Текст книги "Море житейское"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

Завтрак тороплив, некогда чаи распивать, хоть и смородиновые: работы много.

За год купель истратилась, приходится заново восстанавливать. В нее лезут те, кто в сапогах, Леша и Саша. Мы на подхвате. Ваня оказывается незаменимым. Бегает то за тем, то за этим к домику, помогает и мне. Моет посуду, да так, что за ним перемывать не надо.

У купели делаем бревенчатый настил на топком месте, ступени на склоне, перила к ним. Изготовили и устанавливаем арку при подходе к источнику. Над ней крест. Кто ходил на Крестный ход, обрадуется новым свершениям, кто пойдет впервые, будет думать, что так оно и было. А пойдет неисчислимое море людей, и все будут погружаться в купель, набирать воду после водосвятного молебна.

Горбатимся, копаем, идет синяя глина, целебная, лечебная, но такая тяжеленная. Еще ходим за осинами, спиливаем, притаскиваем, разделываем по размеру. Не рассчитали, приходится опиливать. Но опилыши, чурбачки идут в дело – выкладываем ими подходы к источнику.

Дерево осина чем хороша, не гниет. И вообще дерево замечательное, она же не виновата, что на ней Иуда повесился. И когда осина трепещет листочками, даже в ясную погоду, без малейшего ветерка, почему говорят, что она трясется от ужаса, она жизни радуется. Осина неженка, осенью первая желтеет, краснеет, оранжевеет и так оживляет лес, опушки, что даже не страшно думать о близкой зиме.

Дно купели выстилаем ровными, тонкими осинками. Прижимаем их сверху срубом. Другая часть бригады прочищает дорогу к роднику. И в прошлых годах вначале прорубали, потом расширяли тропу, но людей идет все больше, нужна уже не тропа, дорога, улица в лесу. Ваня полюбил топор, очищает стволы осинок от сучьев.

– Дружище, – говорит отец Леша, – ты осторожней.

– Давайте все усыновим Ваню, все будем наставниками, – предлагает бородатый Саша.

Ваня уже освоился и смеется громче всех:

– Дядя Толя, вы правда сегодня не храпели?

– Нет, дружище, как глаголил бы твой папаша, это не я храпел, это просто ты крепко спал, – отвечает Толя.

* * *

Да, как радостно, что мы здесь, тут мы молодеем, освежаемся телом и духом. И, как говорили древние, возгреваем православные чувства.

Готовлю обед, но решаю, чтоб сэкономить свое время для работ на источнике, заодно сготовить ужин. Кастрюль хватает, натащили их за эти годы. Разошелся, начистил ведро картошки. И спохватился: кончилась картошечка, много на себе не притащишь. А ведро за обед и ужин скушаем. Еще бы, при такой-то работе на свежем воздухе какой у всех аппетит. Ничего, завтра перейдем на каши. Я уж знаю, кто какую любит. Крупы много.

Раскочегарили с Ваней печурку, крышки кастрюлек дребезжат. В самой большой закипает вода. Завариваем, как велено, смородиновым листом. И, конечно, еще и пачку листового.

– Ваня, ты и костровым был, и посудомойщиком, а теперь, ноги в руки, будешь посыльным. Аллюр три креста за работниками!

– То есть быстро бежать?

– Нет, надо еще быстро стоять и долго спрашивать.

Ваня помчался. А я тарелки, кружки, ложки на артельном столе приготовил. Хлеб нарезал. Идут, мои братики. Саша сияет:

– Все цветет, все благоухает! А птицы! Рай! Рай! Ванечка, запомни!

– Осенью будешь писать сочинение «Как я провел лето», напишешь: я был в раю, там меня жрали комары и клещи, а в речке плавали лещи, -советует Толя.

– Стоп! – восклицает бригадир. – Раздеваемся! Немедленно! Надо это было сделать перед сном.

Бригадир совершенно прав, ибо клещи похожи на радиацию, их не видно, не слышно, но они есть. И вот – у Саши на шее, под бородой, клещ. Хорошо, рано хватились. Смазываем укус растительным маслом. Бригадир ниточкой обвязывает клеща и начинает потихоньку как бы выкручивать его из тела против часовой стрелки. Не дай Бог, оборвется. Но все, слава Богу, обошлось. «Надо в баночку и на экспертизу», – говорит Саша без бороды. «Много клещу чести. Экспертиза! Клещ и слова такого не знает, – говорит Толя. – Он уже не жилец, развяжите и отпустите».

Я стучу ложкой по кастрюле и возглашаю: «Отче наш...»

После обеда, перед новыми трудами, читаем акафист святителю Николаю. Поем все лучше. Умилительны наши молитвы. Саша всегда плачет и оправдывается: «У меня слезы сами текут и текут». Он старается всегда выбрать время, чтобы убираться в храме, выносить мусор, подметать пол. Пол, которого пока нет, утоптанная земля. А что было-то! Все было завалено мусором, горами удобрений. Голыми руками выгребали. А запах какой шел от удобрений, молодым женщинам становилось плохо – аммиак. Но вятские старухи и тут не сдавались. Помню, меня поразило то, что я собирал кучи битого стекла, ссыпал в старое ведро, и тоже голыми руками, и ни одной даже царапинки.

Молимся всемером, а будет так, что и места в храме не будет. Говорим о том, что Крестный ход двинулся из Вятки. Знаем даже по часам, где они теперь. «К Бобино подходят». – «Нет, еще часа через два». У нас, в Горохово, будут послезавтра, часам к девяти утра. Выйдут из Мона-стырщины в три часа ночи.

Ставим Крест между источником и купелью. Воду из источника хочется пить все время. Чуть больше суток здесь, а кажется, живем тут давно.

Работаем, и комаров замечать некогда. А их тучи.

– Еще, Ваня, – советует Толя, – напиши в сочинении: «На Крестном ходу меня удивляло то, что комары совсем не кусали старух, а кусали меня и девочек. Дядя Толя объяснил: старухи железные, а девочки живые, а это разная степень вкусности». И сообщи граду и миру, что одна девочка тащила с собой целый пакет всяких антикомаринов, дезодорантов, и ее все равно жрали круглосуточно. Запомнишь?

Бригадир, как всегда авторитетно, просвещает:

– Комаров создал Бог для питания птиц и для обновления крови. Убавляется крови, начинают работать кроветворные органы.

– Комарихи любят пьяных мужичков, – в тон ему продолжает Толя. -Я же сам таков. Алкоголь входит в кровь, которую комары пьют. Балдеют, сами становятся алкоголиками, начинают на всех нападать, кусают даже машины и трактора. Ваня, запиши.

Опять мы промерились с длиной жердей для настила. Переделываем.

– Ничего, – утешает бригадир, – трудов напрасных нет.

– Есть безполезная работа, сказал поэт, трудясь до пота. – Это Леша.

– Может, когда сюда и Патриарх приедет, – мечтает Саша.

– Вначале архиерей, – решает Анатолий. – А я, братья, видел архиерея. Лично. Возил документы от храма на подпись. Батюшка говорит: меня могут не пустить, ты пройдешь. Прошел. Попросил благословения, подал прошение. И не забыть подпись его: одна треть страницы – это прошение, а две трети – его подпись. А вот вы, умники, скажите, почему, меня спросили в приходе, у Патриарха охрана, он ведь человек Божий, его Бог охраняет, почему?

– Да если б не было охраны, я бы первый стал его охранять, – заявляет Саша. – Столько сейчас психов, ненормальных, сектантов.

– Это не ответ. Его же Бог бережет.

– Так вот Бог и поставил охрану.

– Да, – восклицает Анатолий, – так мне и надо было ответить.

Ваня неожиданно спрашивает:

– А почему кружки после чая не надо мыть?

– Как так?

– Да, не надо, это я распорядился, – говорит вождь. – В немытой кружке вкус нарастает. И вообще, в закопченной сверху и черной внутри кружке есть что-то партизанское, фронтовое.

Приходится соглашаться.

Выстилаем коротенькими бревешками ступеньки к источнику. Решаем сделать и другой ряд ступенек. Чтобы по одному ряду спускались, а по другому поднимались, не мешая друг другу.

Как пролетел день, не заметили. И не присели ни на минуту, только то и посидели, что за обедом. Очень много надо сделать, и чем больше мы делаем, тем еще больше остается. Надо заборчики у купели. И разделяющие мужчин и женщин, и укрывающие от любопытных. Надо вешалочки, какие-то крючки для одежды, надо полочки, все надо. Молчаливый Саша устраивает вешалки гениально просто: это сучья сосны с большим количеством сучков. Отчистил, приколотил, залюбуешься. Такие бы в городскую квартиру.

Бригадир пишет номера на щепочках, переворачивает, предлагает брать. Это очередность погружения в купель. Ему достается первый номер. Тут, по ходу работ, после жеребьевки, начинаются словесные упражнения на тему номеров и «остолбенели мужики». Это Толя рассказал стихи, которые были к столетию вождя. Как не могли мужики расколоть чурку, и как подошел к ним невысокий лысоватый человек. «Развалил он чурку на поленья лишь одним движением руки. Мужики спросили: “Кто ты?” – “Ленин”. – И остолбенели мужики».

– За бревно схватились первый с пятым, и остолбенели мужики, -это Леша.

– Под бревно попали первый с третьим, и остолбенели мужики, -это Володя.

– Хлопнулся в источник номер первый, и остолбенели мужики, -Это повар.

Толя, элегически:

– В разгоне любви коростельной, в цветущем во лесе густом, коростелька осталась нестельной, первый номер повинен в том.

– Размер неважен в конце, – критикует Леша.

– Именно так! Неважен! А первый номер отважен, – Толя разошелся, говорит без остановки сплошь экспромтами: – Чай пили вечером прекрасным, а птички пели за горой, за бригадиров седовласых, за первый номер и второй.

– Ой, ребенки, – смеется бригадир, – умора с вами.

– Слово, речь – это словесная пища, – сообщает Толя, – мы ею питаемся и сами ее производим. Русская словесная пища требует приправ: анекдотов, юмора, острого словца, она одна такая. Почему мы победили -спасибо «Теркину», почему бойцов ждали жены и невесты – потому что «Катюшу» пели. И гвардейский миномет тоже «катюша». Неизвестно еще, какая Катюша сильнее била фашистов. Высокопарно я сказал, наверно...

– Но верно, – одобряет Леша.

Я спохватываюсь: ведь вечер, надо бежать к костру, разогревать ужин. Хорошо, много рыбных консервов. Но и их надо вскрыть и разогреть, смешав с остатками картофеля и каши.

За ужином бригадир вспоминает: «У нас есть палатка, можно в домике не задыхаться от духоты. Ставьте!»

Но до того неохота нам, уставшим, возиться с ее установкой, что мы с удовольствием внимаем экспромту поэта:

– Палатка – это не яранга, нам души горечью свело, но мы вернемся бумерангом сюда, в Горохово село. Раскинем мы свои постели под крик все той же коростели. И будет пухом нам земля под крик того коростеля. – И подкалывает бригадира: – Мятежный дух у нас не помер: бежит за птичкой первый номер.

Тут и Леша воспрянул:

– Вот номер первый сгоряча швыряет дротики с плеча. И племя зрит ему во след: добыча будет или нет?

– Ой, ребенки, – привычно смеется бригадир.

Но сегодня назревает нечто. Толя просит внимания:

– Нет ни еврея, ни арапа, ни грома с молнией, дождя, страшнее нет, ребята, храпа вчера поддавшего вождя. Пока он всю округу мает таким звучанием своим, все племя грозно понимает: переворот неотвратим. И будет новая эпоха, другой устав, другой закон и что уже царем Горохом в Горохове не будет он.

– А кто вождь? – спрашиваем все мы. – Бригадир?

– Пока не знаю, – отвечает Толя, – но излагаю точку зрения: что такое бригадир? Говоря по-рабоче-крестьянски, бугор, шишка на ровном месте, говоря по-уголовному, пахан, говоря по-демократически, авторитет. Все это хило, не мило, уныло. Нужна яркость в названии. Кто он, наш любимый, все понимающий, во все вникающий, единственный, безальтернативный, ведущий за собой? Как, как его назвать? Главарь, атаман, закоперщик, вдохновитель и организатор всех наших побед? Как? – Толя делает мхатовскую паузу. Мы молчим. – Имя ему я уже провозгласил в стихах. Цитирую из себя: «вчера поддавшего вождя». Имя ему как?.. Вождь!

Мы и так давно считаем его вождем, но не было же общих демократических выборов. Пока он нелегитимен.

– Ну, ребенки, – стесняется бригадир.

– А ты решил, что ты уже вождь? – вопрошает Толя. – По менталитету ты тянешь, а по харизме? Выбирать надо вождя, выбирать, а ты самопровозглашаешься. Самоидентифицируешься. Рановато презенти-руешься. Преждевременно себя вождем позиционируешь.

Бородатый Саша рассуждает:

– У нас бригадир больше как вроде завхоз. А вождь понятие ранне– и средневековое плюс Ленин-Сталин. И как совместить?

– Сейчас надо не умничать, а раздеваться и осматриваться от клещей, – сурово говорит Анатолий. – Клещ ползает два часа перед тем, как впиться. Два часа дано на его обнаружение. Надо слушать зуд.

– Племя в груду, слушай зуду, – тут же возглашает Толя. – Главный труд – слушать зуд. О, дождь, на плешь нам не плещи, по нам скитаются клещи.

И в самом деле накрапывает дождик. Дождинки, падая на костер, как бы вспыхивают, вздыхают коротко.

Клещей на телах не обнаружено. Идем в храм на вечернее правило. Ваня не хочет идти спать, тоже идет с нами. Леша доволен сыном, сообщает:

– И души и тела чисты, шагаем в церковь я и ты.

Толя:

– Я плакал около березы, и гас костер, приемля слезы.

Володя подсобляет свергать бригадира:

– Кто первым был, тот стал последним, но сохраняет нервы средний.

Зажигаем свечки. Кажется, только что читали вечернее правило, а

сутки пролетели. То есть они были длинными, не как в городе, здесь время протяжнее, но все равно летящее. Еще три дня, и пойдем со всеми дальше, в Великорецкое. Завтра они выходят из Вятки.

Перед сном ходил за водой для утреннего чая. В лесу, наедине с собой, громко, не стесняясь своего плохого голоса, запел. Птицы смолкли. То ли испугались, то ли заслушались. «Настало время мое».

* * *

Под холоднющим дождем пришлось идти в другой раз. Думали, машина довезет. Как и в тот раз, забуксовала. Вытаскивали. Еще попытались ехать, вообще сели. Вытаскивали. Все в глине. Дождь хлещет. Вещи разобрали, надо идти.

– Господь труды любит, – говорит вождь. – А вы комфорта хотели. Крестоходцы это не крестоедцы.

Никто иначе и не думает. Не идем, а ползем. Не до разговоров. Усталость полезна. Молитва усиливается. Отдых под деревом. Знаем, в вещах не только продовольствие, топоры, лопаты, пила и гвозди, но и лекарство от простуды. Молчим. А как вождь? Молчит. Спасает поэт: «Глас вопиющих из-под ели вождь слышал. Только еле-еле».

Вождь, выдержав мхатовскую паузу, отмеряет по полпорции. Читаем «Отче наш». Малостью подношения не оскорбляемся. Это только начать. И поэт вскоре: «Таким людям нельзя не восхищаться, когда с им^м я вынужден общаться». Вождь ценит поэзию, наливает. Да и нести будет полегче, груз уменьшается.

В Горохово пришли измученные. Сразу видно, тут после зимы снова все заилилось, ступени к источникам размыты, подходы к купели заросли. И это за один год. А когда пятнадцать лет назад, после пятидесятилетнего запустения, тут прорубались, пропиливались, каково было? Нет, нынче все фруктово. Хотя пришли, конечно, уставшие. Может, ради первого дня посидим у костра? Да где там, с нашим вождем...

Костер, конечно, запылал – моя работа, они пошли начинать что-то делать к источнику. Праздничный обед – салат, картофель с тушенкой, гречка, чай-чаек-чаище с медом – обеспечу за два часа. Тушенку надо съесть сегодня, так как завтра начинаем поститься перед причастием.

Завтра вдобавок будет парадная гороховица в Горохове. Леня каждый год приносит мешочек отборного крупного гороха. Замачиваю в котелке.

Все! Кастрюли, большая и маленькая, в горячей золе, огромный чайник закипел и чай заварен, тарелки, ложки, вилки разложены, кружки расставлены, где народ? Иду за народом. А народ разработался. Включаюсь и я. Но мне же хочется, чтобы братья горяченького поели. «Отец Анатолий, благослови на сегодня шабашить».

Разгибается: «Запиши: тот зря прожил жизнь, кто не был на Велико-рецком Крестном ходе».

Идем к костру. Радуга над храмом, он под ней как картина на выставке в полукруглой раме. И вдруг – глаголы небесные – долгий тихий гром.

Да, все мы, все будем с тоской и радостью вспоминать праздник Ве-ликорецкого Крестного хода. Да, праздник. Он, как и пасхальная Светлая седмица, недельный.

– Братья! Мы знаем, что такое рай: мы каждый год неделю живем в раю.

* * *

Каждый год много надо делать. Особенно нынче: перетаскать штабеля старых кирпичей. Мы же в прошлые годы их выкапывали из фундаментов бывших зданий, село же было. Сложили, погордились, а вот, оказывается, штабеля не на том месте. Стали перетаскивать. Кирпичи старинные, большие, сырые. Друг друга осаживаем: «Не бери враз больше четырех». Идешь – руки оттягивает. Тогда умная чья-то голова: «Давайте в цепочку встанем». Встали. Передаем из рук в руки. Дело пошло! Да еще молитвы запели. И ожили. И когда меня стали гнать, чтоб я шел, еду готовил, мне из цепочки уходить не хотелось.

* * *

– Мы идем! Куда идем? Как куда? Вы не поняли, что ли? Идем в Царство Небесное, в Русь Святую! – Это возглашает вождь.

Лежим на берегу Грядовицы. Привал перед большим переходом. Силы в организмах осталось только у языков. Леня встает, перешагивает через нас. Леша тут же: «Гениальная нога: три поэта – три шага». Толя сразу: «Любая рифма просто гнида пред совершенством Леонида». Боря: «Перешагнуть поэтов просто, когда лежат они по росту». Коля: «Труп комара застрял над бровью. Он сдох, моей упившись кровью». Толя: «Скажу вам покамест, пока я не стар: хороший комар – убитый комар». Повар: «Я не мечтаю ни о ком, когда иду я босиком». Коля: «Ботинки выбросил писатель, он был стопей своих спасатель». Леша вернулся: «Впереди Медян-ский бор, – раздается грустный хор». – «А который сейчас час?» – «Двадцать пять минут доходит двенадцатого».

Встаем. Чуть ли не хором, сокрушенно: «Много болтаем, каемся, братцы. Очень пора нам уже исправляться».

Поднимают иконы, хоругви. Встаем. Краткий молебен. Пошли.

* * *

– С народом будто бы братаясь, наш трезвый вождь ходил шатаясь, -поддевает Толя.

Вождь первый смеется. Сел на чурбак. Толя: «О, мы испытываем дрожь при виде царственного трона. Внемли – сидит вчерашний вождь. И где теперь его корона?» Вождь пересел на доску. Толя тут же: «Во взгляде мудрых глаз тоска, опять творим себе кумира. Сиденье -жесткая доска. Вот так проходит слава мира». Повар добавляет: «“Сик транзит глориа мунди”, что значит: слава позади! О, нет! Нас, слава, не покинь: уже поет вождя латынь». – Накрывает чурбак лопухом: «Не садиться! Для таблички пригодится: “Седалище вождя не боится дождя”».

Толя:

– И на ее открытии выпьем, а все, что мешает, выпнем.

– А ч-чего жд-дать от-крытия? – заикается Леонид.

Коля элегически:

– Собьет росу идущий впереди. У лидеров особая порода. Но даже и великие вожди мельчают без великого народа.

Толя гнет свое:

– Спивался быстро коллектив, он требовал аперитив. Вы поняли? Спивался это как спевался. Не выпивка, а спевка.

То есть надежда по полпорции еще до ужина. Имеем право – день пахали под дождем не разгибаясь. Вождь, якобы не слыша Толю, поет: «Климат, мама, северный, холодный, а я хожу в дырявых сапогах». И в самом деле снимает сапог, переворачивает, выливает желтую воду. Работали в низине у родника. Сушим мокрые рубахи.

Леша: «И я демонстратирую!» – показывает совершенно измочаленные кроссовки.

– Братья, не занимайтесь бытом, – пресекает их жалобы Толя. – Наш вождь не тот, кто пляшет польку, а тот, кто сбегал в монопольку. А? Легче стало деду – перестал дышать. Где тут кафедра еды? Как бы мне попасть туды. А где кафедра питья, там завкафедрою я.

Саша рассказывает, как выносили спирт, как прятали в плафонах-светильниках.

– Вынести трудно, тогда в конце смены хлесь стаканище и бегом на проходную, пока не распьянел, успеть пройти. На одного собака кинулась, он ее сапогом в челюсть. Завизжала. Увидели, что пьяный, стали таскать в милицию. Таскали-то зачем? Все же ясно. И дотаскали. Он взял две бутылки красного, выпил полбутылки, пошел на яму за гаражи и повесился.

– Самоубийство – тяжкий грех, – говорит вождь. – На завтра... – он начинает долго и занудно говорить о работе на завтра. Мы и так знаем: копать, таскать, пилить, прибивать, делать, переделывать.

Толя терпеливо слушает:

– Ты меня этой разнарядкой довел до того, что я опускаюсь до глагольных рифм: «Копать, катать, колоть, таскать. С плотиной, глиной, млатом знаться? Когда же пьянку воспевать, когда же ею заниматься?»

– А знаешь, Толя, – спрашивает Саша, – как геологи в тундре выпивку ищут? Спрашивают пастуха оленей, где взять? Он спрашивает, какой сегодня день недели? Среда? Вот так пойдете все прямо и прямо, а в субботу свернете налево.

– Итак! – переждав вставку в свою речь, продолжает Толя. – Свергаем вождя! Нам же не нужен вождь в виде безконечности, умноженной на ноль. Я буду вождем для народа. Никакой обязаловки! Хочешь – иди копай, тюкай топориком. Для аппетита. А лучше – без передышки отдыхать. Я так вижу: мой народ лежит на пригорке среди цветов. Солнце, обильная еда. Повар! Начинай генеральную репетицию! Никаких муляжей, фанеры, все подлинное: обильная еда, питье. Кстати, где питье? Питье рекой! Пусть наши танки идут на банки, а нам полбанки да плюс вакханки...

– Стоп! – сурово обрезает вождь. – Ты где находишься? Эпитимьи захотел? Женатому человеку стыдно произносить такие слова.

– Оставь ему хотя бы вакхические песни, – просит Коля. – Толь, еще вспомни гурий и валькирий.

– А это еще грешней, – упрямо говорит вождь. – Нам должно быть дорого другое.

– Все, что нам дорого, припоминается и пропивается, песня звучит веселей, – успевает вставить Толя. – Не уходите от выборов вождя, то есть меня. Моя система в системе законов, не имеющих обратного хода. Я за самовыражение. Хочешь выпить – вот оно – на столе. Хочешь спать -вот нары, хочешь поработать – вот топор и лопата, и гвозди, и молоток. Мы – русские. Русский попьет-попьет, поспит-поспит, да как работнет! И Транссиб готов.

– Это точно, это да, – опять перебивает Саша. – Русскому что надо? Пила, топор и лес. И все! Дом готов!

– Дом готов! – хохмит Леша.

– Итак, – гнет свое Толя, – приготовили верхние конечности. Голосуем за меня! Моя совесть чиста, как перчатки хирурга.

– Залитые кровью демиурга, – поддевает Леша.

– Мне хватит туманов Петербурга, – отбивается Толя. – Но об этом в другой раз, об этом чуть ниже. А пока выборы. Меня! Чур, не Меня.

– Подожди, Толя, тут нужен консенсус, – Леша останавливает порывы Толи во власть. – И не только, еще нужно промониторить прения сторон. А, кстати, какой у тебя рейтинг?

– Это как кворум решит, – отвечает Толя.

– А по какой квоте?

– Ну, демагоги! – восхищаются Александры.

– Нет, не демагоги, это была сценка-пародия на язык демократов, -отвечают кандидаты в вожди.

– Если на кого за час не сядет ни один комар, того и выберем, – решает пока еще действующий вождь.

– Лень, ты у нас народ. Как трактуешь? – спрашивает Толя.

– Б-безразлично, – заикается Леня.

– Наломай черемухи, отгоняй комаров от моей личности. Заметь, я при наличности. Час потрудишься. Всего. Зато море счастья впереди.

– Еще не п-проголосовали.

Вождь ехидно:

– Тебя еще до голого сованья сожрут.

Леша ласково и задушевно вождю:

– Сердце мое разрывается, вождь, видеть не могу, как ты надрываешься, чувствуешь однокоренные слова: разрыв и надрыв? Это я взвалю на себя твое тяжкое бремя. Ты будешь, по твоему выбору, референтом по культуре или консультантом по строительству...

– С-с-советником п-по т-телесным н-наказаниям, – рекомендует Леня.

– А посуду кто будет мыть? – спрашивает повар. – Вы же знаете мой девиз: «У меня не худеют». Вождь, мы тебя не обсуждаем, тебя не осуждаем, мы рассуждаем: у тебя место выборное или наследственное?

Вождь кряхтит и идет к своему рюкзаку.

Да, о рюкзаках. Самый устрашающий по размерам и по весу рюкзак у Володи. Рюкзак он называет «смерть туриста» и «счастье паломника». Спросите, чего у него нет, если даже есть походная складная плита, пассатижи (?), набор приправ, всякие тяжеленные банки консервов. Мы свои банки стараемся поскорее выложить на общий стол при каждом привале, а Володя не успевает освобождаться от тяжестей, ему же надо распрячься от своей поклажи, расстегнуть всякие пряжки на всяких ремнях. Так что тащит бедняга свой груз дальше. Прямо как добровольные вериги. Жалея его, забираем у него по паре банок.

Конечно, это было эффектно, когда он в первый раз на привале в пять минут на своей плите согрел чай в литровой кружке. Кружка из тонкой стали с припаянной ручкой, которая совсем не греется. Это же такая роскошь – сидеть на поляне среди леса, и подставить под струйку кипятка свою кружку, и сыпануть в нее щепотку опять же володиного целебного чая.

* * *

Мы виноваты сами, что захотели вождя. Мы заметили, что он, в общем-то, и сам был не прочь побыть вождем. А нам что, пожалуйста. Но вождь так просто не хотел трона, он, это ему было на будущее важно, сказал, что надо выдвинуть две-три альтернативные фигуры. И что каждая фигура в одной фразе выскажет свою программу. «Пожалуйста, – сказал Толя, – я – самовыдвиженец, как и все мы. Вот фраза: “Со мною будет интересно, пусть и недолго”». – «Почему недолго?» – «Так мы же все быстро пропьем». – «Так. Теперь ты, Леша». – «Труд и молитва!» – «Леня!» – «Я н-нн-арод, – заикается Леня, – меня в-в-выберут. Н-но я не п-пойду!» – «Почему?» – «Р-р-работать люблю». – «Повар, ты?» – спрашивает вождь. – «У меня будете сыты». – « А если продуктов не выдам?» – «Так ты уже чувствуешь себя вождем? Будь!» – «Нет, я не хотел быть вождем». – «А чего ж не говорил, что не хочешь?» – «Я молча не хотел».

– А почему же ты говоришь о пользе спанья на жестком, а сам спал на двух матрасах?

– Чтоб они оба не простаивали. А вы спали, а я земные поклоны делал. Кто видел? Господь видел. Меня посетили мысли о своей греховности и своем самочинии, и я встал.

– А потом опять спать? И почему ты всегда недоволен нами, особенно с утра?

– Потому что я встал, а чай не готов. А вчерашний чай – это змеиный яд.

– А сам чего не заваришь?

– Кто же за вас будет молиться?

– А почему же ты видишь только недостатки?

– А кто тогда их увидит? Ну, ребенки, поиграли в демократию, а работать кто будет?

Встаем. Разбираем инструменты.

* * *

Приснилась Маруся Распутина. Веселая, красивая: «Говорю папе: я стихи сочинила, вот какие, – и читает: – Мы вышли из леса на поле пшеницы».

Вспомнил, так как идем Крестным ходом и как раз вышли из леса на бывшее поле, но пшеницы или ржи, или гречихи, уже не понять.

Женщина идет рядом: «В городе живешь, в городе воздух в горле стоит, а здесь так вольно, так грудь наполнена. Но так тяжело: идешь -идешь, так грустно, так пусто, нет деревень, а раньше-то как! Столы выносили, ведерные самовары, квасу наварят, плюшки-ватрушки. И их отсюда выжимали, налогами душили, сажали, на целину угоняли со своей целины».

Поле кончается, снова входим в лес.

* * *

– На Крестном ходе, если идешь и молишься, то идти легче. А когда какие всякие разговоры, то и устанешь скорее, и толку от такого хода мало.

– Да и то все равно прошибет. Много не поболтаешь. Идешь когда каждый день часов по шестнадцать, то усталость очень полезна.

– А вот, братья, я ходил на Царский Крестный ход в Екатеринбурге, так то совсем иначе, чем на Великорецком. У нас неделя, там один день. Как и Курский Коренной. А на Урале никогда не забыть – пошел первый раз, говорят, что идти около двадцати километров. Ну, я опытный кре-стоходец, так считаю, думаю: значит, это три привала, дойдем часов за пять. С вечера служба, потом литургия, причастились – чаш, наверное, десять выносили, море же людей. Пошли. Идем. Владыка Викентий впереди. Идем, идем. А там же не как в Вятке, там вся дорога – это асфальт. А я еще именно в тот год шел, когда огромная эстакада над железной дорогой, железобетонная, зашаталась. В резонанс вошла. Это да. Под ногами ходят тысячи тонн бетона. Страшно. Если б не Крестный ход, что бы тут было? Крики, визги, истерики, паника. А тут молитвы зазвучали, и все громче и громче. Все были уверены, что Господь и Царственные страстотерпцы беды не попустят. И успокоилась эстакада. А она метров пятьсот. Да, но что надо сказать. По сравнению с нашими там женщины идут нарядные, они же свои сарафаны в болоте, в луже не запачкают, в лесу не изорвут. Модницы там прямо исключительные. Но наши лучше. Да, так я же о чем. Идем и идем. Ну, думаю, наверное только две остановки. Опять идем и идем. Иисусову молитву поочередно поем. Вначале братья, потом сестры. И опять братья, и опять сестры. Идти легко. Архиерей впереди. Думаю: ну, уральцы! Значит, только один привал. И вот, когда уже вышли к железной дороге, увидел указатель «К Ганиной яме, к монастырю Царственных страстотерпцев», понял, что вообще не будет отдыха. Вот Владыка!

– Так многие с того хода и на наш приезжают.

– Да. Стальными становятся. Это гвардия православная куется в таких походах.

Как-то мелькнул в Горохово, но запомнился такой Виктор. Капитально бородатый, идет один. Вождь сурово допрашивает:

– Ты взял благословение идти одному?

– Мне так Бог сказал: иди один.

– А еда есть у тебя?

– Я Святым Духом питаюсь. Главное у меня борьба с плотью, с самим собой. Есть надо то, что не разжигает плоть.

– А семья у тебя есть?

– Семья мне мешала спасаться.

– И ты решил ее загубить?

– Как?

– Кормить же детей надо.

– Большие уже.

– То есть как у цыгана – маленькие были, грудь сосали, подросли, воровать научились? Садись давай с нами, окрошкой плоть не разожжешь.

Виктор садится к столу, перекрестясь перед тем на храм. Сел на пенек.

– Я из смирения на скамью не сяду.

Поел окрошки.

– Вот тебе еще каша овсянка. Тоже не разжигает.

Поели, попили, прочитали молитвы. После вечернего правила вождь наказывает Виктору:

– С утра вымоешь хотя бы один котел. Вон крайний.

Размеры котла, видимо, ужаснули Виктора.

– Я на северах на океанских судах ходил. Там движки в пятьдесят тысяч лошадок. В цилиндр как в этот котел можно было залезть.

– Вот и залезай.

Но утром, еще до нашего пробуждения, Виктор ушел. Спасаться пошел, бороться с плотью, или не захотел котел мыть, не знаем.

* * *

В конце первого дня Крестного хода подошел ко мне мальчик, сказал, что он Володя, и попросился идти вместе со мной. Он остался один. Они шли с товарищем, а родители товарища догнали их и увезли сына обратно. А Володя с ними не поехал. «Я дальше пойду, я хочу весь ход пройти».

Да, нагрузочка, думал я, намучаюсь. А оказался Володя таким славным, был он не только не в тягость, а в радость. Всегда молчал, шел рядом, на остановках приносил или травы кисленки, или травы, корни которой мы называли репой и ели. Также ели мы с ним сосновую и еловую кашку, молодые побеги, будущие шишечки.

Никогда Володя не заговаривал первым. Только всего и было, когда открылся с горы далекий зеленый горизонт: «Лес-то какой большой! -потом, подумав: – На запад идем. Ой, нет! На юг: солнце недавно взошло». И еще: «Чайкам-то, видно, негде на реке жить, обмелела, сюда прилетели. Будут как вороны».

Володя всегда шел рядышком. Прямо как любимый внучек шел. Никогда ничего не просил, не жаловался, всегда старался в чем-то услужить. Ноги натер в резиновых сапогах, даже не сказал. «А тебя не будут искать?» – «Нет, я с бабушкой живу, она отпустила. Она раньше и сама на Великую ходила. Говорит: принеси мне травы батюшки Серафима». -«Сныти?» – «Да. Сейчас не буду собирать, завянет. Уж ближе к концу».