Текст книги "Море житейское"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

Родных не обижай, слушайся старших, не упорствуй. Маму с папой во всем слушайся. И главное – не ленись.

Если будешь следовать этой грамотке, то все у тебя в жизни сложится и хорошо будет».

БАТЮШКА В ШКОЛЕ, тема «Шестоднев. Сотворение мира». День шестой. Сотворение человека по образу и подобию. С последней парты: «А папа сказал, что мы произошли от обезьяны». Батюшка: «Мы сейчас говорим об истории сотворении человека, а историей вашей семьи надо будет заняться отдельно».

ТАТАРСКИЙ ПИСАТЕЛЬ: «В детстве нацменом меня называли, че-плашкой». – «Ты обижался?» – «Да зачем?»

ВЫСТАВКА-ПРОДАЖА надгробных памятников. «Предварительные заказы, безплатная доставка, номер телефона...»

ПРОСИТЕЛИ. У МЕТРО, на вокзалах, на перекрестках. Стандартные картонные плакатики. Фломастером. В основном: «умирает мама», «собираю на операцию ребенку», «потерял проездные», «украли документы». Но есть и с выдумкой: «на озеленение Луны», «негде ночевать», «поссорился с тещей». Сегодня читаю у молодого парня: «Тупо на билет». То есть нет денег на дорогу. Куда денешься, хотя настоящих нищих гораздо меньше, чем «стрелков», надо подавать. Сидит на стульчике, в руках сотовый, тоже просит. Но вообще-то посиди-ка, постой-ка. Только надо обязательно говорить, за кого подаешь милостыню, за кого просишь молиться. Чтобы и ему спасаться: отрабатывает полученную сумму.

ГОВОРЮ ПЕВИЦЕ: «Какая ты красавица!» Она: «Работа такая».

ПЛОТНИК НЕСЕТ в мешке за спиной двуручную пилу. С ним жена. «Ты с женой?» – спрашивает знакомый. – «Да, за спиной сидит». – «Кто?» -«Моя жена, моя кормилица». – «Так, а это-то кто?» – показывает знакомый на жену. – «Эта-то? Это пила», – отвечает плотник.

– ПЬЕМ ЗА ВСЕХ, но за Иван Ваныча надо выпить отдельным пунктом. Иван Иваныч, за то, чтоб ты у внуков на свадьбах погулял золотых! Оп! И между первой и второй перерывчик небольшой, выпьем также за твой... гроб, который сделаем из дубовых досок, которые будут напилены из дуба, который вырастет вот из этого желудя. Оп! А в завершение троекратное ура: два коротких, третий с раскатом! Ура! Ура! Ур-а-а-а-а!

ДАВНИЙ ЗНАКОМЫЙ Богомолов, которого зову «Константиныч», как и он меня – «Николаич» – очень мне во всем помогает. Хромой, ездит на велосипеде. Держит коз, двадцать кур, хозяйство хлопотное. Дети грабят. Приучает внука к работе электрика. «Кабы не “просрочка”, как бы жил». Просрочка – это списанные просроченные продукты. Иногда очень впечатляющие. Окорок, колбасы. Он их отваривает. Конечно, выпивает, но не перебирает. Утром все равно очень себя ругает. Не опохмеляется. Но, как говорится, как ни бьешься, а к вечеру напьешься.

– Мыши спать не дают, зубы как у крыс.

– Заведи кошку.

– Пробовал. Ночью «мур-мур-мур, мур-мур-мур, а потом как прыгнет на грудь, я испугался, отшвырнул ее, да в лампу. Свет погас, короткое замыкание. Вставай, ремонтируй. Нет, не надо кошки и собаки не надо. Соседка Анна Петровна приходит: «Володя, возьми Волчка у моей сестры». – «Не возьму ни за что!» А она, оказывается, уже сестре пообещала, что я Волчка возьму, соврала, что ищу собаку и ее просил. И поставила себя в такое положение. Поехала к сестре, взяла Волчка, посадила в сумку. Сестра потом спрашивает: «Ну как мой Волчок, понравился соседу?» А Волчок уже колеса смазал.

– Как?

– Так. Его Анна Петровна высадила на платформе. И приходит, дура, и говорит: я так плачу, так плачу, жалко Волчка. А жалко, так зачем не привезла?

– Ты же отказывался.

– Отказывался. А если б привезла, куда б я делся? Кормил бы. Какие проблемы? Я этого Волчка и не видел совсем, а переживаю. Кто накормит, а кто и пнет. – Володя берет стакан. – Командир, ну что тебе сказать про Сахалин? На острове нормальная погода. (Он служил на Сахалине.)

Неожиданно рассказывает про русского силача Лукина.

– Французы отбили у нас четыре пушки. Он схватил банник, это такая артиллерийская дубина, стал махаться. А бывало и солдата ихнего схватит и им машет, дорогу прокладывает. Только ядром смогли его убить.

«АНТИГОНА» СОФОКЛА, можно сказать, очень христианская трагедия. Она хоронит брата, хотя он объявлен государственным преступником и его запрещено предавать земле. Но она исполняет волю богов, а не приказы земного царя.

ВЕЛИКАЯ ТРИАДА античности: Сократ – Платон – Аристотель тоже предтечи христианства, ибо не были многобожниками, говорили о едином Боге. «Вы приговорили меня к смерти, а вас к смерти приговорил Бог».

И ОПЯТЬ ЖЕ триада, уже немецкая: Гердер – Гете – Шиллер. И русская: Ломоносов – Державин – Пушкин. Они спасали монархии, последние в Европе. И не спасли – много зла навалилось на наши страны со стороны и много грехов накопилось внутри стран. Нас перессорили, вот и сказке конец. Но мы все-таки выжили. Немцам тяжелей: протестанты.

«ОТЕЧЕСТВА И ДЫМ нам сладок и приятен» – строка Державина, которую взял эпиграфом Федор Глинка к стихотворению «Сон русского на чужбине». Оно длинное, интересное, а сердцевина его – это великая народная песня «Вот мчится тройка почтовая» (у Глинки: «И мчится тройка удалая в Казань дорогой столбовой, и колокольчик, дар Валдая, гудет, качаясь под дугой». В финале: «Зачем, о люди, люди злые, зачем разрознили сердца? Теперь я горький сиротина... И вдруг махнул по всем по трем. Но я расстался с сладким сном – и чужеземная картина сияла пышно предо мной: немецкий город, все красиво. но я в раздумье, молчаливо вздохнул по стороне родной»).

В застольи эту песню исполняли не по разу. Помню, что пели: «Зачем, зачем вы, люди, злые, зачем разрознили сердца?» То есть вопрос: почему вы, люди, злые?

«Сон русского на чужбине» напечатан в «Литературной газете» в № 49 за 1830 год. То есть Пушкин несомненно знал эти стихи. Но, думаю, запели их не сразу. А когда слушаю «упоительного Россини, Европы баловня, Орфея», то знаю, что Пушкин этим звукам внимал.

ВМЕСТЕ С МОРОЗАМИ никольскими окропление дождем водо-святного молебна. Думал, опоздаю на службу. До Никольского час езды.

Выскочил почти в полдевятого. Не успею. Но успел! Как? Необъяснимо! До метро минут 7-8, как ни спеши, в метро минут 25 (вниз-вверх), на маршрутку, на ней тоже не менее 20-25. И вот – успел. Летели как по пустоте, все на зеленый. Вхожу – «Благослови, Владыко!» – «Благословенно Царство Отца и Сына, и Святаго Духа!»

После причастия и молебна в домик. Там чудо – лампада горит. А не был давно. В колодце вода есть – тоже счастье. Но вот топить баню безполезно, то есть не успеть за день. Часа два топил – лед в баке еле-еле оттаял. А ведро с водой, которое по разсеянности забыл в предбаннике, льдом порвало. Поеду домой. Слава Богу, нужен семье.

Жена лупит пьющего мужа: «Будешь еще?» – «Нет!» – «Будешь еще?» -«Нет!» – «Будешь еще?» – «Наливай!»

И ласковый вариант: «Ты же видишь, как тебе плохо. Обещай, что ты больше не будешь пить». – «Больше не буду. Но и меньше тоже».

ПИЛИ, ЧТОБ поговорить. Узнают чекисты, простят, мало ли что, по пьянке раздухарились. А трезвый разговор о том же – это заговор.

ДАНО: ИНТЕЛЛИГЕНТНАЯ женщина-математик выпила бутылку водки. Вопрос: На какой икс ей понадобилась целая бутылка?

ПОДРУГАМ ОТ МАЛОЛЕТКИ: «Девочки, не жуйте серу, я от серы умерла. Кабы серу не жевала, я б сейчас еще жила».

– МАРУСЯ ТЫ, МАРУСЯ, Маруся, открой глаза. Маруся отвечает: «Я умерла, нельзя».

ЧЕМ МЫ ЗАБИВАЛИ (то есть нам забивали) головы, на что гробили время? Борцами за мир, Раймондой Дьен (балет даже о ней был), Манолисом Глезосом, кто их сейчас помнит? Возвышали голос за темнокожих Нельсона Манделу, Поля Робсона и Анжелу Дэвис, Мартина Лютера Кинга... Тонны бумаги, тысячи и тысячи часов эфира, сотни собраний, кому это было нужно? Партии? Бесам это было нужно, чтобы оттянуть нас от проблем России. «Нельсон борется Мандела, чтоб жизнь негров посветлела. А у нас уж сколько лет негры есть – Манделы нет». Не должно нам быть дела до других. Верните нам времена железного занавеса! – «Как? – слышу возмущенный крик, – а всемирная отзывчивость русских, а речь Достоевского?» Да что мне с той отзывчивости? Рубаху из нее не сошьешь, я и так уже все последние отдал, и что? И хожу в клятых москалях. Не вспоивши, не вскормивши, врага не наживешь. Свою надо было экономику и мощь крепить, а всякие идеологии сами отвалятся.

Не надо смотреть телевизор, не надо! Эти говорящие головы, эти сидячие и стоячие мешки, набитые мусором знаний. Они очень вредны. Все знают, во все лезут, везде суются, такими болтунами наполнены все средства информации. Раньше от вранья перегорали провода, горела Останкинская башня, сейчас электронное пространство вмещает его (вранья и пошлости) сколько угодно. В это цветное болото экрана не надо ступать – захлебнешься.

ПРИМЕРЫ ОХМУРЕНИЯ УМОВ

Пятый до нашей эры называют веком Перикла. До него возрастал авторитет разума, при нем появляются софисты. Выразитель их идей Протагор провозглашает человека мерой всех вещей. Но это путь к нигилизму и разобщенности. Люди неодинаково воспринимают окружающий мир. Истина у каждого своя. Начинает цениться тот, кто заставит других считать его точку зрения единственно правильной. Вот пример доказательства: Ученик договаривается с учителем о плате за то, что учитель выучит его побеждать в споре. Выучился. Не платит. Почему? – «Ты должен был выучить меня убеждать, вот я и убеждаю тебя, что я тебе ничего не должен». Но учитель отвечает: «Если ты меня убеждаешь, значит, ты выучился и должен платить, а если не убеждаешь, все равно должен, так как ты не убедил меня не брать с тебя деньги». Каково?

Или хрестоматийный пример – философ заявляет: «Все критяне лжецы». – «Но ведь и ты критянин, значит и ты лжец. А раз ты лжец, значит ты сказал неправду, то есть критяне не лжецы, а раз ты говоришь правду, но ты критянин, значит, ты лжец...»

Такие сказки про белого бычка владели умами.

Спасительным для античной мысли было явление Сократа. Аскет, смиренно терпящий визгливую жену Ксантиппу, он исследовал явления и теории, а не доказывал.

Софистов античности сменили схоласты средневековья. Вновь (Джон Локк) зазвучала тема чувств. И в самом деле, нет того в мире, чего бы мы не познавали с помощью чувств. Но опять же – одному в комнате жарко, другому холодно, одному кажется, что до города далеко, другому близко. Что же может повлиять на чувства, управлять ими? Конечно, разум (Кант). Но и тут не стыковывается, разум у всех неодинаковый. Что же и кто же управляет разумом? Воля. Вот слово Ницше, Шопенгауэра. Тут подоспел племянник английской королевы, произошедший от обезьяны, Чарльз Дарвин с теорией эволюции. Благодаря ему в мир пришел фашизм. Как? Но посудите сами: если человек произошел от одноклеточных, выполз на сушу, оброс шерстью, взял в руки палку, сшиб банан, начал ходить, дошел до печатного станка, он же не остановится, он же пойдет дальше. Куда? От обезьяны к человеку, а от человека – к сверхчеловеку. Не всем такое дано: арийцам дано, а славяне – это унтер-менши, низшая раса. Ломброзо стал измерять черепа. Чего только не вываливалось из обезбоженных умов на одураченные массы двуногих.

Какая там эволюция, чего болтать? Как был Адам, как была Ева, так и остается. Естественный отбор? А это не оправдание фашизма? Слабый? Уступи место сильному.

– ОЙ, СОВСЕМ-СОВСЕМ сна нет. Таблетки горстями пью. – А ты вечернее правило полностью читаешь? – Да ты что, да когда, я так много работаю, часов до двух, до трех. – Так откуда у тебя сон возьмется? Обязательно читай правило, да до полуночи ложись. – А работа? – Она сама сделается. Твое дело молиться.

ВЛАСТЬ ЗАХВАТЫВАЕТСЯ в основном обманом, враньем, также оружием и золотом. Как власть удерживается? Опять же враньем, опять же обещаниями и... поисками врагов. Никогда никакое предвыборное обещание не было выполнено. Ну, может что по мелочи. Дела идут плохо, а власть надо удержать, надо уберечь наворованное. Вызывается из небытия призрак врага. «Мы такие хорошие, но нам так мешают сделать вас счастливыми». – «Кто?» – «Да вот эти, что поносят нас на каждом углу». Отбились от них, откупились (жесткий вариант – посадили), а дела не улучшились. Тогда сообщается: это были явные враги, а есть еще тайные, замаскировались, гады. Этих убрали. И опять ничего не получается. Тогда нужна война. Талейран, переживший нескольких королей, приходил к очередному и говорил: «Ваше Величество, дела плохи, начинайте войну». Война списывает все, войны боятся, в войне дети начальников и мафиози не гибнут.

И все-таки, все-таки – есть правда и на земле – нечестными методами власть долго не удержать. Ибо есть в мире главная власть -власть Духа Святаго. Искать его, прибегать под Его милость – вот прибежище для тела и души. И тогда насколько мелкой и смешной покажется власть постоянных временщиков. Но и за них будем молиться: завещано святыми отцами. Тем более опыт истории (а он все-таки копится, этот опыт) говорит, что лучше пусть плохая власть, чем безвластие.

– ДА ОН ХУЖЕ ЕВРЕЯ: еврей всегда хоть какую выгоду ищет, а этому ничего не надо, лишь бы нагадить. Таких и описывать не надо, сто раз описаны. Тот же Опискин, Смердяков тот же.

НА ВЫСШИХ КОМАНДНЫХ курсах «Выстрел» сел за рычаги танка. И завел, и нажал педаль. И танк с такой готовностью, с такой легкостью пошел, так быстро набрал скорость, что резко захотелось ехать на нем, чтоб кого-то от кого-то защитить и освободить. Именно так. А не ехать, чтоб на кого-то напасть.

– ДЕВКИ УХ, БАБЫ УХ, – раскричался наш петух. – Надоели нам девчата, переходим на старух. Нам молока бы с булочкой да на полати с дурочкой.

– Бабы в кучу, девки в кучу: я вам чу-чу отчубучу. Девки все, бабы все: даму я нашел в овсе. Кудревата, без волос, сидит, жубринькает овес. Мы не будем зареветь, будем засмеяться. На горе-горе высокой, мы на горушке живем. Мы нигде не пропадали и нигде не пропадем.

ДЯТЕЛ НА ЖЕЛЕЗОБЕТОННОЙ опоре. Долбит. Да. Вижу такое впервые. То есть или он сошел с ума, или в железобетоне завелись личинки каких-то неведомых науке жучков. Рассказал о дятле жене. Она: «Его можно понять. А я вообще без передышки в стрессе».

В НАЧАЛЕ ДЕВЯНОСТЫХ русский из Америки говорит мне с тоской (идем по Охотному ряду около университета, напротив Манежа): «На фасаде церкви мученицы Татианы (показал) были слова: “Свет Христов просвещает всех”. Как их вернут – поверю в возрождение России».

И что? И вернули. Слава Богу. Но тут же и рядом и напротив на зданиях громадные щиты – реклама косметики. Красивые порочные лица. Тут же щиты – вывески, реклама банков, фондов недвижимости. Свет Христов никак их не просветил. В плену оказались слова.

ДВА ВИДА ЖЕНЩИН: Одна – это старуха из пушкинской сказки о рыбаке и рыбке. Все знают, чем оканчивается ее ненасытные желания власти и богатства: сидит у прежней землянки и «перед нею разбитое корыто». Еще же у Пушкина было желание старухи «стать римскою папой».

А вот другая жена, это тоже из сказки, так эта жена самая желанная из всех жен. Пошел муж продавать корову, далее у него неудача за неудачей: выменял корову на жеребенка, жеребенка на теленка, теленка на поросенка, далее будут и гусь, и петух, и курица, цыплята, там и иголка. Возвращается, виновато во всем признается перед женой. А она рада иголке: что муженек ни сделает, все к лучшему.

Вот так вот. Причем такая жена быстрее воспитает мужа своей любовью, покорностью, нежели жена властная, вроде бы умная, а на самом деле дура дурой. Ну, как можно: муж только еще рот открыл, а она уже перечит. Что бы ни сказал, она перечит, что бы ни сделал, все не так.

ВОТ ЭПИТАФИЯ: «Умер я, ничтожнейший из людей, воспитанник монаха, воспитатель царей». Сия надпись долго восхищала меня, а теперь кажется, что и в ней проглядывает гордыня. Вот я ничтожнейший, а вот я такой наинужнейший.

МЕНЯ ДОПРАШИВАЮТ: «Алтай видел?» – «Да». – «И что?» – Он прекрасен. Но жить там я бы не смог». – «А Питер?» – «Да, удивительно, нужно, но жить там я бы не хотел». – «А Краснодар? Киев, Иркутск, Пермь, Оренбург, Камчатка?» – И все это замечательно, как и Вологда, Белгород, Минск, даже Рига, даже Кишинев, Ереван, что говорить, даже вся заграница, которая обращалась ко мне только лучшими сторонами. Неаполь, Капри, Палермо, еще бы! А Ближний Восток? Боже мой! Запахи его утренних улиц, запахи свежеиспеченного хлеба, кофе, корица, свежий миндаль в бумажных пакетиках. Палестинские лепешки Вифлеема – города хлеба! И много значит для моей души все Средиземноморье, Крым, северная Африка, Синай. Боже милостивый! А Монголия, Китай, Япония! Все это было открыто для ума и сердца, все полюблено навсегда. А ведь надо отблагодарить.

Но жить бы я смог только в Вятке. А в Москве живу вынужденно, временно. Временно? Уже пятьдесят пять лет? Да, и что?

СВЯТО МЕСТО не бывает пусто. Это о сердце. Царство Божие не создается вне сердца.

КАЗАЧИЙ ХОР. Почти с восторгом: «А наши казаки славные рубаки, они погибают за веру свою». И далее: «И волной польется горячая кровь». Все-таки, все-таки... не знаю даже, что и сказать. И представить волну горячей крови не могу.

Композитор, сидящий рядом: «Русские струнные и ударные уже сказали кое-что. Духовые, медные еще скажут».

ДАВАЙ НЕ ЗАКУРИМ

Сильно хвалимый поэт в залетном усердии писал потом часто цитируемые строки: «Не до ордена, была бы родина с ежедневными Бородино». Интересно, он знал, сколько наших воинов погибло в Бородинской битве? Знал? И желал, чтоб это свершалось ежедневно?

Или. Ахали над песней «Давай закурим». Курить вообще-то вредно. Но там еще и такое: «Вспомню я пехоту и восьмую роту, и тебя за то, что ты дал мне закурить». Думаю, а вот если бы не дал закурить, так и не вспомнил бы? А ведь вроде вместе воевали, под бомбежками лежали, в атаку ходили, а вот не буду вспоминать: закурить не дал. Табаку не было? Курить бросил?

ИНТЕЛЛЕКТ – ПОПЫТКА заполнить пустоту сердца знаниями о накопленной культуре. И оправдываться словами: гармония, контекст, подтекст, надтекст, уходить в термины, что вроде бы и умно. А это путь в поглупение.

ПРИГЛАШАЮТ В ШКОЛУ выступить перед учениками. Никаких сил. Но духовник сказал: «Когда тебя куда позовут, то сам решай: идти -не идти. Но когда пригласят к детям, все бросай и иди».

ВЕЛИК ДЕРЖАВИН! «Восстал всевышних Бог, да судит земных богов во сонме их: Доколе, рек, доколь вам будет щадить неправедных и злых... Ваш долг – спасать от бед невинных, несчастливым подать покров, от сильных защищать безсильных, исторгнуть бедных из оков. Не внемлют! Видят – и не знают! Покрыты мздою очеса, злодействы землю потрясают, неправда зыблет небеса. Цари! Я мнил – вы боги властны, никто над вами не судья, но вы, как я, подобно страстны, и так же смертны, как и я. И вы подобно так падете, как с древ увядший лист падет! И вы подобно так умрете, как ваш последний раб умрет!

Воскресни, Боже! Боже правых! И их молению внемли. Приди, суди, карай лукавых, и будь Един царем земли»!

Да, впечатляет. Не внемлют, дряни, не читают, «покрыты мздою очеса». «Дряни» это я для размера поставил. Не дряни они, эти подголоски доллара, хуже. Вот, Гавриил Романович, до чего мы дожили. А после вас все пошло на спад. Еще Пушкин и Тютчев держались, а потом под горку. «К топору зовите Русь». У Некрасова «муза мести и печали». И эти сопли: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих за великое дело любви». И совсем слабенько у Блока: «Не спят, не помнят, не торгуют».

У Николая Дмитриева сильно о демократах: «Не прощай им, Боже, ибо знают, ведают, собаки, что творят».

ПЕСНИ ВОЕННОГО и послевоенного времени, благодаря тогдашнему радио и кино, были известны повсеместно и моментально вся страна их пела. Это тоже очень сплачивало. По радио даже была ежедневная передача «Разучиваем песню». Диктовали слова. Думаю, простительны тут и шуточные переделки и доделки. Хотелось же тоже быть поэтом. «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая, умирать нам рановато, есть у нас еще дома ... нет, не дела... жена, да не одна!»

«С неба звездочка упала на прямую линию, меня милый перевел на свою фамилию». «С неба звездочка упала прямо милому в сапог. Милый дрыгал-дрыгал-дрыгал, никак выдрыгнуть не мог!»

Это «выдрыгнуть» меня восхищает.

ПОЛВЕКА

Пятьдесят лет в Москве, уже больше – это как? То есть как выжить на асфальте человеку, пришедшему в город от земли, от реки, от леса, от просторных полей, от пения птиц, как? Все время стремился иметь хоть какое-то местечко за городом, куда можно было бы убегать из Москвы. Ведь в

Вятку далеко и дорого. И были варианты, и многие места облюбовал, даже и примерялся к покупке. Но не было никогда денег для покупки. А уже только к пятидесяти годам собралось так враз, что вышел двухтомник в «Молодой гвардии», и «Ленфильм» (или «Мосфильм» – забыл, неважно) ахнул (а киношники хорошо платили) большую денежку и – вот счастье, слава Тебе, Господи, хватило денег на покупку полдомика в Никольском. Это как раз та самая берлога, куда множество раз уползал зализывать раны. В шестьдесят получил в аренду дачу в Переделкино, но это совсем не то. По сравнению с остальными переделкинскими – конура собачья. И то спасибо. Но это не навсегда. Помру – родных моих оттуда быстро выкинут. Да и правильно, тут все крики и ссоры как раз из-за желания арендаторов вцепиться в дачу намертво. Не люблю Переделкино. Вот выходишь днем, а навстречу исторический романист, ужас! Кинулся от него в переулок, а там два поэта. Свернул в сторону – там поэтесса. Вот и попиши после этого. А самолеты Внукова все это и озвучивают и заглушают.

В Никольском писателей немного, то есть совсем мало, то есть совсем я один, помеченный роковой страстью писать о временах протекших и протекающих и начинающих протекать во времена грядущие. Тут можно прочесть гордыню, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, и радость, что не выбредет навстречу конкурент, но это не так. Человек, пишущий в Никольском, в Никольском вовсе неизвестен. Знает меня только батюшка, да несколько прихожан нашего храма, да и они уже прочно забыли, кто я и что я. В Никольском мне просто рады как односельчанину, смотрят на меня (мужская половина), как на дурака, но и как на нужного человека, у которого можно занять на поллитра и никогда не отдать. Ближайшие соседи, дочери и зятья умершего моего друга Кости, приняли на себя заботу обо мне, как эстафету от отца, и им абсолютно плевать на мои бумажные труды. С боязнью и трепетом отдавал я им на прочтение повесть о Косте «Прощай, Россия, встретимся в раю», и они, по-моему, ее не прочли. А ведь там они все упоминаются. А узнав, что писательство не только не кормит, а загоняет в могилу, что я давно и прочно сижу на шее жены, сказали: «Дурью маешься».

ТО, ЧТО Я СОБИРАЮСЬ предложить читателям, по идее, должно быть предлагаемо и читаемо после смерти автора. Но не хочу, чтоб в моих бумагах рылись, разбирая мои каракулизмы, рад даже двум московским пожарам, в которых горели и книги, и картины, и иконы, и рукописи. А рукописи горят, сообщаю я поклонникам Булгакова. И ваш Воланд близко не посмеет подойти к моим запискам: они не для хохмочек, а о поиске Бога.

Записки свои поневоле помещаю вразброс, как выпадают кости в игре. Всегда мне казались незначительными мои листочки, и я не помечал их ни датой, ни местом, в котором они сделаны, это или ясно из них, или нет, да это и неважно. Видимо, это было важно Розанову: на бричке, за разбором монет. Ни бричек у меня, ни нумизматики. Вот сейчас выходил: льет на террасе, льет на крыльце, ясно, что весна, ясно, что плохой хозяин. Насыпал утром крошек в кормушку, гляжу – нетронуто. Ну, конечно, сейчас корм для птичек вытаивает повсеместно. Правда, один снегирек сделал одолжение, потюкал клювиком мне в утешение, мол, не зря ты старался.

По радио «Орфей», Гендель, «Аллилуйя». Только финал и захватил. Что ж раньше не включал? Чистил картошку, было желание включить. Включу, думал, а пока руки мокрые. Но церковная музыка оттого и зовется церковной, что слушать ее надо в церкви. В последнее время незабываемы по силе и молитвенности три патриаршие службы: в Успенском соборе, в Никольской часовне у храма Христа Спасителя, где икона «Державная», и в Архангельском соборе Кремля. Великопостные поклоны свершал у гробницы Алексея Михайловича, а после службы студент из Академии провел в алтарь к захоронениями Иоанна Грозного и его сыновей. В Успенском отец Иосиф привел к раке святителя Петра. Именно на ней сама собой загорелась свеча, которую взял с собою митрополит Алексий, поехавший в Орду исцелять ханшу Тайдуллу. (В Ельце мне говорили, что эта Тайдулла – вдова елецкого дьякона.)

Иду подбрасывать дрова в баню. С приемничком иду, а то прокараулю еще что хорошее. Да, в утешение арии из оперной классики.

«Сила судьбы», опера Верди. Арию Альваро поет Бенджамино Джильи. Да и кто бы ни пел, мне и Марио Ланцу хорош и Лучано Поварот-ти, и Хворостовский, но мистика в том, что запись этой «Силы судьбы» была осенью 1941-го года, а уже война, время моего появления на свет. «Всех вас в бане купали, где еще, – говорит мама. – Маленьких в таз сажали, постарше в корыто. Который слабеньким родится, того чаще купали. Начнешь купать, он и ест лучше, и растет». – «А я слабеньким родился?» – «Ты? – мама думает. Мы сидим в сквере посреди Вятки, гудят машины. Мы выползли на воздух, ходили в сберкассу платить за квартиру. – Ты? Да нет, крепенький. А и с чего слабеньким-то быть. Хотя и война началась, но ведь корова, молоко, зелень своя. Картошка не на химии, овощи, на воздухе целыми днями. Работали. Вы от работы не бегали, из-под палки не работали, все сами. Работа есть жизнь. – Мама молчит, двигает костыликом желтый листок, поднимает лицо к небу. -Смотри, облака. Коля всегда, когда сенокос, особенно когда мечем, на небо поглядывает, замечает: “Это порожняк, – то есть туча не грозовая, легкая, пронесет, – а эта появилась грузовая, надо поспешать”».

ПОЗДНО ДО МЕНЯ дошло, что мои родители очень любили друг друга, очень. И если мама иногда (за дело) ругала отца, то он ей полслова не перечил. Ох, нам бы с женой и сыну, и дочери дотянуться до такой любви. Ведь как тяжело жили, ничего не нажили, дома своего не было, а детей всех в люди вывели. Да и за что мама ругала отца? Вот мы приехали, он на радостях выпил капельку, а уже слаб, немножко распьянел. Поговорить ему хочется, а мама гонит отдыхать. «Иди спать, не позорь меня перед городскими». А какой позор? Все мы свои.

Но он не засыпает, он знает, что сын придет, принесет «для возбуждения сна» рюмочку.

«ТРЕЛЕБУС»

Так говорил отец. Не «троллейбус», а «трелебус». Уверен, что он говорил так для внуков, которые хохотали и поправляли его. Но и они понимали, что дедушка шутит.

И вот ушел отец мой, мой дорогой, мой единственный, не дожил до позора августа 1991 года, а я, как ни еду на троллейбусе, все улыбнусь: трелебус. Еду мимо масонского английского клуба, музея Революции, теперь просто музея, и мне смешно: какие же демократы самохвалы, в зримых образах хотели воспеть свои «подвиги». А что зримого показать? Нечего показать. Так нет же, нашли чего. Притащили от Белого дома (им очень хотелось, чтобы у нас было как в Америке, чтоб и Белый дом, и спикеры, и инвесторы, и ипотеки: демократы – они задолизы капитала), притащили во двор музея троллейбус в доказательство своей победы. Написали «часть баррикады». Смешно. Карикатура. Но ведь года три-четыре торчал этот трелебус около бывшего масонского клуба. Около ленинского броневичка, якобы с него он и выступал. Ельцын Ленина переплюнул, вскарабкался (вернее, его втащили) на БТР и, хрипя с похмелья, сообщил восторженным дуракам, что демократия облапошила-таки Россию. Захомутала, задушила. Мужиковатая Новодворская в восторге. Жулики ожили, журналисты заплясали.

Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово «поселение» (У Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).

А и как было не засыпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы – лишь бы не по-москальски.

Так что и у них свои «трелебусы».

ЧАЮ, ЧАЮ НАКАЧАЮ, кофею нагрохаю. Я отсюда уезжаю, даже и не взохаю. Мы с товарищем гуляли от зари и до зари. Что мы делали, товарищ, никому не говори. Я вам покорен, иль покорен? А чай заварен иль заварен?

ОПЯТЬ Я В НИКОЛЬСКОМ. Ни льда, ни снега, обнажилась земля. Какие слова! – обнажилась земля. Но обнаружились и отходы зимы, надо убирать, приводить в порядок красавицу земельку.

Такое тепло, так засияло солнце, когда зажигал лампаду, что... что? Что не усидеть дома. Тянет на землю. Тянет на землю – это ведь такой магнит! Господи Боже мой, слава Тебе, что я родился на земле, что жил в селе. Помню пастушеский рожок, он уже навсегда со мною, помню след босых ног на матовой холодной росе, – все это уже отлито в бронзе памяти. А купание в последний день учебы – это же Вятка, север, холод, но! – «Прощай, мама, не горюй, не грусти!» – кричим мы, хлопаясь в ледяную воду Поповского озера и героически, специально не спеша, выходим из него, шагая по шероховатому льду на дне. Выходим на берег, на землю. «Земля, – кричали моряки, измученные плаванием, – земля!»

И еще баня. Нет на планете чище народа, чем русские. Убивают парфюмерией запахи пота и тела французы, американцы, англичане, неохота перечислять. Русские моются в бане, парятся, скатывают с себя грехи. Называется: окатываться.

Затопил. Не так уж и плохо входить в баню, неся подмышкой симфонический оркестр, исполняющий увертюры Берлиоза. Может, и «Шествие на казнь» будет? Да, дождался. Да, звучит, да, прозвучало, прошло. Было «Шествие на казнь», а я на казнь не ходил, ходил в баню. Вот это и есть интеграл искусства и жизни.

СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ. Сжигаю мусор. Сотни раз сжигал. Сотни раз прилетали скворцы, выводили птенцов, становились ненужными птенцам. Помню, среди аккуратных дорог около прибалтийского Кенигсберга гнездо аиста. В нем голенастые аистята, а изгнанный ими отец (или мать) стоит внизу на одной ноге и все взглядывает на детей.

Да, ведь надо про троллейбус дописать. Хотел ту мысль выразить, что в троллейбусе меньше металлолома, чем в броневике, что броневичок переживет жестянку троллейбуса. Но что и броневичок тоже рано или поздно пойдет в переплавку, но это должно стать для нас безразличным.