Текст книги "Дождаться утра"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Идемте же, так мы и к вечеру до Елхов не доберемся.

– Доберемся, доберемся, – возбужденно ответил ему Гриша. – Дай мне только разобраться, где у них тут стояло второе орудие… По-моему… – и он порывисто метнулся к площадке, расчищенной на взгорье, – вот здесь… Нет, – раздумчиво покачал он головой, – не похоже. Рядом канава была, а здесь ее нет. Перерыли все тут, ничего не поймешь. Сколько земли наворотило! Это уже без меня. Зарывались по самую макушку. Где-то здесь канава, только не найду, а по ней я ползал.

– Гриша, – отозвался Славка, – а может, вы канаву животами выровняли?

– Все может быть, Славка, все может быть, – вытягивая шею и оглядываясь по сторонам, проговорил Гриша. – Тут такая кутерьма была. Уже в госпитале Мишка Богун со второго орудия рассказывал, когда прорвались танки, осталось только их орудие, и то прицел разбит. Так Мишка по стволу наводил…

Пересекли неглубокий овраг, поднялись на пригорок, и нам открылось такое, что заставило сразу всех умолкнуть. До самой Елховской балки тянулась рыжая паутина бесконечных траншей, зияли провалы развороченных блиндажей, окопов, воронок от тяжелых снарядов и бомб, торчали остовы разбитых и сгоревших танков, бронетранспортеров, автомашин. Темнели плешины выжженной земли. На них не росли даже ко всему привыкшие полынь и чернобыл. Наше Горемычное поле, какое трактористы проклинали за сплошные окопы, ни в какое сравнение с этим местом не шло.

– Навсегда загубленная земля, – тоскливо огляделся вокруг Шурка, – тут и через сто лет ничего не вырастет.

Я молча катил велосипед, смотрел на горы вывороченного суглинка и думал: «Каково же было нашим солдатам всего полгода назад?» Здесь наша линия фронта держалась до самого того туманного утра двадцатого ноября, когда началось наступление с юга Сталинграда.

Если бы я знал, что у этих рвов и окопов немцы не прошли. Если бы мы все знали, нам не так горестно было бы умирать в норах-блиндажах. Тогда время, казалось, остановилось и оборвало жизнь. Она еще еле теплилась только в нас, но в любую минуту могла тоже погаснуть, как погасла в тех, что навсегда схоронены под развалинами.

Иду по открытому полю, вижу перерытую, обожженную землю и могу представить, что здесь творилось, пытаюсь объяснить тот вселенский страх, который тогда сжигал нас. Ищу ответа и не нахожу. Думаю, думаю… Он шел оттого, что мы не знали, что творится вокруг нас. Умирать в одиночку, наверное, самая страшная смерть. Кажется, теперь я знаю настоящий смысл пословицы: «На миру и смерть красна». Если бы со мною не случилось всего этого, я никогда бы не понял ее другого, сокрытого смысла.

Я знаю, какие у страха глаза, я знаю, отчего они велики. От одиночества. Если бы мы знали, что мы не одни, что не все сошлось на нас… Если бы мы ведали, что время не остановилось и есть еще жизнь… Кажется, это было давно, в какой-то другой жизни, и, может быть, не со мной, а с кем-то другим…

Нет, это было только вчера, вот здесь, в этой степи. Сколько же вокруг переворочено земли! Один противотанковый ров, разрубивший на многие километры степь от оврага до оврага, чего стоит. И все это вырыто вручную.

Я и сейчас до мельчайших подробностей вижу такую картину.

В степи, где нет ни кустика, под палящим солнцем тысячи женщин, стариков и подростков. Мы углубляем овраг, превращая его в противотанковый ров. Работами руководят военные. Я в паре с соседом и одноклассником таскаю на носилках из оврага землю. Нагружает землю дед Булавин – могучий, саженного роста старик. Жара смертная, а дед в огромных, подшитых резиной от автопокрышки валенках. У него больные ноги. Его никто не мобилизовывал на окопы. Он сам пришел, почти приполз сюда. Двое его сыновей и дочь в армии.

Овраг, как муравейник, сплошь запружен людьми. Кажется, вся степь сдвинулась с места. Люди почти не разговаривают, они как заведенные снуют и снуют… Жара сморила всех. Только пьем из бочки воду.

Не знаю, помог ли нашим солдатам этот ров-овраг, но гитлеровцев удерживали здесь почти до середины сентября, когда уже бои шли в самом городе…

А вот этот противотанковый ров, видно, сослужил защитникам южной окраины города добрую службу. Здесь фашисты не прошли.

Я никогда в своей жизни не видел столько разбитой техники. Особенно много ее было у Разгуляевки, Садовой и Гумрака – последнего гитлеровского аэродрома. Но и в нашей степи немало.

Еще и сейчас, после того, как в первые месяц-два после окончания боев отсюда убрали все, что могло двигаться или можно было легко увезти, здесь осталось столько разбитых и сгоревших танков, бронетранспортеров, автомашин, разбитых самолетов, исковерканных орудий, минометов, повозок, что все это вряд ли можно было вывезти до конца года.

Много позже я узнал, что гитлеровцы за семь месяцев боев на сталинградской земле потеряли около трех тысяч танков, более двенадцати тысяч орудий и минометов, четыре тысячи триста боевых и транспортных самолетов и свыше семидесяти тысяч автомашин… К этому еще надо прибавить те полтора миллиона убитых и раненных в боях за Сталинград немецких солдат и офицеров.

Я закрываю глаза и вижу бесконечные, до самого горизонта, степные кладбища разбитой военной техники.

После того как был восстановлен металлургический завод «Красный Октябрь», собранного здесь металлолома хватило ему на три года работы.

…Мы подошли к нашему тяжелому танку КВ. Он лежал вверх гусеницами, подмяв под себя сорванную башню с длинным стволом пушки. Черное, закопченное брюхо вспорото взрывом. Какая сила перевернула эту пятидесятитонную махину? Молча обошли танк, думая о тех, кто был в нем.

– Только автогеном резать, – бросил Шурка, – так эту махину не вывезешь…

И опять молчание. Нас точно подхватило ветром. Хотелось скорее уйти от этого мертвого танка. Даже про Гришу забыли. Он налегал на костыли, старался не отставать и больше уже не петлял от блиндажа к блиндажу. Гришины волосы, в такт костылям, взлетали со лба, падали на глаза. Смотрел вниз на свой единственный солдатский ботинок. О чем он думал, кого вспоминал? И почему так отчужденно и, как мне казалось, сердито посмотрел на всех нас сразу там, у танка?

Четверть часа шли молча. Я катил велосипед. А из головы не шел танк с сорванной башней и вспоротым брюхом. Сколько я видел их, закопченных, с распущенными по земле, как солдатская обмотка, гусеницами. Еще летом, в конце августа сорок второго, увидел первого убитого нашего красноармейца. У него с правой ноги размоталась обмотка, и с тех пор сорванные и распластанные на земле гусеницы танков напоминают мне ту солдатскую обмотку.

Этот танк тоже врежется в мою память. Как он сюда заскочил? А может, их было много? Все увезены на переплавку или в ремонт, а этот, бедняга, увяз в овраге, и до него еще не дошел черед.

Судя по ржавчине, проступившей сквозь мазутную копоть и окалину, стоит он здесь, наверно, с осени. Всю зиму и весну засыпало его снегом и полоскало дождем, а так и не смыло гарь бушевавшего в нем огня. Если танк здесь с осени, то Гриша знает его. Может, именно поэтому он так погрустнел? Маятником взмахивает его нога, сердито поскрипывают костыли, весь он натянут как струна. Я боюсь за Гришу. У меня такое ощущение, что с ним случится что-то. После смерти Васьки Попова я стал мнительным и даже как-то сказал об этом Грише.

– Эх, Андрюха! – ответил он грустно. – Не бойся, ничего не будет. Худшее уже случилось.

«У него вся жизнь впереди. Он еще ухватит бога за бороду», – постоянно говорит наш добряк Дед. И я верю. Но сейчас Грише приходится нелегко, только каменеет все его худенькое, не богатырского сложения тело да бледнеют и покрываются испариной впалые щеки.

А от этого и нам муторно. И зачем мы только уговорили его идти в эти несчастные Елхи?.. Это все равно что ковырять в незажившей ране.

Гриша заговорил, когда подошли к Елхам.

– Ну и погуляла здесь проклятая… – оглядывая саманные развалины, выдавил он. – И тогда ни одного дома целого не было, а теперь и стен не осталось. Где же тут что было? Давайте, братцы, разберемся. – Даже остановился в растерянности, словно не мог сообразить, куда же идти дальше. – Идемте к кузнице и оттуда, как от печки, танцевать будем. – Сделав паузу, добавил: – Мы всегда в эти Елхи от кузницы входили. Видите, вон там балочка тянется. Вон, вон там, за этим разбитым культиватором. – И поднял перед собой костыль. – По ней удобнее всего было. Она идет с немецкой стороны, так там не было мин, Гансы для себя проход в деревню оставляли. По ней на брюхе и шастали…

Мне доводилось до войны несколько раз проезжать через это село. Десятка два саманных хат, крытых камышом и кое-где тесом, вытянулись в один нестройный ряд вдоль дороги. В каждом дворе колодец с журавлем. Стояло село на самом бугре, открытое всем ветрам. Дома чистенькие, выбеленные известкой, подведенные желтой глиной, словно подпоясанные. Окна маленькие, с распахнутыми, как книги, ставнями. Дворы огромные, неогороженные. Только кое-где торчали кривые столбики. Их подпирали низкие гати из перегноя и земли да редкий частокол сухого кустарника и лозы, какая растет здесь же, в Елховской балке, в полукилометре от села. Садов в Елхах не помню, кое-где росли деревья, развесистые клены да какой-то колючий кустарник.

За селом, ближе к балке, прямо в небо, как ствол зенитки, торчал колодезный журавель. Почему он тогда был таким высоким? Сейчас смотрю и нигде не вижу таких больших журавлей, тех домов-гигантов, таких глубоченных оврагов, какие поражали меня своими размерами в детстве.

Проезжая через это село, мы всегда останавливались у колодца. Отец поил лошадь, наливая воду из кованого ведра в рассохшееся корыто.

Сколько ни смотрел я сейчас по сторонам, не мог найти ни той улицы, ни тех домов, ни деревьев перед дворами – кругом только беспорядочно разбросанные кучи самана – остатки стен, окопы, ямы от провалившихся погребов да черные воронки от бомб и тяжелых фугасов. Голые, без растительности, гребни рыжего суглинка в нескольких местах пересекают то, что раньше было дорогой. Густая лебеда, стелющийся подорожник, хрупкий молочай, могучие лопухи и юркая повитель – вся та буйная зелень, какая обычно забивает канавы, теперь выползла на дорогу, растеклась по селу (точнее, месту, где оно было), ровняя все под один зеленовато-серый цвет степи.

…Шли присмиревшие, точно по кладбищу, где неуместно спешить и громко разговаривать. Только Гриша немного оживился. Он вертел своей худой, загорелой шеей, то замедлял шаг, то вдруг срывался с места. Прыгал от одной развалины дома к другой, оглядывал окопы, словно искал что-то. Первым он оказался и у кузницы, обскакал ее развалины, зачем-то потрогал носком ботинка саманные кирпичи, точно проверяя их прочность, а затем отошел в сторону и, усевшись на раму изуродованного осколками снарядов и мин плуга, затих. Только глаза, быстрые и тревожные, все еще шарили вокруг.

Я положил у его ног велосипед и растянулся тут же на траве.

– С меня хватит, – повалился рядом Славка. – Я больше не бегаю.

Гриша отчужденно сидит на раме разбитого плуга. Он устал. Пот заливает лицо, распахнутая на все пуговицы и закатанная до локтей гимнастерка вымокла, будто прямо в ней искупался.

Я поднялся. Надо было помогать Шурке. Он уже сделал из ветоши и проволоки квач и кропил им заржавевшие болты и гайки. Когда подошел к нему с разводным ключом, Шурка расстроенно бросил:

– Смотри, только три сошника и можно будет в дело пустить. Все посекли, как капусту. Попробуй вот этот, – и он ткнул мокрым квачем в сошник, чудом сохранившийся в груде исковерканного, пробитого, как решето, металла.

Я постучал по болтам ключом, попробовал их отвернуть. Болты не поддавались. Шурка еще раз смазал их «адской смесью» – автолом с керосином – и предложил осмотреть тот плуг, где сидел Гриша.

– Кусок металлолома, – поднялся Гриша. – Может, вот эту стойку… Но и она в двух местах пробита. Ничего вы, пожалуй, здесь и не возьмете. – И он не спеша заковылял прочь.

Славка хлопотал у костра, собираясь заваривать кашу.

– Может, помоем крупу?.. – робко предложил я.

Славка посмотрел на меня как на больного:

– Да ты что, голодными нас оставить хочешь? Все калории смоешь.

– Раньше, до войны, всегда все продукты промывали, и калории оставались.

Славка так и прыснул, словно поперхнулся.

– Раньше! Да знаешь, что было раньше, знаешь?.. – Он даже задохнулся. – Ты мне брось про раньше! А то я тебе такое расскажу, что у тебя голова закружится. Ты знаешь, у нас в кладовке стоял старый бабкин сундук с салом. Вот такими кусками засолено. А толщина – в четверть. – И он, разжав кулак, показал ладонь. – И тут же висели окорока. Глянешь – и в глазах темно, слюнки текут…

Славка замолчал, видимо борясь с приступом голода. От его рассказа и мне подвело живот, и теперь я уже не мог спокойно смотреть на то, как Славка священнодействует, засыпая крупу в ведро.

– И знаешь, какой я был дурак, – упавшим голосом добавил он. – Я ничего этого не ел. Бегали с ребятами на скотный двор и клянчили у доярок макуху.

– Жмых, что ли? – спросил я.

– Аг-га, вот его ел…

– Боже! – театрально всплеснул руками Шурка. – Что же за идиотская жизнь была у тебя и куда смотрела твоя мать?

Но Славка словно и не слышал его насмешки.

– Мне сейчас почти каждую ночь снятся эти окорока и сало… Только закрою глаза – и вижу…

Надо было уходить отсюда, а то изойдешь слюною от Славкиных воспоминаний, и я пошел к саманным развалинам искать Гришу.

День выдался жаркий. Солнце то и дело ныряло за тучи, даже срывался дождик, но несильный. Сыпанут крупные капли, порябит пыль на дороге, и опять рванется из-за тучи жаркое солнце. В такую погоду, говорят, хорошо растут грибы. Но грибов в нашем крае нет. По гумнам да придорожным канавам иногда встречаются шампиньоны, но бывает это только к осени.

Гриша забрался в один из полуобрушенных погребов. Пополз за ним и я. Пахло застоялой, затхлой сыростью. Привыкнув к темноте, я увидел, что Гриша раскапывает землю вокруг ящика, завернутого в телогрейку. Из ямы он уже достал две алюминиевые коробки – в таких немцы хранили патроны. Здесь же лежал полуистлевший рюкзак. Из него торчали ручки гранат.

– Помоги…

Я подхватил липкую от плесени телогрейку. Она расползлась под пальцами, однако и сквозь сгнившее тряпье чувствовалась упругая тяжесть железного ящика.

– Осторожней, осторожней, – хрипел Гриша.

Телогрейка глухо трещала, а ящик не двигался.

– Легче, легче, дуралей…

Я потянул за рукав телогрейки. Он оторвался, и вся тяжесть ящика повисла на руке Гриши, чуть не стащив его в яму. Наконец мы выволокли сверток, и, когда Гриша сорвал с него тряпье, я увидел, что это рация. Несколько минут сидели молча, а потом, подхватив тяжелый короб, полезли наверх. Я еще трижды спускался в погреб. Достал оттуда десятка два гранат, несколько автоматных дисков и целый ворох патронов россыпью. А Гришка кричал мне сверху:

– Поищи еще, там должен быть рюкзак с провиантом. Ищи!

Я уже перекопал полпогреба, но, кроме патронов в обоймах и россыпью, мне ничего не попадалось. И я спросил:

– Зачем вы столько сюда их натаскали? Лучше бы жратвы какой-нибудь припрятали.

Гриша захохотал заливисто, звонко своим серебряным смехом, какой мне так нравился. Это был первый его смех сегодня.

– Салага ты, Андрюха, и никогда из тебя военного человека не выйдет! Разве патроны со жратвой можно сравнивать? Да ты знаешь, что за обойму патронов жизнь люди отдают? Я только один раз побыл в этой шкуре, и с тех пор шабаш… Пошли в разведку, а патронов мало взяли, так на всю жизнь зарекся. Без жратвы человек может неделю-другую тянуть, а вот без патронов, бывает, и минуту не проживешь. У нас был такой закон: идешь в разведку на день, боезапас бери на три, а когда сюда, в Елхи, шли, то загружались каждый под завязку. Брали столько, сколько могли унести, а уже потом сверх нормы – провиант. Вот так, Андрюха… И все же ты поищи рюкзак. Хорошо помню, Арно Папидзе прятал. Я рацию закапывал, а он автоматные диски с патронами и этот рюкзак… Галеты в нем немецкие были и тушенка.

Когда я прекращал копать землю, он кричал мне в погреб рассерженно:

– Ты ищи, ищи! Рюкзак, зеленый такой, мешочком.

– А ты точно помнишь, что он прятал?

– Точно, точно!

Но поиски были напрасны. Рюкзак, видно, вытащили собаки. Они здесь всю весну, как волки, целыми стаями шлялись.

– Знаешь, – начал я, немного успокоившись, – когда наш блиндаж был разбит и мы перебирались к соседям, я закопал в своем дворе восемь килограммов сала. Завернуто оно было в мешковину. И всего-то на одну ночь закапывал, а вышло навсегда. Три дня потом искал, весь двор перерыл, а сало как в воду кануло. Бомбежка кончится, фрицы начинают лупить из тяжелых минометов, а я бегу искать. Мать сначала ругала меня за то, что потерял сало, а потом за то, что бегаю искать.

Гриша бросил ковыряться в своей рации и испытующе посмотрел на меня.

– Так что же с салом-то? Может, сейчас поискать?

– Ищи ветра в поле! Я когда этих собак весной увидел, так меня сразу точно обожгло: вот кто мое сало украл! Они. И больше некому.

Мне было не до Гришиных шуток. Целых полгода загадка исчезновения сала не давала всей нашей семье покоя. «Если экономно зажаривать похлебку или заправлять кашу, так это же на всю зиму…» – говорила мать и резала меня без ножа этими словами.

Чем больше проходило времени и чем лютее нас мучил голод, тем сильнее укреплялась в нас эта мысль: лежит оно где-то там! Как только окончились бои в городе, мы с братом сразу двинули искать его. Наивные мальчишки! Разве можно было что-либо здесь найти? Еле опознали наш двор. Дом не только сгорел, от него даже фундамента не осталось. Уже когда мы ушли из поселка, рядом ахнула не меньше чем на полтонны бомба, и она все перевернула вокруг. Рухнули стены кирпичного здания, завалило двор. Камни много раз перебрасывало с места на место взрывами снарядов и тяжелых мин, и теперь невозможно определить, где чей двор.

Мы постояли с Серегой перед этими припорошенными снегом завалами кирпича, земли и обломков рухнувших балок и побрели назад. Ходили тогда только по тропкам, где были выставлены обозначения: «Разминировано». Но что для нас, мальчишек, это значит! Взяли и свернули в развалины. Не возвращаться же домой с пустыми руками, когда везде валяется столько барахла!

Нам тогда не повезло. В первой же развалине дома мы напоролись на немцев. В комнате, где рухнуло две стены и каким-то чудом уцелел потолок, сидели двое закутанных в одеяла (они покрылись ими, как женщины платками) и пили нашу водку. Сидели на корточках, прислонившись к стене, а перед ними на полу стояла поллитровка. Бутылка чуть-чуть недопита.

Мы остолбенели, а они как сидели, так и не шелохнулись. И тогда я понял, что они мертвые, пили нашу водку и замерзли. Оружия рядом с ними не было. Может, кто-то уже взял, а может, сами бросили перед тем, как забраться сюда. Лица черные, заросшие щетиной, глаза у одного из них полуоткрыты.

К тому времени мы с братом видели уже столько мертвых, что испугать нас могли только живые. Поэтому, как только мы разобрались, что к чему, страх наш пропал. Но и желание бродить по развалинам пропало. Выбрались на тропинку с надписями «Разминировано» и побрели домой.

Гриша смотрел на меня с каким-то рассеянным любопытством. Он одновременно и ждал и не ждал продолжения моего рассказа. И я обиженно умолк.

Гриша сегодня какой-то странный. Он говорил со мной, спрашивал, отвечал на вопросы, даже улыбался, но его не было здесь. Что-то с ним стряслось там, у того изуродованного взрывом танка КВ.

Ребята уже все приготовили для обеда. Расстелили на траве плащ-палатку. На ней стояли три алюминиевые миски и мой румынский котелок. Здесь же – большой пучок зеленого лука, горка огурцов, петрушка, укроп. Зелень, конечно, была баловством – разве ею насытишься?

Славка суетился у костра. Отвернув лицо от огня, он помешивал в ведре ивовым прутиком. К прутику была привязана ложка. Время от времени он вынимал ее, подносил близко к лицу и, пристально посмотрев на ложку, быстро опускал в ведро. Такое мог выдержать только Славка. Он был сильным человеком, и я завидовал ему. Вон Шурка уже дважды плаксиво взывал:

– Братцы, давайте начнем! – И он разводил руками над приготовленной им зеленью. – Ну давайте, нет моего терпения… Давайте, братцы, а там и каша подоспеет.

А Славка спокойно помешивал своим прутиком в ведре, потом неторопливо подносил его к себе, дул на кашу, словно собирался отправить ложку в рот, но тут же бросал ее в ведро.

…Какое же это блаженство – черпать душистую, обжигающую кашу, заедать ее сочным, хрустящим огурцом и круто посоленным зеленым луком! Первые минуты ели молча, как коты, пофыркивая и причмокивая. Потом, когда первый приступ голода прошел, мы были уже в состоянии оторвать свои головы от мисок. И нетерпеливый Шурка обрел способность говорить.

– Ну что, служивый, нашел свою ногу? – спросил он у Гриши.

Тот молча улыбнулся и, задержав на мгновенье ложку перед собой, одобрительно кивнул: давай, мол, трави!

– А ведь по-хорошему там, где посеял одну, должно вырасти две, – продолжал Шурка. – Хотя, впрочем, зачем три ноги, когда тебя и на одной не догнать. Ты же нас всех сегодня запалил. Я за тобой вприпрыжку бежал.

Гриша захохотал. Теперь мы могли слышать Шуркин треп. Он помогал нам растянуть удовольствие от еды. Можно было черпать кашу только на кончик ложки и все время ощущать во рту ее вкус. Жалко только, что каша катастрофически уменьшалась. Я всякий раз черпал ложкой все меньше и меньше, но уже видно было дно котелка. Не тот темп взял вначале. Всегда так! А вот Славка умеет растянуть. Он слушает болтовню Шурки с легкой ухмылкой и не спеша ест.

Когда с едой было покончено, Гриша достал из кармана брюк коробку с табаком, и сразу рядом с ним оказались Шурка и Славка.

– После сытного обеда, по закону Архимеда, – отрывая квадратик газеты, весело говорил Шурка, – надо закурить.

– Ты куда гребешь? – шутливо оттолкнул его Славка и сам запустил пятерню в коробку с табаком.

Гриша насмешливо посмотрел на ребят, затем сам, оторвав клочок газеты, ловко свернул цигарку. В два прыжка оказавшись у затухающего костра, он выхватил уголек и, подбрасывая его на ладони, прикурил.

Славка не пошел к костру. Он неторопливо достал из кармана кремень – кусочек крепкого камня с острыми краями, потом кресало – обточенный на наждаке обломок рашпиля и фитиль. Приложил к камню фитиль и ударил кресалом о край кремня. На фитиль брызнул сноп искр, он помахал перед собой фитилем, подул на него и, когда кончик покраснел, ткнул в него свою цигарку и прикурил. Потом сунул тлевший кончик фитиля в наполовину обрезанную гильзу патрона, обмотал этим фитилем кремень и кресало и отправил все в карман.

– Пушка-самопал! – все с той же улыбкой кивнул в сторону Славки Гриша.

– Безотказная вещь, – похвастался тот. – В любую погоду из всех стволов…

– И все же, хлопцы, не советовал бы вам привыкать к этой заразе, – сказал Гриша. – Я вот втянулся – и маюсь теперь. Когда попали в Елхи да три дня без жратвы просидели в погребе, так и закурил. В госпитале пытался бросить, да не вышло.

Гриша умолк, словно вдруг ступил, куда ему не следовало заходить.

– А что там за танк в овраге?

Гриша метнул в меня взглядом: видно, хотел сказать что-то резкое, но сдержался.

– В танке этом четверо наших ребят осталось. Я уже в госпитале лежал, когда все случилось. А танк знаменитый… И Гансы его знали, хотя и стоял он почти всю Сталинградскую оборону в землю зарытый. Видел, у него какая пушка? Да еще два пулемета. Не танк, а крепость… Четыре человека экипаж. Ох и выручали нас эти ребята! За целую батарею работали.

Он немного помолчал. И вдруг, резко повернувшись, торопливо заговорил:

– А фашисты узнали о нем вот как. Засекли наши разведчики у Гансов крупные склады горючего километрах в двадцати от передовой. Пробовали артиллерией накрыть – не вышло. Авиацию посылали. Летчики доложили, что подожгли, а наши хлопцы проверили – склады целехоньки. И тогда танкисты, которые, как кроты, сидели в земле, предложили свой план: сходить к Гансам в гости. Готовились они долго. Их лейтенант и два механика-водителя ходили с нами в разведку. Днем сидели вот здесь, в погребах, а ночью шныряли по оврагам да балкам. Наши танкисты подходы к складам с горючим высматривали. Муторная работа. Главное, не обнаружить себя, а как это сделать, когда они прямо в лапы к гитлеровцам лезут? Видишь ли, им все своими руками надо пощупать и все увидеть… Но обошлось.

Доставили мы их в целости и сохранности на свою сторону, и они доложили командованию, что прорваться к складам можно на танках. Риск, конечно, большой. Можно и не вернуться из этой «прогулки», да где же на войне нет риска? Стали готовить проход в нашем минном поле. Наметили для прорыва хорошее место. Сначала по склону Елховской балки – метров пятьсот, а потом выскакиваем прямо на проселок и по лощине – к складам. Четверть часа на полном газу, и склады можно накрыть запросто.

Все подготовили, все рассчитали и стали ждать погоду. Идеальной для такого случая был бы небольшой туман или, в крайнем случае, дождь. Идти решили тремя танками: двумя тридцатьчетверками и вот этим КВ. Тяжелый танк использовался как таран. Такой, если и батарея подвернется, так сомнет, не охнет.

Время выбрали утреннее, предрассветное. Вся операция планировалась, чтобы до восхода солнца танки успели проскочить обратно. Выход им приготовили в другом месте, вот здесь, перед Елхами. Уходили танки с земли майора Свиридова…

Ну вот, уже все было готово, ждали погоду. На дождь надежда плохая, потому что уже конец ноября: по утрам да и ночью заморозки жмут, даже иногда снежок срывается. Дальше ждать погоды нет смысла. Да и немец в котле. Соседи наши от Красноармейска, Чапурников двинули на Калач, а мы притихли, как кроты в земле. Майор Свиридов бунтует. Кричит: «Надо и нам гада бить!»

Видно, и рейд танкистов командование разрешило, чтобы разрядить наш пыл наступать. Было это или двадцать девятого, или тридцатого ноября. Помню, через два или три дня меня ранило.

Проскочили ребята хорошо. Гансы и охнуть не успели, как наши три танка у них за передовой оказались. Конечно, до окружения такая штука вряд ли бы выгорела. А тогда у них уже паника началась. Везде им мерещились прорывы русских. Вот под этот шумок и двинули наши танкисты… Рассказывали потом ребята, что все прошло как по писаному: и склад горючего подожгли, и колонну автомашин со снаряжением какой-то части разнесли в щепы, а главное – дикую панику и переполох у них в тылу подняли.

Все было хорошо. Пошли наши на прорыв перед рассветом, немцы не поняли, сколько к ним проскочило машин. А потом, когда ребята вырвались за передовую на десяток километров, они на время потеряли танки. В общей сложности по тылам у немцев наши прошли километров тридцать. Выходили уже, когда рассвело, и тут-то пришлось им туго. Гансы сообразили, что ребята не собираются выходить в том месте, где входили, и бросились наперехват. Потом они наконец разглядели, что ходят по их тылам всего три танка, и решили сделать все, чтобы они не ушли. Тогда-то артиллеристы Свиридова и пришли на выручку ребятам. Майор все время поддерживал с ними связь по радио, и те вызвали огонь наших артиллеристов. А когда перед Елхами прорывались через передовую гитлеровцев, то танки буквально шли за нашим артиллерийским валом. Вырвались КВ и одна тридцатьчетверка. Да и ту же с ничейной земли притащили на буксире. Один танк потеряли где-то под твоим Ягодным.

Гриша кивнул в мою сторону.

– Они напоролись на батарею, про какую мы не знали. Пришлось отвернуть и проходить правее, ближе к передовой. Там и потеряли танк, а экипаж спасли. Ребят тогда представили к орденам высоким, а командира КВ Павла Симукова, он же командовал и всей группой, прошел слух, что на Героя подали…

Гриша помолчал.

– Так и не знаю, правда ли. Вскорости и меня ранило…

– А как это было? – спросил Славка.

Гриша не шелохнулся, словно он и не слышал вопроса. Помолчали.

– Да как, – раздумчиво начал он, – в высшей степени просто. Чесануло меня из крупнокалиберного пулемета. И всего-то три пули всадил в меня, паршивец, а на всю жизнь отметил. Лента у него была заряжена через один патрон разрывным. Влепил две простые, а одну разрывную. Хирург, который резал ногу, остряк такой. Говорит: «Хорошо, что не наоборот, а то бы мы тебе и руку отхватили». Рука осталась, а что толку – висит как плеть…

Страшная штука разрывная пуля – рвется, как граната. Ударила она меня под колено, так и отлетела напрочь нога. Только на сухожилии да на штанине и держалась. Когда приволокли меня ребята в медсанбат, подошел этот врач и говорит: «Зря ногу-то тащили». Взял скальпель и охватил ее тут же. Еще и на операционный стол меня не клали, а ноги уже не было…

Гриша умолк, наткнувшись на запретную для себя тему.

Присмирев, мы ждали конца Гришиного рассказа о трагедии экипажа КВ.

И вот что он рассказал. Десятого января сорок третьего года, после того как наши войска перешли в последнее наступление, чтобы расчленить немецкую группировку надвое, экипаж этого танка прикрывал наступление. Огонь у него страшный. Пушка и два пулемета сметают все. Остановить этот танк почти невозможно. Только если в гусеницу снаряд угодит, а так и бронебойный не берет.

Проскочили ребята по передним траншеям и влетели вот в эту самую лощину. По ней проходила их вторая линия обороны. А тут и артиллерия, и склады боеприпасов, и танки, зарытые в землю. В общем, влетели в самое пекло, и вырваться отсюда было невозможно. Единственное спасение – с ходу всю лощину. Да немцы, видно, тоже не дураки…

– Вы видели, где этот танк лежит? – спросил Гриша и тут же сам ответил: – Можете себе представить, что здесь творилось, когда эта махина на полном газу, стреляя из пушки и поливая из пулеметов, неслась по лощине… И может быть, они и проскочили бы, да что-то случилось с мотором. На выходе из лощины танк завис. Это хорошо видели с других наших танков…

И вот тогда влепили ему бронебойным в брюхо… Смерть у ребят была легкая, сразу взорвался весь боезапас. Его, конечно, не смогли еще израсходовать. Этот страшный взрыв и швырнул танк на дно оврага, а потом уже он горел…