Текст книги "Дождаться утра"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Дорога войны

Мама не ошиблась. Мы действительно пришли в Песчанку. У этого села, находящегося километрах в двадцати от города, не зря такое название: стоит оно на песках и среди песков.

Сейчас, днем, мы сидели, укрывшись в небольшой балочке, на окраине полусгоревшей Песчанки. Затащила нас сюда бабка Устя, и мы были рады, что оторвались от колонны. Над нами светило высоко поднявшееся солнце, а в кастрюльке, осаждаемой тучами ненасытных мух, ожидала нас разваристая пшенная каша. Все мы поспали на солнечном припеке часа два-три, и эта земля уже не была такой чужой и неприветливой, как ночью.

Колонна разбрелась по селу, но утром ее собрали и направили дальше, куда-то в сторону Калача, а мы по совету мудрой бабки Усти спрятались. (Позже мы узнали страшную весть: всех, кого погнали дальше, где-то под Карповкой гитлеровцы заперли в сарай и сожгли.)

…Мамы сидели в сторонке от костра. Я стал прислушиваться к их разговору и с испугом понял: Горюновы остаются здесь (так сказала бабка Устя!), а мы идем дальше.

– Как только нас отобьют, мы рядом, – будто оправдываясь, вздохнула тетя Нюра. – Спустились с горы – и дома…

Мама молча качала головой, оглядывая разоренную Песчанку.

– Как отобьют, тогда и Гавриловка рядом, – отозвалась тетя Надя.

Значит, все же Гавриловка – всколыхнулась во мне радость. Там наш дедушка – Лазарь Иванович Четвериков. При одной мысли, что я увижу этого суетливого и вечно чертыхающегося восьмидесятилетнего деда, мне совсем расхотелось спать. Я был готов тут же вскочить и бежать в Гавриловку. Это село, где работал в колхозе конюхом мамин отец, а наш дедушка Лазарь Иванович, еще в конце августа захватили немцы. До нас тогда доходили слухи, что другие мамины родственники, семьи двух ее сестер и брата, эвакуировались, а дедушка не захотел уходить из села. Как он теперь там один?

Семья у деда большая: пять дочерей, из них моя мама старшая, а тетя Надя младшая, да еще двое сыновей: дядя Ваня – он долго работал в этом селе председателем колхоза – и дядя Коля, кадровый военный, который служил перед войной где-то под Белостоком. Оба с первых дней войны на фронте. Старший, дядя Ваня, еще перед войной был взят на сборы, воевал под Белой Церковью да с тех пор так и «сгинул», как говорил дедушка. А от младшего, дяди Коли, письма шли до самого последнего дня, хотя он уже и был дважды ранен.

И вот теперь мы, оказывается, идем в Гавриловку, откуда всего километров двадцать, а может, и меньше до Бекетовки.

– Мы пойдем сейчас? – спросил Сергей, и у него уже загорелись глаза. – Сейчас?

– Не знаю! – сердито отозвался я.

Мне тоже хотелось к деду, но как же мы расстанемся с Горюновыми, как же Витька, как бабка Устя и тетя Нюра? Где они здесь будут жить и как мы без них, а они без нас?

Сергей не знал и другого: чтобы попасть из Песчанки в Гавриловку, надо сделать по степным дорогам этакий своеобразный полукруг, который пройдет километрах в двадцати от выгибающейся у Сталинграда Волги. Полукруг немалый, наверное, километров тридцать.

Мама хорошо знала эти места, она выросла здесь, да и мне приходилось не раз бывать вместе с родителями. Но сможем ли мы пробиться туда теперь?

Женщины, видно, нарочно ушли в сторонку от места, где варился обед, чтобы их не донимали мухи. Я никогда не видел столько мух – зеленые, большие, и жужжат, как шмели, сотрясая воздух.

А день выдался хорошим – заблудившийся осколок бабьего лета. Вовсю светит солнце, безветренно, только нет паутины. Не стреляют, и в небе ни одного самолета. Прислушиваюсь – канонада далеко. На севере, за горизонтом, там, где расположены заводы, она яснее, а на юге, куда поворачивает невидимая отсюда Волга, ее еле слышно.

Мы в центре. Я мысленно представляю себе громадный клин. Немцы острием этого клина врубились в Сталинград и увязли в нем. Увязли так глубоко и крепко, что им теперь ни вперед, ни назад. Мне кажется, я видел это там, на бугре, ночью. Клин, хоть и разрубил наш город, но сам застрял, как застревает топор в крепком сучковатом полене, и его теперь самого надо вытаскивать. А выручать немцев, видно, тоже некому. Тот плюгавый немец-заморыш, который вчера утром пьяно бормотал у нашего блиндажа: «Вольга, Вольга», – не вояка.

…Расставались с Горюновыми тяжело. Женщины плакали, даже Сергей и Вадик, глядя на своих мам, хныкали. Мы с Витькой отошли в сторону и молча смотрели в землю. Витька шмыгнул носом и старательно затаптывал каблуком ботинка сусличью нору. Притоптав землю, сказал:

– Так наши винтовки и остались там…

– Вернемся, возьмем, их никто не найдет. Патроны к ним надо…

– Теперь можно найти, – ответил он, – ты тоже запасай.

– Хорошо, буду.

Мы замолчали. Витька нашел новую нору.

– Ты не ленись делать перевязки, – сказал я. – И не хнычь! Риванол и бинты не жалейте. Я тете Нюре много оставил. Ну, давай?

Мы, как и подобает мужчинам, да еще старшим в своих семьях, пожали друг другу руки. Женщины все еще обнимались и плакали. Наконец бабка Устя оборвала все сразу:

– Хватит землю кропить! С богом, Лукерья. – И она легонько за плечи подтолкнула маму к двуколке.

Я тоже подошел и накинул через плечо свою шлею. Тетя Надя встала на свое место, а шлея тети Нюры была свернута и подсунута под корыто, в котором уже сидела Люся. Бабка Устя оставила корыто нам, когда сгружали в Песчанке их вещи.

– Девочку надо купать, а мы обойдемся.

До хутора Цибенко, как сказала мама, километров двадцать. Я вынул отцовские часы, стрелки показывали половину второго.

Значит, к вечеру будем в селе, там заночуем и утром двинемся на Гавриловку.

– Оттуда до дедушки совсем недалеко, – сказала тетя Надя Вадику. – Только ты давай топай ножками. Больше ножками, нам же тяжело и Люсю везти и тебя. Люся маленькая, а ты большой. Она девочка, а ты мужчина.

– Я большой, – охотно согласился Вадик. – Я мужчина…

– Ну вот, значит, тебе надо ножками.

Пятилетний мужчина задумался, вытянул губы, потер зачем-то рукою ухо. Наверно, он не ожидал такого оборота. Но наш Вадик действительно был мужчиной, он ответил:

– Ладно, я буду ножками…

Двуколка тронулась, и он, размахивая рукой, широко зашагал рядом.

Выехали на большак, и у всех нас отлегло от сердца. Оказывается, не одни мы горемычные. Таких на этой дороге много. С тележками, тачками, с узлами через плечо и с детьми на руках люди шли в одиночку и группами. Большинство двигалось в том же направлении, что и мы, на юг, но были и такие, кто шел нам навстречу.

Встречных останавливали и расспрашивали, а они, в свою очередь, расспрашивали нас, что там, в Сталинграде, где немцы, где наши, как лучше пройти в город? Через час мы уже знали, что хутор Цибенко не сгорел (в Песчанке нам сказали – сгорел), а в нем разбито всего несколько домов, цела и Гавриловка и другие окрестные села.

Те, кто шел в Сталинград, были горожанами. Они находились на рытье окопов, там их два месяца назад и отрезали немцы. Скитались по хуторам и селам, шли за фронтом, а вот теперь хотят проскочить в город, к своим семьям. Все знали, что случилось со Сталинградом, знали и многие подробности, видно, уже говорили с беженцами, но на наши советы не идти в город отвечали:

– Да нет, пойдем. А может, еще и живой кто остался.

– Ничего, как-нибудь пройдем.

– Мы уже давно в дороге, с августа…

– Теперь тут рядом…

Тетя Надя, налегая со мною на тележку, вытирала глаза.

– Где они их там найдут, – всхлипывала она, – там же всех выбили, все сгорело…

Через полчаса нас опять остановили две женщины – серые сгорбленные фигуры, с ног до головы запорошенные пылью. А когда развязали, сняли с лиц платки, я увидел, что одна из них почти девчонка. Тоже «с окопов». Стоят, рассказывают еще одну горькую историю.

– Как бомбить начали, многие разбежались… Другие ушли раньше. А мы побоялись без разрешения. Слышим, немцы уже впереди нас. Вот так и случилось…

Женщины – из рабочего поселка металлургического завода «Красный Октябрь». У той, что постарше, в поселке мальчик, «такой как Вадик». Они идут уже два месяца.

Мы трогаем свою двуколку, а женщина опустилась на колени перед Вадиком и хочет обнять его. Вадик испугался, закричал и бросился к нам…

Двигаемся по обочине широченной, разъезженной дороги. Наши ноги почти по щиколотку утопают в пыли. Мимо в обоих направлениях то и дело проходят большие зеленые и серые грузовики с низкими металлическими кузовами. Сидят в кузове солдаты и гогочут, как гусаки.

Навстречу движется обоз. Чтобы избавиться от пыли, он идет по самой кромке дороги. Мы сторонимся еще дальше и теперь уже тащим свою двуколку по степи.

– Вот это лошадки! – кричит Сергей, и они с Вадиком бегут к дороге.

Я поворачиваю голову и вижу лошадей-гигантов. Мы даже останавливаем свою колымагу и смотрим на чудо-коней. Они намного выше наших лошадей, но не это нас поразило. Лошади без хвостов, только торчат коротенькие обрубки, а спины широченные, как кровати. В цирке я видел настоящих битюгов. Им на спины прыгали по пять и больше наездников, а на этих конях уместится и десяток, да еще место останется.

– Это откуда же такие? – растерянно спросила мама у остановившейся рядом с нами женщины.

– Так кто ж их знает, – отозвалась та. – Гитлер, наверно, вывел.

– Та нет – кони французьски и брички французьски, – сказал старичок с мешком за спиной и тоже остановился около нас. – Я в германьску видел такие у французив. Одна коняка пятьсот пудов везет.

Я стал прикидывать, сколько же это тонн, – получилось восемь. Врал, наверно, старик, – это же три грузовика. Ну куда же столько? Оглядел старичка. Нормальный, опрятный старикашка, бородка клинышком (такую себе завел Степаныч после пожара), глаза острые, добрые – врать не станут. Кирзовые сапоги побились, в руках палка из орешника или другого какого дерева, которое не растет в наших краях. Видно, идет издалека.

– Куда ж вы теперь, дедушка? – спросила мама.

– Та в Саратов, милая, в Саратов.

– Как же в Саратов?

– А так, теперь уже недалеко. От Царицына тут уже по Волге…

– Так Царицына-то уже нет, и не пройдете вы туда, дедушка.

– Слыхал, милая, слыхал, что порушил все немец. Та разве ж он только тут порушил, по всей земле теперь разор…

– А откуда же вы, дедуся, идете? – вмешалась в разговор тетя Надя.

– Та с под Перемышля-города. Там у нас сын служил, красный командир. Мы со старухой до него в гости поехали, а тут война, а там граница рядом… Долго рассказывать, милая. Старуха моя умерла в эту зиму, а я вот все иду, иду… У меня ж в Саратове еще сын и две дочки замужние. И внуки там. Все там…

– Это что ж, с самой войны и идете? – вдруг спросил я.

– С самой войны, милый, с самой. В поезде мы и сто верст не проехали. Побомбил нас немец сразу… А потом вот так, – он указал глазами куда-то себе под ноги и повторил: – Вот так, милый, вот так…

– Да вы, дедусь, снимите мешочек.

– Не беспокойся, милая, он не заважит плечи, та и пойду я.

– Вам в город не надо, дедушка, – опять сказала мама, – вам другой дорогой на Саратов как-нибудь. Да и как же вы туда, тут же война кругом…

– А как-нибудь, мне только до Волги, а там уже дома…

Старичок переступил с ноги на ногу, намереваясь идти. Мама бросилась к узлу.

– Подождите, дедушка, я вам хоть пшена немножко, на кашу…

Старичок, поправив свой тощий мешок, поклонился маме, тете Наде и нам, мальчишкам. Он отвесил три низких поклона и не спеша пошел. Мы стояли и смотрели ему вслед. Шагов через двадцать он повернулся и, сняв шапку, еще раз нагнул голову к земле. Мы, мальчишки, помахали ему, а мама с тетей Надей тоже поклонились.

Обоз все еще шел мимо. Теперь уже не было тех богатырских коней, а в упряжках шли нормальные лошади, но подводы были интересные: крепкие, окованные железом, с большущими колесами, со специальным сиденьем для ездового. Сбоку, по правую руку у каждого, тормозное устройство. Короба подвод под брезентом, в некоторых открыто стоят бочки, лежат мешки и ящики. Ездовые все больше пожилые, небритые солдаты, в грязном, заношенном обмундировании. Восседают высоко и, пощелкивая время от времени кнутами на непривычно длинных кнутовищах, покрикивают:

– Ёо-ёо, ёо-ёо.

Сергей и Вадик осмелели и уже несколько раз перебегали дорогу, что-то собирая на ее обочинах. Взрослые перестали кричать на них, они теперь были предоставлены сами себе.

Скоро два часа, как мы в пути. Нам с тетей Надей жарко. Почти после каждой машины, которая проносится мимо, нас окатывает клубами рыжей едкой пыли. Мы уже давно сошли с основной дороги (благо в степи теперь столько проселков), а вездесущая пыль настигает нас и тут. В Песчанке мучили мухи, а здесь – пыль. Лица у всех такие, точно нас вывозили в грязной луже. По дороге еще не было ни одного колодца. Пьем из нашего бачка. Вода теплая и противная, пахнет нагретым алюминием.

После перевязки, которую сегодня утром напоследок сделала тетя Нюра Горюнова, бедро болит меньше: все же его вчера сильно натрудил. Мне кажется, что я не только чувствую, где сидит осколок, но знаю, какой он формы. Величиною с фалангу мизинца, но с острыми, рваными краями. Тот, который вынул, был вдвое тоньше, как обломленный гвоздь с зазубринами. Иногда осколок разрастается, ночью был величиною с кулак, а сейчас ничего, нормальный, жить можно. Я уже себя приучил: если терпеть хватает сил, значит, все в порядке.

Прибежали Сергей и Вадик. В руках у них яркие, многоцветные картонные коробочки, обрывки фольги, плоская жестяная баночка, не то из-под консервов, не то из-под чего-то еще. Все необычной формы и необычных, ярких красок. В руках моих младших братьев другой, чужой мир, который занесли сюда эти пугающие нас люди. Они, как хозяева, едут по дороге, а мы сторонимся, тащимся по обочине. Мне хочется крикнуть моим несмышленым братьям: «Бросьте эту гадость! Сейчас же бросьте!» Но мое извечное мальчишечье любопытство подводит меня. В моих руках самая красивая картонная коробочка, и я вслух читаю:

– «Цигареттен». Это у них папиросы такие…

Борюсь с искушением оставить себе эту маленькую, ладную коробочку. В ней могли бы разместиться теперешние «спички»: кресало, кремень и трут – все вместе. Удобная коробочка. Но я перебарываю себя и отбрасываю ее. Сережка бежит, чтобы поднять коробочку. Мой окрик останавливает его:

– Брось! Брось сейчас же все!

Серега недоуменно смотрит сначала на меня, потом на маму, ища у нее защиты. Но я уже ору, не помня себя:

– Брось! Брось! Заразу всякую собираешь!

Сергей испуганно бросает под ноги все богатство. То же делает Вадик.

…Мы долго тащим двуколку молча. Ребята, присмиревшие, идут рядом, я видел, как они несколько раз оглядывались на брошенные ими коробки и баночки, и глаза у них в это время были «на мокром месте».

Ничего, переживут свое горе. А то слишком веселые стали, забыли, что вокруг творится. Дрожь во мне уже почти прошла. Я вижу дорогу, а то шел как в бреду. Теперь способен рассуждать спокойно. Надо будет объяснить ребятам. Вот придем к дедушке, и я им все объясню. Надо обязательно, а то они наделают глупостей.

Мне показалось, что мы миновали уже больше половины пути к хутору Цибенко, когда на дороге началась паника. Она всех нас насмешила, и мы потом еще долго смеялись. Неожиданно машины и подводы начали сворачивать с дороги и, как тараканы, разбегаться по степи. Нас чуть не сбил и не истоптал лошадьми здоровенный детина в серо-зеленой шинели. Обозники в карьер гнали лошадей по степи, а потом бросили свои повозки и смешно, как рыжие прусаки, разбежались, прячась под сусличьи бугорки.

В небе появились два наших «ястребка». Они шли невысоко, в стороне от нас и, видно, не собирались обстреливать или бомбить тот обоз и машины. Самолеты, отвернув влево, стали бить из пулеметов куда-то за бугор, а потом километрах в пяти от нас бросили несколько малых бомб. Нам же пока не было видно, кому они там «дают шороху».

Остановились и смотрели на переполох, поднявшийся на дороге. Это от двух-то самолетов! Ну и вояки! А если бы на них налетел десяток самолетов или столько, сколько налетало на нас? Куда бы они бежали и что делали?

Я даже взобрался на узлы нашей двуколки и смотрел в сторону удалявшихся «ястребков». Но мне видны были только несколько столбов рыжей пыли от взорвавшихся бомб.

– Наверное, Короватку бомбят, – поднимаясь на носки и вытягивая шею, радостно сказала мама. – Смотри, смотри, опять туда поворачивают. Может, там Витя наш… Где-то ж он летает… – Она умолкла, и мы все смотрели в небо до тех пор, пока там совсем не растаяли темные точки. – А может, и в живых давно нет, – грустно вздохнула она. – Сколько их сгорело, сколько полегло…

Теперь наша двуколка, казалось, бежала сама, а мы только и говорили о «ястребках» и о том, «как они им поддали жару».

– А этот, этот, – хохотал Сергей, – фуражка с него слетела. А он голову – за бугорок, а сам весь снаружи.

– И штаны у него красные, – вместе со всеми радостно повизгивал Вадик.

– Где ты видел красные? – спросил Сергей.

– Видел, красные…

– Он что, генерал? – засмеялся я.

– Он генерал, – повторил за мною Вадик и тоже засмеялся.

– Да он не знает, какой цвет красный, – отозвался Сергей, – на желтый говорит – красный.

– Знаю, знаю, – зачастил Вадик и перестал смеяться. – Я знаю и желтый, и красный, и всякий.

– Он знает, знает, – заступилась за сына тетя Надя, и Вадик удержался от слез, которые вот-вот должны были хлынуть из-под его подрагивающих белесых век.

Нам всем было весело. Нет, это не мы у немцев, а они у нас. Мы стояли и никуда не бежали, не прятались, а они, как крысы, разбежались по степи. Суслики и те стояли у своих норок на задних лапках, столбиками, а они врассыпную и ползут, как ужи, на животе. Смех, да и только.

Позже мы все убедились, что Сергей напрасно обидел Вадика недоверием. Дети, оказывается, часто видят больше и острее, чем взрослые.

Солнце клонилось к закату. Мы тащились уже пятый час, а мама недавно сказала, что прошли половину.

Что-то мама просчиталась со своими двадцатью километрами, и я сказал ей об этом.

– По пять километров в час никто не ходит, – ответила за нее тетя Надя. – Это бежать надо. А потом мы же не по дороге, по-за дорогой и по-за дорогой, как зайцы, петляем…

Стали втягиваться в лощину.

– Вот от нее, – мама показала рукой вдоль лощины налево, к горизонту, – пойдет Короватка.

Я знал, что этим странным словом называется цепь почти высыхающих летом озерков, а может, и прудов на дне неглубокой, почти сглаженной балки. В некоторых местах эта балка угадывалась только по более темному цвету травы, хотя к осени она и здесь вся выгорала.

– Гляньте, гляньте, – заерзал на узлах Вадик. (Он устал, и мама опять его подсадила на двуколку, к Люсе.) Вадик смотрел в лощину и заметил там, наверное, такое, что нам еще не было видно.

Когда спустились в лощину, я обмер: тут был целый город. Вдоль пологих склонов, с обеих сторон, тянулись блиндажи и огромные, широченные окопы, в которых вровень с землей стояли автомашины, транспортеры, лежали штабеля ящиков, какое-то барахло, дымились кухни, тянулись вереницы канистр (позже я узнал, что в них немцы возили воду). Сколько успел охватить мой взгляд за короткое время, пока мы рысью пересекали лощину (здесь стояло несколько солдат, и они подгоняли беженцев), я увидел, что лощина вся сплошь забита людьми и техникой. А сколько понастроено и понарыто? Вот где надо бомбить! Вот куда они позалезали, как клопы в щели.

Пересекли лощину и приуныли. Потом на нашем пути лежало еще несколько балок, хотя и не таких больших, но все они также были сплошь изрыты блиндажами, окопами, ямами. Кругом люди и техника, люди и техника.

«Так вот кто прет на наш город, – стучало у меня в голове, – вот сколько их… Неужели наши не знают про эти муравейники? Неужели? Не может быть».

Знают. Сюда же прилетали те два «ястребка».

Мы уже еле плелись и все чаще останавливались.

– Надо хоть потихонечку, а идти, – говорила мама, – отдыхать хуже…

Но через двадцать-тридцать шагов ноги останавливались сами. Быстро темнело, и мне казалось, что мы начинаем втягиваться во вчерашнюю страшную ночь. Я, как и вчера, стал засыпать на ходу…

Где-то за нами загудела степь, и я вначале не мог понять, что это. Гул быстро нарастал, и скоро в нем можно было различить натужное пофыркивание дизелей, скрежет и лязг гусениц. Гул накатывался прямо на нас.

Остановились и увидели, что от темнеющего горизонта надвигается пыльный вал. Свернули еще дальше от дороги, в степь, и скоро мимо пошли приземистые угловатые танки с открытыми люками на башнях. В каждом почти по пояс торчал человек во всем черном. В танках, видно, было жарко. Многие танкисты были простоволосые.

– Давайте подъедем поближе, – сказал я тете Наде.

– Это зачем?

– Посчитаю…

– Я тебе посчитаю, я тебе посчитаю. – И тетя Надя рванула двуколку еще дальше в степь. – Ты сдурел…

Зря я ей сказал. Надо было считать, и все. А отсюда теперь видно хуже. Только силуэты крайних танков можно различить, а те, что дальше от нас, застилает пыль. Видно, какую-то большую часть перебрасывают, наверное, полк, а может, и целую дивизию. Танки идут с севера на юг, с Тракторного в сторону Бекетовки или Красноармейска. Похоже, прижали их там наши. Идут без огней, только иногда на секунду-две вспыхнет где-то узкая полоска света, выхватит из темноты участок дороги, и опять один только надрывный гул моторов да скрежет и лязг гусениц оглашают степь. Вот бы знали наши, что они здесь. Послали бы самолеты и накрыли всех сразу…

Когда танки прошли, я достал свои часы. Шли они почти полчаса. За каждую минуту проходил танк. Я считал. Было два, а иногда и три ряда. Мы тоже не стояли, а шли. За полчаса прошли, наверное, километр, не больше… Вот она, математика, а я не любил ее, убегал с уроков!

Получилось, что прошло семьдесят или восемьдесят танков. А сколько это – полк? Батальон? Ничего, наши определят.