Текст книги "Дождаться утра"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мы с Андреем вступаем в комсомол

Сын закрылся в комнате и не выходил больше часу. Сестра стучала в дверь, плаксиво просилась к нему, но он рассерженно отвечал:

– Отстань!

Но не такова наша Юля. Она все-таки разжалобила Андрея. Независимо прошла к своему столу и стала рыться в книгах. Андрей тут же разгадал Юлькину хитрость и выпроводил ее из комнаты. Сияя, она подбежала ко мне, заговорщически шепнула:

– Заявление пишет… В комсомол вступает…

Для меня это не было неожиданностью. Мы уже давно дома говорили об этом.

– Ты зачем ему мешаешь?! – прикрикнул я на дочь, но сам тоже заволновался.

Андрей пишет первое в жизни заявление. Почти тридцать лет назад ранней весной сорок третьего я тоже писал свое первое заявление, и тоже в комсомол. Но тогда было другое время. Мы только что пережили страшную сталинградскую осень и зиму, еще плохо верили, что остались живы в аду сгоревшего и разоренного дотла города. Жизнь чуть теплилась в пригородах, селах и деревнях, тоже разоренных, но там возрождались сельские подсобные хозяйства предприятий, колхозы, а вместе с ними и надежда на жизнь.

Шла весна, и наша семья вместе с другими городскими семьями потянулась туда. Мы работали в колхозе. Однажды к нам в бригаду приехал председатель Николай Иванович, а попросту Дед, и сказал:

– Вот что, хлопцы. Создаем комсомольскую организацию – пишите заявления.

…А сейчас этим же занят мой сын. Все повторяется, хоть и другая у них жизнь, совсем непохожая на нашу. Жизнь другая, а сходится в нас многое. В нем не только мое хорошее. Когда я сравниваю себя с сыном, меня часто берет оторопь. Недостатки моего характера с безжалостной точностью повторила природа в Андрее.

Вот теперь он заперся в комнате, пишет, мнет листы. Гадаю: подойдет ли ко мне? Может и не прийти.

А как бы сделал я? Когда я вступал в комсомол, шел мне пятнадцатый, ровно столько, сколько теперь Андрею. Я был старшим в семье, работал и считал себя вправе решать все сам. О вступлении в комсомол матери сказал, кажется, через месяц, когда из тракторной бригады приехал на общеколхозное комсомольское собрание. А вот от сына жду чего-то другого.

Пришел-таки! Весь напружинился, вихор на лбу торчит воинственно (у меня был точно такой – непокорный). Протягивает листок:

– Посмотри, правильно написал?

В руках типографский бланк. Его украшают ордена, которыми награжден комсомол. Вступающему надо написать свою фамилию, имя, год рождения да изложить мотивы вступления в комсомол. Интересно, какие же они у моего сына?

«…хочу быть честным, справедливым, всегда говорить правду, любить свою страну и защищать ее».

Я, наверно, слишком долго вчитываюсь в эти слова, и Андрей тревожно спрашивает:

– Что, ошибки есть?

– Нет, все правильно.

– А то у Саньки Колчина была ошибка в заявлении, так ему Татьяна такой разгон устроила! В комитете комсомола сказала, что рано его принимать.

Татьяна – это их классный руководитель, учительница литературы. Ей почти пятьдесят, она ходит с ними в походы, катается на лыжах, а однажды ездила со всей оравой на велосипедах за город.

– На, держи, комсомолец, – протянул я заявление Андрею.

– Я еще не комсомолец. – Он свернул листок вдвое, опустил голову так, что его вихор теперь смешно торчал рогом, но не уходил. У него всегда эта поза, когда он хочет что-то спросить. – А что ты писал в заявлении?

– Тогда шла война, и я писал, что не пожалею сил, а если надо, то и жизни, для победы над немецко-фашистскими оккупантами.

– А еще?..

– А еще писал, что буду верен делу Ленина – Сталина. Тогда мы писали так.

– А-а-а… – тянет Андрей.

Его темные широкие брови ползут к переносью, подбородок чуть подрагивает. Это он раздумывает. Чем взрослее мальчишки, тем больше у них вопросов. И на них надо отвечать прямо, так, как оно было. Чуть начнешь недоговаривать, в другой раз уже не спросит, а станет искать ответ в другом месте. У детей на неправду нюх особый.

– Я знаю, – говорит Андрей, порываясь уйти.

– Что ты знаешь?

– Все!

– Что все?

– Ну, как тогда было, я читал…

Глупое мальчишеское упрямство. Где-то что-то слышал, где-то урывками и прочел – и он уже все знает.

Видно, сын угадывает мои мысли, и лицо его вдруг деревенеет. Он поворачивается и уходит. Вижу, как остро поднялись его плечи под свитером. Смотрю ему вслед и не могу угадать, какие чувства он уносит с собой. Не знаю… «Раз злишься – значит, не прав», – как-то сказал мне Андрей вычитанный афоризм. Я тогда не согласился с ним. Теперь повторялось то же. Хотелось остановить сына, но хватило благоразумия не делать этого. Сейчас от него не добьешься ни слова. Когда я раздражаюсь, он молчит. Я был тоже таким. Но отец мой говорил со мной иначе. Всему свое время. Мы жили так, они – по-другому…

Я хочу, чтобы день вступления в комсомол запомнился Андрею. Свой день помню и сейчас. Вернее, это был не день, а вечер 15 апреля сорок третьего.

Помню не только тот хмурый, сырой вечер, но и острое и чуть-чуть тревожное ощущение своего причастия к новой жизни. Мы, пятнадцатилетние мальчишки, сразу взрослеем и уже по-другому смотрим на мир и на себя. Мы теперь на одной ноге с нашим председателем Николаем Ивановичем Грачевым и бригадиром Василием Афанасьевичем Гуляевым. Мы – комсомольцы, они – коммунисты.

Месяц назад нас определили в тракторную бригаду к Василию Афанасьевичу. Ему было под шестьдесят, но выглядел он еще крепким, здоровым мужиком. Мог от зари до зари мотаться по полям, а вечером, после ужина, когда мы уходили спать, у него еще находилось много дел. С кашеваркой Олей нужно решить, чем кормить нас завтра, снарядить подводу за горючим, отремонтировать кому-то из нас – трактористов – магнето, карбюратор. А утром, когда еще чуть брезжит ранний весенний рассвет, он ходил по землянке и будил нас.

– Поднимайтесь, ребятки, поднимайтесь. День сегодня будет такой, что пожалеет тот, кто умер. Поднимайтесь…

Был в нашей бригаде еще один мужчина, татарин Халим Викулов. Худущий, как смерть, неопределенного возраста – ему можно было дать и тридцать и пятьдесят лет. Серое, землистое лицо, широкие кости, которые, казалось, вот-вот прорвут иссохшую кожу.

Василий Афанасьевич знал его до войны и говорил о нем в прошлом времени, точно и впрямь Викулова уже не было, а осталась его тень.

Когда Халим, жестоко закашлявшись, отходил от трактора, бригадир, глядя ему вслед, шептал нам:

– Какой механик был!.. Золотые руки! Теперь нет таких. Вы с ним того… поаккуратнее…

Трактора наши рассыпались на ходу, и вот тут-то мы узнали, кто такой Халим Викулов. У меня была самая старенькая машина, и я с ней больше торчал на стане бригады, чем работал в поле. Как несмышленыш телок, тычусь повсюду, отвинчиваю и завинчиваю гайки, снимаю и вновь ставлю на места детали. Подходит Викулов, берет из моих рук ключи и сердито бросает:

– Умному надо мигнуть, а глупого стегнуть!

Отодвинув меня плечом, он склоняется над мотором. Глядя на легкие, экономные движения его рук, я пристыженно молчу.

– Клапана ни к черту! – сердито скрипит его голос. – Снимай головку.

Суетливо мечусь вокруг Халима, подаю ему то один, то другой ключ, мчусь в землянку за инструментами, на лету ловлю каждое его слово, и он немного добреет.

Через полчаса головка мотора снята, и Халим учит меня, как надо притирать клапаны. Работа несложная и нетяжелая. Сиди себе и вращай коловоротом: пол-оборота вперед, пол-оборота назад…

Я поудобнее усаживаюсь на ящик из-под снарядов и начинаю притирать. Проходит час, другой, а я все шмыгаю и шмыгаю коловоротом. Работа однообразная, выматывает жилы. Навалившись грудью на рукоятку, тру и тру. На минуту прерываюсь, достаю из гнезда клапан, обмакивая его в масле, посыпаю толченым стеклом и опять тру. В поле стрекочут трактора ребят, а я здесь. Глаза заливает пот. Я уже в одной майке. От непросохшей после снега земли тянет сырым холодом, но мне жарко. Руки горят огнем, спину разламывает. Что же это у меня с руками? Бросаю коловорот и удивленно рассматриваю свои руки: грязные, в незаживающих ссадинах. На большом пальце сорвал кровавую мозоль. Вчера не заметил, как набил ее заводной ручкой трактора, а сегодня не заметил, как сорвал. Ну и жизнь! Невидимые слезы давят горло. Ко мне подходит бригадир, и я изо всех сил креплюсь, чтобы не расплакаться.

– Смолишь, Андрюха? Давай трохи пособлю…

Молча передаю ему коловорот. Василий Афанасьевич тоже молчит, видно, давая мне время справиться с подступившими слезами, а потом вдруг весело предлагает:

– Знаешь что, Андрюха, переходи-ка ты в учетчики.

Я растерянно смотрю на него, а он, хитровато улыбнувшись, продолжает:

– Ей-богу, переходи… А-а?

– А что учитывать? Вале и то делать нечего.

Валя – наш колхозный бухгалтер. Она дважды в неделю приезжала в бригаду и записывала нашу горе-работу.

– Что Валя, нам нужен свой учетчик. Он же и заправщик – такая должность теперь в бригаде вводится.

«А что? Это, пожалуй, мысль, – обрадовался я. – Возьму и уйду. Надоело мыкаться с моим трактором-развалиной».

– Давайте попробую… – как можно равнодушнее сказал я Василию Афанасьевичу.

Но тут же подумал: «Почему именно мне предложил бригадир эту должность? Может быть, потому, что я был из города, а всем городским почему-то подыскивали работу „поинтеллигентнее“. Если так – откажусь».

Но когда я спросил об этом у Василия Афанасьевича, он ответил:

– Не валяй дурака. При чем тут город. Твой трактор простаивает, ребята работают. Не буду же я их срывать! – И, сунув мне в руки сажень, добавил: – Иди замеряй пахоту.

С того дня каждый вечер, вскинув сажень на плечо, я шел в поле.

15 апреля мы весь день с Викуловым ремонтировали трактор, а вечером допоздна я пробыл в поле, замеряя вспаханные делянки. Василий Афанасьевич, как он выразился, «натаскивал меня на учетчика».

Трактористы прекращали работу только с наступлением полной темноты. А если вечер выдавался лунный и «ладили» – хорошо работали – трактора, то и прихватывали ночь. И тогда мне приходилось замерять работу на ощупь. Трактора уйдут на стан, а я еще битый час, а то и полтора спотыкаюсь по вывороченным плугами глыбам, кручу в руке сажень, считаю гектары. Конечно, все это можно было бы делать и днем, ведь то, что вспахано вчера, легко отличить от сегодняшнего, но наш Василий Афанасьевич любит во всем порядок. Каждый вечер, после ужина, перед тем как трактористы отправлялись спать, он проводил пятиминутки. И я должен был докладывать о выполненной за день работе.

В тот вечер я спешил на стан. Вчера про меня забыла наша кашеварка Оля. Василий Афанасьевич ругал ее немилосердно, она даже заплакала, но мне пришлось отправиться в свой закуток на нарах с пустым желудком. И хотя сегодня утром Оля восполнила мою потерю, наложив мне полную чашку затирухи,[11]11
  Затертая на воде и сваренная мука.


[Закрыть] я боялся, что про меня опять забудут.

У разбитого комбайна, который стоял здесь с лета сорок второго, с тех пор, как начались бои в этих местах, меня встретил дружок Васька Попов, который тоже вернулся в город и попал в одну тракторную бригаду со мной.

– Скорей, тут из райкома комсомола приехал. – Он даже задохнулся. – И наша Валька с ними. Дед тоже здесь…

До землянки оставалось метров двести, и Васька успел рассказать мне все. В бригаду приехали наш председатель колхоза Николай Иванович Грачев (Дед), колхозный бухгалтер и секретарь комсомольской организации Валентина Степановна Кохно (она же Валька) и секретарь нашего Красноармейского райкома комсомола Гриша Завгороднев, который, как оказалось, не умер от ран. Сегодня нас будут принимать в комсомол и создавать в тракторной бригаде комсомольскую организацию.

Под двумя закопченными котлами, наполовину врытыми в землю, чуть теплился огонь. Вокруг сидели почти все наши трактористы и прицепщики. Шел обычный ленивый разговор, какой ребята затевали перед ужином, чтобы скоротать минуты ожидания своей порции. Люди перебрасываются фразами, даже хохочут, подшучивая друг над другом, а все их мысли там, у котла, с блаженно булькающей затирухой.

Весенний день – как год. А едим горячее два раза – рано утром и вечером. В обед Оля с сыном Юркой разносят пахарям молоко и хлеб – землистые брусочки, из которых торчат белесые плевелы ячменя и овса или сыплется темно-красная шелуха проса. Трактористу пол-литра молока и триста граммов хлеба, прицепщику – стакан молока и двести граммов. Это наш рацион хлеба на день.

Меня словно кто приклеил к Олиному котлу, не могу оторвать глаз. Сел у огня и онемел. Разговор оборвался. Все повернулись к нам. Викулов смотрит волком, словно мы вырвали у него кусок изо рта. Отвернув сердитое лицо от тлевших под котлом углей, он недобро бросил:

– Шляетесь, а тут из-за вас голодом морят… Чего расселись, идите в землянку, комсомольцы…

Я так устал за день и мне так хотелось есть, что не было сил ответить Халиму.

– И когда его только выгонят, – простонал Васька, когда мы отошли.

– Выгонишь его, он сегодня из утиля магнето собрал и говорил Деду, что ЧТЗ можно пустить…

– От гад!.. – восхищенно прошептал Васька, но тут же добавил жестко: – Я бы все равно выгнал.

– А трактора стояли бы в борозде?

– Не стояли… Вон Мартынок не хуже.

– Мартынок не механик, да и ненадолго он к нам…

– Все равно выгнал бы, – упрямо повторил Васька, – с ним же никто работать не хочет.

– Ты брось, он сегодня утром кровью харкал. Пошел вон туда за комбайн и целый час лежал.

Васька не ответил. Подошли к землянке. Дверь закрыта. На порожке, прислушиваясь, сидел Шурка Быкодеров. Хотя мы молчали, он предостерегающе поднял руку.

– Тише, вы… со Славкой толкуют. – И, нервно хохотнув, добавил: – Они его спрашивают, а он молчит. Потеха, выездное бюро называется, а выездной-то только Гриша, а те все наши.

Действительно, Славкиного голоса не было слышно. Малиново звенел Гришин голос, что-то говорила Валька, и басил Дед, а Славка молчал.

– Биографию он уже рассказал, – порывисто повернулся к нам Шурка. – Ровно пять слов выдавил. Теперь вопросы пошли. Только все это пустые хлопоты. Не на такого напали. Умрет, а не скажет.

– Да брось ты, балабон! – сердито оттолкнул его Васька и ближе прошел к двери.

В землянке взрывом грохнул смех. В нем я различил и смех Славки. Значит, все в порядке. Через минуту дверь приоткрылась, и вынырнула в белых вихрах голова Гриши.

– Быкодеров! Заходи! А Чупров пришел?

– Вот он… – отозвался Шурка.

Гриша легко выпрыгнул на одной ноге из дверного проема на первую ступеньку и, видно еще не различая нас со света, шумнул:

– Вы здесь?

– Здесь…

– Сейчас, – весело шепнул он нам и в два прыжка оказался у табурета, перед столом, где стояли его костыли.

Он проделал все это так быстро, что ни мы, ни те, сидевшие за столом, не успели ему помочь. Да он ни в чьей помощи и не нуждался. Уже из-за стола Гриша звонко еще раз позвал:

– Быкодеров! Входи!

– Давай, – подтолкнул плечом Шурку Васька. – Посмотрим, какой ты храбрый…

Тот вздрогнул и шагнул через порог. Дверь он прикрыл неплотно: видно, так ему легче было чувствовать нас за своей спиной.

– Быкодеров Александр Данилович? – спросила Валька.

Мы припали к щели в двери. Виден был светло-русый Гришин затылок и часть стола, за которым сидели Валька и Василий Афанасьевич. Валька оторвала голову от бумаг, лежавших перед ней, и повторила вопрос:

– Быкодеров Александр Данилович? Почему молчишь?

– А чего говорить? – вздохнул Шурка. – Вы и так знаете, кто я…

– Такой порядок, – поспешил бригадир, – тебя спрашивают, а ты отвечай. Как в армии. Вот пойдешь служить, там научат.

– Ладно… – примирительно согласился Шурка.

Валька продолжала:

– Быкодеров Александр Данилович, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, образование неполное среднее, семь классов.

– Я не кончил седьмой… – пробубнил Шурка.

– А зачем писал? – строго спросила Валя.

– Так я же учился, целый год проходил, а как посевная началась, сразу в бригаду.

– Раз не окончил, нечего морочить голову, Быкодеров. Образование шесть классов.

– Так я же год проучился, только экзамены остались, и в бригаде это все знают. Вот и Василий Афанасьевич…

– Быкодеров! Веди себя как следует, – прервала его Валя. – Ты где находишься?

– Тише, товарищи, – поднял над столом руку Гриша. – Тише! Чего спорить? Парень действительно учился целый год. И ему обидно.

– Но справки же у него нет, – раздосадованно вставила Валька.

– Что справки? – ответил ей Гриша. – У него ее и за шесть нет. Школа сгорела. Будет правильно, если мы оставим образование неполное среднее, а семь классов можно и не писать.

– Так тут же графа «Образование», а внизу под строчкой – сколько классов окончил, – сердито ткнула карандашом в анкету Валька.

– Вот зануда… – прошипел у меня над ухом Васька.

– Ничего, – бойко вскочил с табурета Гриша и в два прыжка оказался за спиной у Вальки, – вот здесь прямо во всю строку и напиши: неполное среднее. Пиши, пиши, все правильно. Заявление мы читать не будем, давай биографию, ну?

Из невидимого нам угла землянки послышался тяжелый Шуркин вздох, потом сопение и наконец:

– Родился первого декабря двадцать седьмого года… (пауза) в три часа ночи, мать говорила…

Легкий смешок и стук Валькиного карандаша по столу.

– Дальше, Быкодеров.

– В тридцать пятом пошел в первый класс. Учился до сорок второго…

– Дальше, – требовательно стукнул Валькин карандаш. – Почему из вас нужно каждое слово клещами?

– А чё дальше-то, я все уже рассказал.

– И это вся твоя жизнь? – удивленно подняла брови Валька.

– Да, вся… – вздохнул из угла Шурка и, видимо сам удивившись краткости своего жизненного пути, добавил: – С сорок второго, с посевной – прицепщик, а теперь на тракторе.

А над столом опять взлетела рука Гриши:

– Думаю, что всем ясно. Переходим к вопросам. Прошу! Вы, Василий Афанасьевич, хотели спросить…

– Да что я… – заерзал на скамье бригадир и начал шарить по карманам свою баночку-портсигар с табаком. – Скажи, Шура, нам про свое семейное положение. Кто твои родители? Где они работают и воюют?

– Так вы же, Василь Афанасьевич, знаете. Мать в колхозе, сейчас в огородной, а батя на фронте.

– Я-то знаю, а другие, может, и нет.

– И другие знают…

– Ты не перебивай меня, – незло прикрикнул бригадир. – Такой порядок, тебе должны задавать вопросы, а ты отвечать.

– Да чего ж отвечать, если все знают?

– Быкодеров! – сердито постучал Валькин карандаш.

– Еще вопросы? – тряхнул светлыми кудрями Гриша.

– Письмо от отца когда было? – спросил невидимый нам председатель колхоза.

Валька удивленно подняла плечи, но Гриша легко придержал ее за руку.

– А вот летом, как тогда пришло, так и все… Он у нас на Севере, под Мурманском был.

– Ну, это ничего, – поспешил замять свой вопрос Дед. – Раз бумаги не было, значит, жив. Писать-то покуда некуда было, все порушено… Да и со временем там на фронте знаешь как…

– Как понимаешь задачи комсомола, Быкодеров? – прервала Деда Валька.

Шура вздохнул, откашлялся.

– Как все. Мне работать в колхозе, а батьке бить Гитлера.

– Как работать? – спросил Дед.

– Известно как. Чтоб трактор всегда в полной исправности, чтоб простоев по моей вине не случилось, чтоб дисциплина. А остальное – как все.

– Думаю, что Александр Быкодеров в основном понимает задачи комсомола на сегодняшний день, – поднялся Гриша. – Есть еще вопросы? Переходим к голосованию. Единогласно. Против и воздержавшихся нет. Поздравляем тебя, комсомолец Александр Быкодеров, от имени бюро райкома ВЛКСМ и коммунистов колхоза.

И он юркнул в невидимый нам угол, где стоял Шурка, и оттуда звенел его голос.

– Валентина Степановна выпишет тебе комсомольский билет. Фотокарточку сдал?

– Нет. У меня только старая, довоенная, после пятого класса фотографировался, а после шестого уже не фотографировали…

– Ладно, Шура, пока без фотографии выпишем, а потом разживешься, приклеим.

– Да у них, Григорий Кузьмич, ни у кого нет, – заметила Валька. – Принесли мне какие-то детсадовские, стыдно смотреть.

– Ничего, Валюша, выписывай им так. Можешь быть свободным, комсомолец Александр Быкодеров, еще раз поздравляю. – И Гриша позвал нас: – Заходи! Живо! Да вы по одному. Все равно разговор будет отдельно с каждым.

Проходя мимо нас, Шурка, растянув рот до ушей, ткнул кулаком меня в живот.

Я ответил тем же. Васька ловко подставил ему ногу, и тот, оступившись, вылетел за дверь.

Сделали мы это чисто, по хорошо наигранной комбинации, как сейчас говорят спортивные комментаторы, бригадир прикрикнул на нас:

– Ну, лошадки необъезженные!

– Чупров или Попов, выйдите кто-нибудь, – бросила Валька. – В комсомол группой не принимают.

Бригадир испытующе окинул нас взглядом, захохотал:

– Разве ты не видишь, Валюша, они же веревочкой связаны. Два друга.

– Ничего, – повернул к нам разгоряченное лицо Гриша. – Ты, Василий, пройди сюда, – и он метнул рукой в сторону края стола, где, потрескивая, коптила «катюша», – а ты, Андрей, там подожди, – он кивнул в сторону нар. – Ну так – начнем прямо с биографии. Слушаем тебя, Василий Попов.

Из темного угла мне хорошо было видно лицо Васьки. Он стоял за спиной Мартынка, и тому пришлось повернуться, чтобы видеть Ваську. Только сейчас, при неярком свете «катюши», я рассмотрел, как же Мартынок худ. Он всегда ходил в замасленной телогрейке, в каких ходили и мы, а теперь сидел в чистой хлопчатобумажной гимнастерке с аккуратно подшитым белым воротничком. Этот кипенно-белый воротничок сильно оттенял его худобу.

Сколько Мартынку? Лет сорок? Больше? Да нет, я слышал, как он ругался с Халимом Викуловым и сказал: «Мы одногодки». А тот с девятнадцатого. Выходит, только на девять лет старше меня. Что же это с ним такое?

Появился он в бригаде недели три назад. Привез его Дед.

– Принимайте тракториста и шофера, – сказал Мартынок, стаскивая с запотевшего лба ушанку. – Ранбольной я. Комиссовали из госпиталя. Можно бы домой ехать, да фашист не пускает.

– А куда ж ехать-то? – спросил бригадир.

– В Молдавию, под город Бельцы…

– О, тогда придется малость подождать, – покачал головой Василий Афанасьевич и повел гостя в землянку – показать его место на нарах.

В первый же день мы поняли, что Мартынок не очень общительный мужик. Но, как заключил наш Василий Афанасьевич, жить с ним было можно. К нам, подросткам, относился хорошо. Дня три назад Мартынок даже вступился за Славку и чуть не застрелил Халима. Выбежал из землянки с карабином, бледный, клацает затвором и орет: «Застрелю, гнида!» А Халим на него: «Я тоже могу взять». Стоят друг перед другом два доходяги и орут до хрипоты. Потом Мартынок швырнул карабин на крышу землянки: «Не буду поганить о тебя руки».

Халим все же, видно, испугался, потянул себе с крыши землянки немецкую винтовку – там их лежало штук пять-шесть.

Оружия этого у нас на стене сколько хочешь. Палку ищешь – не сразу найдешь, а винтовки и карабины ребята каждый день с полей приносят. Вот и сейчас в углу землянки стоит полдюжины. Все вычищены, смазаны. Это Мартынок, он любит с оружием возиться.

Мартынок поменял позу. Теперь мне видна только правая сторона его исхудалого лица. А что, если он умрет? Ляжет сегодня спать, а утром не встанет. Хорошо помню, что именно в тот вечер вид Мартынка испугал меня. Я не хотел, чтобы война и его унесла.

Когда я оторвался от своих воспоминаний, Васька уже рассказал биографию и теперь отвечал на вопросы. Его почему-то спросили, как он думает о своей жизни в будущем. Мне этот вопрос показался не только неуместным, но и нелепым. Спросил Мартынок.

– Это после войны, что ли? – удивился Васька. – Да пусть кончается скорей.

– А все же? – посмотрел на него председатель. – Теперь уже скоро, вон от Ростова и Краснодара погнали.

У Васьки отец погиб. Еще в прошлом году прислали похоронку. Мать работала здесь же, в полевой бригаде. Они зарывали на наших полях окопы. Дома две сестренки – семи и двенадцати лет. Хозяйничают сами. Он старший в семье. Уж не поэтому ли ему задали такой вопрос?

– Да как, – потер свой лоб Васька. – Как все – работать. Сестренок на ноги надо ставить. На механика учиться буду, а война кончится, может, еще куда…

– А в комсомол почему вступаешь? – спросил Гриша.

– Как почему? – не понял вопроса Васька. – У меня батя на войне… Потом, может, и меня в армию, вон уже приписное в военкомате выдали…

– Ну, до вас-то дело не дойдет, – вмешался опять Мартынок. – Еще двадцать пятый надо забрать, а там двадцать шестой еще…

– Ты, Кирюха, в своем госпитале трошки подотстал от жизни, – засмеялся бригадир. – Двадцать пятый уже весь мобилизовали, а двадцать шестой тоже шевелить начали. Вон Колька Хрулев, он рожденный в марте, так ему уже повестка – явиться с котелком.

– Так мы не кончим сегодня прием, – нетерпеливо постучал о стол Валькин карандаш, и Гриша, порывисто подавшись с табурета, предложил:

– Давайте голосовать.

Проголосовали единогласно, и Васька после поздравлений прошел на мое место, а я стал на его.

Моя биография оказалась тоже до обидного короткой, как и биография Васьки и Шурки, хотя я и пытался удлинить ее за счет «семейного положения». Чтобы мне меньше задавали вопросов, я сразу сказал об отце и старшем брате.

– Сейчас они на фронте, – закончил я свой рассказ. Немного помолчал и добавил: – Писем нет. От отца до самой бомбежки шли, а от брата последнее в мае было, скоро год…

– Ну, тогда живые они оба, – как-то неестественно бодро подхватил Дед. – Номер полевой почты у них сменился за это время – вот письма и не доходят, а нового вашего адреса они не знают. Вы на старую квартиру-то ездили? Может, туда письма идут?

– А чего ездить, там ничего нет. Ни дома, ни улицы…

– М-да, брат, – вздохнул Дед. – Теперь, Андрюха, у всех так. У меня вон самого невестка с внучкой… На Тракторном жили. Сын пока пишет, в каждом письме за них спрашивает. А я отписываю, что эвакуировались они, а сам знаю: не успели… А твои-то, Андрюха, живы. На войне ведь тоже не всех убивают…

Дед совсем сбил меня с толку. Гриша что-то спросил, а я не расслышал. Стою и думаю про отца и брата. Раз меня так уговаривают, наверное, и вправду их уже нет. Что тогда? Как жить? У моих друзей свои дома, а мы заняли какой-то разбитый, с сорванной крышей. А что, как вернутся хозяева? Хорошо, скоро лето, а придет зима? И тут же успокоил себя. К зиме-то война кончится, вон как турнули гитлеровцев.

– Ты чего молчишь? – тронул меня за рукав бригадир. – Гриша про учебу спрашивает. Имеешь ли планы какие?

– Думаю учиться, война вот кончится.

– Тебе в девятый? – подхватил Дед. – Вон с Гришей и катайте. Один в девятый, другой в десятый… – Он на секунду запнулся, потом уже не так бодро добавил: – Но прежде Гитлера надо прикончить.

– С Уставом и Программой знаком? – спросил Гриша.

– Знаком.

– Тогда голосуем.

Когда мы вышли из сырой и душной землянки, поднявшийся ветерок дружно разгонял туман, и на небе стали проступать звезды. Ужинать решили на дворе. Все, кроме Викулова, ждали нас. Мы знали, какая это была пытка – сидеть подле котла и ждать. И отойти от булькающей кашицы не заставишь себя, и ждать, пока тебе ее дадут, нет сил. Но даже маленький сын Оли Юрка сидел со всеми и ждал.

Сразу загремели алюминиевые миски и котелки. Я протянул Оле свой румынский котелок, напоминавший полоскательницу, только не круглую, а четырехугольную, и она щедро опрокинула в него полную поварешку уже загустевшего пшенного кондера.

– Комсомольцам по полной, с верхом! – весело приговаривала она, ловко шлепая кондер в подставленные посудины. – Можно и добавки!

Наше колхозное начальство и Гриша решили заночевать в бригаде, и кондер был сварен с расчетом и на них.

Дед, присаживаясь перед миской и оглаживая руками бородку, шутливо обронил:

– Эх, по такому-то случаю… – и выжидающе посмотрел в сторону бригадира.

– Раз начальство говорит: надо, мы, солдаты, должны сказать: есть! – прокряхтел Василий Афанасьевич и, достав из кармана ключ от своего сундучка, протянул его кашеварке: – Сходи, Олюша, там у меня растирание. По ночам нещадно хвораю, а берегу, вдруг какой случай. Да иди, разберешься. Там всего одна стоит.

– А почему это ты, бригадир, светомаскировку не соблюдаешь? – наигранно-сердито покосился Дед на крохотную, шестивольтовую лампочку, которую питал леченый и перелеченый аккумулятор – изобретение Халима Викулова.

– Э-э, брат, – хитро подмигнул бригадир, разливая разведенный спирт в кружки. – Он у нас, свет-то, ученый. Когда надо, сам тухнет.

– И когда не надо… – добавил Мартынок.

– Халим! – шумнул Дед в темноту. – Давай с нами. – И подтолкнул бригадира: – Что же ты, зови.

Василий Афанасьевич безнадежно махнул рукой и лениво позвал:

– Халим, давай, а то у нас кондер стынет…

– Я свой съел, – скрипнул простуженным голосом Халим.

– С нами, за урожай! – хитро сощурил глаза Дед.

– Посеять еще надо, – прохрипел Викулов.

– А-а! – нетерпеливо поднял свою кружку бригадир. – Пустое дело. Поехали…

Выпили и молча принялись за кондер. Только Оля задержала свою кружку, и лицо ее вдруг словно окаменело. Отвернулась, ладонью свободной руки вытерла глаза и прошептала:

– За Ивана Матвеевича, мужа мово… – И губы ее мелко задрожали.

– А ты чего же, секретарь? – повернулся Дед в нашу сторону. – Или комсомольцам не положено?

– Да нет, Николай Иванович, мы вот тут с ребятами уже за чай принялись. Да и что ж разорять вас.

– По доброму-то времени, – погрустнел Дед, – все не так надо. Праздник бы ребятам устроить по такому случаю.

– А сегодня и так ужин праздничный, – обиженно отозвался бригадир. – Ты думаешь, Николай Иванович, кондер мы каждый день здесь едим? А в этот почти полбутылки постного масла Оля вбухала.

– Ничего я не думаю, Василий, знаю все лучше тебя, а хочется ребят отметить. Им бы с тетрадками, книжками… а они вот здесь…

И вдруг, вскинув голову, резко выкрикнул:

– Валюша, а Валюша, скажи мне как комсомольский секретарь и колхозный бухгалтер, можем ли мы хлопцам по литру молока в день выдавать?

– Как секретарь скажу, Николай Иванович, давно надо, – бойко ответила Валька, – а вот как бухгалтер…

– Ну, хоть завтра-то, – прервал ее Дед, – мы сможем этим орлам по литру?

– Тогда придется кому-то меньше выписать, – вздохнула Валька, – у огородников срежем.

– Опять у огородников, – простонал, как от зубной боли, Дед. – Мне уже там нельзя показываться. Ну, да черт с ними! Они небось уже редиску первую трескают, а в кладовую только лук зеленый сдают. Режь!

Покончив с чаем, а вернее, с кипятком, заваренным сильно пережаренным и потолченным в ступе ячменем (и конечно, без сахара), мы побрели к землянке. Гриша поднял свои костыли, о чем-то пошептался с Николаем Ивановичем – видно, договорился, когда он завтра уедет из бригады, – и легко попрыгал за нами.

– Давайте ляжем на дворе? – предложил я, надеясь, что не все ребята согласятся и тогда мы с Васькой сможем поговорить с Гришей.