Текст книги "Дождаться утра"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Тебя как зовут?

– Андреем.

– А по отчеству?

– Николаевичем, – нерешительно ответил я.

– Вот что, Андрей Николаевич, давай раз и навсегда договоримся. Для всех порядок один – отчитываться каждую декаду. Будь добр, являйся сюда через каждые десять дней, а заболел – пусть едет бригадир, но отчет должен быть. Ясно?

– Ясно…

– Вот и хорошо. А теперь давай посмотрим, что вы там нагородили.

Я уже достал из сумки свои бумаги: учетные листы выработки трактористов, акты приема и сдачи выполненных работ бригады колхозу, квитанции приема горючего с нефтебазы и ведомости его расходования, акты ремонтных работ по сельхозинвентарю, тракторам и другие документы. Все они были написаны на разной бумаге. Начиная с лощеной немецкой и кончая листками, вырванными из ученических тетрадей, и цветной оберточной бумагой, на которой расплывались чернила.

Александр Иванович брезгливо покосился на этот лохматый ворох листков и сказал:

– Давай начнем с акта приема вашей работы колхозом. Это банковские документы. По ним государство предъявит колхозу счет на оплату за работы МТС. – Он, ловко выдернув из бумаг несколько листков, сдвинул очки к переносью.

Читал он их, как музыкант ноты, на вытянутых руках.

– Э-э-э, други хорошие, так у вас же ничего трактористы не заработали!.. Почему вся весновспашка идет по низкой и средней трудоемкости? А где пахота по многолетней залежи?

– Мы, Александр Иванович, не пахали по залежи.

– Как не пахали? – подпрыгнул старик, и очки его чуть не слетели с носа. – Может, вы и сеяли по зяби?

– Нет, по весновспашке…

– Так чего же ты мне голову морочишь? Земля второй год гуляет, а он – нет у них залежи. Да сейчас везде только по залежи и пашут. А у вас там еще и окоп на окопе.

И, резко подав свое сухое тело в мою сторону, спросил:

– Может, ты скажешь, у вас и окопов нет?

– Есть…

– Так чего вы тут нагородили?.. Такую землю пахать труднее, чем целину. Надо ставить высшую категорию трудности.

Он сердито отбросил мои акты. Я растерянно молчал. Мне стало жарко. Наконец я выдавил:

– Так это же весь отчет переделывать…

– Ну и переделаешь, – рявкнул старикан.

– Такие акты не подпишет председатель, – попытался я возразить.

– Подпишет, – примирительно сказал Сиволобов. – Уже подписал… – И он достал торчавшие из моей полевой сумки чистые бланки актов с подписями председателя и бригадира. – Поставишь еще и свою подпись, и все будет в порядке, – уже совсем миролюбиво закончил он, – дело нехитрое.

Я покраснел. Александр Иванович положил на мое плечо руку и, заговорщически сощурив глаза, молча киснул мне: давай, мол!

Когда переписал акт, работа нашей бригады сразу увеличилась почти на четверть. Я ахнул. Общая цифра вспаханной земли оставалась той же, но, повысив категорию трудности, я получил другое количество гектаров в переводе на мягкую пахоту. Вместо ста восьмидесяти теперь получалось более двухсот гектаров. А именно по ним определялось начисление трудодней трактористам, прицепщикам, расход горючего и, конечно, оплата колхоза государству за работы МТС. Вот так штука! Но это же обман?

Мне опять стало жарко. Столько надрывались у этих тракторов, мерзли, голодали, выколачивали гектары по соткам, а тут одним росчерком пера все перевернулось… Уж как мы с бригадиром искали, куда бы списать недостающее горючее, а до такой штуки не додумались. Василий Афанасьевич, конечно, знал об этих категориях трудностей. Да мы и так ставили в отчете больше, чем она на самом деле была. Но чтобы вот эдак – смотреть на черное и говорить белое… Извините…

– Ты чего, Андрей Николаевич, – насмешливо спросил Сиволобов. – Запутался в трех соснах?

– Запутался…

– Давай посмотрим, что ты здесь нарисовал.

– Да нет, я уж сам как-нибудь…

– Ну, ну, давай. – И главбух отвернулся.

Переписывать второй акт я не стал. Получалось беспардонное надувательство. Мы обманывали колхоз. Он должен будет сдавать зерно государству и платить нам, трактористам, за работу, которую мы не делали.

– Как же это так? – спросил я у Сиволобова.

Он неторопливо стащил с переносицы очки и молча уколол меня острым, точно шило, взглядом.

– Ты что, действительно не понимаешь или дураком прикидываешься, ты же эмтээсовский?

Теперь в глазах старика, кроме злости, было еще любопытство.

– Ты что ж думаешь, Андрей Николаевич, один ты честный, справедливый, а другие обманщики?

– Ничего я не думаю…

– Нет, думаешь, вижу по глазам. И напрасно! Хотя и некогда мне с тобою долгие разговоры водить, но давай разберемся. Ты считаешь, что мы обманываем колхоз? А кому от этого выгода? Мне? Или вот им? – он кивнул на женщин. – Мы получаем зарплату и карточки. Значит, нет! Выгода прежде всего государству. А о ком мы сейчас прежде всего должны думать, скажи мне? О ком? Ты, наверное, комсомолец?

– Комсомолец, но…

– Погоди, – предостерегающе поднял он руку, – не лезь поперед батька… Давай теперь посмотрим, кто еще от этого в выигрыше.

– Трактористы…

– Соображаешь, – криво усмехнулся Сиволобов, – выходит, не такой уж ты дурак. А кто такие трактористы? Кто главная фигура в поле? И получает ли он за свой труд лишку? Ты думаешь, что здесь обман? – и ткнул он пальцем, как пикой, в акт. – А ты спроси у трактористов.

– Я спрошу у председателя.

Охота возражать у меня пропала. Я понял, что ничего не докажу. Мою подавленность Сиволобов понял по-своему и закончил доверительно:

– Эх, Андрей свет Николаевич, ты только начинаешь жить! А в ней, нескладной, не все по-писаному. Тут соображать надо. Ну, пожурит тебя малость председатель, так что из этого? Зато интересы государства отстоял, интересы МТС и своей бригады.

– Не надо бригаде никаких подачек.

– Какие подачки? И почему ты за всю бригаду говоришь? Давай кончать разговор. Меня работа ждет. – Он немного помолчал и равнодушно добавил: – Ваши гектары уже давно включены в общий отчет МТС.

– Хорошо… – отодвинул я от себя бумаги. – Подписывать все равно не буду.

Резким движением головы, словно хотел боднуть меня, Сиволобов стряхнул очки на переносицу и встал. Вперил в меня вопрошающий взгляд и вдруг, словно передумав, махнул рукой и вышел из-за стола.

– А-а, ладно, черт с тобой!..

Прошел к подоконнику и начал рыться в папках. Всем своим видом старик подчеркивал, что утратил всякий интерес к моей персоне. Выходило, мое несогласие никому не нужно. Я даже растерялся. С кипой бумаг в руках Сиволобов обошел меня, как люди обходят шкаф, и, склонившись над столом, стал говорить с сотрудницей. Потом, не поднимая головы, бросил мне:

– А акты ты оставь… Конечно, без своей подписи. Отчет переделаешь и привезешь через десять дней. Все.

Схватив полевую сумку, я кинулся к выходу.

– Привезет, да кто-то другой!

Ну и дед! Только бы выбраться из этого села. Ну и дед!

Селу, казалось, не было конца. Удивительно, как они похожи друг на друга, прифронтовые села, словно стаи общипанных птиц! С домов сорваны ставни, обшивка, и ни единого деревца, ни кустика. Все сожжено за зиму или увезено на строительство блиндажей на передовую. Некоторые дома разорены до самого фундамента.

Прифронтовые села как люди после страшного голода – кости да кожа. Улицы заросли травой. Люди сюда не вернулись. Села исчезли навсегда. Сотни лет стояли. Рождались, жили и умирали люди, а теперь ничего не стало, смела война. Не стало моего родного Ягодного, нет Елхов, Гавриловки, Питомника… Сколько их между Волгой и Доном? А сколько по всей стране?

Когда вступал в комсомол, в анкете записали: «Родился в селе Ягодное». Даже если оно когда-нибудь возродится под этим солнечным названием – Ягодное, все равно это уже будет другое село, не то, где я босиком бегал по нагретой солнцем дорожной пыли, тепло которой храню в себе и сейчас.[12]12
  Ягодное, Елхи, Гавриловка и многие другие села Междуречья, дотла сожженные осенью и зимой сорок второго – сорок третьего годов, так и не возродились. Эти названия исчезли с карты Волгоградской области, как исчезли десятки других селений.


[Закрыть]

Когда я наконец выбрался из Больших Чапурников, время далеко перевалило за полдень. Жара не спадала. Заметив разрушенный блиндаж, свернул с дороги. За ремонт велосипеда разумнее всего браться именно у блиндажа. Ведь еще несколько месяцев назад они были домами для тысяч солдат.

Но, видно, в ту весну в нашем крае не было человека, который, побывав у блиндажа, не пошарил в его темных углах. Хорошо знаешь, что до тебя здесь прошли десятки, но все равно лезешь, перетряхиваешь истлевшее тряпье, гремишь пустыми консервными банками, изуродованной кухонной утварью. И обязательно найдешь такое, что может пригодиться в доме: заржавевшую вилку или ложку, сплющенную алюминиевую миску (ее легко выправить), рваный сапог, у которого еще хорошее голенище, ремень, кусок брезента, молоток, лопату, да мало ли что. Это в блиндажах наших солдат. А они не шли ни в какое сравнение с немецкими или румынскими. Те напоминали универмаги.

Блиндаж рядом с дорогой, в нем наверняка побывали сотни, и все же я спрыгнул в траншею. Под ногами еще не успевшие позеленеть рыжие гильзы патронов, разорванный противогаз, консервные банки и сломанный черенок лопаты. Поднимаю шлем противогаза (отличная резина на заплатки!) и вхожу в блиндаж. Минуту ожидаю, пока глаза привыкнут к полумраку. А блиндаж был что надо! С двойными нарами, с большим столом, полками, нишами. Все это теперь разорено, торчат только врытые в землю столбы, доски сорваны, увезены. Носком ботинка переворачиваю с места на место окопный хлам. Не на чем остановить взгляд. Скомканная бумага, тряпье, куски ржавой жести, серая обложка книги. Нагнулся – «Киселев. Алгебра». Подхожу к нише. Что-то в ней было? Может, продукты хранили? Боеприпасы? Теперь здесь куча мусора. Разгреб ее и нашел несколько пакетов бинтов. Все они, кажется, испорчены сыростью. Вышел из блиндажа, бросил бинты и шлем противогаза к велосипеду. Надо браться за ремонт.

Провозился больше часа. Пока снял колесо, вынул камеру, нашел дыры, заклеил, собрал и поставил колесо – вот и прошло время. Бинты действительно сильно подмоченные. По-хорошему бы, так и нагибаться за этим гнильем не стоило. Но идет война – авось пригодится. Ведь купить-то негде. Может быть, Оля что и выберет из них, и будет у нас аптечка.

Поехал. Но до Красноармейска так и не дотянул. Снял колесо, вынул камеру – и обмер: она лопнула поперек. Теперь ее только выбросить. Что же делать?

До бригады километров восемнадцать, а то и все двадцать, а время к вечеру. Если бы я был без велосипеда, то часа за четыре дошел бы, а так и к полуночи не доберусь.

Пропади оно все пропадом! И эта дорога, и Сиволобов, и велосипед – встать, бросить все и уйти!..

Надо подниматься и вести в руках его, распроклятого.

А что, если набить покрышку травой? Эта неожиданная мысль так захватила меня, что я тут же принялся рвать траву. Через полчаса покрышка была набита. Ехать тяжело, но все же лучше, чем вести велосипед в руках. Хорошо, хоть заднее колесо держит.

Километра через полтора трава моя в покрышке размолотилась, сбилась в одну сторону, ехать нельзя. Надо сплести из травы толстый жгут метра в полтора и затолкать его в покрышку. Набросился на пырей и ковыль. Крепкие степные травы – они мне послужат. Провозился не меньше часа. Колесо готово. Надо бы передохнуть, но нет времени. Солнце падает к горизонту.

Опять еду. Тяжело, но еду. Проскакиваю Красноармейск. Теперь подъем в гору – километра полтора, а оттуда до бригады рукой подать – километров десять. Солнце уже не видно. Пока не стемнело, надо выбраться на гору, и я, не переводя дыхания, рысью с велосипедом в руках бегу и бегу. Пот в три ручья, майку хоть выжми! Трава перемололась и сыплется трухой из дыр в покрышке. Силы на исходе, вот-вот задохнусь.

Я уже почти на горе, а солнца и след простыл. Нет даже зарева. Такое чувство, словно меня предали.

Небо заволакивают тяжелые грозовые тучи. Темнеет сразу. Через четверть часа и дорогу не различу. Ехать дальше нельзя, порвалась покрышка. К тому же, видно, погнул обод колеса. Еще бы, сколько шпарить без камеры!

Бросаю велосипед и валюсь рядом. Буду лежать вот так, и пропади оно все пропадом!

Хотя бы кто проехал по этой идиотской дороге! Знаю – не проедет, но надеюсь. Дорога в нашу бригаду, по ней ездим только мы.

…Лежи не лежи, а вставать надо. Я только обманывал себя, хотел увести свои мысли от бригады, чтобы не думать о еде. Но это выше моих сил. Ведь до утра умру с голоду. Я уже давно там, в бригаде, у Олиного котла. Вижу, как раскрасневшаяся у огня Оля помешивает густое варево деревянной лопаткой, которую сделал для нее Халим Викулов. А рядом с котлом в чашке лежит половник – «мера нашей жизни», как недавно не то в шутку, не то всерьез сказал Мартынок. Сейчас Оля повернется к обступившим ее ребятам и скажет свое долгожданное: «Готово! Налетай!»

Какой-то кошмар, я уже не могу отвязаться от этой картины. И вдруг осенило: а что, если обмотать обод колеса бинтом, который я подобрал у разбитого блиндажа? Надо же как-то добраться до Олиного котла!

Велосипед шел немного легче. Правда, переднее колесо так прыгало, что руль вырывался из рук. Но ехать можно. Теперь доберусь. Еле различаю дорогу. Припав к рулю, во все глаза смотрю вперед. А если заблужусь? А если волки?

Степь молчала, даже перестали стрекотать кузнечики, оборвался тонкий посвист сусликов и шорох пугливых ящериц. Все замерло в тревожном ожидании. Лишь натужно скрипит и глухо постукивает велосипед. Огоньки волчьих глаз, наверно, уже где-то рядом. Боюсь оглянуться. Жму на педали, рывком поворачиваюсь назад и чувствую, как на лицо падает капля дождя. Потом еще и еще. В спину подтолкнул прохладный ветерок, и вот уже дождинки зашлепали в дорожной пыли.

Ехать даже легче. Мягче стучит переднее колесо, но дождь усиливается, и велосипед мой останавливается. На бинты налипло столько грязи, что колесо плывет.

Разулся, повесил ботинки на раму, взвалил велосипед на плечо. Нет, я дойду, доползу до бригады!

Дождь хлестал теперь не в спину, а сбоку и прямо в лицо. Значит, миновал поворот… Теперь дойду. Дойду назло всем, назло хрычу Сиволобову!

У меня начался бред. Надо передохнуть. Снять с плеча велосипед, но не садиться на землю. Если сяду, не поднимусь. Нужно только опереться на раму.

Повернул лицо от дождя и прямо перед собой, рукой подать, увидел огонек. Ребята включили на стане лампочку. Для меня включили, чтобы видел…

Тюльпаны и война

– Твой сын доучился. Вызывают на педсовет, – встретили меня дома. – Стенку какую-то измазали.

Неделю назад Андрей рассказывал, как два пенсионера во время каникул покрасили стены в школе.

– И главное, все сделали бесплатно, – восхищался он. – Весь ремонт. Шефы дали краску, а они покрасили. Правда, здорово! И ценно так сделали!

Этот случай, видно, и впрямь взволновал ребят. Андрей и его друзья не раз заводили о нем речь, и я подумал: «Вот что может сделать один благородный поступок. Он стоит больше, чем все беседы учителей».

И вот тебе на! Оказывается, я ничегошеньки не понимаю в ребячьей психологии.

…Андрей испуганно молчал. Таким я видел его не часто. Как можно спокойнее спросил:

– Ну рассказывай, как все случилось?

– Я не знаю… Мы потом тут же все вытерли, даже ничего не заметно стало, а нас к директору.

– Давай по порядку, как и чем вы измазали стенку? Ты взрослый, должен отвечать за свои поступки. Рассказывай!

Андрей опустил голову.

– На большой перемене бежали по лестнице. У Сашки была шайба… Начали гонять ее.

– Где, на лестнице?

– Мы шли с шайбой во двор, а Юрка выбил ее из рук. Ну и ногами начали… Мы даже не заметили, а прозвенел звонок, увидели – стенка измазана. Тут пришла завуч, потом наш классный и другие учителя.

Андрей и сам удивился тому, как это в его рассказе все легко и просто произошло, и тут же умолк.

– И что теперь?

– Не знаю…

– Как же так, Андрей? Люди десять дней работали, урывали время от своего отдыха, доброе дело для вас сделали, а вы… Шестеро… Как раз вся ваша компания, и все, наверно, комсомольцы?

Еще раз посмотрел на сына и понял – больше его нельзя распекать, он может тут же заплакать или выбежать из комнаты, а этого он не простит ни себе, ни мне. Замолчал, давая понять, что разговор окончен. Но Андрей не уходил.

– А что будет на педсовете?

– Не знаю. Многое будет зависеть от вас, как вы себя поведете там.

– А как надо?..

– Нужно прямо и честно отвечать за свои поступки. Вы уже не маленькие.

– Я понимаю…

Начинаю догадываться, что он что-то не договаривает.

– Выкладывай начистоту? Что еще натворили?

– Наш класс заставили второй раз дежурить по школе, а мы отказались.

– Почему второй раз?

– Не знаю, говорят, что мы плохо дежурили. Ничего не плохо, нормально. А нас еще на одну неделю дежурить…

– Э-э, так вы, друзья, еще и бунт устроили.

– Никакой не бунт, мы не стали еще раз дежурить. Мы не рыжие…

– Вот и отвечайте педсовету за свои поступки.

Андрей вздохнул, постоял с минуту молча и тихо побрел из комнаты.

Мне попалось несколько статей, где говорилось, что в наших школах все меньше и меньше остается учителей-мужчин. Факт действительно тревожный, но он не то чтобы не взволновал меня, а как-то не взял за живое. Конечно, очень плохо, что наши дети остаются без мужского воспитания. У нас и дома-то ребятами все больше занимаются матери да бабушки. И все же настоящую тревогу почувствовал, лишь придя в школу. Женское царство! Ни одного мужчины! Даже учителя физкультуры и те женщины.

На педсовет из шести вызванных отцов пришли лишь двое. Мы собрались в тесном кабинете директора школы Надежды Петровны – уставшей, и, как мне показалось, сердитой женщины лет пятидесяти. Тоном провинившихся школьников мамаши объясняли директору, почему не пришли в школу отцы.

Причина у всех одна – занят на работе.

– Хорошо! – звучно прихлопнула ладонью по столу Надежда Петровна. – Педсовет мы проведем, но завтра или послезавтра отцы должны прийти. – Она строго оглядела всех нас, как, видно, оглядывает своих учеников, и добавила: – А тех ребят, у которых отцы не явятся, мы с понедельника не допустим к занятиям.

Она окинула еще раз взглядом комнату и чуть приметно кивнула завучу.

– В школе произошел безобразный случай… – Высокая черноволосая женщина лет сорока говорила чеканно, то повышая, то понижая голос. Я попытался представить ее на уроке и должен был признать – такую будут слушать ребята. А вот станут ли любить?.. – Это не рядовая шалость, а злостное хулиганство, и мы должны к нему отнестись со всей строгостью. Родители тоже должны чувствовать свою ответственность.

Надежда Петровна тяжело разомкнула прищуренные веки.

– Зовите ребят, – устало кивнула она завучу. – Пусть объясняются…

Гуськом, подталкивая друг друга, с опущенными головами вошли шестеро мальчишек. Долговязые, худые, выросшие из своих школьных костюмов. Все почему-то похожие друг на друга. Сходство им придавала не только их серая, заношенная и измятая форма, но и почти одинаковые выражения лиц. Смотрели они тревожно, однако на их лицах проскальзывало нагловатое мальчишечье упрямство: «Все равно вы ничего с нами не сделаете». Вероятно, они бравировали друг перед другом, желая продемонстрировать свою смелость и независимость.

Андрей не смотрел в мою сторону; он стоял в своей привычной позе, чуть выдвинув правое плечо вперед и опустив левое. Выстроились в ряд, загородив спинами дверь.

– Не подпирайте стенку! – прикрикнула на них завуч.

Ребята потоптались на месте, делая вид, что отошли от двери. Они мне напомнили «стенку» футболистов перед ударом штрафного, которую еще ни одному судье не удалось установить на положенное расстояние.

Директор. Объясните свой поступок.

Молчание. Только переступают с ноги на ногу да подергивают плечами.

Завуч. Что же вы? Как безобразничать, так вы есть, а отвечать, так вас нет. Наверно, Надежда Петровна, надо спрашивать каждого. Осташев, отвечай!

Паренек, стоявший рядом с Андреем, чуть вздрогнул, выпрямился.

Осташев. А почему я?..

Директор. Спрашивают тебя, отвечай. Как расцениваешь свой поступок?

Осташев. Плохо расцениваю…

Завуч. Что значит плохо?

Осташев. Мы плохо поступили, выпачкали стену.

Завуч. Понимаешь, почему ваш поступок особенно безобразный?

Осташев. Понимаю…

Голос завуча становился все строже, и скоро он уже звенел. Мне стало неуютно, и я перевел взгляд на учителей. Они слушали Клавдию Тимофеевну настороженно, а классный руководитель Татьяна Сергеевна даже сдвинулась на краешек стула, готовая в любую минуту вступить в разговор. Воспользовавшись небольшой паузой, она тревожно вмешалась:

– Конечно, вы виноваты, мальчики, и вам надо извиниться перед шефами.

Завуч неодобрительно посмотрела в ее сторону – так смотрят на человека, который сказал что-то невпопад.

Осташев (поспешно). Мы извинимся, Татьяна Сергеевна…

– Да там же ничего уже нет, мы все вытерли, – отозвался сосед Осташева.

Этого паренька я не видел в нашем доме среди друзей Андрея.

Завуч. Колчин, помолчи. О тебе речь особо пойдет. Мы говорим с Осташевым, пусть он за себя отвечает.

Осташев. Я уже ответил. А перед шефами извинимся.

Завуч. Не только шефами, но и перед педсоветом, перед матерью своей должен дать слово, должен пообещать, что никогда не позволишь себе таких выходок.

Лицо Сергея покрылось красными пятнами, он не мог поднять глаза. Перед ним сидела мать. Она смутилась больше сына, растерянно подалась вперед, теребя сумочку.

Осташева. Сережа, тебя спрашивают, чего молчишь?..

Осташев (так и не подняв глаза). Я обещаю, я буду… – Он не сказал, а тяжело выдохнул слова сквозь слезы и, наверно, если бы говорил дальше, то заплакал.

Мне стало не по себе. Ту же неловкость, видно, испытывали и другие родители, да и сами учителя. И лишь лицо завуча было непроницаемое.

Директор (поспешно). Хорошо, Сережа, мы тебе верим…

Мать Сергея вздохнула так, словно от нее отвели непоправимую беду. Вздохнули и мы.

Завуч. Вот теперь твоя очередь, Колчин. Объясни педсовету и родителям, как ты дошел до такой жизни?

Колчин. До какой жизни?

Завуч. Это тебе лучше знать. Хулиганишь на переменах, срываешь уроки, плохо учишься, отказываешься от дежурства.

Колчин. Уроков не срывал.

– Саша, ты действительно стал плохо вести себя, – вмешалась АП – учительница физики Анна Павловна, сухонькая и черная, как галчонок, старушка.

Она это сделала, видно, затем, чтобы разрядить гнетущую обстановку. Добрый, мудрый человек. Не зря ее любили ребята. Лет пять назад АП проводили на пенсию. Но в конце года одна «физичка» уехала с мужем-дипломатом за границу, и Анну Павловну попросили «довести год». Она довела. Потом упросили «начать год», потому что другая молодая учительница, теперь уже учительница математики, должна была уйти в декретный отпуск. Она осталась и еще проработала год.

А затем ей самой было жалко бросать на полпути свои классы. «Вот так и осталась я в школе после торжественных проводов на пенсию», – подсмеивалась над собой АП. А своим ученикам говорила: «Ваш девятый „А“ последний в моей жизни. Хочу, чтобы он не был последним в школе».

Завуч. Должен дать обещание педсовету, родителям, дать слово комсомольца, что наконец изменишь свое поведение, свое отношение к учебе. А не сдержишь слово, пеняй на себя! Нам надоело уговаривать.

Саша поднимает голову, лицо чуть бледнеет, он весь напружинился, готовый сорваться с места.

Колчин. Я обещаю… Больше не будет…

Завуч (обращаясь ко всем ребятам). Имейте в виду, вы даете слово комсомольца.

При этих словах Андрей метнул взгляд на Сашу, потом на завуча и опять опустил голову.

Директор. Ты что, Чупров, не согласен с Колчиным?

Андрей. А если он забалуется на уроке, тогда что? А если все ребята решат по-другому?

Андрей смешно, как петух, нахохлился, даже подался вперед. Татьяна Сергеевна, не сдержавшись, коротко засмеялась, быстро достала платок и начала откашливаться.

Завуч. Ну что ж ты, Чупров, замолчал?

Андрей. Сразу за все я не могу дать слово… Могу пообещать, что не буду… – он запнулся, смешно потупился, – со мной больше не будет такого, как случилось с этой стенкой.

Татьяна Сергеевна отвернулась и никак не могла сдержать смех. Меня тоже развеселили слова Андрея, но под осуждающими взглядами завуча и директора пришлось сдержаться. Представляю, что сейчас обо мне они подумали!

Завуч. Так ты, Чупров, не можешь дать слова? Может, ты не считаешь себя виноватым?

Андрей. Считаю…

Завуч. Так в чем же дело?

Андрей. А если не сдержу слова? Получу двойку или еще что…

Завуч. А что еще может быть с тобой?

Андрей. С кем-нибудь подерусь.

Директор. Ты, Андрей, поражаешь меня. И потом, случилось не со стенкой, а с тобой.

Она широко и откровенно улыбнулась, и я понял, что лицо ее совсем не злое, а открытое и доброе, а все, что я видел до этого, было маской, привычной маской, какую она много лет носит, чтобы приструнить сотни мальчишек и девчонок своей школы.

Последние слова Андрея развеселили всех, и напряжение немного спало. И только завуч не поддалась общему настроению.

Завуч. Так кто же за тебя, Чупров, будет отвечать педсовету? Может быть, твой отец?

Андрей метнул на меня тревожный взгляд. Я молчал: «Решай сам». Минутная растерянность скользнула по его лицу, потом он выпрямился и стал «колючим». Таким он становится, когда его не хотят понять.

Андрей (резко к завучу). Я, Клавдия Тимофеевна, боюсь нарушить честное комсомольское.

Директор. А это потому, что у тебя слабая воля.

Андрей. Ну и пусть слабая…

И Андрей, как это часто бывает с ним в такие минуты, наглухо «закрылся». Он словно ушел под панцирь, сквозь который не удавалось пробиться никому. Директор и завуч молча глядели в мою сторону: «Что же он у вас такой? Воздействуйте».

Но теперь воздействовать на него не мог и я. Андрей перехватил взгляды учителей и пришел мне на выручку.

Андрей. Перед шефами извиняюсь, больше такого не будет. Честное комсомольское даю… А чтобы никогда и ничего не случалось, пообещать не могу…

В комнате стало так тихо, что я, казалось, услышал дыхание сына, тяжелое и сбивчивое.

Завуч. Спасибо и на том, что правду говоришь.

Андрей молчал. По тому, как сжались его губы и сошлись у переносья дуги бровей, я понял, что он больше ничего не скажет.

Завуч сердито метнула взгляд на Андрея, потом на меня. Ее чуть прищуренные сухие глаза спрашивали: «Что ж, отвечайте вы, если сын такой». Мальчишки замерли. Первым моим порывом было встать и возмутиться тем, что здесь происходит, но благоразумнее было просто выйти, чтобы не вступать в спор при учениках. И я уже был готов уйти. Но меня остановил взгляд доброй и мудрой АП: «Не делайте глупостей, не делайте…»

Надежда Петровна рассерженно подняла голову, подчеркнуто утратив ко мне интерес. И только завуч продолжала осуждающе смотреть на меня.

Наконец ребят отпустили, и сразу поднялась Татьяна Сергеевна.

– Мне стыдно… Я не понимаю, что здесь происходит, Надежда Петровна… – Разгоряченное лицо ее заливала краска. Она приложила ладони к щекам и тут же отдернула их, словно обожглась. – Как же мы воспитываем? Разве так можно? – Голос дрогнул, она растерянно глянула на родителей и тут же умолкла.

– Татьяна Сергеевна, что с вами? – встревоженно повернулась к ней директор. – Успокойтесь, голубушка… Ну что вы…

– Я понимаю: они виноваты, виновата и я как классный руководитель, но почему так судилище?

– Надежда Петровна, – сказала завуч, – давайте отпустим родителей. У нас еще много вопросов, чего же их держать.

Мы неторопливо и как-то пристыженно вышли.

Тихо переговаривались, тревожно поглядывая в конец коридора, где маячили фигуры наших сыновей. Школа непривычно и сиротливо затихла, только негромкий говорок женщин рядом да шарканье ног мальчишек в дальнем углу.

Вся эта затея с педсоветом показалась мне ненужной. Я не оправдываю мальчишек. Они виноваты и заслуживают наказания.

Но сегодня все было не так. Одни ребята хитрили и лгали, другие ершились, упрямились. Между учителями и учениками потерялся контакт? Ведь еще недавно слово учителя для них было все. «Так сказала учительница», – упрямо повторял Андрей, и никакие силы не могли переубедить его, что может быть по-иному.

Выхожу из школы – Андрей ждет.

Как он воспринял этот педсовет и каким будет у нас сейчас разговор? Мне не по себе. Иду медленно, хочется собраться с мыслями, но во мне все еще клокочет возмущение происшедшим. Волны знакомого чувства, кажется, перекатываются через меня. Это все уже было, но только не со мной теперешним, а с тем Андреем из далекого сорок третьего.

…Возвращаясь из МТС, я, хоть и ругал Сиволобова, хоть и знал, что не мог подписать эти разнесчастные акты, все же чувствовал какую-то скрытую и непонятную мне правоту нашего главного бухгалтера. Ведь действительно, не для себя же он затеял всю эту канитель с переводом нашей пахоты в высшую категорию трудности. Идет война, мальчишки, инвалиды и старики с утра до ночи на развалюхах тракторах. Работа тяжелая, трудная. Какой же в том грех, если ее оценивают в бухгалтерии МТС по высшему баллу?

И все-таки выходила неправда. Мы вспахали сто восемьдесят гектаров, а нам записывали более двухсот, сожгли горючего столько, а в акте ставим больше… Ну и что? Чего я упрямлюсь? «Что же, все нечестные, а ты один честный?!» – спрашивал меня Сиволобов. И я не знал, что ему ответить.

С этими мыслями я возвращался в бригаду к Василию Афанасьевичу, и он должен был разрешить все мои мальчишеские сомнения. Может, нечто подобное теперь переживает и мой сын и идет ко мне со своими сомнениями, как когда-то я шел к Василию Афанасьевичу.

– Я же не мог, как Сережка Осташев, все обещать… Я правильно поступил?

В глазах у Андрея слезы, он не боится их и смотрит прямо, требуя ответа.

– Видишь, Андрей, все зависит от того, как собираешься жить дальше. Можно ведь было и не давать честного слова, чтобы не связывать себя нравственно, чтобы не отвечать…

– Да ты что?!

– Подожди, не перебивай! Но ты… я убежден, ты думал иначе. Тебе страшно оказаться болтуном… Не стал лукавить, у тебя получилось честно, а все, что честно, всегда правильно.

– И я так думал, а Сашка Колчин говорит, зачем я ломался, только время у всех отнимал…

Эх, мальчишки, мальчишки!.. Каждый из вас открывает мир заново и по-своему. Когда-то и я был таким.

…Вернувшись в МТС после неудачного своего отчета, я положил перед Василием Афанасьевичем полевую сумку с документами и заявил:

– Все, больше я не учетчик! В водовозы, в прицепщики, на трактор, к черту на рога, но только не в учетчики!

Не знаю, какой у меня был вид, но бригадир обращался со мною, как с больным.

– Конечно, опять на трактор, – торопливо говорил он, – завтра отдохнешь, а там и катай. Мартынок твой трактор немножко подремонтировал. А хочешь – принимай другой, у Викулова из ремонта…

Я хотел, чтобы бригадир возражал мне, тогда бы можно было покричать и выместить на ком-то зло, разрядиться. Но мудрый Василий Афанасьевич не доставил мне этого удовольствия.