Текст книги "Дождаться утра"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Появление Гриши всегда было праздником. Мы ждали его, как ждут самого дорогого человека. И хотя он почти наш ровесник (Васька младше его только на два года, а я – на три), для нас Гриша был личностью особой. У него были ордена Отечественной войны I степени и Красного Знамени – не на ленточке, а на винте.

Гриша не всегда носил свои ордена, а сегодня надел; понимал, что они для нас значат.

Мы вынесли из землянки свои замасленные тюфяки, большое Васькино одеяло, а вместо подушек каждый прихватил телогрейку. Долго трясли свою постель, стараясь вытряхнуть блох. Эти паразиты были нашим несчастьем. Трясли постель до одури, хотя и знали, что, как только ляжем, уже через полчаса твари обязательно будут скакать.

Гриша лег между мной и Васькой, но одеяла хватило еще и на Шурку Быкодерова и Славку Воловика. Гриша начал расспрашивать, как мы живем, а мы все ждали его рассказа о том, как он ходил в разведку, как его ранило. И поэтому, когда Шурка вдруг начал говорить о делах в бригаде, я толкнул его в бок. Но он, ничего не поняв, отодвинулся от меня и, приподнявшись на локте, невозмутимо продолжал:

– Знаешь, начали пахать на третьем поле. Жуть, там окоп на окопе, да такие, что не обойдешь и не объедешь. Одна траншея так метров на триста тянется. А кругом такие ямины от блиндажей, их и зарыть нельзя. Не поле, а одни объезды.

– А сколько уже вспахали?

– Да только начали, вчера гоны отбивали.

– А всего уже сколько?

– Сто тридцать гектаров на сегодня, – ответил я и тут же вспомнил: как же это сегодня Василий Афанасьевич не проводил свою летучку? Наверно, завтра утром спохватится и начнет шуметь на меня: «Почему не доложил? Сколько вспахано?»

А Шурка все еще разглагольствовал.

– Пашем, а толку что? Видно, все пойдет под пары. Сеять-то нечем. А если и придут семена, так когда это будет и что тогда может вырасти?

– Гриша! А ведь ты обещал пойти с нами в Елхи и показать, где воевал и где тебя ранило, – не выдержал Васька.

– Точно, Гриша, помнишь, когда приезжал к нам с главным механиком МТС, – подхватил Славка, – тогда еще говорил: вот подсохнет, и поведу вас.

Отступать Грише было некуда. Мы загалдели: «Обещал! Обещал!» Я не помнил этого обещания, но кричал больше других. И Гриша сдался.

– Я и сам, хлопцы, хочу побывать там, поискать свою ногу, но когда же это сделать?

– Да хотя бы завтра, – отозвался Васька. – Можно в обед смотаться, пораньше кончить работу и катануть. Василий Афанасьевич отпустит. Мы сейчас собираем культиватор, а там я видел разбитый, можно детали снять с него.

– Это тот, что у кузницы? – поднял голову Гриша. – Да там не только культиватор, там много инвентаря было. Только покромсали его весь снарядами и минами. Ох, был однажды случай у этой кузницы! Засекли нас румыны. Мы тогда их батарею искали. Помню, куда-то под Цибенко ходили. Батарею разведали, но напоролись на ездовых. Возвращались по оврагу, а там ездовые этой батареи. Поднялась стрельба, а войск кругом – все балки забиты. Куда ни ткнемся, отовсюду нас поливают. Ранило Сашку Сырца. Хорошо, в плечо. Бежать может. Я его автомат схватил, а он зажал рукой рану и, согнувшись, впереди меня. Километров пять по степи и пробежали. Вижу, к Елховскому бугру выскочили. Ребята меня в балку тянут, по ней идти ближе, да и укрытие все же, а меня как будто кто толкает от этой балки. Вообще-то я страх не люблю, когда обзора нет. После одного случая я как псих какой стал. Если помещение не имеет двух выходов или местность закрытая, меня туда калачом не заманишь. Как-нибудь расскажу про тот случай.

Оторвались вроде мы от румын. Сашку Сырцова перевязали. Идти может, даже автомат свой взял. Лежим в бурьяне, дышим, как загнанные лошади, и потихоньку спорим.

Сашка и Иван рвутся в балку, а я ни в какую! Ну, спор этот продолжался ровно столько, сколько нам потребовалось времени, чтобы перевести дух. Поднялись. Я, как старший в группе, приказал, и пошли. Хорошо, что не сунулись тогда в эту балку… Добрались до Елхов благополучно и на эту кузницу вышли. Правда, ее уже и тогда не было, одни саманные стены торчали, да инвентарь кругом разбросан. Подходим, а уже сереть начало. Смотрю, кто-то ходит. Я ребятам подал знак и сам затаился. Наблюдаем. Вначале подумал, что телок какой приблудный бродит, потом гляжу – нет, человек. Я взял его на автомат, а Иван мне шепчем: «Так это ж наша братва…»

Смотрю, выходит из-за кузницы еще один, и Иван ему сдуру кричит: «Арно, это ты?»

Эх, как метнется в сторону эта тень да в нас очередью! Я чесанул того, какой у меня на мушке был, и давай крутить обратно. Как рак назад пячусь, все норовлю в окоп попасть. Мой фриц, что у сеялки свалился, молчит, а которого Иван за Арно принял, поливает нас. И слышу, он не один, ему еще кто-то из-за развалин кузницы помогает.

Думаю: «Влипли! Не иначе как на гитлеровскую разведку напоролись». Ни наших, ни фашистских войск здесь, в Елхах, нет. Елхи ничейные. И фрицы по селу бродят, и мы. Ловим друг дружку. Но мы вроде обосновались покрепче. Свою базу тут устроили. Боеприпасы и рацию в одном погребе прячем. В этот раз, с вечера, когда уходили на поиск румынской батареи, в Елхах оставались трое наших ребят. Они должны были прочесать балку и обеспечить нам встречу. Откуда же эти фашисты и где наши хлопцы? Пячусь назад, ищу окоп, а у самого мысли так и пляшут в голове.

Вижу: уже не три немца, а больше, и вспышки от выстрелов теперь уже и справа и слева. «Э-э, – соображаю, – да они охоту на нас устраивают». Иван тоже отполз и бьет короткими. А я никак этот проклятый окоп не найду. Когда подходили к кузнице, чуть не влетел в него, а сейчас пропал.

Наконец провалился в него. «Ну, – думаю, – теперь вы у меня попляшете! Если „языков“ из нас захотели сделать, так это еще посмотрим, кто кого». Окоп мой оказался хоть и неглубоким, но хорошим. В длину метров семь, даже не окоп, а траншея, зигзагом вырытая. Залег и не спешу себя обнаружить. «Пусть, – думаю, – теперь пуляют – боезапас свой порастрясут».

Позвал потихоньку Сашку. Он со мною вместе отползал, да где-то застрял. Минут через пять слышу: сопит, потом плюхнулся рядом со мною и застонал. Подполз к нему, а он за ногу держится и просит снять ботинок. Второй раз его ранило. Перевязываю ему ступню, а сам по сторонам круговой обзор поддерживаю. Впереди нас от кузницы все больше светлеет. Там остался один автоматчик и не дает нам головы поднять, а остальные заходят с боков. Видно, и Иван сообразил, чего фрицы хотят, и стал стрелять реже. Вынимаю из карманов лимонки и кладу перед собой.

Сашка проскрипел зубами, достал свои гранаты и говорит мне: «Давай через этого ганса на кузницу прорывайся, а я поддержу тебя». Знает, что я его не брошу, а говорит…

Я молчу, а сам думаю: «Вот если бы Иван догадался пойти на прорыв, то мы бы вдвоем его хорошо могли поддержать». У него есть возможность проскочить. Ребят наших в Елхах поискать. А потом с ними на выручку ударить. Но мой Иван, вижу, и не думает об этом. А немцы уже в спину к нам вышли и кричат: «Рус, иди плен!» Врезал я очередью на этот нахальный голос.

Вижу, патроны жалеть нечего, взять они нас могут даже очень легко, и боезапас расстрелять не успеешь. Забросают гранатами – не пикнем…

Швыряют они свои гранаты-«толкушки» метров на семьдесят запросто, а голоса их я как раз с такого расстояния слышу. Ну и давай мы с Сашкой лупить по ним из автоматов. Они тоже не молчат. Только слышу, вправо от Елховской балки какая-то новая стрельба завязывается, и мои гансы туда свой огонь начинают переносить.

«Э-э-э, – соображаю я, – кто теперь у кого в окружении? Видно, ребята наши их жмут». На радостях схватил я пару гранат да из окопа наперерез немцам.

Драпанули так, как будто их ветром сдуло. И тот, какой сидел в развалинах кузницы, как сквозь землю провалился. Сразу все чисто стало. Только бегает наш верзила Арно и всех спрашивает: «Ты живой? Ты живой?»

Гриша умолк. Достал свою телогрейку, пошарил в ее карманах. В руке сверкнул портсигар, тут же он выхватил четвертушку газетки, согнул ее, потом, положив бумажку на колени, тряхнул туда из портсигара табаку и, ловко подхватив ее, пальцами одной руки скрутил цигарку, сунул в рот, чиркнул зажигалкой. Все это проделал так быстро, что человек с двумя руками вряд ли бы успел за ним. Он подряд несколько раз глубоко затянулся, подул на красный огонек цигарки и, спрятав портсигар и зажигалку в карман телогрейки, прилег на нее.

– Давайте спать, хлопцы, а то не выспимся…

«Вот тебе раз!» – подумал я и тут же спросил:

– А дальше что было?

– А ничего… – как-то устало вздохнул Гриша. – Уже светало. Ребята спешно понесли Сашку Сырца к своим. Крови он много потерял. А мы втроем: Арно, я и Пашка Белых – остались еще на двое суток в Елхах. Тогда гитлеровцы меняли дивизию на этом участке, и у нас была работа. Ну ладно. Давайте спать. Об этом как-нибудь в другой раз.

– Гриша, – спросил Шурка, – а чего же ты не сказал, когда нас поведешь в Елхи? Давай завтра?

– Нет, ребята, завтра не могу. К обеду должен быть в Больших Чапурниках. А туда мне на своем драндулете как раз полдня пилить. Давайте точно договоримся: как отсеетесь, так я к вам приезжаю. Идет? И мы тогда на целый день туда зальемся.

Первый отчет

Вот уже второй месяц три раза в неделю Андрей по вечерам исчезал из дома и появлялся только, когда мы собирались спать. Они с Игорем Первушиным занимаются в спортивной секции самбо. Ездить им приходится через весь город в политехнический институт, но ребят это не удерживает. Теперь Андрей, придя из школы и пообедав, сразу садится за уроки и занимается до тех пор, пока не подойдет время ехать на занятия секции. Бабушка не нарадуется его усердию.

– Будто подменили нашего Андрюшу, – счастливо шептала она, – сегодня опять сидел за уроками, а потом всполошился, кричит: «Скорей давай ужинать!» – и помчался со своей сумкой.

Я видел, что ему нелегко даются эти занятия – только на дорогу уходит почти три часа, – и как-то спросил:

– А может быть, где-нибудь поближе нашли бы секцию? Ведь не обязательно самбо. Гимнастика не хуже.

– Что ты! – удивленно отозвался он. – Да знаешь, сколько раз мы к этому тренеру ездили? Еле уговорили. Он знаешь какой?

И дальше шел рассказ о заслугах тренера. Мне нравилась увлеченность сына. В доме только и было разговоров о самбо: подсечка, бросок, болевой прием… Андрей даже Юлю начал обучать. Одел ее в свою куртку самбиста, обмотал длинным поясом и начал швырять, как куклу, на ковер. Та вскакивала и, сцепив зубы, бросалась на него, а он, заломив ей руки, опять нещадно бросал на пол с таким грохотом, что мне казалось, она уже не поднимется. Но Юля как резиновая вскакивала, и все начиналось сначала.

– Господи, да зачем тебе это нужно? Ты же девочка!

– Нужно, нужно! – выкрикивала она. – А если кто нападет?

Андрей пожал плечами.

– Ты слышал о Маше Поддубной?

– О борце Иване Поддубном знаю.

– Нет, это не то. В начале нынешнего века в России гастролировала знаменитая труппа борцов-женщин, и там была Маша Поддубная. С ней боялись бороться даже мужчины…

Мне все хотелось докопаться до причины его увлечения самбо. И я начал расспрашивать Андрея о занятиях в секции, о тренерах, ребятах, с которыми он занимается. И вот что раскрылось.

Еще осенью Андрей как-то пришел домой с синяком под глазом и ссадиной на лбу. В доме переполошились. Андрей молчал.

– Подумаешь, подрался с мальчишками! Крепче будет, – сказал я своим.

А когда у нас появился Игорь Первушин, то увидели, что его лицо раскрашено еще больше, чем у Андрея.

– Так это вы друг друга так?

– Нет, – засмеялся неунывающий Игорь. – Но мы проходили по одному делу.

– А какому же, если не секрет?

Игорь готов был рассказать, но вмешался Андрей.

– А-а, неинтересно…

Так и забылась эта история. А сегодня узнал, что, оказывается, существует этакая «безобидная» форма мальчишечьего разбоя. Средь белого дня на улице, во дворе, где нет взрослых, подходит подросток к другому подростку поменьше и требует десять копеек, угрожая избиением. У нашего районного кинотеатра действовала целая группа таких сорванцов. Вот с ними и дрались Андрей и Игорь.

– Пришли мы четверо в кино, – рассказывал Андрей. – А к Сережке Осташеву пристали: «Давай деньги!» Мы заступились. Они на нас. Сережку ударили, он бежать. Другой наш парень тоже удрал. И мы с Игорем остались. Их четверо. Игорь одному как смажет – он прямо ласточкой! Ну и пошло…

– Досталось вам тогда крепко?

– Крепко, – повторил Андрей. – Я бить по лицу не умею…

– Боишься?

– Не знаю, – дрогнул его голос, – не могу…

У меня словно что-то повернулось в груди. Вспомнил, как семилетний Андрей пришел домой с расквашенным носом и вот так же жаловался матери, что не может бить в драке по лицу.

– Так из тебя никогда боксер не выйдет, – высмеял я его.

А жена серьезно сказала:

– Человека, Андрюша, нельзя бить по лицу, нельзя. Он человек.

Мы больше никогда не говорили в семье на эту тему, а вот запали же в его душу те слова.

– Так вы что, тогда же после этой драки и решили самбо заниматься?

– Ну, не сразу… А вообще-то да.

Сейчас я вспомнил этот разговор и подумал: почему мне тогда удалось вызвать Андрея на откровенность, а теперь нет? Почему все реже и реже это бывает?

Андрея приняли в комсомол. Мы все ждали, чтобы поздравить его. А он как утром ушел в школу, так и пропал. Мы знали, что после школы мальчишки собирались идти в райком комсомола. Но наступил вечер, а их все не было.

Наконец явился около десяти. Лицо обострилось, глаза чуть запали, но веселые, с огоньком.

– Почему так долго?

– А я откуда знаю. В райкоме много людей было.

– А позвонить домой ты не мог? Здесь уже все передумали. Вон бабушка за сердце хватается. В больницу и милицию звонили.

На лице Андрея испуг и растерянность.

– А чего беспокоиться? Что я, Юлька, что ли?

– Юля так бы не сделала.

– Да, не сделала… Она вон из школы по часу идет домой, к подружкам заходит, и вы ей ничего не говорите…

– Неправда, не захожу, – отозвалась та. – Не сваливай на меня.

– Хватит, иди ужинать. Потом поговорим.

Сверкнул глазами, нагнул голову, что-то пробубнил и пошел.

Через несколько минут Юля, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, глазенки горят.

– Приняли, комсомолец… – и обратно.

Нет, не так начался у меня разговор с сыном, в торжественный для него день.

Невольно прислушиваюсь к разговору на кухне. Там то вспыхивает, то затихает смех. Андрей рассказывает, какие ему вопросы задавали.

Юля. И все шесть орденов ты знаешь, за что дали?

Андрей. Все. А чего не знать! – И он начинает перечислять: – Орден Красного Знамени – за гражданскую войну…

Юля. А еще что спросили?

Андрей. Про принципы централизма в комсомоле.

Бабушка. Ну, а ты?

Андрей. Ответил.

Юля. А еще что?

Андрей. А еще, сколько детей у меня…

Взрыв хохота.

Андрей. А потом: «Плясать умеешь? Спляши». Сплясал. «Я еще петь умею». А они говорят: «Не надо». Но я все равно спел. (Пауза.) Но уже в коридоре…

Через несколько дней Юля сообщила мне, что Андрей работает над докладом. Ей явно доставляло удовольствие рассказывать новости из жизни Андрея.

– Он теперь докладчик в нашей школе, – как можно серьезнее сказала она, – скоро будет выступать.

«Что же, девятый класс, уже можно и доклады», – отметил про себя. Я тоже в девятом делал первый в своей жизни доклад. Это было зимой сорок четвертого. Учительница литературы поручила. Сейчас не помню ни ее имени, ни фамилии. Учился в тот год всего немногим больше двух месяцев – январь и февраль (пока тракторы были на ремонте в МТС, меня отпустили), а в марте бригада уже выезжала в поле, и я вернулся на работу. Так вот, учительница литературы поручила, или, как мы тогда говорили, заставила, сделать доклад по двум романам Тургенева – «Рудин» и «Дворянское гнездо». Насколько я помню, в школьной программе был лишь роман Тургенева «Отцы и дети», а эти шли по внеклассному чтению. Но учительница решила по-своему – пусть ученики делают доклады на уроках.

Помню, прочел эти романы, и они околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. У нас голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашем доме постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездили на санках к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим санки. Впрягаемся с младшим братом – и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.

…Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Рудине».

Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.

Недавно я снял с полки темно-зеленый томик сочинений Тургенева с этими романами и дал Андрею. Видно, я очень горячо говорил, и он тут же принялся за чтение. Однако потом я видел, что книга недвижно лежала на тумбочке перед его диваном несколько дней. «Рудина» он все же прочел, а «Дворянское гнездо» так и не одолел. Я обиделся за Тургенева, а заодно и за себя. Читает всякую ерунду! Про шпионов, убийства может двести страниц проглотить за вечер, а тут величайший художник его не трогает.

После того случая долго не мог говорить с ним о литературе. Потом все же спросил:

– Ну как романы?

– Ничего, неплохие, – протянул он. – Я думал, хуже.

– Как ты говоришь?

– Как? – притворно-наивно пожал он плечами. – А что, я не могу иметь своего мнения?

– Можешь. Но ты должен сначала прочесть, а потом иметь свое мнение.

– Я прочел. А что я, Тургенева не знаю?

– Не знаешь.

– Мы его проходили. По «Отцам и детям» писали сочинение.

– Ну и что?

– Скучный роман.

– Конечно, там никто никого не режет, не стреляет.

– Почему же? Базаров режет лягушек, стреляет в Павла Петровича…

Я рассмеялся. Иногда он бывает остроумным.

Мне нравятся современные мальчишки, я им часто завидую. В них есть то, чего не было у нас. Они больше информированы, раскованнее мыслят, более самостоятельны, не принимают ничего на веру, хотят дойти до всего сами. Но есть и такое, что настораживает, а иногда и пугает. Хорошо понимаю, что у молодых людей во все времена были горячие головы, повышенное самомнение и критическое отношение к авторитетам, и все же…

Как-то вечером застал Андрея за раскрытыми книгами о войне. На столе лежат «История Великой Отечественной войны», воспоминания маршалов Чуйкова, Рокоссовского, Еременко. Здесь же толстенный сборник статей немецких генералов «Мировая война 1939–1945 гг.».

– Первое комсомольское поручение?

– Знаешь, – поднялся Андрей, – меня избрали руководителем группы докладчиков школы.

– Поздравляю. Это уже серьезно.

– Я знаю. Сейчас готовлю доклад. – И тут же добавил: – Выбрал про Сталинград. Скоро годовщина Сталинградской битвы…

– А что ты успел написать?

– Вот, – протянул он мне двойной листок из тетради, исписанный корявыми стелющимися строчками. – Здесь только даты, цифры, а там я буду говорить своими словами. Я хочу рассказать про Дом Павлова, про Мамаев курган и о том, как мы нашли там осколки и патроны. А еще хочу рассказать, как мы жили у Дома Павлова и как с мальчишками лазали по мельнице, какие там толстенные стены и все изгрызенные.

– А ты помнишь?

– Чего же не помнить, – обиженно приподнял плечи Андрей. – Все помню.

– Ну давай, давай, твой возраст уже позволяет обращаться к воспоминаниям.

Андрей покраснел, и хотя у нас была договоренность на шутки не обижаться, явно обиделся. Отвернулся, помолчал, а потом сердито:

– Все равно это расскажу…

– Рассказывай. Личные впечатления оживляют доклад. Но скажи, почему ты не соблюдаешь наш уговор? Помнишь, как поступили с Паниковским, когда он нарушил конвенцию?

Андрей натянуто улыбнулся. Мир был восстановлен.

– И еще одно пожелание. Не говори, что Волгоград самый лучший город в стране, и не забывай, что, кроме Сталинградской битвы, были битвы под Москвой, Ленинградом, Одессой, Севастополем.

Я вижу, что Андрей уже готов спорить, отстаивать свой родной город. Сейчас запальчиво посыплет свои «зато после Сталинграда у фашистов был траур», «зато там Волга…», «зато…» и еще добрую сотню этих «зато».

Андрея трудно переспорить. «Защищать» Сталинград будет до хрипоты. Если же сейчас перевести разговор на другое, то он с большей серьезностью задумается над сказанным мною. Не раз наблюдал этот психологический парадокс.

– А это зачем тебе? – спросил я, указывая на книгу немецких генералов.

Андрей смущенно смотрел на меня.

– Ну как же, ведь интересно, что сами немцы говорят про Сталинград.

– А ты разберешься? Там они все по-своему оценивают.

– Я знаю… Они все валят на Гитлера. Вроде во всем виноват он.

– А ты как?

– Наши им поддали, вот и все. Они же пробовали пробиться из окружения, да силенок не хватило.

– Зрело мыслишь, давай готовься.

– А можно мне рассказать про вашего Гришу-разведчика?

– Можно! Только не сочиняй много.

Лицо Андрея вспыхивает. Он опускает голову, смотрит куда-то мимо меня, но тут же, овладев собой, раздраженно спрашивает:

– А когда же мы поедем к Грише в совхоз? Все только обещаешь…

– Поедем. Обязательно поедем.

– Я и Юлька? – резко вскидывает голову Андрей. Взгляд требует прямого ответа. – Обманывать нечего. На юг тоже сто лет собираемся…

– Поедем. И на юг, и к Грише, – твердо отвечаю я, понимая, что сейчас даю слово, от которого уже нельзя отказываться.

Андрей согласно кивает. Он верит, что говорю правду, и тут же вновь заговаривает о своем докладе. Как ему хочется сейчас быть со мной на равных!

И я в детстве любил рассказывать ребятам всякие небылицы. Выдастся свободный часок, шмыгнем куда-нибудь в сторону от стана, завалимся в бурьян, чтобы не видел нас бригадир, и давай травить. Сельские ребята любили слушать про городскую жизнь. Естественно, что все мои рассказы кончались войной. Увлекшись, я иногда спрашивал ребят: «Как вам сделать, чтобы его убили или чтобы он остался живым?»

Шурка в таких случаях порывисто вскакивал и кидался на меня с кулаками:

«Так ты все врал! Мы что, дураки?» Ребята не защищали меня. Даже мой закадычный кореш Васька Попов не шевелился. Подражая нашему бригадиру, он покусывал травинку и смотрел на меня как на пустое место. Из-под насевшего на меня Шурки я хрипел:

«Это правда, ей-богу, правда! Он жил на Медведицкой улице, а работал на Тракторном заводе. Когда немцы прорвались в город, пошел в рабочий батальон. Тогда все с завода уходили на фронт, а вот остался он жив или нет, не знаю…»

Андрей и Юля тоже часто просят меня рассказать про войну. Но соглашаюсь я редко.

С большой охотой вспоминаю другое время, тоже трудное, но то, когда мог действовать. Не сидеть, как мышь, в углу блиндажа и ждать смерти, а заниматься делом. Этим делом для меня была работа в тракторной бригаде.

Время безжалостно отдаляет нас от тех лет, и уже сейчас прошлое встает в памяти не сплошным массивом, а отдельными островками, хотя и очень яркими. Склеивать их в один материк не хочется, потому что, как бы ты ни старался, клеем этим непременно будет домысел.

…Помню первый отчет о работе нашей тракторной бригады. Несколько вечеров мы трудились с Василием Афанасьевичем над ним.

– Главное, Андрюха, отчитаться за горючее, – говорил бригадир, – а трудодни приложатся.

И мы мучительно придумывали, по каким «статьям» можно списать недостающие литры керосина. Но «статья» в основном была одна – наши вспаханные и посеянные гектары. А их едва хватило, чтобы покрыть половину израсходованного горючего. Один бригадир да Дед знали, куда делось это горючее. Большая его часть «уплыла» еще там, в селе, когда мы стояли на ремонте. Керосин нужен был всем. Мы списывали его на промывку деталей при ремонте и на перегонку тракторов в поле по тройной норме, и вес же недостача была большая. Василий Афанасьевич долго удивленно таращил глаза на составленную мною ведомость расхода горючего, тяжело вздыхал, трогал негнущейся пятерней свои жидкие сивые волосы, а потом, махнув рукой, сказал:

– Пиши, Андрюха, новую и поставь остаток литров триста.

– Так у нас и двухсот нету, – возразил я.

– Ничего, пиши. Начнем по-настоящему работать – покроем. Тут трошки неувязка у нас вышла.

Я написал.

Было это в мае. Наша единственная, собранная Халимом Викуловым из утиля сеялка все еще пылила по пересохшей весновспашке. Сеяли ячмень, просо, гречиху и какую-то небольшую толику овса и кукурузы – все, что смог достать колхоз. В отчете, который я вез в МТС, сев был закончен и мы уже пахали пары.

Белый узелок с харчами еще с вечера привязан к багажнику итальянского велосипеда – моего трофея. В узелке – баклажка с молоком и кусок хлеба. Отчет в кожаной полевой сумке. Можно ехать, но бригадир останавливает меня:

– Возьми вот это. Отдельно положи, – и он сует несколько листков бумаги. – Тут мы с председателем подписали чистые бланки актов и отчетов. На всякий случай…

Я понимаю, как могут выручить эти бумаги, и торопливо запихиваю их в полевую сумку. На радостях метров двадцать стремительно несусь с велосипедом, а потом, как цирковой наездник, вскакиваю на седло.

– Смотри не сверни шею! – кричит бригадир.

Но меня уже подхватило вихрем. Только успеваю перебирать педалями. Натянутой струной во мне звенит радость. Отличная машина! Два тормоза. Ручной тормоз в диковинку. Хромированные ободья колес отливают голубоватым светом. Ах как легко они мчат меня туда, к подожженному еще невидимым солнцем горизонту. Где сделали эту легкую, как птица, машину? В Риме? Турине? Милане? А больше-то я и городов в Италии не знаю. Вспомнил Венецию. Конечно, в Венеции, только в таком прекрасном городе и могли сделать этот велосипед.

Но как он попал с берегов Адриатики на берега Волги? Я нашел этот велосипед в полуобрушенном блиндаже километрах в трех от полевого стана на второй или третий день после нашего выезда в поле. Как завидовали мне мои дружки! Да и сам я от радости не находил места.

До Красноармейска, который тогда был южной окраиной города, домчался легко, как вдруг почувствовал: сдало переднее колесо. Откинулся, перенося тяжесть тела на заднее колесо. Только бы выбраться на подкачке! Насос у меня хороший – автомобильный. Накачав, вскакиваю на седло и сколько есть мочи жму на педали.

В Большие Чапурники, где находится МТС, не въехал, а влетел как угорелый. Даже не верилось, что вот так легко добрался. Перед двором МТС соскочил с велосипеда. Осмотрелся, поискал колодец.

Колодец в конце двора, и я покатил велосипед мимо разобранных тракторов, культиваторов, сеялок. Вода холодная. Ломит зубы, но пить ее нельзя. Горькая, соленая, вяжет во рту.

– Ее пьют?

– Пьют, – бойко ответил возившийся у трактора человек. – Люди пьют, лошади отказываются. Пей, не умрешь.

Человек, резко шатнув свое худое тело, вышел из-за трактора, и я увидел, что он без ноги.

– Пей, – подбодрил он меня, – она только на вкус сволочная, а так ничего…

Пить расхотелось, даже мутить начало… Но это не от воды. Я ведь еще не ел сегодня, а время к обеду. Нестерпимо захотелось выпить молоко и съесть хлеб. Развязана бечевочка на багажнике, и я уже пью нагретое солнцем топленое молоко и жую медово-сладкий хлеб. О, блаженство, вкуснее я не знаю ничего на свете.

– Ты откуда такой богатый взялся? – двинулся в мою сторону одноногий.

Я вздрогнул, оторвался от баклажки и с ужасом понял – большая половина хлеба исчезла. Эх, да когда же я его проглотил? И укусил-то два раза. Я так растерялся, что чуть не заплакал.

– Ты гляди, хлеб! – приковылял ко мне заморыш тракторист. – Вот живут! – И его высохшее лицо изобразило такую гримасу, что я попятился от него.

Не успел опомниться, как мой хлеб был уже во рту этого одноногого.

– Наверное, молоко? – переводи дух, кивнул он на баклажку и так же властно протянул руку.

Отдал баклажку. Он запил хлеб молоком и, маслено сверкнув своими маленькими мышиными глазами, изрек:

– Ну и кормят же вас…

Молча вырвал из его грязных рук пустую баклажку и, подхватив велосипед, кинулся прочь.

– Ты чего, малец? – прохрипел он вслед. – Чего? Осерчал…

Я не ответил, боясь расплакаться.

Прямо с велосипедом потащился в контору.

В небольшой комнате за одним столом, сколоченным из досок, сидели четыре человека – три женщины и старик. Стол завален бумагами, папками. Перед каждым – счеты. Старик, заросший седой редкой щетиной, сидел как-то неестественно прямо и, отстранив от себя в вытянутой руке бумагу, звонко щелкал костяшками. Круглые очки в железной оправе держались на кончике носа. На бумагу он смотрел поверх очков. «Смешно. Зачем же он нацепил очки?» – подумал я.

На мое приветствие ответила лишь женщина, сидевшая у двери.

– Из «Первомая», с отчетом… – стараясь заглушить перестук счетов, сказал я.

– Ну и что? – не отрываясь от работы, раздраженно ответила другая. – Видишь, заняты, подожди.

Отошел к двери.

Все молча продолжали греметь счетами. Старик, не удостоив меня даже взглядом, перевернул набок свои счеты и начал писать. Теперь он поправил очки, согнулся над столом и почти носом водил по бумаге.

«Забавный хрыч, – глядел я на него. – Сколько же ему лет? Шестьдесят, семьдесят, а может, только пятьдесят?» Определить возраст тылового мужчины в военное время – бесполезное занятие. Все они заморенные, худущие, небритые.

Между тем сердитая перестала щелкать костяшками, отодвинула от себя горы бумаг и, повернувшись к старику, спросила:

– Александр Иванович, из Первомайского колхоза учетчик. Кто отчет примет?

Я даже вздрогнул. Оказывается, этот небритый дед и есть Александр Иванович Сиволобов, наш грозный главбух МТС. Чудеса! И этого тщедушного старикашку так боятся бригадиры тракторных бригад, председатели колхозов и даже районное начальство?!

Александр Иванович тряхнул головой, вновь смешно сдвинул очки на кончик носа и поверх них глянул на меня. Ничего грозного в нем не было.

– А-а-а. Первомайские партизаны пожаловали. Для вас что, особые законы писаны?.. Нет, уж я приму у них отчет сам, – повернулся он ко мне.

У Сиволобова был на редкость молодой, прямо-таки мальчишеский голос, и, видно, поэтому трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

– Так почему же вы не ехали с отчетом? – в упор глянул он на меня поверх очков.

– Сеяли, было некогда…

– Все колхозы сеяли, всем было некогда. И все отчеты уже давно сдали, – жестко оборвал он меня, и я понял, что голос у этого деда не такой уж мальчишечий.