Текст книги "Три женщины"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

5

Зубатов сделал очень хитрый ход в своей игре. Признался Мане, что Гершуни – первый человек, который сумел его обмануть. Этим Зубатов доказал ей свою искренность, ничем не рискуя, так как понимал, что рано или поздно она узнает правду. Более того, еще и пользу извлек из своего признания.

– Хотя мне известно из надежных источников, – сказал Зубатов, – что все, что написал Гершуни в протоколе и сказал устно, – неправда, я не допущу, чтобы он попал в руки полиции, потому что он, сам того не понимая, – мой главный помощник. Проповедуя террор, он нагоняет ужас на наших министров. И они от страха согласятся со мной, что лучший заслон и террору, и революции – легальные рабочие союзы. Поймите, Манечка, все эти революционеры-интеллигенты с их нелегальными кружками властям не страшны. Это генералы без армий. Они стараются привлечь на свою сторону, как они выражаются, «рабочий класс». Вот я и собираюсь легализовать рабочее движение. Тогда рабочие поймут, что самодержавие – их оплот, и ограничатся исключительно экономической борьбой. Я буду бороться за новый, доселе невиданный режим, за «народный царизм».

– А Гершуни, – прищурилась Маня, – все время напоминает, что бомба сильнее слов.

Ее замечание подстегнуло Зубатова.

– Но эта бомба убьет в первую очередь рабочих, и раньше всех – молодежь, которая верит революционерам. Об этом вы подумали? Поймите, тайные сборища, как и террор, ведут в тупик. У Гершуни нет будущего. Ну, убьет он кого-нибудь, потом убьют его. А заодно и многих таких же молодых и горячих, как вы. И таким путем вы хотите спасти Россию? Вы думаете, я жесток. Но вы не представляете себе, что будет, когда власть захватят революционеры. Их жестокость ни с чьей не сможет сравниться. «Они потопят Россию в крови, наводнят тюрьмы ни в чем не повинными людьми, создадут сеть осведомителей, которая охранке и не снилась. Да иначе и быть не может. Ведь до власти дорвутся фанатики, а они всегда идут к цели по трупам. Более того, в революции я предвижу крах России. Россия распадется на части, станет нищей, голодной и потому – легкой добычей для иностранного капитала»[715]715
  «Они потопят…. иностранного капитала» – Я. Гольдштейн, стр. 126–127.


[Закрыть].

В своих воспоминаниях Маня написала, что это – отрывок из письма Зубатова, датированного октябрем 1900 года и «носившего подлинно пророческий характер».

Трудно с ней не согласиться.

* * *

На следующий день, когда Маню опять вызвали к Зубатову, он увидел, что вчерашний разговор подействовал на нее не так сильно, как ему того хотелось, и решил играть на других струнах.

– Знаете, Манечка, я крайне обеспокоен положением евреев в Российской империи. И вообще, мне претит всякая дискриминация. Государь император, – он поднял палец вверх, – мое беспокойство разделяет. Совсем недавно на доклад нашего министерства он наложил такую резолюцию: «Богатого еврейства не распускать, а бедноте жить давайте».

После ухода Мани Зубатов еще немного походил по прокуренному кабинету и сел писать рапорт своему начальнику.

«Имею честь доложить вашему превосходительству, что мне удалось после обработки находящейся под арестом Марии Вильбушевич склонить ее на нашу сторону. Уверен, что с ее помощью нам удастся наконец проникнуть в ряды БУНДа, а посему полагаю целесообразным освободить ее из тюрьмы, на что и прошу соизволения вашего превосходительства. Тем паче считаю целесообразным освободить видного члена БУНДа Григория Шахновича, давшего согласие сотрудничать с полицией. Полагаю также, что к вышепоименованной Вильбушевич следует относиться особо, поскольку пользу от ее возможного сотрудничества с полицией трудно переоценить».

Без малого через год пребывания Мани в Бутырской тюрьме Зубатов, как обычно, вызвал ее к себе в кабинет и, улыбаясь, положил перед ней лист бумаги.

– Что это?

– Ваша вольная, – пошутил Зубатов. – Распишитесь вот тут.

– Меня освобождают?

– Я же вам обещал.

– И мы больше не увидимся?

– Наоборот, будем видеться еще чаще.

– А зачем нужна моя подпись?

– Простая формальность. Вы находились в заключении почти год и по вашей просьбе освобождаетесь при условии, что не будете заниматься антигосударственной деятельностью. К тому же будете сообщать мне письменно обо всем, что происходит в революционном движении.

– И все-таки зачем вам моя подпись? Разве вы мне не верите на слово?

– Разумеется, верю, но хочу закрыть ваше дело и довести до сведения начальства, что поддерживаю ваши взгляды и планы. А начальство, которое тоже будет нам помогать, желает убедиться, что на вас не было оказано никакого давления. Вот о чем свидетельствует ваша подпись. Да, – Зубатов порылся в ящике письменного стола и достал оттуда какие-то бумаги, – хочу вас обрадовать. Вот разрешение генерал-губернатора создать легальные рабочие союзы, а вот и смета из Министерства финансов на их создание. И вот еще список наших с вами новшеств для рабочих. Библиотеки-читальни, клубы, кооперативные магазины. Мне уже удалось добиться, чтобы их открыли в Москве и в Петербурге, теперь будем добиваться того же и для провинции. Вы будете заботиться, чтобы экономическая борьба не перешла в политическую, я – чтобы власти не мешали создавать рабочие союзы. Ну, и партию.

– Какую партию?

– Возможно, вы захотите создать свою независимую партию. Возможно, даже со своей газетой…

– Вы прямо кудесник. Мне тоже пришло в голову создать независимую еврейскую партию.

– Ну, вот видите, умные мысли совпадают. Думаю, ваша партия окажется намного сильнее БУНДа.

Зубатов обмакнул перо в чернильницу и протянул Мане.

– Вот здесь, внизу. Число тоже. Сегодня 6 июля 1900 года. Подписали? Вот и чудесно.

Он взял пресс-папье, промакнул чернила и убрал подписанную бумагу в кожаную папку.

– Значит, будете мне писать, а я вам всенепременно отвечать.

– А как мы будем встречаться?

– Время и место будете назначать вы.

«Перед освобождением я заключила соглашение с Зубатовым: я возвращаюсь в Минск, пытаюсь убедить своих товарищей создать базу для чисто экономического движения. И если я этого добьюсь, он должен будет разрешить нам минимальную свободу действий. Я ему поставила только одно условие: не производить политических арестов в тех местах, где мы будем работать»[716]716
  «Перед освобождением… будем работать» – там же, стр. 141.


[Закрыть], – написала потом Маня.

Уже началось двадцатое столетие.

Маня была счастлива: перед ней открывалось светлое будущее.

6

После освобождения Маня задержалась в Москве еще на несколько дней, чтобы встретиться с двумя людьми Зубатова. Рабочего Михаила Афанасьева она не знала, а Федор Слепов – тот самый, о стихах которого она пренебрежительно сказала «не Пушкин». На встрече присутствовал Зубатов. Рабочие, как пишет Маня, держали себя с ним «очень просто, не видя ничего аморального в том, что пользуются помощью начальника охранки для организации профессиональных союзов»[717]717
  «очень просто… союзов» – там же.


[Закрыть].

Из Москвы Маня вернулась в Минск, где к тому времени вовсю кипела политико-просветительская работа, в которой особенно выделялись евреи – члены разных партий: большевистской, социал-демократической, эсеровской, БУНДа, «Поалей Цион», а заодно идишисты, анархисты и сионисты.

Первым делом Маня встретилась с Гершуни и рассказала ему все, что Зубатов говорил ей о революционном движении, об экономической борьбе, и все, что она говорила ему. Маня считала ниже своего достоинства скрывать от товарищей свои отношения с Зубатовым, и пусть Гершуни знает, что Зубатов будет его защищать.

Гершуни был подавлен Маниным рассказом. Сначала он старался доказать ей, что Зубатовым руководит желание сделать карьеру и ничего больше.

– В ту минуту, – сказал Гершуни, – когда мы ему уже не понадобимся, он нас продаст с потрохами. Если бы я верил Зубатову, – добавил он, – то сам подписал бы с ним соглашение. Какой революционер откажется от возможности объединить десятки тысяч рабочих в независимые, да еще легальные союзы! Но я не верю ни одному его слову.

Увидев, что Маню не переубедить, Гершуни попросил ее хотя бы никому не рассказывать о ее связи с Зубатовым, положение в Минске и без того тяжелейшее, все новички, прошедшие через его руки, заварили такую кашу, что теперь не расхлебать. Маня только усугубит положение, если расскажет о своей связи с начальником охранки. Маня пообещала молчать, но не выдержала и поделилась с несколькими товарищами. Манины «духовники» решили, что она сошла с ума.

* * *

Маня не могла успокоиться. Неужели Герарди прав и ее давнишняя подруга стала доносчицей?! Маня хотела предупредить товарищей, но на подругу уже пало подозрение, а саму Маню пригласили в качестве свидетельницы на товарищеский суд.

На суде Маню спросили, что она может сказать по существу о подозрениях, павших на ее подругу. Маня посмотрела на нее и увидела в ее глазах смертельный страх, какой бывает у приговоренных к смертной казни. От жалости у Мани застрял ком в горле, и она не могла выговорить ни слова. Взяв себя в руки, Маня сказала, что ничего не знает. Позднее она несколько раз пыталась встретиться с подругой, но встреча так и не состоялась.

В Минске Маня пробыла всего пять дней, но их хватило, чтобы она пришла в отчаяние: БУНД расшатывали изнутри сплетни, наговоры, недоверие, всеобщая подозрительность.

Из Минска Маня поехала домой навестить мать, тяжело заболевшую после Маниного ареста. По дороге она заехала в Вильно повидаться с Шахновичем и узнать, будет ли он с ней сотрудничать.

На сотрудничество с Маней Шахнович согласился еще быстрее, чем на сотрудничество с Зубатовым.

Когда Маня приехала домой, к ней пришел пристав. Он дал ей прочесть бумагу, что она находится под полицейским надзором, и велел расписаться. У родителей Маня прожила три месяца. По нескольку раз в неделю ездила в Гродно, где пыталась пропагандировать привезенные из Москвы идеи. Но безуспешно, потому что она и сама до конца еще не верила в честность Зубатова. Ее одолевали сомнения, которые заронил ей в душу Гершуни.

«В такие мгновения в сердце закрадывалась страшная ненависть к Зубатову и желание убить его», – вспоминала она потом. Но, как говорит еврейская поговорка, что может время, не может ум. Маня постепенно успокоилась. Да и чуть ли не ежедневная переписка с Афанасьевым и Слеповым помогла. Те, захлебываясь от восторга, сообщали, какие чудеса творит Зубатов, которого они для конспирации называли «дядькой».

А Зубатов аккуратно отвечал на любую весточку от Мани, зная, что ее положительно нельзя оставлять без присмотра. В своих воспоминаниях Маня назвала эту переписку «странной» и объяснила почему:

«С одной стороны, мои письма были полны веры в него, в будущее рабочего движения, в социальный переворот. С другой стороны, они были полны сарказма и ненависти к правительству, да и к нему самому из-за его полицейской работы. Я требовала от него прекратить охоту на революционеров»[718]718
  «С одной стороны… на революционеров» – Д. 3аславский, стр. 126.


[Закрыть].

2 августа 1900 года Маня писала Зубатову из Гродно:

«Пишу только потому, что исполняю данный мне заказ. Вышло в Минске далеко не то, что вы ожидали (…) И люди, которые раньше, будучи у вас под обаянием вашей личности, чистосердечно каялись во всем, теперь с проклятием вспоминают эту минуту своей слабости (…) Дошло до того, что сложилась пословица: „Каждый конспирирует то, о чем он говорил в кабинете Зубатова“ (…) Вашу политику не могут и не хотят отделить от вашей личности. Вы, говорят они, слишком умны и проницательны, чтобы придавать серьезное значение своей „теории царизма“. Вы прекрасно понимаете, что фактически эта теория никогда не может осуществиться, а совершать всякие подлости в виде провокаторства, шпионства и т. п. (…) может только человек, преследующий свои личные цели. Вам нет абсолютно никакого дела ни до царя, ни до рабочего движения, ни до русского народа. Вы теперь демократ, потому что это вам выгодно (…) Если вам принесет пользу антисемитизм, вы первый станете во главе его; если сионизм – вы со всем врожденным красноречием своим будете проповедовать это движение. Словом, вы мудрый политик – и только. Но вы обладаете оригинальными и недюжинными способностями и широким полетом мысли, а потому вы идете не торной дорожкой, а новыми, до сих пор неведомыми, неиспытанными путями. Но именно вследствие этого вы страшнее для движения всех до сих пор бывших на вашем посту извергов (…) Теперь несколько слов о моем к вам отношении. Когда в Минске они правдой и неправдой ухитрялись запятнать ваше имя, я в силу противоречия говорила как раз обратное. Но, когда я приехала сюда и стала вдумываться глубоко в то, что я хочу сделать, и в то, что вы сделали со мной, я начинаю вас ненавидеть. Чувство это с каждым днем усиливается, и если оно дойдет до известного предела, то вся эта история кончится скверно для вас и для меня. Я не могу сказать, что вы меня обманывали, наоборот, вы были даже непостижимо откровенны. Но если все ваши разговоры о царе, Боге, душе – ловкое средство получить экзальтированную девушку в помощницы для того, чтобы вам подняться на высшую ступень власти, то это уж слишком тяжело (…) вы меня заставили пережить такие минуты, когда я была близка от того, чтобы приехать к вам и (…) убить вас»[719]719
  «Пишу только потому… убить вас» – там же, стр. 104–108.


[Закрыть].

Получив это письмо, Зубатов поспешил рассеять Манины сомнения, что видно из ее второго письма к нему через две недели.

«За ваш ответ я вам так благодарна, как никогда никому до сих пор. Я верю вам (…) вы как человек для меня безразличны (…) Но я с вами связана другими нитями (…) А потому мне ваша душа дороже всего в мире. Если я вам своим письмом доставила тяжелые минуты, то, верьте мне, я искупила их сторицей такими нравственными муками, которые граничат с умопомешательством (…) Это дьявол искушал мою веру, и вера победила. Я снова ваша. Поговорим о деле»[720]720
  «За ваш ответ… о деле» – там же, стр. 108–109.


[Закрыть].

7

Вернувшись в Минск, Маня вместе со сторонниками сугубо экономической борьбы энергично принялась за дело. Рабочие сначала охотно слушали их выступления и вроде бы уже начали с ними соглашаться, но БУНД повел ожесточенную кампанию против Зубатова. Центральный комитет БУНДа выпустил такую прокламацию:

«Уже два года, как один из подлейших царских служителей прилагает все силы, чтобы задушить рабочее движение в России вообще и наше еврейское в особенности. Уже два года, как стало известно имя Зубатова, будь оно проклято (…) С чего бы это ему, негодяю, извергу рода человеческого (…) превратиться в нашего друга? С чего вдруг он объявил себя посредником между нами и русским самодержавным правительством? Как можно верить такому подлецу, как Зубатов? С таким могильщиком рабочих, как он, даже разговаривать нельзя! Там, где начинается дружба с Зубатовым, кончается преданность революции (…) Зубатову нельзя говорить ни слова, нельзя перед ним открываться, нельзя брать у него деньги, нельзя ничего ему писать (…) Ни один член БУНДа не имеет права поддерживать с ним тайные связи (…) Кто нарушит хоть один из этих запретов, будет считаться изменником и провокатором»[721]721
  «Уже два года… провокатором» – там же, стр. 113–114.


[Закрыть].

Несмотря на такое недвусмысленное предупреждение, Маня написала Зубатову:

«Я говорила вам, что занимаюсь с главными агитаторами партии социал-демократов. Самый дельный, умный, положительный человек из них Мойше-Мотя, лет 25 парень, по ремеслу булочник (имена других еще мне хорошо неизвестны, скоро сообщу) (…) Интеллигенты оппозиции взбеленились и стали пускать самые недобросовестные и смешные сплетни вроде того, что между мною и вами было нечто вроде любовной связи (…) Разброску прокламаций организовал Яков Миндель (…) Кстати, скажу вам, что жандармерия российская – такая, с позволения сказать, ослица неповоротливая, что она прямо поражает меня. Ищут Якова больше месяца и никак парня изловить не могут, а он у всех на виду, под носом вертится. Полиция делает обыски в чужих домах и спрашивает Минделя, а имени Минделя (…) никто не знает. Знают его под названием Иосиф-Учитель. Живет он там, где кончается Мещерская и начинается Подольная улица, у какой-то женщины, кажется, Ребейкиной. Он каждый день ждет, что его арестуют, а потому едет завтра в Белосток… Мойше-Мотя живет на Троицкой улице, мать его (…) зовут, кажется, Ривка (…) Если вы хотите поставить в Гродно движение как следует, арестуйте также и его. Пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Я не провалюсь (…) Яков со мной все совещается, как ему с вами держаться на допросах. Я ему даю самые благие указания…»[722]722
  «Я говорила вам… благие указания…» – там же, стр. 114, 124–125.


[Закрыть]

В следующем письме Зубатову Маня просила арестовать ее саму для отвода глаз:

«Все моего ареста ждут, так как я уж очень много с рабочими путаюсь. Если вы мое предложение находите целесообразным, напишите мне, я вам буду телеграфировать, когда меня арестовать»[723]723
  «Все моего ареста… меня арестовать» – там же, стр. 125.


[Закрыть].

Зубатов тщательно анализировал Манины письма, и сообразно полученным от нее сведениям производились аресты. В частности, была арестована боготворимая ею известная руководительница одного из минских рабочих кружков Женя Гурвич[724]724
  Гурвич Евгения (1861–1940) – русская революционерка. Перевела на русский язык «Капитал» К. Маркса.


[Закрыть].

Зубатов сообщил Департаменту полиции, что теперь ему известен состав Центрального комитета БУНДа и что есть возможность «ликвидировать» всех оставшихся еще на свободе главарей БУНДа. Евгению Гурвич предполагалось приговорить к восьми годам каторги в Сибири, но 17 сентября Зубатов написал в Департамент полиции: «Евгения Гурвич треснула. Жалуется, что, ознакомившись в тюрьме с идеями Бернштейна[725]725
  Бернштейн Эдуард (1850–1932) – немецкий мыслитель, один из руководителей социал-демократической партии.


[Закрыть], противника Маркса, у нее закружилась голова и она чувствует, как весь ее умственный склад расползается по швам (…) Все это меня наводит на мысль, что я уловил момент перелома общественной мысли и из охранника заделался пророком. Чем иначе объяснить систематический успех?»[726]726
  «Евгения Гурвич… успех?» – Д. Заславский, стр. 116–117.


[Закрыть]

Вероятно, частично Маниной работой, судя хотя бы по шифрованной телеграмме, которую она послала Зубатову: «Завтра Белосток съедутся знакомые». Это означало: в Белостоке собирается съезд БУНДа, и Зубатов сообщил в Департамент полиции: «Сейчас же по телеграфу мы стянули туда филёров из Варшавы, Вильны, Гомеля и Минска (…)»[727]727
  «Сейчас же… Минска (…)» – там же, стр. 117.


[Закрыть]

* * *

Маниной матери становилось все хуже, и было решено отвезти ее на итальянский курорт Сан-Ремо. Маня не могла выехать из России, так как находилась под полицейским надзором, и с матерью поехала старшая дочь. Но задержалась Маня ненадолго. С помощью того же Зубатова, который для близира устроил над ней полицейский надзор, она получила поддельный заграничный паспорт и быстро собралась в дорогу, но тут к ней в панике прибежал ее бывший кружковец, только что освободившийся из Бутырской тюрьмы. Он рассказал Мане, что Зубатов предложил ему 50 рублей в месяц за информацию обо всем, что происходит в БУНДе и особо – о пропаганде, которую Маня ведет среди рабочих.

Маня не могла прийти в себя. Все сомнения, все недоверие к Зубатову, которые уже было утихли, вспыхнули с новой силой, и вместо Сан-Ремо она помчалась в Москву. Там Маня по телефону пригласила Зубатова в гостиницу, где она остановилась. Зубатов тут же приехал и, войдя в Манин номер, с порога понял по выражению ее лица, что дело неладно.

– Что с вами, Манечка, почему вы так бледны?

Маня выложила ему все, что ей сообщил бывший кружковец, и, даже не взглянув на реакцию Зубатова, выхватила из сумочки пистолет и направила на него.

Зубатов как подкошенный опустился в кресло, став еще бледнее Мани.

– Если вы мне не верите… то для меня… все кончено. Мне, вы же знаете… однажды не хватило силы воли… покончить с собой… может, оно и к лучшему… что со мной покончите вы… – с трудом выдавливал он из себя. – Но знайте… вы ошибаетесь… я никогда вас не обма…

Маня нажала на курок. Раздался сухой щелчок, и она в недоумении посмотрела на отказавший пистолет. Потом перевела взгляд на Зубатова. Он сидел не шевелясь, вцепившись руками в кресло.

Уже теряя сознание, Маня услышала спокойный голос Зубатова: «Попробуйте еще раз».

* * *

Маня выехала в Сан-Ремо сменить сестру и прожила там четыре месяца.

У постели больной матери Маня не переставала вспоминать, как она пыталась убить Зубатова, как сжигала его письма.

«В Сан-Ремо, – вспоминает Маня, – я излечилась от истерического отношения к Зубатову»[728]728
  «В Сан-Ремо… к Зубатову» – Я.Гольдштейн, стр. 129.


[Закрыть]. И тогда же она решила создать в России рабочее движение зубатовского образца без помощи Зубатова. А если на каком-то этапе полиция начнет нас преследовать, говорила она себе, вот тогда наше движение станет политическим, и революцию, если она действительно неизбежна, будут делать организованные рабочие массы, а не разъяренная толпа.

О своем решении она никому не рассказала, и члены московского рабочего союза присылали ей подробные отчеты об их работе, о планах на будущее и почти всегда просили денег. Пришло письмо и с просьбой прислать идеологическую программу их профессионального движения. Деньги у Мани были, отец давал, и она их послала. А программу сама составить не смогла и обратилась за помощью к своему новому знакомому, итальянскому социалисту Морелли, горячему поклоннику английского тред-юнионизма. Он составил программу, Маня послала ее в Москву и получила ответ: «Плохо. Слишком заумно. Народ этого не понимает. „Дядька“ пишет лучше тебя».

В том же письме сообщалось, что рабочими союзами заинтересовался Лев Толстой[729]729
  Толстой Лев Николаевич (1828–1910) – русский писатель.


[Закрыть], что к нему ездит по воскресеньям Афанасьев и что сам великий писатель помогает составить устав союзов и подробно расспрашивает об условиях труда на заводах.

* * *

Морские ванны и бездонное голубое небо Италии успокаивали Манину истерзанную душу. Сиделка подолгу оставалась с матерью, и Маня исходила вдоль и поперек весь живописный Сан-Ремо. Несколько раз выбиралась и в соседний городок со скромным названием Империя. Она даже купила учебник итальянского языка, а Морелли дал ей несколько уроков.

Смуглый Морелли с горящими глазами называл Маню Марией и пел ей во время прогулок неаполитанские песни. Как-то раз, в придорожной таверне, выпив две бутылки «кьянти», Морелли неожиданно заявил, что в глубине душе он всегда был анархистом, и выкрикнул: «Да здравствует свободная любовь!»

Публика пришла в восторг, а Маня – в ужас. В глубине души она оставалась еврейской девушкой строгих правил.

* * *

В 1901 году Манина мать умерла. Согласно завещанию ее похоронили в Гродно. Сразу после шивы[730]730
  Шива (ивр.) – досл. «семь». По еврейской традиции, обязательный семидневный траур для семьи покойного.


[Закрыть] Маня уехала в Минск, где встретила своего бывшего кружковца.

– Произошло недоразумение, – сказал он. – Меня вербовал не Зубатов, а другой офицер из охранки.

Маня тут же написала Зубатову: «Приезжайте в Минск. Я ошиблась». Зная Маню, Зубатов был уверен, что теперь ему нечего опасаться, и не ошибся.

«Мы заключили с ним соглашение вторично, – вспоминает Маня. – На этот раз оно основывалось на твердом взаимном доверии и условии, что никогда – ни устно, ни письменно – не будем касаться проблемы революционного движения»[731]731
  «Мы заключили… движения» – Я. Гольдштейн, стр. 130.


[Закрыть].

Они встретились на конспиративной квартире минского Охранного отделения, а о том, как прошла эта встреча, в Маниных воспоминаниях нет ни слова. Но событие, происшедшее сразу после отъезда Зубатова, кое о чем говорит.

27 июля 1901 года в Минске была официально создана Еврейская независимая рабочая партия (ЕНРП).

Кроме Мани среди основателей ЕНРП были еще три человека: Александр Чемеринский[732]732
  Чемеринский Александр (1880–1937?) – член БУНДа, один из руководителей ЕНРП.


[Закрыть], Юрий Волин (Иехуда Юделевский) и Иосиф Гольдберг.

Чемеринский был привержен идеалам борьбы за дело еврейского рабочего класса. После революции 1917 года эти идеалы привели его в компартию, затем – в Евсекцию[733]733
  Евсекция – аббр., еврейская секция. Название еврейских коммунистических секций РКП(б), главная задача которых состояла в «коммунистическом воспитании еврейских масс».


[Закрыть] и наконец – в подвалы Лубянки.

Юрий Волин был, по словам Мани, «человек умный, но слабый, лишенный силы воли».

А Иосиф Гольдберг был изгнан из ешивы «за вольнодумство».

Членов ЕНРП называли по-разному: «независимыми», «легализаторами», «зубатовцами», но чаще всего – «экономистами».

Структура ЕНРП напоминала структуру БУНДа. Высшим партийным органом был Центральный комитет из десяти человек. Шестеро из этих десяти составляли Исполнительный комитет.

Со временем ЕНРП открыла свои филиалы в Бобруйске, Киеве, Екатеринославе, Вильно и Одессе. Членские взносы составляли пять копеек в неделю. Первым официальным документом ЕНРП стал ее манифест:

«а) Никакая теория не настолько могущественна и неопровержимо верна, чтобы давать право своим приверженцам вести бессознательную массу за собой к цели, которую масса не понимает;

б) Еврейский рабочий класс в настоящее время требует хлеба и знаний, и эти требования должны быть удовлетворены;

в) Преступно приносить в жертву материальные интересы рабочего класса таким политическим целям, которые ему в настоящее время чужды;

г) Рабочий, как и всякий человек, имеет право быть сторонником какой ему угодно политической партии и все-таки защищать свои экономические и культурные интересы (…);

д) Экономические и культурные организации должны (…) регулировать его экономические интересы а не служить орудием какой бы то ни было политической партии (…)»[734]734
  «а) Никакая теория… политической партии (…)» – Б. Фрумкин, стр. 214–215.


[Закрыть].

В манифесте излагалась и программа ЕНРП:

«1. Еврейская независимая рабочая партия имеет целью поднятие материального и культурного уровня еврейского пролетариата (…) На практике эта цель сводится к развитию (…) среди рабочего класса научных и профессиональных знаний и к воспитанию его для коллективной жизни.

2. Партия в целом не выставляет себе никаких политических целей и касается политических вопросов лишь в той мере, поскольку они затрагивают повседневные интересы рабочих.

3. Партия объединяет для экономической и культурной деятельности рабочих всяких политических взглядов и совсем без таковых.

4. Организация партии демократическая, т. е. управляется снизу, а не сверху»[735]735
  «1. Еврейская независимая… не сверху» – там же.


[Закрыть].

Возможно, рабочий класс не догадывался, что «хлеба и знаний» – парафраз древнеримского «хлеба и зрелищ».

Председателем ЕНРП была Маня Вильбушевич, а Маней руководил начальник охранки Сергей Васильевич Зубатов.