Текст книги "Три женщины"
Автор книги: Владимир Лазарис
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
4
По воспоминаниям Евы, «в Ариадне сочетались редкостная душевная тонкость и совершенно безумные, дикие страсти. Она была очень уверена в себе. Точно знала, чего хочет. Совсем как ее мать, когда та схватила Скрябина и сказала: „Ты – мой, у тебя нет выбора, и говорить больше не о чем“. Вместе с тем в ней было нечто мистическое, унаследованное от отца».
Вот это нечто мистическое и притягивало поэта Довида Кнута.
Самое знаменитое его стихотворение называется «Воспоминание» и заканчивается двумя строками, ставшими чуть ли не крылатым выражением.
«… Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал».
Но русская Ариадна этим воздухом не дышала, а уроженец местечка Оргеев в Бессарабии Давид Миронович Фиксман им дышал до конца своих дней, хотя прожил во Франции почти тридцать лет и даже получил французское гражданство.
Кнут родился 10 (23) сентября 1900 года. Все, кто его знали, всегда начинали описание его портрета с того, что он маленького роста и смуглый.
Французский язык он учил в «Альянс Франсэз»[316]316
«Альянс Франсэз» – сеть школ для распространения французской культуры среди иностранцев и обучения их французскому языку.
[Закрыть], и, когда туда приехал бельгийский король, Кнута выбрали произнести речь.
Потом Кнут учился в Каннах на химическом факультете, получил диплом инженера-химика и часто повторял: «Что общего между мной и химией?» Потом переехал в Париж и женился на своей землячке Софье (Сарре) Гробойс. В 1930 году у них родился сын Даниэль и в том же году умерла мать Кнута, а через два года – отец. Он стал опорой и для младших сестер Ахувы (которую называли то Любой, то Либой) и Эммы, и для брата Симхи.
В 1933 году Кнут развелся с женой. «У него был роман с очаровательной молодой женщиной, и весь народ, читавший „Последние известия“, знал об этом романе, потому что Кнут печатал в газете посвященные ей стихи. Все знали, когда они ссорились и когда мирились», – вспоминает Ева.
А дружившая с Кнутом жена Ходасевича[317]317
Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) – русский поэт.
[Закрыть] Нина Берберова[318]318
Берберова Нина Николаевна (1901–1993) – русская писательница, мемуаристка.
[Закрыть], вспоминая его первую жену, «милую и тихую Саррочку», пишет, что, уйдя от нее, Кнут «поселился с новой своей подругой. В этот период жизни я однажды пришла к нему вечером, и она не оставила нас вдвоем, так что, вместо того чтобы читать друг другу стихи, мы должны были вести пустячный разговор, который все время обрывался. Когда я уходила, он пошел провожать меня до метро. Я на лестнице начала уговаривать его вернуться. Но он настоял, и мы вышли на улицу. Помню наш разговор: – Лучше вернуться. – Почему? – Потому что ее вы будете иметь около себя не долго, а меня – всю жизнь. Он усмехнулся, но довел меня до метро и у остановки, под фонарем, прочел свое последнее стихотворение – что-то было им утеряно за последний год, какая-то свежесть и сила. И мне стало тревожно за него: а вдруг из него ничего не выйдет? И из него, в каком-то смысле, действительно „ничего не вышло“: лучшее, что он написал, было написано в самый ранний его период. Он сам чувствовал, что надо найти что-то новое, но для прозы, которую он пытался писать, у него не было ни языка, ни способностей, а для критики не было образования… В двадцатых годах он держал дешевый ресторан в Латинском квартале, где его сестры и младший брат подавали. До этого он служил на сахарном заводе, а позже занимался ручной раскраской материй, что было в то время модным»[319]319
…«поселился с новой… в то время модным» – Н. Берберова, «Курсив мой», «Согласие», Москва, 1996, стр. 318–319 (все последующие цитаты Н. Берберовой из этой книги).
[Закрыть].
А русский литератор Андрей Седых вспоминает, что Кнут работал рассыльным в немецкой фирме автоматических аппаратов и «с утра до вечера развозил по городу на „трипортере“, трехколесном велосипеде, какие-то товары и этим зарабатывал на пропитание»[320]320
«с утра до вечера… зарабатывал на пропитание» – Седых Андрей (Цвибак Яков Моисеевич, 1902–1994) – русский литератор, журналист. «Далекие, близкие», 3-е издание, Нью-Йорк, 1979, стр. 277 (все последующие цитаты А. Седых из этой книги).
[Закрыть]. На этом велосипеде его и сбила машина. Денег он так и не нажил, хотя отец-бакалейщик его наставлял: «Если найдешь на улице копейку, наступи на нее и подожди, пока все пройдут, вот тогда и подними». А один раз Кнут заявил: «Рассердившись на жизнь, я пустился в … ком-мер-ци-ю, и, что еще смешнее, преуспеваю»[321]321
«Рассердившись на жизнь… преуспеваю» – из письма Кнута Е. Киршнер от 4.7.37 (рус.).
[Закрыть].
Но действительно преуспел он, когда в эмигрантские годы раскрылись его поэтические способности, оцененные такими пристрастными критиками, как Бунин[322]322
Бунин Иван Алексеевич (1870–1953) – русский писатель, лауреат Нобелевской премии (1933).
[Закрыть] и Ходасевич, увидевшими в стихах Кнута «мужественное своеобразие». Берберова вспоминает, что Ходасевич сказал Кнуту: «Так по-русски не говорят. – Где не говорят? – В Москве. – А в Кишиневе говорят»[323]323
«Так по-русски… в Кишиневе говорят» – Н. Берберова, стр. 318.
[Закрыть]. Дарование Кнута оценили и его товарищи по цеху, с которыми он создал журнал «Новый дом» и литературное объединение «Перекресток» и регулярно посещал заседания Союза молодых поэтов на улице Данфер-Рошро, 79.
Насмешница Тэффи[324]324
Тэффи (Лохвицкая) Надежда Александровна (1876–1952) – русская писательница.
[Закрыть], видимо, там и подглядела такую сценку: «Прохожу поздно вечером. Вижу: выходят гуськом евреи среднего возраста. Спрашиваю: это кто? Это, говорят, Союз молодых русских поэтов»[325]325
«Прохожу поздно… русских поэтов» – Гуль Роман Борисович (1896–1986) – писатель. «Я унес Россию» (рус.), в 3-х томах, Нью-Йорк, 1984–1989, т. 2, стр. 139.
[Закрыть].
5
В Париже в литературных кругах русской эмиграции Кнут был дважды чужаком: еврей среди русских и провинциал среди столичных корифеев. Он это чувствовал. Может, потому и стремился к самобытности в своей поэзии.
О русской эмиграции в мемуарах Кнута есть такие наблюдения.
«Русская колония в „столице мира“ стала неким государством в государстве. Очень скоро выяснилось, что, за редкими исключениями, русские жили во Франции десятки лет, не зная ни французов, ни их жизни, ни их культуры и искусства. Многие эмигранты так и состарились и умерли, не найдя времени хоть как-то выучить французский язык. Даже Бунин (у которого я бывал дома), проживший во Франции тридцать лет, еле-еле говорил по-французски, и, чтобы составить самую простую фразу, ему приходилось делать большое усилие. Париж был для русских своего рода пустыней, где разбросаны маленькие или большие русские оазисы. Вот русский в Париже и шагал по этой пустыне от одного русского оазиса к другому. В Париже с его предместьями русские жили совершенно обособленно, скучившись в „русских домах“, на „русских окраинах“ и даже в „русских городках“ (Биянкур). Ели только в русских ресторанах разного пошиба – от роскошных, где готовили „бывшие царские повара“, до обжорок. Признавали только русскую, точнее, так называемую русскую кухню, где были и украинский борщ с кашей, и русская кулебяка, и кавказский шашлык, и польские зразы, и еврейская фаршированная рыба. В любой русской забегаловке на почетном месте, само собой, красовались и все сорта водки: царская („казенка“), перцовка, лимонная, а для любителей – 96-градусная. В духовной сфере все обстояло точно так же: русские ходили на русские лекции, на русские фильмы и спектакли, в русские концерты, на русский балет и в русскую оперу, читали русские газеты, журналы и книги (кроме великолепных русских библиотек были даже книгоноши), заглушали тоску под русские или цыганские напевы. Дети учились в русских гимназиях, брали уроки у русских певиц и балерин, занимались в русской консерватории. В Париже было полно русских церквей, несколько русских молодежных организаций и спортивных обществ и даже военная академия. Окружение русского эмигранта в Париже, его друзья и враги, приятели и знакомые, флирты и любови – все было русским, по-русски и в пределах „русского круга“. Русскими были будни и праздники, попойки и увеселения, свадьбы и похороны, привычки и обычаи. Во Франции русский эмигрант оказывался только в часы работы, которую он не воспринимал всерьез, поскольку в большинстве случаев она была временной и крайне далекой от той профессии, к которой он в свое время готовился или которую приобрел. Случалось не раз, что прямо посреди парижской улицы или во втором классе метро оборванный Имярек церемонно снимал с головы замызганный котелок и прикладывался губами к руке знакомой дамы в знак полного презрения к новому декоруму. Картину завершали эмигранты разных национальностей: евреи, армяне, украинцы, грузины и другие жители Кавказа. На всех на них лежал отпечаток того, что еще вчера было настоящей жизнью. Volens nolens[326]326
Volens nolens (лат.) – волей-неволей.
[Закрыть] приходилось то и дело сталкиваться с какими-то там французами, но они были, как бы это поточнее выразиться, не более чем неким орнаментом к условному, иррациональному миру, состоящему из администрации, полиции, паспортного контроля, печатей, разрешений и запретов. В определенной степени так выглядит мир гоев для еврея в странах рассеяния. И вовсе не случайно в самом начале эмиграции Леонид Андреев[327]327
Андреев Леонид Николаевич (1871–1919) – русский писатель.
[Закрыть] сказал: „Русские превратились в евреев Европы“»[328]328
«Русская колония… в евреев Европы» – Д. Кнут, «Русский Монпарнас во Франции» (ивр.), «ха-Арец», 26.6.53.
[Закрыть].
6
В литературном мире, к которому принадлежали Кнут и Ариадна Скрябина, имперская «тюрьма народов» была представлена широко: русские, татары, литовцы, армяне, грузины, украинцы, поляки, один грек, один калмык и много евреев.
По уверениям Кнута, у «второго поколения» эмигрантов этого мира не было никакой политической ориентации. Парижский филиал думских фракций продолжал вести горячие дебаты, готовясь вернуться в «очищенную от красных Россию», а молодые поэты и художники, лишенные привязанностей своих отцов, упивались необузданной свободой, возможной только в чужой стране. При таком положении вещей поэты то и дело искали «наркотик истины», хотя не менее популярным, пусть и более дорогим, был кокаин.
Ариадна никому не рассказала, где она впервые увидела Кнута, а он только и помнил, что однажды после концерта Скрябина вернулся домой оглушенным и через несколько дней был опять потрясен, узнав, что женщина, с которой его только что познакомили, – дочь Скрябина.
Можно предположить, что они познакомились на литературном вечере или в кафе «Ля Бюль», облюбованном кружком «Гатарапак», получившим такое название по инициалам пяти его основателей – Гингера[329]329
Гингер Александр Самсонович (1897–1965) – русский поэт.
[Закрыть], Талова[330]330
Талов Марк Владимирович (1892–1969) – русский поэт.
[Закрыть], Парнаха[332]332
Парнах (Парнох) Валентин Яковлевич (1891–1951) – русский поэт, переводчик и хореограф, создатель первого в СССР джазового оркестра.
[Закрыть] и Кнута. Пятый остался неизвестным.
В «Ля Бюль», где обосновались гатарапаковцы, было всего две залы, вернее, закутка, и полутемный подвал, сохранивший аромат средневековья. Кафе посещали всякие сомнительные личности броской внешности и неопределенных занятий, стены были испещрены, мягко говоря, гривуазными рисунками, на глазах посетителей частенько разыгрывалась настоящая поножовщина, а то и непристойные сцены. Это кафе привлекало гатарапаковцев тем, что оно было на отшибе и что в нем за смехотворную цену подавали кружку крепкого нормандского сидра прямо из бочек. Поэты усаживались в круг, чтобы видеть друг друга, и, потягивая сидр, слушали очередные «гениальные» строки, написанные прошлой ночью.
Большеротый и чернобровый Александр Гингер гнусаво читал нараспев:
Ведь разливы Пановой свирели
Раздаются в рощах больше не,
Города изрядно посерели,
Отвратительно и во, и вне.
Очаровательная, полногрудая брюнетка Лидочка Червинская[333]333
Червинская Лидия Давидовна (1907–1988) – русская поэтесса.
[Закрыть] могла ничего не читать, ей и так были всегда обеспечены комплименты и кавалеры. Но она все-таки читала:
То, что около слез. То, что около слов.
То, что между любовью и страхом конца,
……………………………………………
Исчезает в знакомом овале лица.
А Кнут читал стихи, которые открывали его первую книгу под названием «Моих тысячелетий», вышедшую в 1925 году. Над русским языком названия смеялись все критики.
Я,
Довид-Ари бен-Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу[334]334
«…Кто отроком пел гневному Саулу…» – аллюзия на царя Давида (ок. 1010-970 до н. э.), оказавшегося в отрочестве при дворе первого царя Израиля Шаула (в русской традиции Саул, ок. 1029–1005 до н. э.), которого Давид покорил искусной игрой на арфе и пением (1 Царств, 16:21–23).
[Закрыть],
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит…
Можно себе представить потрясение Ариадны Скрябиной, когда она увидела оливково-смуглого «отрока», который пел самому царю Саулу.
* * *
Кружок гатарапаковцев быстро разросся и вскоре перебрался на Монпарнас, в кабачок «Хамелеон», где тоже было дешевое пиво и можно было танцевать, устраивать литературные вечера и вообще делать что угодно.
Спустя какое-то время там появился грузинский поэт Георгий Евангулов[335]335
Евангулов Георгий Сергеевич (1900?-1967) – русский поэт.
[Закрыть], который позднее обессмертил «Хамелеон» такими строчками:
…Был когда-то, например,
На бульваре Монпарнасе,
На углу Кампань-Премьер,
Кабачок (исчезнул он)
С вывеской «Хамелеон».
В этом кабачке впервые,
Старые храня заветы,
Собирались молодые
Эмигрантские поэты…[336]336
«…Был когда-то… Эмигрантские поэты…» – из стихотворного романа Г. Евангулова «Необыкновенные приключения Павла Павловича Пупкова в СССР и в эмиграции» – Д. Кнут, «Собрание сочинений» в 2-х томах, Иерусалимский университет, 1997–1998, т. 1, стр. 379 (далее – «Собрание сочинений»).
[Закрыть]
В этом же «Хамелеоне» Евангулов основал собственный кружок «Палата поэтов».
В газетах появились хвалебные отклики, стены «Хамелеона» незамедлительно украсились портретами членов «Палаты» работы самого Судейкина[337]337
Судейкин Сергей Юрьевич (1882–1946) – русский театральный художник.
[Закрыть], на потолке красовалась модернистская эротика Гудиашвили[338]338
Гудиашвили Ладо (1896–1980) – грузинский художник.
[Закрыть], и очень скоро «Палата» широко распахнула двери для всех желающих.
В основе идеологии «Палаты» лежала борьба с какой бы то ни было идеологией, а карамазовская вседозволенность царила там на каждом шагу, объединяя эпигонов Блока[339]339
Блок Александр Александрович (1880–1921) – русский поэт.
[Закрыть] с конструктивистами[340]340
…с конструктивистами – сторонники «конструктивизма», направления в искусстве двадцатого века, связанного с кубизмом и футуризмом.
[Закрыть], а приверженцев «внемозговой» поэзии с авторами гимнов онанизму.
В духе гатарапаковцев и «Палаты» проходила «Выставка Тринадцати», где к картинам художников их друзья-поэты пришпиливали свои стихи. Из художников, ставших потом известными, в этой выставке приняли участие друзья Шагала[341]341
Шагал Марк (Мовша, Моисей) Захарович (1887–1985) – русский художник.
[Закрыть] – Пинхас Кремень[342]342
Кремень Пинхас (1890–1981) – русский художник.
[Закрыть] и Михаил Кикоин[343]343
Кикоин Михаил (1892–1968) – русский художник.
[Закрыть].
Большим успехом у завсегдатаев «Хамелеона» пользовался «Бродячий настольный театр», устроенный возле одной из стен в виде трехэтажной пирамиды из столов. Свисавшие в разных местах скатерти служили занавесями и позволяли актерам (все тем же поэтам и художникам) играть самые сложные драмы-буффонады.
Хозяин «Хамелеона» поначалу кривился при виде «sales étrangers»[344]344
Sales étrangers (фр.) – грязные иностранцы.
[Закрыть], но по мере того, как дела шли в гору, проявлял к ним все большую и большую симпатию. В дни, когда «Вход свободный – с каждого всего по одному франку», из кафе выставлялись случайные посетители, а на столы подавали бутылки белого вина и сосиски. Напившись и наевшись, вся компания перебиралась в кафе «Селект», оттуда – в «Куполь» и заканчивала вечер у «Доминика». Владельцем этого кафе был украинский еврей Лев Адольфович Аронсон[345]345
Аронсон Лев Адольфович (Доминик, 1893–1984) – ресторатор, театральный критик.
[Закрыть], за которым прочно укрепилось имя Доминик. Поэты и писатели так зачастили к Доминику на литературные сходки, что он выделил им специальный зал, а участников сходок прозвали «доминиканцами».
Ходил Кнут и в знаменитую «Ротонду», где в конце 20-х еще не было ни роскошных зеркал, ни неоновой вывески, ни танцевального зала, ни малиновой бархатной обивки, на стенах висели картины будто с блошиного рынка, а за столами днем и ночью сидели молодые нищие художники, рисовавшие кто в альбоме, кто на куске картона, кто на салфетке, а кто и на книжной обложке. Кроме французского языка с акцентами всех стран мира в «Ротонде» тех дней больше всего говорили по-русски.
Гарсон[346]346
Гарсон (фр.) – во Франции – официант в кафе или в ресторане.
[Закрыть] не осмеливался подойти к посетителю, если его не подзывали, а посетитель мог сидеть хоть целый день, ничего не заказывая. Если же гарсон к нему и подходил, то лишь затем, чтобы тихонько поставить перед еще не признанным гением чашечку горячего кофе с ромом или коньяком за свой счет в надежде, что наступит день, когда молодой художник разбогатеет, вернется в «Ротонду» и по-царски его отблагодарит. Иногда перед художником появлялся даже бутерброд, а то и несколько франков от самого хозяина, который тоже верил в великое будущее своего клиента.
Но большинство голодных русских художников и поэтов не находили в «Ротонде» ни дарового кофе с ромом, ни тем более бесплатных бутербродов. «Голод очень полезен для творчества, – сказал Кнуту один поэт и, не переводя дыхания, спросил: – Кстати, у тебя не найдется двух-трех франков?»
Вечно голодные поэты вообще предпочитали умереть с голоду, но не раскрашивать кукол или мыть витрины. Эти профессии они освоили позднее, а в первые годы эмиграции такие «компромиссы» считались немыслимым унижением. И только Кнут не постеснялся начать с того, что сортировал объедки и мыл посуду в дешевом ресторане на Монмартре.
Одной из наиболее колоритных фигур русского Монпарнаса тех дней был гатарапаковец Талов. По воспоминаниям Кнута, «Марк-Мария-Людовик Т-ов с внешностью провинциального актера (…) был среднего роста, длинные волосы спадали на грязный, усыпанный перхотью воротник, костлявое лицо выражало благородство и торжественность. Стихи он читал, размахивая руками, трагически склоняя голову и попеременно выставляя вперед то одну, то другую ногу (…) Но более всего в этом оборванце поражал золотой монокль в правом глазу. Жил он впроголодь, до того бедствовал, что у него в кармане не было и спички, но при этом он считал для себя унизительным заниматься чем бы то ни было, кроме стихов и любви. Только друзья знали, до чего автобиографичны такие его строки: „Я знал любовь и голод волчий – Две силы, движущие мир… Сжималось судорожно сердцеПри виде женщин и хлебов“ (…) А самолюбив Т-ов был до умопомрачения. Однажды зимой его приятель обратил внимание на то, что из рваных брюк поэта проглядывает голое тело, и предложил ему чистые подштанники, на что Т-ов горделиво ответил: „Мерси. Не беспокойся. Я из принципа не ношу белья! Не-ги-ги-е-нично!“ В Париже он околачивался со времен Первой мировой войны, перешел в католицизм (отсюда такое количество имен) и даже постригся в монахи, но быстро понял, что монашеская жизнь не для него (…) Марк-Мария-Людовик Т-ов был одесским евреем»[347]347
«Марк-Мария… одесским евреем» – Д. Кнут, «Первые встречи, или Три русско-еврейских поэта» (ивр.), «ха-Арец», 7.8.1953 (все последующие цитаты Д. Кнута из этой публикации).
[Закрыть].
В отличие от псевдокатолика псевдо-Людовика приятель Кнута и Ариадны поэт Валентин Парнах своего еврейства не скрывал, а, наоборот, бравировал им. Любил рассказывать, что его фамилия упоминается еще в Пятикнижии, и в свое время сделал несколько недурных переводов из еврейских поэтов средневековья. Все это не мешало ему оставаться эталоном ассимилированного еврея.
Рыжему, маленькому, узколицему Парнаху гибкость придавала сходство с «Гуттаперчевым мальчиком»[348]348
«Гуттаперчивый мальчик» – название рассказа русского писателя Д. Григоровича (1822–1899).
[Закрыть].
Парнах был не только поэтом, но и пионером российского джаза, и танцовщиком со своим стилем, в котором преобладали элементы негритянского фольклора. Он очень гордился тем, что нашел связь между хореографией и поэзией. Особенно запомнился зрителям так называемый «Лежачий танец», о котором Кнут написал: «Не знаю, понял ли это сам поэт-танцор, одетый в смокинг, но его декадентский танец доказывал крах нашей цивилизации, а может, и гибель нашего общества»[349]349
«Не знаю… нашего общества» – Д. Кнут, «Первые встречи…».
[Закрыть].
В стихах Парнах тяготел к футуризму и сюрреализму, испытывая почти мистический страх перед технологизацией мира.
Вернувшись в Советский Союз, Валентин Парнах, за считанные годы до «чисток», выпустил книгу «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции», куда включил обвинительные акты, приговоры и протоколы инквизиции, а также описания аутодафе.
Парнах входил вместе с Кнутом в «Палату поэтов», но друзьями они не стали: Парнах был человеком замкнутым.
Больше всего Кнут подружился с уроженцем Санкт-Петербурга Александром (Шурой) Гингером – отчаянным картежником и фаталистом, перешедшим из иудаизма в буддизм, воплотившим, как писал Кнут, «и в жизни, и в поэзии редкостную смесь стоика и нигилиста. Живя в мире безбожников, в мире, лишенном человеческих ценностей, Гингер воспевал в стихах подвиги»[350]350
…«и в жизни… в стихах подвиги» – там же.
[Закрыть]. А льстило Кнуту знакомство с поэтессой и переводчицей, княжной Зинаидой Шаховской, которая написала о нем в мемуарах:
«Помню, раз как-то, часа в два ночи, вышли мы последними из „Наполи“. Кнут подвыпил – голова была, впрочем, свежей, а вот ноги ослабели. Идти же ему к себе было далеко. Он пошарил в своих карманах, я – в своей сумке. На такси нашлось достаточно. Прислонивши Кнута к дереву, я махнула рукой проезжавшему таксисту. Он оказался русским. „Вот поэта надо отвезти домой, возьметесь? Это – Довид Кнут“. – „Ну как же, как же, я его слышал на вечерах, хороший поэт! Не беспокойтесь, доставлю; если надо, то и до квартиры доведу“. Случай этот я припомнила Кнуту, когда он что-то бормотал о том, что революция лишила его всероссийской славы: „Право, Довид, кому-кому, а вам жаловаться не приходится. Сидели бы в своем Кишиневе и торговали бы мамалыгой, а очутились в Париже, мировом городе, где слава ваша достигла и до парижских шоферов“»[351]351
«Помню, раз… до парижских шоферов» – Шаховская Зинаида Алексеевна (род. в 1906), поэт, переводчик, литературный критик. «Отражения», «ИМКА-пресс», Париж, 1975, стр. 50–51.
[Закрыть].
7
Однажды, сидя в «Ротонде» вместе с Гингером и художником Виктором Бартом[352]352
Барт Виктор Сергеевич (1887–1954) – русский художник.
[Закрыть], Кнут впервые увидел вблизи Бальмонта[353]353
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942) – русский поэт.
[Закрыть] и застыл, настолько тот выглядел «настоящим поэтом». Высокий лоб, горящие глаза, шелковистые волосы, испанская бородка, стройная фигура при небольшом росте и величавость жестов. Говорил он нараспев и с каким-то нерусским акцентом. Одет был так, словно только что вышел из костюмерной театра, где готовили к постановке «Богему».
Еще больше Кнута поразило, что мэтр говорил о себе в третьем лице: «Бальмонт это уже слышал», «Думаю, Бальмонту это не понравится».
Барт вызвался познакомить молодых поэтов с мэтром, и Бальмонт, откинувшись на спинку стула, благосклонно предложил Кнуту прочесть что-нибудь из его произведений. В ответ зазвучали строки о Сауле и Израиле.
– Вот вы дружите с Бартом, русским человеком, – сказал Бальмонт, – а знаете ли вы, что такое русский человек? Это – существо, единственное в своем роде. Для друга ничего не пожалеет, последнюю рубашку с себя снимет, жизнь отдаст! Но, когда на него стих находит, – выкрикнул Бальмонт в каком-то исступлении, – задушит собственными руками! Просто так, от тоски сердечной.
Бальмонт помолчал, потом, оглянувшись по сторонам, томно произнес:
– Ну, когда же Бальмонту принесут чаю?
Мэтр начал рассказывать о своих встречах с великими писателями и вспомнил, как жарко спорил о каких-то пустяках с Кнутом Гамсуном и как долго искал в Америке людей, знававших Эдгара По[354]354
По Эдгар Аллан (1809–1849) – американский поэт.
[Закрыть], пока не нашел старика, хозяина того дома, где По когда-то жил. Старик удивился: «Вы имеете в виду этого пьяницу? Да ведь он даже стихи толком писать не умел». Бальмонт сказал, что бился над переводом «Ворона»[355]355
«Ворон» – стихотворение Э. По.
[Закрыть] пять лет, и спросил, знакомы ли молодые поэты с его переводом.
К ужасу Барта и Гингера, Кнут ответил, что читал и его перевод, и брюсовский[356]356
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) – русский поэт.
[Закрыть] (тут Бальмонта всего передернуло), но считает, что лучше всех «Ворона» перевел на русский язык Владимир Жаботинский[357]357
Жаботинский Владимир Евгеньевич (1880–1940) – писатель, переводчик и публицист, один из лидеров сионистского движения, идеолог и основатель ревизионистского течения в сионизме.
[Закрыть].
Наступила гнетущая тишина. Гингер тщательно вытирал салфеткой рот. Барт очень заинтересовался своей чашкой, а Бальмонт посмотрел на молодого Кнута сверху вниз и выдохнул в пространство:
– Что-то Бальмонту уже и чаю не хочется.
Тогда же мэтр бегло упомянул, что его редкая фамилия восходит к временам Наполеона и ее носителей во всем мире можно пересчитать по пальцам.
Поэтому Кнут был несказанно удивлен, увидев в Париже вывеску сапожника по фамилии Бальмонт.
Литературные кружки, в которых бывали Кнут с Ариадной, назывались по-разному, но порядок в них был заведен одинаковый. Все рассаживались в круг, выбирали председателя заседания, потом читали и разбирали стихи или рассказы. Одни произведения удостаивались не более реплики или чисто технического замечания, другие – целой лекции по истории российской словесности или экскурса в глубины «настоящего» русского языка. Эти кружки имели огромное значение, особенно для тех, кто, как Кнут, в отличие от той же Ариадны не получил ни домашнего воспитания, ни гимназического образования, читал без всякой системы и до всего доходил своим умом.
У молодых поэтов пользовались успехом еженедельные литературные вечера у таких знаменитостей, как Ходасевич и Мережковский[358]358
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866–1941) – русский писатель.
[Закрыть] с Гиппиус[359]359
Гиппиус Зинаида Николаевна (1869–1945) – русская поэтесса.
[Закрыть], тем более что у Ходасевича всегда подавали чай, а в литературно-философском салоне «Зеленая лампа» у Мережковских, живших в дорогом районе Парижа, можно было даже пообедать.
В эти дома Кнут ходил вначале с Гингером, а позднее и с Ариадной.
В салоне Мережковского и Гиппиус бывали философы Шестов[360]360
Шестов (Шварцман) Лев Исаакович (1866–1938) – русский философ.
[Закрыть] и Бердяев[361]361
Бердяев Николай Александрович (1874–1948) – русский философ.
[Закрыть], писатели Алданов[362]362
Алданов (Ландау) Марк Александрович (1889–1957) – русский писатель.
[Закрыть] и Зайцев[363]363
Зайцев Борис Константинович (1881–1972) – русский писатель.
[Закрыть], поэт Георгий Иванов[364]364
Иванов Георгий Владимирович (1894–1958) – русский поэт.
[Закрыть], критик и литературовед Георгий Адамович[365]365
Адамович Георгий Викторович (1892–1972) – русский поэт, литературный критик.
[Закрыть].
«У Ходасевича говорили только о литературе, а у Мережковского и Гиппиус – еще и о религии, о истории, о метафизике и просто сплетничали. Обычно гостей принимала хозяйка дома и секретарь Мережковского Злобин, не отходивший от нее ни на шаг. Зинаида Гиппиус была высокой, тощей и косоглазой, одевалась по моде давно прошедших дней, в ее поведении чувствовалось нечто среднее между петербургской светской дамой и избалованной девочкой. При виде этой высокомерной, не расстававшейся с лорнетом старухи, наделенной своеобразным шармом, трудно было предположить, что эта писательница – еще и критик Антон Крайний, чьи ядовитые статьи с доходящим до жестокости ехидством никого не щадили. Дмитрий Мережковский был полной противоположностью своей жене во всех отношениях. Очень низкорослый, он, видимо, потому и старался не оказываться рядом с ней. Его появление на вечерах, проходивших обычно по воскресеньям, обставлялось особой торжественностью: он появлялся из глубин дальних комнат не раньше, чем гости заканчивали непременный ритуал целования руки хозяйки дома и рассаживались вокруг большого стола. Вот тогда-то и раздавались шаги властителя дум. Мережковский был замечательным собеседником, но в пылу спора мог дойти до того, что никому не давал открыть рта. В таких случаях, как только кто-то начинал высказывать свою мысль, Мережковский тут же его обрывал: „Да, да, я догадываюсь, что касательно роли Иисуса Христа вы не согласны с Достоевским[366]366
Достоевский Федор Михайлович (1821–1881) – русский писатель.
[Закрыть], вы же разделяете точку зрения Розанова[367]367
Розанов Василий Васильевич (1856–1919) – русский философ.
[Закрыть]“. И обращаясь к жене, восклицал: „Зиночка, ты слышала? Новый завет – это своего рода мятеж! Сын восстал против отца!“ Увлеченный спором, он, случалось, развивал аргументы своего оппонента и нападал на свои собственные. Правда, надо признать, что возражения вспыльчивого Мережковского почти всегда были весьма обоснованны. Его эрудиции можно было позавидовать. Часто он высказывал и оригинальные мысли. На вечерах в доме Мережковского и Гиппиус царила обстановка полной свободы мнений. С хозяевами дома разрешалось не соглашаться, да они и между собой иногда не соглашались. На диспутах публика получала удовольствие от выкриков с места, которыми Зинаида Гиппиус прерывала тирады мужа. Домашние же вечера, на которых Гиппиус неназойливо задавала тон, нередко превращались в увлекательные обсуждения самих основ литературы. После нескольких часов таких обсуждений гости из просторной столовой шли в гостиную, разбивались на группки, окружали Гиппиус, заводили интимные разговоры, пересказывали литературные сплетни, а иногда читали стихи или эпиграммы. Тогда Мережковский обычно удалялся к себе. Роль, которую играл этот дом, намного превосходила по значимости те книги, которые были написаны его хозяевами»[368]368
«У Ходасевича… его хозяевами» – Д. Кнут, «С Ходасевичем, Мережковским и Гиппиус» (ивр.), «ха-Арец», 28.8.1953.
[Закрыть], – писал Кнут.
Не менее живые воспоминания остались у Кнута и об основателе «Обезьяньей Великой и Вольной Палаты» Алексее Ремизове[369]369
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) – русский писатель.
[Закрыть].
«Первый сюрприз ожидал меня прямо у двери квартиры в доме, населенном русскими беженцами (…) Вместо звонка на двери ремизовской квартиры висел обезьяний хвост (…) Ремизов – маленький, сухопарый и сутулый – принял меня очень тепло и тут же объявил, что послал мой портрет на проходившую тогда в Праге выставку „Рисунки писателей“ (…) Алексей Михайлович, спросил я, вы меня нарисовали по фотографии в газете? „Да нет, – ответил хозяин не моргнув глазом. – Зачем же? Я рисовал по воображению“ (…) Но на этом не кончились уготованные мне сюрпризы. Когда подали чай, Ремизов шепнул что-то на ухо жене (…), и она принесла коробку, в которой лежали странные предметы, напоминавшие доисторические бисквиты. И в самом деле, стоило мне только к ним прикоснуться, как я почувствовал, что они тверже камня. Хозяева внимательно смотрели на меня, а я не знал, как быть. Увидев мои мучения, Ремизов смилостивился надо мной. Ну, поинтересовался он, как вам бисквиты, а? Хороши, не правда ли? Они из Турции, и мы их очень бережем. Моя растерянность возросла еще больше, когда я вспомнил, что супруги Ремизовы в самом деле были в Турции лет десять назад. Странный вечер провел я у Ремизова. Было много народа, но очень мало писателей. Порой было трудно понять, издевается ли Ремизов над своими гостями или просто живет в совершенно другом мире. К примеру, он начал долго и подробно рассказывать, как ему является настоящий чертик, привязавшийся к дому и к нему и скачущий по утрам под его окном (…) Вдруг, повернувшись к одному из гостей, почтенному человеку в солидном возрасте, Ремизов неожиданно спросил его: „Уж вам-то наверняка приходилось с ними встречаться, с чертями-то?“ Опешивший гость едва не лишился дара речи. Чуть позднее в разгар беседы лицо Ремизова просияло, и он, радостно подмигивая нам и потирая руки, торжественно объявил: „А что я вам покажу сейчас! Замечательную вещь: альбом для дураков!“ И тут же принес какой-то странный альбом. Признаюсь, я не знал, как решить эту загадку: в чем, собственно, смысл слов „альбом для дураков“? Надо ли понимать их в том смысле, что старый писатель показывает нам альбом с дураками или альбом для нас, дураков»[370]370
«Первый сюрприз… нас, дураков» – Д. Кнут, «Встреча с Ремизовым» (ивр.), «ха-Арец», 23.10.1953.
[Закрыть].
У Мережковского бывал и Бунин. Заходил он и к Ариадне с Кнутом. Как-то там разыгралась такая сценка, описанная Кнутом.
«Сидели втроем. Мы с женой и наш гость – писатель, с которым Бунин собирался встретиться у нас. Открылась дверь, и Бунин вошел в комнату. Наш гость вскочил, бросился к Бунину и в страшном возбуждении забормотал что-то вроде: „Я просто не верю своим глазам, неужели мне наконец-то выпала честь видеть великого Бунина“ (…) Бунин посмотрел на него, подождал, пока тот закончит свои излияния, пожал ему руку, сел на диван, посмотрел перед собой и вдруг, к нашему страшному конфузу, медленно и громко произнес: „Сукин сын!“»[371]371
«Сидели втроем… Сукин сын!» – Д. Кнут, «Бунин в быту» (ивр.), «ха-Арец», 9.10.1953.
[Закрыть]
Зато те, к кому Бунин благоволил, получали от него самые неожиданные знаки внимания. Так, Гингеру, который пугал французских буржуа то лохматой бородой, то пышными бакенбардами, Бунин подарил свою фотокарточку, где он снят полуголым, с дарственной надписью:
Однажды, когда Бунин с Кнутом выходили из какого-то бара, за ними увязался нищий, выпрашивая милостыню. Увидев, что господа на него даже не смотрят, он забежал вперед и запричитал: «Сами-то небось стаканами хлестали, а соотечественнику и на глоточек не подадите, свиньи вы эдакие!»
Бунин мгновенно остановился.
– Ах ты, голубчик! Тебе, значит, это на водку надо? Так сразу и сказал бы, а то врал, будто три дня крошки во рту не было. На, вот, держи, – Бунин вынул из кармана монетку, – выпей за здоровье раба Божьего Ивана Алексеевича, да поменьше ври!
Еще один случай произошел в кафе «Куполь» уже после получения Буниным Нобелевской премии. Увидев вошедшего Бунина, Кнут бросился его поздравлять и был ошарашен, услышав в ответ раздраженную брань.
– Иван Алексеевич, – смутился Кнут, – что с вами? Неудобно же!
– В самом деле неудобно, – ответил Бунин, – но я теперь – человек конченый.
И сев за столик, он снова разразился уже непечатной бранью.
– Вы, конечно, знаете, – начал он, чуть успокоившись, – что я, как почти все русские писатели, полагался на помощь евреев, да-с! А теперь я получил премию, вот она меня и доконала. Не стало мне отбоя от братьев-писателей. Вся эмиграция считает своим долгом заставить меня разделить ее страдания и просить у меня «ссуду». В Грассе, где мы околеваем от холода уже четвертую зиму, срочно надо делать центральное отопление, не так ли? Дело кончится тем, что от премии скоро ничего не останется, кроме диплома. Тут-то все и запрыгают от радости. Этот старый пропойца просадил все денежки в кабаках! Они с чистой совестью бросят меня на произвол судьбы. Так я и помру на соломенном матраце.
