Текст книги "Три женщины"

Автор книги: Владимир Лазарис

3

Ко времени знакомства с Маней Зубатову было всего тридцать пять лет, а он уже успел сделать блестящую карьеру. Даже его враги, а их всегда было немало, признавали, что в рядах «охранников» и жандармов Зубатов был фигурой самой яркой, выдающейся во многих отношениях. По уму он несомненно стоял на голову выше своих сослуживцев, а его начитанность, его интерес к книге, столь редкие у людей его профессии, не вызывали сомнений. Его коллега, начальник петербургского Охранного отделения, полковник Герасимов написал в своих мемуарах, что Зубатов «…такой белой вороной навсегда и остался в жандармской среде, хотя внутренне он, как редко кто, сроднился с ее деятельностью и наложил на нее глубокий отпечаток…»[692]692
  «…такой белой вороной… глубокий отпечаток…» – А. В. Герасимов, «На лезвии с террористами», «ИМКА-пресс», Париж, 1985, перепечатано в израильском литературном приложении «Пятница» к газете «Наша страна», 29.1.1997 (все последующие цитаты А. Герасимова из этой публикации).


[Закрыть]. А начальник жандармского управления Киева, генерал Новицкий записал: «Надворный советник С. В. Зубатов (…) после обучения в прогимназии, поступил в 5-ю московскую гимназию, где организовал значительный кружок (…) и, как представитель оного, вошел в сношение с местной московской революционной партией»[693]693
  «Надворный советник… партией» – В. Д. Новицкий, «Из воспоминаний жандарма», МГУ СП «Ост-Вест корпорейшен», Москва, 1991, стр. 173 (все последующие цитаты В. Новицкого из этой книги).


[Закрыть].

Зубатов родился в Москве в 1864 году. Не окончив гимназии, поступил на службу в почтово-телеграфное ведомство и вскоре стал членом московского народовольческого кружка. Женился рано. В середине 80-х годов его жена Александра Николаевна Михлина содержала в Москве на Тверском бульваре библиотеку, куда постоянно ходила московская революционная молодежь.

Эта библиотека и стала причиной того, что 13 июня 1886 года молодого народовольца Сергея Зубатова вызвали к начальнику московского Охранного отделения. От него Зубатов и узнал, что революционеры сделали их библиотеку своим центром, и «…дал себе клятву бороться впредь всеми силами с этой вредной категорией людей, отвечая на их конспирацию контрконспирацией»[694]694
  «…дал себе… контрконспирацией» – Б. П. Козьмин, «С. В. Зубатов и его корреспонденты», Государственное издательство, Москва-Ленинград, 1928, стр. 53–54 (все последующие цитаты Б. Козьмина из этой книги).


[Закрыть], – вспоминал потом Зубатов.

Охранное отделение тут же предложило ему практический способ осуществления его намерений.

Так, не успев стать революционером, Зубатов стал секретным осведомителем, затем начал служить в охранке полицейским агентом, потом – чиновником по особым поручениям при Департаменте полиции, а когда начальство по достоинству оценило его организаторские и сыскные способности, стал начальником всего московского Охранного отделения. У Зубатова, как сказал один из членов партии эсеров, были мечты Наполеона, идеи Раскольникова[695]695
  Раскольников – герой романа Ф. Достоевского «Преступление и наказание».


[Закрыть] и принципы Нечаева[696]696
  Нечаев Сергей Геннадиевич (1847–1882) – русский революционер. Дело Нечаева вдохновило Достоевского на создание романа «Бесы».


[Закрыть].

Узнав о предательстве Зубатова, его жена сошла с ума, но он, не желая портить себе карьеру, отказался поместить ее в психиатрическую лечебницу, и она провела остаток жизни дома под присмотром своей сестры. Сестра же и воспитала сына Зубатова в ненависти к отцу.

А не окончил Зубатов гимназии потому, что отец, разозлившись на еврейских друзей сына за то, что они отвлекают его Сережу от занятий, поехал в гимназию и забрал его документы.

Спустя много лет эти еврейские друзья дорого заплатили за то, что отвлекали Сережу от занятий. Двое из них[697]697
  Двое из них… – Пик Соломон Аркадьевич и Гуревич Софья Яковлевна.


[Закрыть] – ссылкой в Сибирь, где их убили во время демонстрации «политических», а третий сошел с ума и вскоре умер в якутской ссылке[698]698
  …третий сошел с ума… – Рубинок Осип Григорьевич.


[Закрыть]. К аресту же четвертого[699]699
  К аресту же четвертого… – Гоц Михаил Рафаилович (1866?-1906), один из основателей партии эсеров.


[Закрыть] Зубатов, по его уверению, не был причастен.

Став начальником московского Охранного отделения, Зубатов развил кипучую деятельность. На этом посту и проявился его талант реформатора. Он поставил сыскное дело на научную основу, переняв западноевропейский опыт, ввел систематическую регистрацию всех документов, фотографирование арестованных и засекречивание внутренней агентуры, в значительной мере обновил личный состав сыскных органов и создал сеть охранных отделений во всех крупнейших городах России.

Много лет спустя Зубатов признался, что «…агентурный вопрос (шпионский – по терминологии других) для меня святее святых (…) Для меня сношения с агентурой – самое радостное и милое воспоминание. Больное и трудное это дело, но как же при этом оно и нежно»[700]700
  «…агентурный вопрос… оно и нежно» – Б. Козьмин, стр. 91.


[Закрыть].

Полицейское дознание само по себе приносило ему удовлетворение, каждый допрос становился для него захватывающей игрой, с которой не могли сравниться даже шахматы. Он придумывал правила игры, он же их и менял, вел партию как угодно долго, зная, что победа все равно останется за ним. В этой захватывающей игре он делал ставку на свои импровизаторские способности, на свое красноречие, на дар убеждать и на знание человеческой психологии. Он прямо-таки гипнотизировал подследственных, превращая их чуть ли не в своих последователей.

На экзальтированную натуру Мани непринужденные, непохожие на допрос беседы с Зубатовым производили глубочайшее впечатление. Да и не только на нее, о чем писал один из бундовцев:

«Многим арестованным, вовлеченным в спор, казалось, что тут происходит просто столкновение двух миросозерцаний, и они горячо отстаивали свою точку зрения и роковым образом приходили к тому, что излагали все, что касалось их личной революционной деятельности. Обыкновенно эти беседы велись свободно и не протоколировались, но, когда договаривались до исповеди, Зубатов окатывал ушатом холодной воды, предлагая изложить эти показания письменно, причем давал обещания, что никаких карательных последствий эти показания иметь не будут»[701]701
  «Многим арестованным…не будут» – Фрумкин Борис Маркович (1872–1939) – публицист, историк. «Зубатовщина и еврейское рабочее движение», «Пережитое», т. 3, С.-Петербург, 1911, стр. 209 (все последующие цитаты Б. Фрумкина из этой публикации).


[Закрыть].

С Маней Зубатов встречался по два-три раза в неделю. Их беседы не отличались от бесед с другими подследственными – иными словами, носили характер жарких дискуссий. А темой была революция. Может ли она в существующих условиях избавить рабочие массы России от социально-экономического рабства. Маня с удивлением услышала, что Зубатова мучают те же сомнения, что и ее саму. Логичность же его аргументов свидетельствовала о том, что он тщательно их обдумывает. Маня и сама сомневалась в необходимости революции, о чем она сказала Зубатову, когда однажды он поставил ее в тупик неопровержимыми доводами. Она и сама хочет найти новый путь. Но и у него нет решения.

И тут Зубатов излил перед ней душу:

– Уже несколько лет я работаю, как автомат. Арестовываю революционеров по привычке. Все это бессмысленно. Я служу глупому и продажному правительству, которое только и думает что о своей выгоде, а интересы России, интересы народа его не волнуют. Наши правители готовы на все ради своей карьеры. Когда-то я верил, что, подавив революцию, мы сможем провести коренные реформы, дать свободу народу, поднять его до такого уровня, когда он сам сможет искать истинный путь. Верил, что народ его найдет и установит в России режим, непохожий на прогнившие режимы Западной Европы. И тогда Россия покажет миру, что есть подлинное социальное благополучие. Но вместо этого мы сажаем за решетку народ, чтобы правительственным чиновникам было легче его обворовывать. При таком положении вещей моя работа не только абсурдна, но и грешна. Мне остается лишь застрелиться, а на это у меня не хватает силы воли…

Маня не верила своим ушам. Она даже забыла, что находится в тюрьме.

* * *

После исповеди Зубатова Маня начала ждать допроса, как свидания. Впрочем, допросы уже и стали по сути свиданиями. Зубатов разговаривал с Маней на равных, обсуждал с ней разные темы, давал ей книги, стоявшие в кабинете.

– Говорят, тюрьма, в которой можно читать, уже не тюрьма, – заметила Маня.

– А некоторые и на воле живут, как в тюрьме, сами того не замечая. Видите ли, Мария Вульфовна…

– Маня. Меня все так зовут.

– Очень хорошо. Видите ли, Маня…

– А как мне величать вас? – перебила она.

– Разве я не сказал? Сергей Васильевич. Берите книги, Маня. Возьмите, вот эту о терроре и эту об английских тред-юнионах[702]702
  Тред-юнионы (англ.) – профсоюзы.


[Закрыть].

Потом Зубатов спрашивал Маню, что она думает о прочитанном, высказывал свое мнение.

Однажды прямо в кабинете Зубатова Маня раскрыла книгу на заложенной им странице и прочитала вслух следующий отрывок:

«В борьбе за социальные права рабочих тред-юнионы уже многого добились: создали пенсионные фонды помощи работающим матерям, школы, сеть клубов, библиотек-читален».

– А ведь все это можно сделать и у нас, – посмотрела она на Зубатова.

– Вы совершенно правы. Вот я и хочу помочь вам в этом. Россия должна обрести иной облик, должна избавиться от нищеты, невежества, поголовного пьянства. Но для этого России нужна не революция.

– Что же нужно России?

– Просвещенная монархия. В переписке с Вольтером[703]703
  Вольтер (Аруэ Франсуа Мари, 1694–1778) – французский философ.


[Закрыть] Екатерина[704]704
  Екатерина II (1729–1796) – русская императрица.


[Закрыть] писала, что интересы народа всегда совпадали с интересами самодержавной власти и русские монархи неизменно заботились о народе. Вы никогда не обращали внимания, как на Руси называют монархов? «Царь-батюшка», «царица-матушка». Они-то и родители, и радетели.

– Откуда же, по-вашему, сейчас такое недовольство царем-батюшкой? – не сдавалась Маня. – Почему так много молодежи идет против царя?

– Молодежь не идет – ее ведут, – улыбнулся Зубатов. – Но дело не в царе, а в чиновниках – бюрократах и крючкотворах. Вот, кто угнетает народ. А народ, он безграмотен, наивен, доверчив, его можно привлечь на свою сторону любыми посулами. Русский народ привык тащить на своем горбу все невзгоды, не теряя надежды на лучшее будущее. Вот мы с вами и боремся за то, чтобы оправдалась его надежда.

– Вы говорите «народ», а сами-то хоть раз молоток в руках держали? – съязвила Маня.

– Помилуйте, Манечка, зачем мне молоток, если Бог наградил меня способностью понимать нужды других людей. Мое орудие – слово, мое призвание – «Глаголом жги сердца!»[705]705
  «Глаголом жги сердца!» – цитата из стихотворения А. Пушкина «Пророк» («…И, обходя моря и земли,глаголом жги сердца людей!»).


[Закрыть]. Глаголом, Манечка, а не бомбами! Взгляните, – Зубатов пошарил среди бумаг и достал скомканный листок. – Простой рабочий Федор Слепов после наших с ним бесед создал в Москве Общество взаимопомощи рабочих механического производства. Он даже стихотворение мне написал. Вот, послушайте:

 
Пусть в подпольной печати бездарность
О вас пишет пустые статьи.
Мы же шлем от души благодарность
За все то, что нам сделали вы.
Эти люди, что вас ненавидят,
Они также не любят и нас,
И отраду как будто бы видят
В тяжкой жизни трудящихся масс.
 

Зубатов посмотрел на Маню.

– Не Пушкин, – фыркнула она.

– Зато от души.

– Давно хотела у вас узнать, вы что, наши беседы потом записываете? – помолчав, спросила Маня.

– Господь с вами! Они остаются между нами.

– Вы говорите правду?

– Я всегда говорю правду.

Маня осмотрелась и увидела на одной из полок словарь «Идиш-русский», а рядом – книгу «Еврейские обычаи».

– Вы – еврей?

Зубатов расхохотался.

– Нет, я не еврей. Но разве это мешает нам понимать друг друга? По-моему, монотеистические религии не столько разъединяют людей, сколько объединяют. У евреев – Йехова, у христиан – Иисус, у мусульман – Магомет, а ближнего возлюби у всех у нас. Не так ли?

Книгами и разговорами Зубатов постепенно навел Маню на мысль, которая раньше никогда ей и в голову не приходила. Если создать тред-юнионистское движение на русский лад, чтобы оно занималось не политическими, а экономическими проблемами, в нынешнем правительстве, пожалуй, найдутся министры, готовые помочь такому движению. Зубатов тщательно обсудил с Маней мысль, которую она искренне считала своей, не преминув отдать должное женской мудрости. Он говорил таким тоном, что, хоть убей, нельзя было заподозрить насмешки. Нарисовал завораживающую картину новой России, где миллионы рабочих собираются под знамена пока еще безымянного движения.

Он уверял, что не составит труда найти в правительстве поддержку новому движению. Министры пойдут на это не из любви к рабочим, а из страха перед революцией. Эти министры панически боятся гильотины. И когда они осмыслят Манину идею о создании нового движения, они поймут, что таким путем можно отдалить революцию лет эдак на тридцать, а то и на все пятьдесят, и ухватятся за эту идею как утопающий за соломинку.

– Я вот только не знаю, – разогнал Зубатов рукой дым от папиросы, – найдутся ли среди революционеров люди, которые откажутся от своей борьбы ради того, чтобы войти в руководство совсем нового движения, деятельность которого принесет плоды не завтра, не послезавтра, а возможно, и не при их жизни.

«Зубатов (…), – вспоминает Маня, – мельком назвал имена разных людей, с которыми, по его мнению, мне стоило установить связь после освобождения. Он предположил, что эти люди с наибольшей готовностью согласятся поддержать создание тред-юнионистского движения»[706]706
  «Зубатов… тред-юнионистского движения» – Я. Гольдштейн, стр. 122.


[Закрыть].

– А вы соберите арестованных бундовцев, предложите им этот план, и посмотрим, кого он воодушевит, – посоветовала Маня.

– Вы, Маня, умница. Я так и сделаю, – улыбнулся Зубатов.

Зубатов вызвал бундовцев, и не успели они покинуть его кабинет, как между ними начались яростные споры. Ветераны БУНДа видели в Зубатове провокатора, а молодые – чуть ли не Мессию. «Лже-Мессия», – твердили ветераны. «Пусть так, но с идеями, очень полезными для еврейского рабочего класса», – парировали молодые. Спорили они и в присутствии Зубатова, забывая в пылу дискуссии, что перед ними сидит жандарм, который пристально наблюдает за ними и тщательно изучает их характеры. Это был знаменитый «спектакль Зубатова», где он был и автором, и режиссером, и исполнителем главной роли, а остальные – статистами.

После подобных «спектаклей» Зубатов обычно вызывал Маню и рассказывал ей о ее товарищах, открывая в них такие черты, о которых она никогда и не подозревала. Она начала смотреть глазами Зубатова и на себя, и на будущую борьбу за дело еврейского пролетариата.

«Зубатов мне сказал, что передает в Департамент полиции менее одного процента имеющейся у него информации, потому что, по его словам, полиции важно арестовывать революционеров, а ему – следить за развитием революционного движения»[707]707
  «Зубатов мне… революционного движения» – там же.


[Закрыть], – писала Маня.

Наконец Зубатов решил выяснить, насколько он приручил Маню, и тайно от нее организовал ей побег.

По его приказу, дверь камеры была не заперта, надзиратель притворился спящим, рядом с ним валялась связка ключей, наружный пост был снят, и вся охрана предупреждена. Постучав в дверь камеры, чтобы ей принесли ужин, Маня обнаружила, что дверь не заперта, и вышла в коридор. Как лунатик, пошла она к выходу и через несколько минут очутилась за воротами тюрьмы На воле! И тут ее как обухом ударило. «Боже, – написала она в своих воспоминаниях, – что подумает обо мне этот странный человек! Он же мне верит! Решит, что я воспользовалась его доверием! И я вернулась. Думала, меня уже ищут, но все было спокойно (…) мой надзиратель все еще спал как убитый (…) Так никто и не узнал о моем побеге. А я еще долго думала, почему мысль об этом человеке не позволила мне бежать. Я же о нем ничего не знаю. Даже не знаю, женат ли он»[708]708
  «Боже, что подумает… женат ли он» – «Давар ха-поэлет» (ивр.), приложение к газете «Давар», 1961, стр. 225 (все последующие цитаты из этого издания).
  «Давар ха-поэлет» (ивр.) – «Слово работницы».


[Закрыть].

Судя по последней фразе, Зубатов увлек Маню как мужчина, не меньше чем как идеолог. Но о том, что они были близки, нет ни одного свидетельства.

4

Однажды Маня, пытаясь установить связь с заключенным из соседней камеры, начала выстукивать азбуку Морзе. Сосед отозвался. Он оказался рабочим, которого она знала по Минску. Среди прочего он сообщил, что его допрашивает сам начальник охранки Зубатов. «Как он выглядит?» – простучала Маня и услышала в ответ: «Рыжий, усатый. Интеллигент. Дает читать книги».

«Я почувствовала, – вспоминает Маня, – что у меня из-под ног уходит пол и я лечу в пропасть. Из того, что я слышала о Зубатове, он представлялся мне самым ужасным провокатором во всей России. В голове у меня все смешалось. В тот же вечер меня повели к нему. Вместо того чтобы поздороваться, я спросила его, правда ли, что он – Зубатов. Он сразу все понял и спросил: „А вы этого не знали? А коли так – значит, вся ваша вера в меня и ваша надежда – не более чем заблуждение? Что ж теперь будет?“ Помню этот разговор слово в слово. Мне показалось, что комната наполнилась бесами, и меня всю затрясло»[709]709
  «Я почувствовала… меня всю затрясло» – Я. Гольдштейн, стр. 120.


[Закрыть].

Еще бы! Зубатов был синонимом той самой охранки, которая все время пыталась внедрить своих людей во все партии. И тут оказалось, что она доверилась самому Зубатову! Как же она сразу не сообразила, что с ней беседует не простой следователь, не мелкий чиновник?!

Маня поймала себя на том, что рвет страницу за страницей зубатовские книги. Потом начала рвать простыню на полосы. Но следившие за ней в глазок надзиратели вошли в камеру и унесли все обрывки. Вешаться было не на чем. Она села на пол и завыла. В тот день принесенные ей в камеру обед и ужин остались нетронутыми. Ночью ей мерещились бесы, и все были с лицом Зубатова.

На следующий день Маня отказалась и от прогулки.

– Ах, так? – рявкнул надзиратель и пошел доложить по начальству. Зубатов приказал не обращать внимания.

Ночью ей приснилась белая лошадь, на ней скакал Нёмка-цыган и кричал что-то неразборчивое.

На третий день Маня решила спокойно обдумать все по порядку.

Какие добрые серые глаза, какой мягкий, дружеский голос: «Манечка!» На душе становится тепло и от этих глаз, и от этого голоса. Чудовище? Злодей? Такой добрый и такой внимательный?! Собственно, что плохого он ей сделал? В последний месяц она видела его чуть ли не каждый день, они задушевно беседовали. Жена у него сумасшедшая. Уже много лет он не может с ней жить, но не хочет общественного скандала и не помещает ее в лечебницу. Бедный Сергей Васильевич… Люди называют его провокатором. Да что они о нем знают! «Люди не могут быть уверены, что они-то знают точно, что есть добро, а что – зло. Одному Богу дано это знать», – зазвенели у нее в ушах слова отца, сказанные ей в детстве. Так вот почему ей приснился Немка-цыган… Значит, сон был вещим? «Господи, что же мне делать?» – простонала она и невольно посмотрела наверх, где должен быть Тот, чье существование она не признавала.

Вдруг она успокоилась. Да, это – сам Зубатов. Ну и что? Он поможет ей избавить от рабства сотни тысяч еврейских рабочих, а люди пусть говорят о нем что хотят. Конечно, его теорию царизма могут понять лишь немногие, но от этого теория не становится хуже. Ей, по крайней мерю, ясно, что будущее за легальными рабочими союзами.

Тем временем Зубатов решил сменить тактику. Он позаимствовал у средневековой инквизиции метод «злого и доброго следователя». Первый грозит и пытает, второй утешает и сулит. Зубатов усовершенствовал этот метод, заменив телесные пытки душевными. Допросы Мани он поручил одному из своих офицеров, антисемиту и мерзкому типу по фамилии Герарди.

«…B конце мая 1900 года Герарди, – вспоминает Маня, – злорадно сказал мне: „В Минске арестовали вашего дружка Григория Гершуни и нашли у него ваши письма. А донесла на него смазливенькая евреечка, ваша подруга“. При этих словах я вскочила как ужаленная и закричала, что он лжет. Он тут же достал из ящика список из двадцати фамилий, включая Гершуни (…) Я сразу узнала почерк моей подруги, связанной с БУНДом, с которой дружила уже двенадцать лет. Она была девушкой честной, совершенно необыкновенной»[710]710
  «…B конце мая… необыкновенной» – там же, стр. 122.


[Закрыть].

На этом же допросе Герарди спросил с ухмылочкой:

– Вы ведь хорошо знакомы с Гершуни? – ухмыльнулся Герарди.

Маня, еще недавно по уши влюбленная в Гершуни, и глазом не моргнула.

– Прелюбопытная личность, – продолжал Герарди, выдержав паузу. – Все женщины от него без ума.

Маня снова промолчала, а он вынул из ящика пачку писем, достал из нее одно и прочел:

«Дорогая Наташа, жажду обнять тебя…»

– Фальшивка! – вспыхнула Маня.

– Узнаете почерк? – он протянул ей через стол письмо.

– Фальшивка, – повторила Маня несколько упавшим голосом, но на письмо не взглянула.

Герарди достал второе письмо: «Дорогая Олечка, вижу наяву твои губы…», а за ним – третье: «Дорогая Лиза…»

– Кстати, все три письма написаны в один и тот же день, – как бы мимоходом бросил он.

– Замолчите! – крикнула Маня.

– Да вы не огорчайтесь, – ехидно сказал Герарди. – Жизнь революционера до того опасна, что только с женщинами он и может забыться, поверьте моему опыту. А ваш Гершуни, видать, романтик, любовные письма писать умеет. Ему бы к проституткам ходить, и все шито-крыто.

«Вначале я как будто окаменела. Потом, взглянув на наглую физиономию Герарди, схватила со стола тяжеленную мраморную чернильницу и швырнула ему прямо в лицо. Он еле успел увернуться. А я разрыдалась и потеряла сознание. Прямо из кабинета меня забрали в тюремную больницу. Когда я пришла в себя, меня мучила мысль не о тех двадцати товарищах, которых я в любом случае не могла спасти, а о моей подруге и о том, почему она составила этот список»[711]711
  «Вначале я как будто… этот список» – там же.


[Закрыть], – написала Маня через много лет.

Из тюремной больницы Маню привели в кабинет к Зубатову. Мешки под глазами и несколько седых волосков в ее смешной мальчишеской прическе были красноречивее всяких слов. Увидев Зубатова, она разрыдалась, но не отказалась ни от чая, ни от папиросы. Зубатов понял, что Маня снова в его власти. «Раскололся орешек! Добрались до ядрышка», – подумал он.

Прежде он ни разу не называл Мане никаких фамилий арестованных, кроме тех, кому пытался внушить свои идеи. Поэтому Маня удивилась, услышав от него имя своей подруги. Герарди назвал ее доносчицей, а Зубатов в отличие от этого подлеца говорил о ней с пониманием и даже сочувствием:

– У людей разные душевные силы. Одни могут выдержать испытания, выпавшие на их долю, другие – не могут. Люди, как и животные, делятся на виды и подвиды. Потому-то мы и подшиваем дела в разные папки, хотим знать, с кем имеем дело – с корыстолюбцем или с идеалистом, с гордецом или с мошенником, с негодяем или с праведником. Нельзя же всех мерить на один аршин, к каждому нужен особый подход. Один думает, что если на допросе он ничего не расскажет о своих товарищах, то выйдет победителем. А не понимает того, что бывают случаи, когда, согласившись говорить со следователем, помогает товарищам. И когда я обсуждаю с ним судьбу России, которая заботит нас обоих, мой вчерашний противник видит, что я ему не враг и что у нас с ним общие интересы, – рассуждал Зубатов.

«Зубатов открыл передо мной „книгу“ революционного движения в России, – вспоминает Маня. – Так с помощью Зубатова я узнала о вещах, о которых раньше не имела ни малейшего понятия, да и вообще во всей России об этом едва ли знала дюжина людей»[712]712
  «Зубатов открыл… людей» – там же.


[Закрыть].

Как-то в разгаре спора Маня заключила с Зубатовым пари, что найдется такой заключенный, которого он не сможет заставить открыть рот, и выиграла, о чем она написала в своих воспоминаниях.

А Зубатов об этом пари написал в своем рапорте Департаменту полиции:

«Я предложил им написать свои признания (…) люди наконец согласились (…) Первым (…) признался Григорий Гершуни, человек крайне двусмысленный и в обыкновенной жизни»[713]713
  «Я предложил… и в обыкновенной жизни» – Заславский Давид Иосифович (1880–1965) – бывший член БУНДа, политический обозреватель «Известий» и «Правды». «Зубатов и Маня Вильбушевич», «Былое», № 3, 1918, стр. 102 (все последующие цитаты Д. Заславского из этой публикации).


[Закрыть].

А Гершуни-то в «обыкновенной жизни» был человеком далеко не «двусмысленным», а главное – необыкновенным, и впервые за долгую практику Зубатова переиграл его по всем статьям.

Григорий Андреевич Гершуни родился в 1870 году в литовском городе Шауляй, в семье аптекаря и пошел по стопам отца, став провизором в семейной аптеке. В 1898 году он переехал в Минск, объяснив свои мотивы Зубатову следующим образом:

«Решение поселиться в Минске было принято мною потому, что черта еврейской оседлости является, в сущности, местом заточения народной массы. Еврейская молодежь, желая жить и пользоваться жизнью, старается всевозможными способами вырваться из черты: лучший элемент уходит в Россию, где жизнь и легче, и краше. Я решил поехать туда, где больше всего нужен и больше всего должен. Кто знает еврейскую народную нищету, знает, что горе и нужда так велики, что стоять в стороне и ничего не делать – невозможно. Я наметил себе путь просветительской деятельности народной массы, путь, встречающий наибольшее сочувствие среди евреев… Как еврей, работающий для блага своего народа, я не мог не понять, что вся тяжелая ответственность революционной деятельности обрушится на неповинную народную массу, и я всегда твердил, что мы должны искать другие, менее опасные пути (…) С положительностью заявляю, что ни к какой партии я активно не принадлежал, ни в каких организациях участия не принимал, в систематических деловых сношениях с революционерами не состоял»[714]714
  «Решение поселиться… не состоял» – там же, стр. 129, 131.


[Закрыть].

Если относительно просветительской деятельности Гершуни написал правду, которая, кстати, в равной мере относилась и к Мане, и еще ко многим, то относительно своей революционной деятельности он обвел Зубатова вокруг пальца: скрыл, что создал Боевую террористическую организацию партии эсеров. Гершуни освободили.

Сразу после тюрьмы Гершуни ушел в подполье. Первая же листовка, написанная им, возымела не меньшее действие, чем бомбы, которые его боевики вскоре начали бросать в царских сановников.

«Мы, социал-революционеры, – говорилось в листовке, – считаем не только своим правом, но и святым долгом применять силу, чтобы отомстить за пролитую народную кровь. Террор – единственное средство для больной России».