Текст книги "Товарищи"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

ДОМА

Когда Катюша пришла домой, Мария Андреевна уже суетилась у стола, собирая обед.

– Опаздываешь, – сказала она дочери. – Я уже хотела одна обедать. Засиживаться-то дома мне никак нельзя, а тебя все нет да нет. Только одной скучно, и обед не в обед. Где это ты задержалась?

– Я на минутку в читальню забежала – понимаешь, на одну минутку! – да и сама не заметила, как просидела там. Глянула на часы – бегом домой! Ты не сердись, мамка, я снова буду как всегда. Вот даю слово! Не веришь?

– Почему не верить? Верю.

Катюша сняла пуховый платок, телогрейку и подбежала к Марии Андреевне:

– Мам, давай я тебе помогу. Говори, что делать?

– Садись-ка за стол да бери в руки ложку побольше – вот тебе пока и вся работа!

Катюша села на свое излюбленное место, напротив окна, и принялась за обед.

Окно выходило на улицу, и сквозь оттаявшие стекла было хорошо видно всех, кто проезжал или проходил мимо. Катюша пи на ком не задерживала взгляда, издали сразу же узнавая каждого из односельчан.

Вдруг ее внимание привлек шагавший вдали по улице человек. На нем была черная шинель с серебристыми, в два ряда, пуговицами. «Кажется, ремесленник», – подумала Катюша, пристально всматриваясь.

– Мам, – вскрикнула она, откладывая в сторону ложку, – Егор Бакланов приехал! Ты глянь, глянь в окно! Ведь он?.. Да не туда ты смотришь, вдаль гляди.

– Где ты его нашла? – удивилась мать и придвинулась к окну. – Я никакого Егора не вижу.

– Да вон по улице идет. В самом конце улицы. В черной шинели. Видишь? Правда?

– Теперь вижу. Егор. Вот обрадуется-то Анна! Ведь не думала, не гадала. Да и он ничего не писал.

Двор Баклановых был через улицу, против двора Сериковых, и они видели в окно, как Егор открыл калитку и прошел к избе по тропинке, не прочищенной после утреннего бурана.

Катюша поднялась из-за стола.

– Ты куда? – спросила ее мать.

– Побегу на молочную ферму, тете Анне скажу. Еще не поверит, чего доброго.

– Да ты хоть пообедай как следует. Выскочила из-за стола, будто волки за ней гонятся!

– Мамка, я уже досыта наелась и больше ни вот столечко не смогу. Не веришь, да?

Мария Андреевна хотела было прикрикнуть на Катюшу, но, увидев на лице дочери плохо скрытую радость, сдержалась и уже больше для порядка проворчала:

– Я тебя силком буду кормить! Ослушница этакая…

– Только не сейчас. Ладно?

– Уж куда деваться – ладно.

Катюша поняла, что мать не сердится, стремительно обняла ее за плечи, схватила с вешалки платок, телогрейку и, одеваясь на ходу, выбежала из комнаты.

– Буря неуемная, – прошептала Мария Андреевна, прикрывая за дочерью дверь.

А Егор, то и дело проваливаясь в снег, добрался до избы. Почти до половины двери возвышался сугроб. Взглянув на него, Егор решил, что дома никого нет, но все-таки постучал. Подождал немного и постучал еще. Ответа не было. Тогда он пошарил в условном месте под крышей – ключ оказался там. Егор отпер дверь и, перебравшись через сугроб, очутился в сенях. Отряхнув с валенок снег, он вошел в избу.

Знакомые и родные запахи защекотали в носу. Пахло свежеиспеченным хлебом, пареной тыквой, семечками. Не раздеваясь, Егор оглянулся вокруг и удивился: изба показалась ему и ниже, и меньше, и темнее. А окна так совсем-совсем маленькими. Нет, не таким вспоминал он родной дом! Комнаты представлялись просторными, а окна – большими и светлыми. Он даже немного удивился: уж не подменил ли кто его дом? Но в комнате все на старом месте: и стол, и швейная машина, и в деревянной кадушке высокий фикус, упирающийся вершиной в потолок. Все, все, как было в прошлом году летом, когда Егор приезжал на несколько дней в отпуск.

Егор снял шинель и почувствовал, что очень хочет есть. Он прошел в кухню, потом в чуланчик. Вскоре он сидел за столом и ел такую же колбасу, какую прислала в посылке мать. А на столе стояла еще и кружка с холодным молоком.

Когда голод был утолен, Егор вернулся в горницу и достал из сундука свою гармонь.

Он сел в теплом месте, подле печи, заделанной заподлицо со стеной, слегка растянул мехи двухрядки и легко пробежал по клавишам.

Знакомые звуки наполнили комнату. Егор брал аккорд за аккордом и вдруг, рванув планки, развел мехи во всю их мощь. Пальцы его быстро и неуловимо забегали по клавишам. Потом заиграл знакомую мелодию, ту самую, наигрывать которую впервые научил его отец. Гармонь послушно вздыхала, смеялась… казалось, выговаривала. В лад гармони Егор запел:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все б отдал я за ласки, взоры,
И ты владела мной одна.
 

У него был сильный и приятный голос.

Закончив одну песню, Егор переходил к другой, не задумываясь, какую петь. Он просто начинал ту, которая приходила на память. И было похоже, что он торопится, спешит сыграть как можно больше. Вот он заиграл и запел «Рябину» – любимую песню матери:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина?
Голову склонила
До самого тына.
 

Он тоже очень любил эту песню и сейчас по-своему осмысливал ее. Одинокая рябина была ему очень близка: рябина – это он в ремесленном училище, а дуб– не мать и не отец, а вообще родной дом.

 
Но нельзя рябине
К дубу перебраться…
 

Егор уже не сидел; он поднялся с табуретки, весь устремился вперед. Сейчас он не видел ни гармони, ни стен своей избы с окнами, наполовину расписанными морозными узорами, – перед ним была весна, мощный дуб и печальная рябина, грусть которой так была ему понятна.

Если бы товарищи из ремесленного училища видели в этот момент Егора, они не признали бы в нем того Бакланова, которого привыкли считать за увальня, за лежебоку, за человека, почти ко всему безразличного, безропотно принимающего обиды от товарищей и думающего главным образом о своем желудке.

Сейчас он весь преобразился, широко открытые глаза засветились, загорелись большим внутренним огнем, лицо чуть побледнело, стало одухотворенным, словно у человека, который идет на подвиг и зовет за собой других.

Егор так увлекся игрой и пением, что не слышал, как стукнула кухонная дверь, не заметил, как на пороге горницы появилась молодая еще женщина, одетая в поношенное платье из цветной фланели. Она как встала на пороге, так словно замерла, готовая в любую минуту броситься к Егору.

Она стояла, чуть подавшись вперед, и неотрывно смотрела на сына-гармониста, а лицо ее было так радостно, что слезинка, медленно сползавшая по щеке, казалась каплей обыкновенной воды, случайно попавшей на лицо.

Но вот последние звуки умолкли, затих голос певца, и он увидел стоявшую на пороге.

– Маманя! – крикнул он и положил гармонь на табурет.

А мать уже бросилась к нему, прижимала, гладила по волосам и приговаривала:

– Горушка… сынка… Горушка…

Казалось, она забыла все слова, кроме этих двух.

Но первые минуты радостной встречи прошли, и Анна Кузьминична спохватилась, что дорогого гостя нужно с дороги накормить, и засуетилась.

– Маманя, ничего не надо, я все нашел и поел. Теперь хоть чего хочешь поставь – не притронусь.

– Ну, коли так – молодец, что похозяйничал. А я сижу в конторке, подсчеты свои делаю. Глядь, вбегает Катюша Серикова – она у меня с осени дояркой состоит– и прямо ко мне. «Тетя Анна, говорит, бегите скорее домой, ваш Егор приехал: в окно, мол, я его видела». Я сначала не поверила. Обозналась, мол, ты, да и никакой весточки не было насчет того, чтоб приехать, а она твердит: «Видела, и все. Приехал Егор». Поверила я. Ну, накинула наспех шубенку и бегом бегу, чтоб поскорее, а ноги спотыкаются, не слушаются. И боязно мне стало; а ну, если Катюша и вправду обозналась? Разве не могло такого быть? А вошла во двор – услышала гармонь и голос твой. Успокоилась, будто на душе полегчало. Ну, думаю, дома.

– Ты смотри – увидела Катюшка! А я шел, никого вроде из знакомых не встретил.

– Так их же окна напротив наших ворот. Все видно, кто входит, кто выходит… Сынок, а ты надолго?

– Нет, маманя. На месяц всего. В отпуск приехал.

Лицо ее стало озабоченным:

– В отпуск? Что, все училище в отпуск пустили?

– Нет. Человек пять всего. Вот я, к примеру: работал хорошо, нормы перевыполнял – ну и дали отпуск, вроде, значит, мне премия за ударную работу.

– Понятно. Хорошее дело. – Глаза Анны Кузьминичны снова засияли. – А я как узнала от Катюши, подумала: по какому же это случаю отпустили среди зимы? Не случилось ли чего плохого? Значит, у тебя отпуск как премия! – И тут же заговорила о другом, тоже важном: – Горушка, письмо вчера от папани из госпиталя получила. На-ка, почитай. Он о тебе скучает, все расспрашивает, как учишься да как работаешь. Ты напиши ему прямо сегодня. Пускай порадуется.

Егор читал и чувствовал, как его щеки начинают гореть. Письмо действительно было главным образом о нем. Отец обижался, что Егор ничего не пишет о своей учебе в ремесленном и вообще не рассказывает о своей жизни. Может быть, плохо учится и плохо работает, да просто стыдится писать об этом? Он спрашивал у жены адрес училища, чтобы написать письмо директору и попросить его рассказать об успехах сына. С завистью рассказывал он о письмах, которые получает из колхоза его сосед по койке, сержант Круглов. Дочка Круглова, ученица седьмого класса, пишет ему, что учится только на пятерки да еще и в колхозе работает. А у лейтенанта Зяблина, тоже танкиста, сынишка работает на заводе токарем; его портрет все время на Доске почета, получил уже не одну премию.

– Прочитал? – спросила Анна Кузьминична.

– Прочитал.

– Вот и напиши ему, порадуй. Пускай и он почитает своим товарищам.

– Сегодня же напишу, – ответил Егор, зная, что ни сегодня, ни завтра не напишет отцу, так как писать было не о чем. Не писать же, в самом деле, в госпиталь, что сбежал из училища!

– Маманя, а где работают Максимка Ивкин да Сережка Тюпакин?

– Дружков вспомнил, не позабыл! Они тоже про тебя частенько спрашивают. Максим конюшит, подручным у дедушки Кузьмы. Дедушка хвалит его – не нахвалится. Говорит, такой работяга, десятерых за него одного не надо. Сам недоспит, недоест, а за конем доглядит. А Сережка Тюпакин трактористом стал. Курсы окончил. Одним словом, и твои дружки тоже на хорошей дороге, в люди вышли. Хорошо, что и ты, Горушка, не отстал от других.

Анне Кузьминичне нельзя было долго оставаться дома, и она, рассказав сыну, где и что достать, если захочет поесть, пообещала прийти вечером пораньше и ушла.

Едва Анна Кузьминична скрылась за воротами, во двор вошла Катюша. Как человек, часто бывавший в доме. она, не стучась, прошла через сени в комнату. Девушка была немного смущена, но улыбалась и весело смотрела на Егора.

– Здравствуй!

– Здравствуй, – ответил Егор.

– Что так глядишь – не узнаешь?

– Это ты, Катька? – удивленно спросил Егор. – А я спервоначалу и не узнал. Ты вон какая стала…

– Какая?

– На себя совсем не похожа. Узнать трудно.

Узнать ее было, действительно, нелегко. Летом, когда Егор приезжал в отпуск, она была щупленькой, маленькой, а за последние месяцы так выросла, пополнела и похорошела, что, казалось, ничего общего в ней не осталось с той Катей, которую Егор видел летом.

Она стояла у порога и была довольна впечатлением, которое произвела на Егора; а он не знал, как себя вести дальше, о чем говорить с ней, чувствовал себя неловко и, набычившись, молчал.

– Ты чего? – наконец спросил он.

– Что – «чего»?

– Пришла чего?

– А я к тете Анне пришла.

Не дождавшись приглашения, Катя прошла в горницу. И только когда она села на стул, Егор нашел слова для продолжения разговора:

– Ее дома нет. Ушла уже на метефе.

Катя лукаво рассмеялась и, чуть приподняв голову, сказала:

– А я знаю.

– Чего знаешь?

– Что тетя Анна ушла. Я в окно видела.

– Если видела, так нечего было и приходить.

– Ох, нечего! А может, я тебя пришла посмотреть?

– Чего я тебе – карточка?

– Может, и карточка! – Она расхохоталась и опрометью выбежала из комнаты.

Егор кинулся к окну и увидел мелькнувшую пуховую шаль и синюю телогрейку.

«Вот, черт, какая стала! – подумал Егор. – Летом, когда приходила к матери помочь огород поливать, все смотрела молча, слова было не услышать. Да к сторонке жалась, словно боялась, что ее заметят. А теперь гляди ты! Смелая. И веселая. И вроде красивая стала».

Вечером первым вернулся с работы дедушка Кузьма, отец Анны Кузьминичны. Он уже знал о приезде внука и был очень обрадован, по со свойственной ему последовательностью сразу же начал внимательно расспрашивать Егора: почему пустили в отпуск, кто и какие наставления давал перед дорогой, получил ли внучек денег на билет и сколько именно, и вообще задавал такие вопросы, которые казались Егору неуместными. Но Егор не терялся – он рассказывал об отпуске деду не первому; отвечал не спеша, резонно, и старик поверил, что внук действительно приехал в отпуск.

Одно вызвало у дедушки Кузьмы сомнение: у Егора не было на руках бумажки об отпуске. Но Егор убедил старика, что такие бумажки совсем необязательны, что они выдаются не ученикам, а только рабочим.

После ужина за Егором зашли его бывшие приятели – Максим Ивкин и Сергей Тюпакин. Хотя матери и не хотелось, чтобы в первый же вечер Егор куда-то ушел, по ребята уговорили ее, и Егор стал собираться. Анна Кузьминична посоветовала сыну вместо форменной шинели надеть полушубок, но Максим и Сергей в один голос запротестовали, доказывая, что полушубки носят все колхозные ребята, а вот шинель – только один Егор. Максим и Сергей по очереди примерили шинель и в один голос заявили, что лучше одежды и не придумаешь.

Перекинув ремень гармони через плечо и пообещав матери скоро вернуться домой, Егор ушел в избу-читальню. Там ему очень обрадовались и усадили па самое видное место. Знакомые и незнакомые ребята и девушки, войдя в комнату, прежде всего подходили к нему и здоровались за руку. Почти все девушки обращались к Егору на «вы». Ребята старались сесть поближе, заговаривали с ним, протягивали кисеты с самосадом, предлагали выйти покурить.

Таким почетом и вниманием, как в этот вечер, Егор не пользовался еще никогда.

Вокруг него все время вертелись несколько парнишек. Выбрав удобную минуту, они засыпали его вопросами:

– В чем плавят чугун?

– Егор, когда льют чугун, он какой – совсем жидкий? Как вода или, может, как сметана?

– Когда нужно лить – чугун носят или он сам течет?

– А страшно лить горячий чугун?

– Он совсем красный или малость беловатый?

– От чугуна пожары бывают?

– В городе трудно стать ударником?

– Сталь у вас тоже делают?

– А почему не делают стали?

– Всем передовикам дают отпуск или только самым лучшим?

На вопросы о городе Егор отвечал неохотно: Чем больше ему приходилось говорить о своем отпуске, тем тревожнее становилось на сердце. Куда было бы лучше, если бы никто не спрашивал, почему он дома. Играя старательно на гармошке, Егор пытался казаться веселым, разговаривал и смеялся, но иногда смеялся невпопад, когда не было причины даже для улыбки.

Совсем неожиданно Егор увидел в дальнем углу читальни Катюшу Серикову. Она сидела среди подруг и время от времени поглядывала в его сторону. А когда он поднялся и сказал, что пора домой, она тут же выскользнула из комнаты, спустилась с крылечка и пошла не спеша, словно поджидая его. Она была уверена, что Егор обязательно догонит и они вместе пойдут домой. Но Егора вызвались провожать ребята. Катя свернула в сторону и пошла домой одна.

Егору было чрезвычайно приятно, что товарищи обращаются с ним, как с заслуженным человеком, как с почетным гостем, но в то же время становилось страшно: ведь он знал то. чего не знали другие. Он понимал, что рано или поздно в колхозе все равно узнают правду о нем, и боялся думать, как после этого станут относиться к нему знакомые.

Ему было ясно: тогда всё будет совсем не так, как было сегодня.

Он решил оставаться на положении гостя еще два-три дня, а там попросить председателя колхоза дать ему работу и сразу же начать работать так, чтобы все заговорили о нем, как о самом старательном и добросовестном. Егор был уверен, что в колхоз его возьмут с радостью.

В ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

На Южном Урале март считается самым непостоянным месяцем, каждый мартовский день может преподнести неожиданность. Так случилось и теперь: накануне вечером еще был сильный мороз и бушевала пурга, такая пурга, что света белого не видно, снежными сугробами перехватило все тропы и дороги, а на следующий день небо засияло весенней голубизной, весело пригрело солнце, с крыш сначала закапало, а потом залепетали, зажурчали тоненькие, трепетные струйки.

Незадолго до конца смены мастера Селезнева вызвали к директору училища. Уходя, он наказал Мазаю составить сводку о выработке группы за смену и предупредил, чтобы ребята подождали его, если вдруг он задержится в дирекции и не вернется до перерыва.

Прогудел гудок, а Селезнева не было.

К литейному цеху подошла Наташа Сибирцева. Это была рослая, лет семнадцати девушка со строгим, задумчивым лицом и внимательными, широко открытыми черными глазами. Она заглянула в окно, постучала в него и стала знаками вызывать к себе Олю. Дверь быстро распахнулась, и из цеха выбежала Оля. Она взглянула на солнце, зажмурилась, слегка поежилась и, довольная, негромко рассмеялась:

– Какой сегодня день! Наташка, день-то! Солнце прямо по-весеннему светит. А пригревает как!

Наташа удивленно оглянулась вокруг и, убедившись, что все обстоит именно так, как говорит Оля, сказала спокойно и вразумительно:

– Да, день действительно хороший. Это потому, что зима кончается. Теперь вот-вот весна нагрянет.

– Нагрянет? Она уже нагрянула!

Оля долго еще восторженно приглядывалась ко всему, радостно похохатывала, словно мурлыкала, и даже немного приплясывала. Потом стремительно бросилась к Наташе, обвила ее руками и завертела на месте:

– Наташа, Наташа, ты подумай! Нет, ты только подумай! Вчера был морозище, буранище, страшилище, а сегодня – вдруг весна. Да какая весна – настоящая!

И, так же быстро отпустив Наташу, Оля вытянула вперед руки, чуть откинула назад голову и запела:

 
Ой, весна, ты, весна,
Ты, весняночка!
Светит, греет
Красно солнышко.
 

Если бы сейчас кто-нибудь спросил Олю, где и когда она слышала эту песню и какие в ней дальше слова, она бы только пожала плечами. Она пела «Веснянку» потому, что и слова и мотив этой песни отвечали ее душевному состоянию.

Наташа ласково смотрела на Олю, любуясь веселостью и хорошей радостью подруги, но сама словно и не видела того, что привело Олю в бурный восторг. Наконец это заметила Оля. Лицо ее мгновенно преобразилось, веселости как не бывало. Внимательно посмотрев на подругу, она с тревогой спросила:

– Наташа, ты чего такая? И не пойму даже – или задумчивая, или печальная…

– Я? Нет, так просто. У меня сейчас, Оля, такое настроение… Нет, нет, не настроение. На настроение можно не обращать внимания, как на любую ерунду… Со мной что-то другое. Понимаешь, у меня в голове столько мыслей, будто даже одна другую задевает. И на душе тревожно-тревожно. Я себе места не нахожу.

– Наташа, а ты не заболела?

– Я? Нет, не заболела. Вот послушай. Сегодня воспитатель Иван Семенович дал мне свежий номер «Комсомольской правды»… Я прочитала газету, и знаешь, Оля..

– Теперь все понятно. Все ясно. Ты нашла что-нибудь интересное в газете и разволновалась. Ага?

– Не шути, Оля. Ты понимаешь, там такое напечатано – читать спокойно нельзя.

Наташе не везло. Только она собралась рассказать Оле о прочитанном и та уже была готова слушать, но тут подбежала Надя, третья подруга из «неразлучной тройки», как их называли в училище. Ростом она была чуть повыше Оли, немного полнее и, может быть, не так подвижна. Надя бежала, помахивая ушанкой, а ее почти белые волосы рассыпались по плечам и, как пенистая волна, трепетали на ветру.

– Надька, прикрой свой ураган, голову простудишь! – крикнула Оля.

Надя состроила капризную рожицу и небрежно набросила ушанку па голову. Она мечтала стать актрисой и представляла себе, что каждая актриса должна держаться необычно, не так, как все. Поэтому-то Надя и выглядела иногда позёркой. Разговаривая с подругами, иной раз она принимала такую неестественную позу, что вызывала искренний смех, который, кстати сказать, никогда не обижал ее, так как по натуре своей она была очень добродушна. В повседневной жизни, когда на нее не".находило», как определяли Оля и Наташа Надино позерство, Надя была жизнерадостной хохотушкой. Она много думала и говорила о сцене и считала, что рано или поздно будет выступать в настоящем театре. А пока что играла первые роли в драмкружке училища, и играла не без успеха. Надя любила рассказывать подругам всевозможные истории из жизни известных актеров и актрис. А когда ее спрашивали, откуда она знает такие подробности, Надя обычно широко раскрывала свои голубые глаза и удивленно пожимала плечами:

«Да ведь об этом все знают! Любого актера спросите. Вот пойдите в наш драмтеатр – каждый скажет».

Никто, конечно, не пытался наводить у актеров справки и никто не подозревал, что автор этих историй сама Надя.

Она любила поговорить о нарядах, поспорить о красивом. В ней как будто бы жили две Нади: одна простая и душевная – Надя, которую подруги полюбили еще в детском доме; а вторая – кокетка и модница, воображаемая актриса. Но все-таки наиболее прочное место в ней занимала Надя – не актриса.

– Девочки, – обратилась к подругам Надя, картинно изогнув руки, словно балерина, готовая выпорхнуть на сцену, – приглашаю скорее в душевую! Раньше других помоемся – скорее попадем в столовую. А то можем опоздать, и тогда целый час пропадет. Целый час!

– Надька, лебедь ты мой умирающий! – взмолилась Оля. – Я никак не могу. Нашего мастера в контору вызвали. Он просил подождать, если задержится. А разве мы своего батьку обидим, не послушаем? Да он скоро придет. Подождите, девочки, ладно? Впрочем, сегодня и два часа можно на солнышке прождать.

Надя недовольно сжала губы:

– Ну, была охота!

– Да немножко, чуть-чуть. Сядем. Минут пять – десять, ладно?

– Конечно, ладно, – ответила Наташа. – Давайте дождемся. Торопиться нам особенно некуда.

Надя как бы нехотя согласилась, уселась на ручке лебедки и уже больше для вида сказала:

– Девочки, ну нельзя же… время все-таки пропадает. Просто так, ни из-за чего.

Оля вдруг захлопала в ладоши, потом схватилась за голову:

– Ой, девочки, совсем забыла! Ну до чего же у меня память плохая! Думала, как только увижусь с вами, сразу скажу – и позабыла. Какая я после этого подруга! Такая интересная новость, а я молчок!

– Конечно, никакая ты не подруга, я тебе давно об этом говорю, – сказала Надя безразличным гоном, но не выдержала позу и затараторила: – Правда что-нибудь интересное? Да? Говори, говори скорее!

Оля тоном, полным таинственности, начала рассказывать:

– В нашу группу новый мальчишка пришел, из другого ремесленного перевели, из Сергеевки. Если бы ты, Надя, посмотрела, какой! Высокий! Ну, не то чтобы уж очень высокий – в норме. Волосы русые, лицо белое, а глаза, знаешь, Наташа, голубые! Да-да! Да еще чуть синеватые…

– Ах ты мой си-не-гла-зенький! – нараспев проговорила Надя. – Где он? Покажи мне! Немедленно покажи! Иначе обедать сейчас уйду. Вот даю слово!

– Покажу. Насмотришься еще – никуда не денется. Да ты только не перебивай, дай до конца рассказать.

– А если мне интересно!

– Нет, Надя, так нельзя! У тебя такая глупая привычка – прерывать. Человек только начнет рассказывать, а ты – пожалуйста, обязательно вмешаешься.

– Ну, уж если и ты, Наташа, делаешь замечание, то я сдаюсь… Продолжай, Оля. Я буду как рыба.

– Так вот, девочки: я сегодня в его сторону всю смену поглядывала. А ребята наши злятся, ругаются, особенно Мазай. Ух, кажется, съел бы его глазами, а на меня даже трамбовкой замахнулся. Они с Васькой не поладили, не любят друг друга. А знаете почему? Вот слушайте. Позавчера в общежитии Васька к новенькому приставать стал, а тот его избил. Да-да! И здорово избил. Вот даю слово!

Надя даже руками всплеснула:

– Мазая побил? Да что ты?

– Ага. Как миленького. Повалил на пол и всыпал.

– Мазая же все ребята в училище боятся.

– В том-то и дело – все боятся, а этот не побоялся. А так, видать, парнишка тихий, застенчивый. Сегодня за всю смену ни с кем ни слова. Я смотрю на него и смотрю, а он заметил, покраснел и отвернулся. Вот Ваську не заставишь покраснеть. Ни за что! Васька – орел!

– А из-за чего же они подрались? – заинтересовалась Надя. – Не слышала?

– Тут большое дело. Целая история. Егора Бакланова из нашей группы вы хорошо знаете. Еще под Новый год его пироги да сдобнушки в общежитии ели. Помните?

– Конечно, помним. Как же! Ребята его Бакланом зовут.

– Вот-вот, из-за него все и вышло. В последнее время Бакланов совсем плохо работал. До того докатился, что даже в цех не пришел. Вот ребята и решили проучить, а этот, новенький, вступился за него. И, конечно, напрасно он это сделал, потому что и вчера и сегодня Баклан ни в цех, ни в класс не приходил. А сегодня даже не ночевал в общежитии. У нас все ребята уверены, что Бакланов сбежал. Но неизвестно куда. В общем, говорят, его начали искать…

Наташа прервала рассказ восклицанием:

– А я не верю!

– Чему не веришь? – удивилась Оля.

– Что Бакланов сбежал. Это же подлость! Понимаете, девочки, самая настоящая подлость!

– Вот вам и пожалуйста: Наташа рассердилась! – Надя картинно развела руками. – А сердиться не из-за чего, ведь Ольга не сказала, что побег – благородный поступок. Не сказала? Конечно, подлость, всем известно, а не только тебе, Наташенька! Но он, может, и не сбежал! Кто знает! Может, что-нибудь случилось с парнем. Вполне возможно.

– Нет, сбежал, – сказала Оля. – Правда. Говорят, вчера проснулись утром, а Егора уже нет. Даже сундучок свой бросил. Ясно, сбежал. В общем, ручаться за него нечего.

– Конечно. Разные люди бывают, – согласилась Надя.

А Оля вдруг переменила тон на игриво-веселый, схватила за руки обеих девочек и потащила к окну:

– Идемте! Новенького посмотрите.

Надя пошла без сопротивления, даже с видимым удовольствием, а Наташа стала упираться и рассердилась:

– Пусти, Оля, нехорошо! Я не пойду. Да пусти же!

Она с силой рванула руку и отошла в сторону, а Надю Оля подвела к самому окну:

– Смотри, вот он, прямо перед окном, формует. Видишь? Опоку набивает. И ни на кого не смотрит. Видишь?

– Вижу, – не спеша ответила Надя. – Ничего в нем особенного. Как и все мальчишки. А я, дура, послушала тебя… Думала, и вправду красавец невиданный. Давай отойдем от окна, а то заметит – загордится, скажет – девчонки липнут. Все они одинаковые. И хвастуны и зазнайки. Терпеть не могу!.. – И, уже забыв о Жутаеве, Надя зашептала: – Вот я вчера познакомилась с парнишкой – никакого сравнения! Просто небо и земля.

Оля широко открыла глаза.

– Ты – познакомилась? – спросила она. – Где?

– В городе. Совершенно случайно, даже ничего не думала. Суворовец, в старшем классе учится.

– Ты слышишь, Наташа, Надька познакомилась и молчит!.. Ты хоть расскажи, как знакомилась.

– Не я знакомилась, а он со мной знакомился. Иду, значит, по Советской улице, а сзади два суворовца, и слышу – про меня всё говорят, да громко, чтоб я слышала. Одним словом, хвалят. А я делаю вид, что никакого внимания. И вдруг поскользнулась – да как растянусь! Они оба под руки меня схватили, подняли… ну, и познакомились. Второй тут же ушел, а этот до самого училища проводил. Такой культурный, такой разговорчивый – одним словом, суворовец. Он тебя, Оля, знает.

– Откуда?

– Говорит, на катке катались вместе.

– Может, и катались, разве всех упомнишь…

– А он помнит, даже привет просил передать.

– Отдай ему обратно, да прибавь, что таких приветов – между прочим, с попутным ветром – я не собирала, не собираю и собирать не буду.

– Такой грубости я, конечно, ему не передам. Если бы ты знала, какой он парень!

– Напрасно стараешься расхваливать его, – вмешалась в разговор Наташа. – Чтобы так говорить о человеке, надо узнать его, а не так, как ты: разок побеседовала – и ну хвалить!

Оля поддержала Наташу:

– У тебя, Надя, между прочим, есть такая, знаешь, черта в характере – торопиться с выводами. Не успела еще разобраться как следует, а ярлычок готов. Да-да! И не возражай.

– А я не возражаю. Со стороны виднее.

Надя надула губы и отвернулась.

Наташа спросила:

– Оля, так ты говоришь, новенький сейчас работает?

– Да, формует.

– Но ведь перерыв! Наша смена свои часы отработала.

– А чего ты ко мне придираешься? Пойди у него спроси.

Наташа решительно подошла к окну, быстро посмотрела в него и отошла.

– А вы знаете, девочки, он и вправду молодец! Молодец! Вы видели? Все мальчишки собрались у печки, разговаривают, смеются, и, видно, ничего дельного, а он работает. Значит, не хочет зря время терять. Молодец! Вот тут, кроме хорошего, ничего не скажешь. Сразу заметно – не лентяй.

Надя хитровато улыбнулась:

– Слышишь, Ольга, меня только что отчитывала, а сама – пожалуйста: один раз глянула на человека, да и то сквозь окошко, а хвалит – не нахвалится.

– А я не очень-то и хвалю его. Ясно? Говорю об одном поступке. Разве такое осудишь?

– Тебе нравится? Ну, и хвали! А мне не нравится. Да ну их всех! Много чести будет из-за них спорить. Верно, Ольга? Я вот о чем, девочки, думаю. Обещал нам этот самый местком ордера на ситец. А где они? Обещал, да рук ие выпускал! Вот что: давайте, девчонки, поговорим с ним. А что, в самом деле? Не полагается – не обещай, а полагается – отдай.

Оля недовольно сжала губы:

– Можешь говорить одна, мы с Наташей уполномачиваем. Только, по-моему, спешить не к чему, никуда наш ситец не денется. Позже получишь – дольше новым будет.

Надя возмутилась:

– Ох, и чудная ты, Ольга! Первое мая подходит. Пока есть еще время, я себе хотела сшить новое платье. Модное. На одной артистке видела.

– Ситцевое? – с чуть заметной усмешкой спросила Оля.

– Ну, не совсем ситцевое… Только я тебе должна сказать, что дело не в материале, а в фасоне. Вот я видела на одной артистке, фамилию не помню…

– Хватит, Надя! – остановила ее Оля. – Ей-богу, хватит. Как только тебе не надоест об этом!

Надя вздохнула, чуть пожала плечами:

– Я же мечтаю.

– Ну и мечты у тебя! Уж очень ситцевые! – рассмеялась Оля. – А впрочем, если нравится – мечтай. Только не вслух, а про себя, а то боюсь – зевота меня замучит. Но скажу тебе, Надя, что я, например, о модных платьях не мечтаю и свою форму ни на какие тряпки не променяю.

– Ну, и не меняй, пожалуйста, никто не заставляет! Тебе хорошо так говорить – тебе форма идет, у тебя фигура хорошая, а я в форме, как верблюд в сарафане.

– И неправда, не выдумывай! – запротестовала Оля. – Не понимаю, зачем человеку наговаривать на себя!

– Ну, я просто пошутила, – тут же сдалась Надя. – Мне форма тоже нравится, но платья я все-таки люблю. Представь себе ситчик – чуть голубое поле…