Текст книги "Товарищи"
Автор книги: Владимир Пистоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
«ПРОПЕСОЧИЛИ»
По расписанию подгруппа Мазая работала на формовке в первую смену.
Идя в цех, Мазай предполагал, что разговоры о вчерашнем случае не прекратятся весь день, но никто – ни мастер, ни Борис, ни Сережа, никто другой из ребят ничем не напомнили Мазаю о неприятном происшествии. Это вызвало у Мазая тревогу. После долгого раздумья он пришел к выводу, что непонятное молчание можно объяснить двумя причинами: или на его поступок не обратили внимания, или, наоборот, мастер сообщил обо всем Колесову и теперь нужно ждать вызова к директору. А такого финала Мазаю никак не хотелось.
Мысленно Васька ругал себя, но не за скрытие ключа, а за то, что так легко «поймался на удочку»: поверил Жутаеву и Сережке, будто они уходят спать, не проследил, куда они пошли со двора, и дал им возможность «околпачить» его. Ругал он себя и за то, что не сумел вывернуться перед Селезневым и своим дурацким молчанием признал вину. Чтобы хоть немного выгородить себя, он решил вечером пойти вместе с Жутаевым работать за Олю. «А если будут придираться, – думал он, – то скажу: ключа, мол, не дал потому, что хотел подшутить. И все».
После обеда, взяв гитару, Мазай, пошел в красный уголок. На пути его встретил Васька Жабин.
– Тезка, привет! – крикнул он и торопливо сунул Мазаю руку. – Я к тебе бегу.
– А я в красный уголок.
– Правильно, не поддавайся! Делай вид, что и не замечаешь! А потасовочку – клянусь, тезка, нашей дружбой! – мы вместе им устроим. Положись на меня. Будут, гадюки, помнить! – Жабин погрозил кому-то кулаками.
Мазай не мог понять, о чем говорит Жабин.
– Какая там еще потасовочка? Чего ты мелешь?
– Тезка! Дорогуша! Ну, просто родительская головомойка для воспитания. Устроим, будь уверен! Ты только скажи: есть у тебя предположение, кто это накапал?
– Куда накапал? У тебя с головой всё в порядке?
– Вроде как норма. А что?
– Не похоже. Какой-то бред сивой кобылы.
Тут Жабина осенила догадка:
– Тезка, ты заходил сегодня в красный уголок?
– Нет. Только иду.
– А-а-а! – с сожалением протянул Жабин. – Тогда все понятно. Пострадавший узнает последним. – Он вцепился в руку Мазая и, не скрывая озлобления, зашептал: – В училищном «Крокодиле» тебя так пропесочили, такое клеймо на тебя поставили, что веришь, Вася, у меня и то сердце трепыхается. Там такое наврали… узнать надо, кто это специализируется, и как следует сделать выводы: критиковать критикуй, а за вранье…
– О чем пишут? – прервал его Мазай
– Пошли, сам прочитаешь.
Мазай быстро зашагал к красному уголку. За ним, еле поспевая, торопился Жабин.
– И знаешь, тезка, есть такие дураки, что верят и ругают тебя напропалую. А я горой стою, всем заявляю: головы поотрываю тем, кто будет капать на Мазая.
В красном уголке ребята толпились у витрины с сатирико-юмористическим листком «Крокодил».
– Эй, друзья! – крикнул Жабин. – Пропустите пострадавшего! Пошли, Вася, поближе.
– Ты не слишком обо мне старайся, я не больной и сам проберусь, – недовольно буркнул Мазай, сбросил со своего плеча руку Жабина и начал проталкиваться.
Его молча пропустили к витрине. Разговоры примолкли. Ребята внимательно следили за Мазаем.
В рамке за стеклом висел свежий номер листка. В нем была всего одна статья с четко выписанным заголовком «Зазнавшийся староста». В конце листка пестрело несколько акварельных рисунков. Мазай сразу же заметил, что в центре каждого рисунка изображен человек в полосатой тельняшке, с татуировкой на руках. Не прочитав еще ни слова, по одним лишь рисункам, он понял, о ком написана статья, и хотел было тут же уйти, не читая. Но ноги не двигались с места, голова стала тяжелой-тяжелой. Мазаю показалось, что вот-вот она перетянет в сторону и он упадет на пол. Васька крепился, старался устоять на месте, ему хотелось, чтобы окружающие не заметили этой слабости, но скрыть ее было почти невозможно.
– Ты, тезка, спокойнее, – будто откуда-то издали донесся до Мазая голос Жабина. – Прочитай просто для сведения, чтобы знал, как люди врать умеют. А разговор с этими писателями мы можем и без тебя устроить. Вишь ты, прозаики нашлись, Львы Толстые…
Мазай начал читать… «Долго Мазая считали хорошим старостой, хвалили его везде и захвалили… Вовремя не указали ему на недостатки, он оторвался от товарищей, зазнался, превратился в эгоиста, стал думать только о себе, о своих личных интересах…» Взгляд Мазая скользил, прыгал по строкам. Васька не вникал в смысл отдельных слов и потому не все понимал. Наконец он дошел до того места, где рассказывалось о вчерашнем случае с ключом…
Пока Мазай читал, Жабин, колотя себя кулаками в грудь, уже многим ребятам успел рассказать, что Мазай не только не обижал Ольгу Писаренко, но всегда брал ее под защиту и любому ее обидчику готов был посчитать ребра. И сам Жабин однажды был свидетелем, как Мазай чуть не всыпал одному голубчику.
– Тезка! – закричал он, увидев, что Мазай прочитал статью. – Скажи: вранье? По злобе на тебя написали. Верно? Есть на свете такие черные вороны! Заклевать человека могут.
Все ждали ответа Мазая…
– Ты чего же молчишь, Васька? Говори!
Мазай не мог не узнать голоса. Он обернулся и почти рядом с собой увидел Сережу.
– Вот кто написал!.. И Жутаев! – сказал Васька, обращаясь к Жабину. – Вдвоем они!
– Правильно. А раз угадал – скрывать не буду. Статью написали мы с Борисом.
– Эх, вы! Друзьями называетесь! – крикнул Жабин и притиснулся поближе к Сергею. – Человек ремесленное заканчивает, а вы его на все училище опозорили. Думаешь, такие дела бесплатно проходят?
– Ты, Жабин, руками не размахивай, я их и придержать могу, – сказал Гена Широков и положил на плечо Жабина широченную ладонь. – Маленько успокойся.
– Напрасно, Жабин, горячишься, – сказал Сережа. – Не мы его опозорили – он сам себя опозорил. Скажи, Васька… по совести скажи, разве здесь неправда написана про вчерашний вечер? Хоть одно слово здесь прибавили? По совести…
– Говори, тезка, не бойся!
Мазай ничего не ответил и, грубо растолкав ребят, стремительно вышел из комнаты.
– Ему говорить нечего, – сказал кто-то из ребят. – Хорош дружок у Ольги Писаренко!
ПЕРЕД КОНЦЕРТОМ
Колесов внимательно со всех сторон осмотрел Бакланова, одетого в новый форменный костюм:
– Хорошо сидит! А ну, пройдитесь по комнате… Да не стесняйтесь, Бакланов, вы сегодня выступаете перед лучшими людьми города и области, нужно культурно выглядеть. Пройдитесь, пройдитесь!
Егор сделал несколько шагов в угол и обратно.
– За костюм можно не беспокоиться, а вот с ботинками нехорошо получается– чересчур скрипят. Вы еще за кулисами будете, а в зале уже услышат башмачную музыку. Так нельзя.
– Это я позабыл, товарищ директор: встал на всю ступню – они и заскрипели. А если ступать только на носок – ничего. Чуть-чуть скрипнут – другой и не услышит. Вот смотрите.
Егор снова прошелся по комнате, осторожно ступая на носок.
– Да, сейчас другое дело. Только, Бакланов, не забудьте об этом, выходя на сцену. И еще вот что: вихор на макушке пригладьте, а то космы поднимаются вверх, как кивер.
– Я его состригу, товарищ директор…
– Зачем же? Примочить немного нужно.
– Мочил – не помогает.
– Раз не поможет, другой, а там, глядишь, будет все как следует. Садитесь, Бакланов. Не смущайтесь, вас же приглашают – садитесь.
Колесов сел не на своем обычном месте – за столом, а у стола и показал Егору на стул рядом с собой.
– Ну как, вы довольны, что сегодня выступаете в концерте?
– Вроде доволен… – нерешительно ответил Егор и тут же сознался: – Только как-то страшно. Будто дрожь прошибает. Вот когда комиссии из дома творчества еще не было, я думал: а ну как не пропустят меня, что я буду говорить в училище? Ходил, ходил на занятия, а потом на репетиции– и все зря. А вот как сказали на комиссии, что мой номер прошел, сразу боязно стало… Вроде бы и надо выступать, а страшно.
– А вы не бойтесь, Бакланов, ведь все-таки ничего страшного здесь нет. Многие позавидовать могут.
– Я, товарищ директор, боюсь, как бы не сбиться. Петь нужно под пианино, а я еще не привык к нему: а вдруг вперед уйду или отстану? Что тогда будет? Вот почему мне и страшно.
– Главное здесь, как мне кажется, не растеряться и быть внимательным. Конечно, имеет значение и то, что вы будете выступать первый раз. Я, например, никогда не забуду свое первое выступление на районной комсомольской конференции. Был я тогда всего на год старше вас. Выбрали меня товарищи и наказ дали выступить, покритиковать райком комсомола. Наказ товарищей – серьезный наказ. Стал я готовиться. Написал свое выступление. И так мне хотелось, чтоб поскорее пришла конференция, такое было желание выступить, словно голодному человеку есть. Но вот пришла конференция, начались прения. Нужно записываться на выступления, а я никак не решусь. Передал записку, а сам все думаю: может, очередь до меня не дойдет, прения закончатся. Но выступать пришлось. Когда шел на трибуну, по спине дрожь прокатывалась. Ничего, сошло. Даже хлопали. Сильно я тогда поволновался. А если сказать вам, Бакланов, откровенно: человек всегда волнуется перед выступлением– пусть до этого он поднимался на трибуну или выходил на сцену сотню раз. Волнение – дело обычное, только одни умеют скрыть его, а другие теряются и делают глупости. Надо с малолетства привыкать управлять своими чувствами, подчинять их рассудку и воле.
Егор слушал директора не отрывая глаз. Он привык видеть Колесова строгим, требовательным, даже суровым. Сейчас же его лицо было добрым, озабоченным, а говорил он с Егором просто и задушевно, как хороший товарищ.
– Вот мне и хотелось вам сказать – не теряйтесь. Все обойдется и будет хорошо.
– Постараюсь, товарищ директор.
Колесов поднялся, положил руки на плечи Егора:
– Ну что ж, Бакланов, идите. Желаю вам большого, настоящего успеха!
– Спасибо, товарищ директор.
– Идите побродите немного по городу, постарайтесь отвлечься от мыслей о концерте. Почему не пойти, например, на набережную, посмотреть, как выглядит Урал, не осел ли лед на реке… Сегодня день прекрасный, а вечер и того лучше… Да-да, чуть не забыл: когда будете выходить на сцену, вспомните, что все наше училище ждет, волнуется за вас и желает вам большой, настоящей удачи.
КОНЕЦ ГИТАРЫ
Борис, Сережа и Коля еще с утра условились проводить вечером Егора до драмтеатра. Они уговаривали и Мазая, но он отказался, сославшись па занятость. Впрочем, никто ему не поверил, поняли, что он просто не хочет.
С того дня как Мазая «пропесочили в «Крокодиле», он подчеркнуто сторонился товарищей, разговаривал лишь при крайней необходимости, а в комнату в иные дни приходил только ночевать. Он повсюду говорил, что «продернули» его неправильно, что подвели «друзья», с которыми он хотел просто пошутить, а они и рады были придраться к случаю. Его выслушивали, не верили и начинали подшучивать. Мазай злился и пытался заводить ссору. Раньше в подгруппе Мазая его слово было законом, а в последние дни Ваську слушались неохотно, ребята старались обойтись без его вмешательства. Раньше Васька Мазай всегда был среди ребят, всегда был заводилой, а теперь нередко оставался один. Он делал вид, что не интересуется товарищами по учебе, по бывало и так, что ему хотелось раствориться в коллективе, работать как все, смеяться как все и дружить как псе.
Вот и сейчас Коля, Борис и Сережа, ожидая Егора, прихорашивались, оглядывали костюмы друг друга, а Мазай одиноко сидел у окна и медленно водил пальцами по струнам гитары. Его задумчивые, широко открытые глаза уставились в одну точку. Струны Мазай перебирал по привычке, даже не зная, какую мелодию играет.
Жутаев то и дело посматривал па Мазая. Он понимал, что у того настроение далеко не праздничное… Поманив пальцем Сережу, Жутаев вышел в коридор:
– Давай позовем с собой Ваську.
– А его разве не звали? Ведь отказался.
– Нет, Сережка, так нельзя. Язык у нас не отвалится, если скажем еще раз.
– Нравится – упражняйся, а я звать Мазая больше не буду. Я знаю, тебе жалко, что мы уйдем, а он один останется. Ну и пусть! Не мы в этом виноваты, а он. Пусть подумает – может, что-нибудь поймет.
– Я все же позову.
На предложение Жутаева пойти в город Мазай ничего не ответил, словно и не слышал.
– Васька, ты почему молчишь? Пойдем, говорю, в город. Если сводку нужно составить, за праздники успеешь. Необязательно сейчас. Пойдем! Слышишь?
– Не глухой, слышу. Собрались? И топайте. А мне без вас лучше. Просторнее, и воздух чище.
– Ну и оставайся. Черт с тобой! – не выдержал Сережа. – Его зовут как человека, а он грубит.
Дело не обошлось бы без новой ссоры, но в коридоре послышался скрип ботинок, и в комнату вошел разряженный, немного взволнованный Егор.
– Ты что так долго? – спросил Борис. – Мы совсем заждались.
– О чем говорили? – поинтересовался Сережа.
– Пошли! Дорогой расскажу… Хороший он, ребята, человек!
– Кто? – спросил Сережа.
– Наш Иван Захарович, – негромко ответил Егор.
Мазай незаметно, искоса поглядывал на них. Ему не хотелось оставаться одному, он тоже пошел бы, но… он же сам отказался идти. Ребята вышли. Мазай был недоволен собой и жалел, что покапризничал, когда его приглашали второй раз. Если бы они еще раз…
Последним выходил Епифанов.
– Коля! – окликнул его Мазай.
– Что тебе, Васька?
– Да так… Значит, тоже идешь?
– Иду. А что?
– Так. Ничего. Иди, иди.
У Васьки была слабая надежда, что Коля пригласит его с собой – тогда бы он не стал больше отказываться, но Коля не догадался и ушел.
Мазай в два прыжка очутился у порога и выглянул в коридор. Там уже никого не было. Он хлопнул дверью и вернулся в комнату. Тут на глаза ему попалась гитара. Он обеими руками схватил гитару за гриф, размахнулся и изо всех сил ударил ею о спинку кровати.
ВПЕРВЫЕ НА СЦЕНЕ
В просторную комнату за сценой театра, где участники самодеятельности ожидали очереди, вошел конферансье:
– Бакланов, па выход.
Егор держал в руках программу, он знал, что сейчас его позовут, по, когда услышал слова конферансье, вдруг почувствовал, что сердце стало биться редкими, сильными толчками; они отдавались в висках, в ушах и по всему телу, а в голове появился шум, сквозь который слышался мелодичный звук, словно издали доносилась своеобразная музыка бубенцов.
Увидев, что Егор идет, слегка пошатываясь, многое видавший на своем веку конферансье сразу же понял, в чем дело, хлопнул Егора по плечу и, стараясь подбодрить его, бойко заговорил:
– О, да вы совсем молодцом выглядите! Будто не первый, а тысячу первый раз идете на сцену. И правильно делаете: бояться совсем нечего. Шагайте за мной, дорогой юноша!
Когда пришли за кулисы, закончился очередной помер программы. Со сцены вышли две девушки, исполнявшие фронтовые частушки, и старушка аккомпаниаторша. Она же должна была аккомпанировать и Бакланову. Старушка подошла к Егору и, погладив его тонкими, длинными пальцами по рукаву, сказала:
– Сейчас вы? Крепитесь, все будет хорошо. Пойте, как вчера па репетиции, свободно, не привязывайте себя к роялю, а рояль вас не подведет… Тихо! Объявляют.
Шум аплодисментов смолк, и в наступившей тишине до Егора донесся звонкий голос конферансье:
– Следующий номер нашей концертной программы – сольное пение! Выступает ученик третьего ремесленного училища города Чкалова Егор Бакланов. У рояля – пианистка Высоцкая. «Песня о Родине», музыка Иванова, слова Сорокина.
– Идите! – Пианистка подтолкнула Егора вперед.
Когда Егор вышел на сцену, в глаза ударил такой яркий свет, что он зажмурился и остановился.
– Дальше, идите дальше, – услышал он чуть уловимый шепот пианистки.
Егор сделал еще несколько шагов и встал немного поодаль от рояля. Отовсюду били яркие прожекторы – и снизу, и сверху, и с боков, – они слепили глаза, и Егор не мог смотреть. В зрительном зале было темно и тихо.
Раздался первый, условный аккорд рояля, который значил для Егора, что нужно приготовиться. За ним второй – и Егор запел. Ему мешали руки, он никак не мог найти им место и оттого волновался, почти не слушал музыку и не всегда попадал в лад с роялем. Вдруг Егор вспомнил совет своего доброго шефа Нефедова и положил обе руки на ремень гимнастерки.
Неловкость пропала, Егор запел увереннее. Глаза немного освоились со светом, и он уже не жмурился, но все еще не мог заставить себя петь во всю силу голоса. В общем, пропел он неплохо, и в зале зааплодировали.
– Сейчас Егор Бакланов исполнит фронтовую лирическую песню «Жди меня». Слова Константина Симонова, музыка местного композитора Рыбакина! – объявил конферансье.
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди… —
тихо и задумчиво запел Егор. Нравилась ему эта песня, выученная им после возвращения в Чкалов. Нравилась своей простотой, грустной мелодией, а больше любил Егор ее из-за слов и, когда начинал петь, видел Платов-ку, свой дом, мать, которую недавно так обидел, а рядом вырисовывался образ Катюши… Егору казалось, будто этой песней он разговаривает с дорогими людьми, которые сейчас далеко от него.
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера…
Бакланов пел проникновенно. Взволнованный его голос затихал, становился чуть слышным, то вдруг набирался силы, звучал твердо и уверенно, взмывал в высоту, заполняя весь огромный зал театра. А там стояла такая тишина, будто он был пустой. Егор шагнул вперед и, весь подавшись к зрительному залу, пропел последние слова песни:
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой —
Просто: ты умела ждать,
Как никто другой.
В последних тактах голос Егора перешел на высокие ноты, и было страшно, что вот-вот он оборвется. Но голос не оборвался, а начал чуть заметно затихать, словно гаснуть, и казалось, что не Егор поет, а эхо разносит чуть слышные, дрожащие звуки. Наконец затихли и они.
Забыв поклониться, Егор пошел со сцены. Пока он не скрылся за кулисами, в зале было тихо. И вдруг, словно по команде, загремели аплодисменты… Егор не мог сообразить, что и как ему делать дальше. Смущенно улыбаясь, он смотрел на пианистку.
– Идите! Быстрее! – шепнул конферансье.
– Пойдемте, Гора, – так же шепотом сказала пианистка и, взяв за руку, вывела Егора на сцену.
Они выходили несколько раз, а аплодисменты не смолкали и бушевали все сильнее.
– Вам придется еще что-нибудь спеть. Сможете? Быстрее говорите! Слышите, как вызывают?
– Спеть можно, только я не подлажу под пианино… мало репетировал. Вот если бы гармонь, то я сам себе наиграл бы.
– «Степь да степь кругом». Вы хорошо ее исполняете, – предложила пианистка. – Спойте! А гармонь здесь есть… Правильно, товарищ конферансье?
– Конечно! Я сейчас!
И вот уже Егор стоит у выхода на сцену с гармошкой в руках, а конферансье объявляет:
– Русская народная песня «Степь да степь кругом»! Исполняет Егор Бакланов, он же и аккомпанирует себе на гармони.
Снова раздались аплодисменты.
– У вас, Гора, сегодня первый и хороший успех. Желаю, чтоб он был не последним. Идите. Желаю удачи! – сказала пианистка и материнским, ласковым взглядом проводила Егора на сцену.
В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ
Оля лежала в небольшой палате на две койки. Вчера вторую больную выписали, и Оля осталась одна. В просьбе, чтобы выписали и ее, лечащий врач отказал: нужно полежать еще два-три дня.
Сегодня утром Олю разбудила дежурная санитарка и поздравила с Первым мая. Оля попросила включить репродуктор, с неохотой позавтракала и, улегшись поудобнее, стала слушать первомайскую праздничную передачу.
Был на диво солнечный день. Лучи сквозь открытое окно проникали в комнату, отчего она казалась еще светлее и чище. Откуда-то доносились неясные звуки духового оркестра, шум людского говора, детские песни. Но Оля не вслушивалась в эти неясные шумы, она безотрывно смотрела на репродуктор, словно на интересного собеседника, и ловила каждое слово. Диктор говорил в приподнятом, праздничном тоне. Он рассказывал, как сейчас выглядит город, как украшены его улицы, фасады домов, площади:
«Всюду слышатся звуки оркестров, песни и смех. Веселье и радость царят в городе. Да и как не веселиться! Нынешний Первомай особенный! Наша армия уже в Берлине, она добивает банды фашистских захватчиков. Близок день победы! Идет на нашу улицу праздник!»
И едва смолк ликующий голос диктора, как из репродуктора хлынули звуки духового оркестра.
Оля не заметила, как в окне появился Сережа. Он внимательно оглядел комнату и, вдруг увидев Олю, приветливо заулыбался:
– Оля, это ты? Здорово!
Оля вздрогнула от неожиданности, радостно всплеснула руками и зачастила:
– Сережка? Сережа! Заходи сюда! Ну, заходи же!
Но он изобразил на своем лице испуг и отрицательно замахал рукой:
– Что ты, что ты, Оля! Нельзя мне, я знамя в училище несу с демонстрации. Обязан доставить в целости и сохранности. Отнесу и приду. И все придут. Клянусь! Вон девчонки уже на ваше крыльцо поднимаются. – Он достал из кармана пакетик, посмотрел, хорошо ли он закрыт, и крикнул: – Оля, держи конфеты! Лови!
Оля растерялась, хотела сказать «не надо», но, увидев, что Сережа поднял для броска руку, крикнула:
– Не кидай! Я не поймаю.
Сережа опустил руку, взглянул направо, налево и одним прыжком очутился в палате.
– Что ты делаешь! Что ты делаешь! Сумасшедший! Нельзя через окно! – зашикала на него Оля, но она не только не сердилась, но даже была довольна.
– На! Это тебе сейчас полезно. – Он положил на тумбочку пакетик.
– Не надо… зачем ты… возьми обратно, нам тут дают, – запротестовала Оля.
Она прекрасно понимала, чего стоит Сереже этот пакетик. Конфеты давали в столовой к чаю, и Сережа, может, несколько дней не пил чая, копил конфеты, чтобы принести их Оле.
– Возьми, я тебе говорю! – настаивала Оля. Она протянула ему пакетик, но, увидев, что Сережа обиделся, опустила руку и заговорила о другом – Эх вы, друзья! За последние дни никто и носа не показывал, будто я одна осталась на всем свете. Каждый день ждала, ждала, а вас – никого. К другим приходят, а ко мне нет. Знаешь, как обидно?
– Ты не сердись, Оля, ведь мы же работали, как черти… и днем и ночью.
– А почему ночью работали? – удивилась Оля. – Какие-нибудь новые порядки в училище?
– Нет, почему? – Сергей смутился, но вывернулся – Это я для красноречия так сказал. Но вообще, ей-богу, некогда было. А все равно мы с Жутаевым два дня назад приходили к тебе – не пустили. Зато сегодня надоедим! Ну, Ольга, я помчался! – Сергей легко выпрыгнул из окна, словно испарился.
Оля не успела опомниться от неожиданного исчезновения Сергея, как распахнулась дверь, и в палату вошли возбужденные Наташа и Надя.
Всегда медлительная и уравновешенная Наташа, едва переступила порог, стремительно бросилась к Оле.
От Наташи не отставала и Надя. А Оля приподнялась на койке, протянула подругам руки. И Наташа и Надя начали обнимать ее, гладить ее руки, волосы. Когда первый порыв радости прошел, Наташа расхохоталась:
– Ведь мы даже не поздоровались!
– Ну и ладно, не это главное, – возразила Надя.
– Оля! Оленька! Соскучилась я по тебе, сказать нельзя! – ласково глядя на подругу, сказала Наташа и снова обняла ее.
– Какая ты белая! – изумилась Надя. – Даже вроде как похудела. Честное слово.
– А то разве не похудеешь! Истосковалась. Ведь никто за последние дни… ну, никто не наведался! Про мальчишек я не говорю, а вы-то, девчонки?
– Виноваты, Олечка, – взмолилась Наташа, – очень виноваты, даже спорить не стоит. Но ты не думай, что забыли. У нас с Надей только и разговора, что о тебе, а зайти времени нет. Перед праздником даже минутки не было свободной. Просто дышать некогда!
– А в больнице порядки какие-то странные, – возмутилась Надя, – пускают в те часы, когда мы заняты, а когда свободны – и близко не подходи.
– Перед праздником столько работы накопилось, – продолжала докладывать Наташа, – даже не упомнить всего: и первомайская вахта, и постирать надо, и в общежитии по-праздничному убрать, и подготовка к экзаменам.
Надя вдруг театрально всплеснула руками, схватила с табурета брошенные ею и Наташей узелки и протянула их Оле:
– Мы совсем с тобой, Наташка, ошалели: принесли гостинцы и забыли. Оля, это тебе от нас с Наташей. Наша стряпня! Получилось!
Наташа перехватила узелки.
– В тумбочку положим, ладно? – спросила она и, не дождавшись ответа Оли, сунула оба узелка в тумбочку. Тут пироги. Самодельные. Мы на кухне их состряпали. В столовой. Повариха узнала, что тебе в больницу, помогать взялась. – Наташа неожиданно заливисто рассмеялась. – Мы и на демонстрацию ходили с этими узелками! Решили, как пройдем мимо трибуны, – тут же и занесем.
Услышав о демонстрации, Надя вдруг преобразилась. Она чуть полузакрыла глаза и, приложив левую руку к груди, восторженно произнесла:
– Эх, Оля, какая была демонстрация! – И, молниеносно изменив позу, она заговорила горячо и взволнованно: – А наше училище прошло лучше всех! Когда шли мимо трибуны у Дома советов, нам закричали: «Третьему ремесленному училищу первомайский привет!» Понимаешь, Оля? Ни одному училищу не кричали, только нам!
Усадив девочек, Оля попросила рассказать, что в училище нового. И новости посыпались одна за другой.
– О Бакланове ты ничего не знаешь? – спросила Надя.
– Нет. А что?
– У него кошмарный успех, небывалый успех! Вообще Бакланов – герой концерта… Говорят, у него такой талант, что он со временем самому Козловскому не уступит. Я завидую. Не хочу, а завидую. Даю слово.
– Надя, я ничего не понимаю! – взмолилась Оля.
– Подожди, Надя, я все по порядку, а то ты своими восторгами сбить с толку можешь, – вмешалась Наташа. – Ты знаешь, Оля, что Бакланов начал ходить в музыкальное училище? Ну вот. Там с ним занимались хорошие учителя. В общем, вчера в драмтеатре был праздничный концерт самодеятельности. Выступал и Бакланов. Он так, говорят, спел, что стены дрожали от аплодисментов. Понимаешь, Оля?! Наших ребят там никого не было, а директор и Батурин рассказывают, что Егора несколько раз вызывали на сцену и никому так не хлопали, как ему.
– Вот какой у него успех! – не выдержала Надя. – Ему обязательно нужно в артисты. Ты понимаешь, Оля, а я даже не подозревала, что у него талант.
Порадовавшись успехам Бакланова, Оля спросила, не знают ли девушки, как дела в ее подгруппе.
– А я знала, что ты об этом спросишь, – улыбнулась Наташа, – и нарочно обо всем расспросила. Ваша подгруппа так и осталась на первом месте. А Мазай догнал Жутаева, и оба теперь на первом месте. Первое и второе поделили…
– А по теории, – вмешалась Надя, – говорят, что
Сережка стал отвечать – просто блеск. Не хуже Жутаева. Да-да! Все в один голос говорят. Вот какие дела.
– Надя, давай все по порядку. На третьем месте в цеху…
– Подожди, Наташа! – прервала ее Надя. – Угадай, Ольга, кто на третьем месте в вашей группе? Только повнимательнее подумай! Ни за что не угадаешь!
– Сережа?
– Нет!
– Коля?
– Нет, не Коля.
– Неужели Бакланов?
– Нет, нет и нет! – нараспев проговорила Надя. Она поднялась с табурета, встала в артистическую позу и произнесла торжественно, как это могла сделать только одна она: – Ольга Ивановна Писаренко!
– Правильно, Оля: на третьем месте ты, – подтвердила Наташа. – Да-да, ты!
Оля взглянула на подруг. Не сговорились ли они ее разыграть?
– Вы шутите, девочки…
– Правда! Честное слово, правда! – попыталась убедить ее Надя. – Да ты не сомневайся!
– Но я… я же не работала. Это вы напутали…
– Нет, нет, не напутали! – запротестовала Надя. – Мы тебе расскажем, в чем дело. Все подробно расскажем. – Она наклонилась к Оле и с таинственным видом зашептала: – Мальчишки договорились с мастером. Вечером приходили в цех и работали за тебя. И место за тобой удержали, и, что ты должна была для фронта выдать, все сделали. Понятно? Ведь ты за Мазаем шла? И сейчас так.
Оля слушала Надю, и ей казалось, что глаза застилает туман.
– Девочки, неужто это правда? А? – шепотом спросила Оля. Нижняя губа чуть дрогнула.
– Тебя, как видишь, кавалеры не забыли, выручили, – снова приняв театральную позу, сказала Надя.
Но Наташа ее резко оборвала:
– Глупо, Надя! Кавалеры! Да разве это кавалеры? Так только родные могут сделать. Лучшие друзья! Тоже сказала – «кавалеры»! Ваши мальчишки, Оля…
Но Наташа так и не досказала о мальчишках.
– Оля! – воскликнула Надя. – Ты плачешь? Из-за меня? Да? Я же не думала обидеть, шутя сказала.
И снова ее упрекнула Наташа:
– Скажешь, а потом «шутя»!
А Надя уже держала руку Оли, гладила и упрашивала:
– Не сердись, Оля! Ладно? Не будешь?
Оля не плакала. Она улыбалась, и в ее глазах светилась радость. По щекам катились слезы, но она не замечала их.
– Да я, девочки… и не плачу. И ничего я не обиделась. Это я и сама не знаю, что такое. Мне так сейчас хорошо, мне так хорошо! Я не тому радуюсь, что на третьем месте, а что у меня хорошие товарищи, что кругом живут такие хорошие люди. Ой, как хорошо жить, девочки, как хорошо жить! Ведь правда хорошо? А мальчишки наши – они такие замечательные! И Жутаев, и Мазай, и Рудаков…
– Оля! – строго прервала ее Наташа. – Ты опять палку перегнула. При чем здесь Мазай? Не все ребята одинаковы. Я всегда буду против таких, как ваш хваленый Мазай…
Раздался скрип двери, и Наташа замолчала. В комнату вошел… Мазай. Из-под белого халата виднелся расстегнутый воротник форменки и кусочек «морской души». Мазай не разобрал, что говорила Наташа, но фамилию свою услышал отчетливо.
– Кажется, у вас Мазай в зубах завяз? – недовольно проворчал он. – И что за оказия: куда ни повернись – везде девчонки. Сколько вас развелось? Сюда торопился, первым из столовой выбежал, а они тут – опередили.
– Ты в столовую торопился, а мы к Оле, – сказала Надя.
– Значит, еще не обедали? Там такой сегодня обед! Одним словом, праздничный. Идите, а то опоздаете.
– Успеем, – спокойно возразила Наташа, – наш обед никуда не денется.
Сказав, что уже обедал, Мазай соврал. После демонстрации вся группа направилась в столовую, а он пошел в больницу. Васька знал, что многие ребята-формовщики собираются навестить Олю, и решил всех опередить. Он не хотел, чтобы об училищных новостях Оля узнала от кого-то другого. Мазай был уверен, что, если ей расскажут всю правду об истории с ключом, она перестанет с ним дружить и он потеряет ее, как потерял Сережку и Колю. Он сам хотел рассказать ей обо всем, но рассказать по-своему, чтобы подорвать доверие к рассказам других.
Увидев в палате Наташу и Надю, Мазай был раздосадован: не придется, «видимо, поговорить с Олей наедине. И он заговорил об обеде, чтобы ускорить уход девушек.
Во время короткого разговора Мазая с девушками Оля не сводила с Васьки восторженного взгляда.
– Вася, – позвала она, – иди сюда, ближе.
Мазай неторопливо подошел к койке и чуть толкнул плечом сидевшую на табуретке Наташу:
– Ну-ка, дай место старшему! Расселась, как в парке.
Наташа возмущенно передернула плечами, но встала, не сказав ни слова. Мазай сел, протянул Оле руку:
