Текст книги "Товарищи"
Автор книги: Владимир Пистоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Посвящаю дочери Гале
ПОСЫЛКА
В столовой третьего ремесленного училища обед подходил к концу. Многие ребята уже поели и только ожидали сигнала строиться. После обеда им предстояло идти в клуб училища на лекцию о международном положении, которую должен был читать неоднократно выступавший здесь фронтовик-майор; хотя он уже и выписался из госпиталя, но все еще тяжело прихрамывал и носил на перевязи перебинтованную левую руку.
Егор Бакланов охотно посещал лекции майора, так как лектор подробно излагал события на фронтах Отечественной войны и интересно рассказывал об отдельных военных операциях Советской Армии. Но сегодня Егор не собирался идти в клуб. Утром вручили ему извещение о посылке из дому, и он решил, пока идет лекция, сбегать на почту.
Это время было удобно Бакланову потому, что он надеялся вернуться в общежитие, когда товарищи по комнате будут еще в клубе, а ему именно это и было нужно, так как он совсем не хотел говорить ребятам о посылке. Егор отодвинул к середине стола пустую тарелку и, слегка облокотившись, задумался: какую бы найти причину, чтобы не становиться в строй?
Наконец раздалась команда:
– Строиться!
Огромный зал столовой мгновенно наполнился движением и шумом. Вместе с другими к выходу направился и Бакланов. Он не торопился, то и дело пропускал товарищей вперед и вошел в раздевалку последним.
Когда в очереди за пальто осталось всего лишь три человека, Бакланов вдруг отошел в сторону, сел на скамейку, быстро расшнуровал ботинок на правой ноге, один конец шнурка намотал на два пальца и резко дернул – шнурок оборвался. Егор вытащил второй обрывок шнурка из дырочек и начал оба куска связывать. Делал он это неторопливо, нарочито медленно, чтобы выиграть время и дождаться, когда построившиеся товарищи отойдут от столовой.
Старший дежурный, приоткрыв дверь, окинул быстрым взглядом раздевалку и спросил Егора:
– Бакланов, почему вы не в строю? Что случилось?
– Шнурок вот у правого ботинка порвался, и ботинок прямо начисто рассупонился. Я шнурок налаживаю, товарищ дежурный. Сейчас вот свяжу, зашнурую – и все,
– Ну, налаживайте, а мы пойдем. Да только поскорее. В общем, догоняйте нас.
– А я прямо в клуб пойду. Можно?
– Можно и так. Но только постарайтесь к началу лекции не опоздать. Самому же будет неловко входить после начала.
– Разве я не понимаю? – обидчиво ответил Бакланов. – Очень даже понимаю и не опоздаю. Вот увидите. Я даже раньше вас буду в клубе.
– Ну хорошо, договорились!
– Как только управлюсь с ботинком, прямо с места в галоп поскачу.
– Галопировать, конечно, необязательно, но и медлить не следует.
Дежурный ушел.
Повозившись немного с ботинком, Бакланов тихонько подошел к окну и осторожно посмотрел, что там, на улице. Облегченно вздохнув, он торопливо, кое-как закончил шнуровку и выбежал из столовой.
Последние ряды колонны уже поворачивали за угол.
Стоял крепкий мороз. Резкий и порывистый ветер гнал по дороге колючую снежную пыль. Над городом низко нависло серое небо. Здания следующего квартала уже тонули во мгле, словно в тумане.
Бакланов остановился, раздумывая, в какую же сторону удариться, чтобы скорее попасть на почту, и решительно двинулся в противоположную той, где скрылась колонна учащихся.
Мороз сразу же начал щипать кончики ушей. Егор опустил отвороты ушанки и, чтобы под них не забирался ветер, завязал тесемки. Ушам стало теплее, но щеки обжигало. Начали мерзнуть ноги, и Бакланов зашагал быстрее.
Домой он возвращался с небольшим фанерным ящиком. Если по дороге на почту его подгонял мороз, то сейчас Егор почти не замечал холода и торопился потому, что хотел скорее добраться до общежития, пока там никого еще нет, и посмотреть, что же находится в ящике.
Наскоро стряхнув с ботинок снег, Егор вошел в слабо освещенный вестибюль. Ни души. Он поспешно свернул влево, в большой и светлый коридор. Сюда выходили три двери: актового зала – в училище все называли его клубом, – квартиры коменданта и комнаты номер двадцать три, где жил Бакланов.
Осторожно ступая мелкими шажками, на цыпочках Егор подошел к своей комнате, постоял, прислушиваясь, потом несмело взялся за дверную ручку и легонько потянул ее. Дверь не открывалась. Егор дернул посильнее– заперто. Значит, дома никого нет. Только об этом и мечтал Бакланов.
Радостно волнуясь, он достал из кармана заветный ключ и открыл дверь. Торопливо шмыгнул в комнату: стараясь не шуметь, осторожно прикрыл дверь и скова быстро запер на ключ. Даже не сняв шинели, он принялся за ящик.
Оторвав крышку, он прежде всего увидел сложенный вчетверо тетрадный листок и догадался: письмо! Присев к столу, Егор развернул лист и сразу же узнал знакомый почерк матери. Как и в прежних письмах, мать сначала рассказывала, о чем пишет из госпиталя отец, радовалась, что он поправляется, потом передавала поклоны от всех родственников и знакомых, затем сообщала важнейшие деревенские новости, а к концу писала, что очень соскучилась и видит Егора во сне почти каждую ночь. Называя сына самыми ласковыми именами – Горушкой, «сынкой», «зернышком», «орликом», – она просила его почаще писать отцу в госпиталь, также не забывать о ней и дедушке, беречь себя от простуды, стараться на работе, чтобы отца и всех домашних порадовать приятными вестями да и самому услышать от добрых людей хорошее слово.
Егор прочитал письмо и задумался. Ему стало грустно-грустно…
Но грустить было некогда. Вблизи комнаты послышались голоса. Егор вскочил с табуретки, сунул письмо в карман шинели, схватил ящик с посылкой, на цыпочках подбежал к двери, прислушался: не сюда ли идут. Но голоса стихли – видимо, разговаривавшие прошли в клуб или поднялись на второй этаж.
Мать не писала, что посылает в ящике. Егор начал торопливо извлекать из него содержимое и складывать на стол.
– Мешочек, – шептал он, – со сдобнушками; сала два куска. А это что завернуто? Чесноком отдает… А-а-а, колбаса! Домашняя. Банка с медом. Ну, вот и все…
Егор сунул нос в опустевший ящик, принюхался и отставил ящик в сторону. Осмотрев лежавшие перед ним вкусные вещи, Егор заколебался – с чего же начать. Хотелось съесть сдобнушку, намазав ее медом, но не меньше привлекала к себе вкусным запахом колбаса.
«Отведаю спервоначала колбасы», – решил он и отломил от румяного кольца добрый ломоть. Тут он вспомнил, что нет хлеба, а одна колбаса без хлеба – это уже не еда. «Разве с кокуркой?» – подумал он и достал из мешочка сдобную пышку. Она оказалась очень вкусной, рассыпчатой, но сладкой. Есть чесноковую колбасу со сладкой сдобнушкой было не очень-то вкусно, но это – только сначала, потом сдобнушки уже не казались сладкими – хлеб как хлеб.
Покончив с куском колбасы, Егор хотел было приняться за мед, но, сообразив, что скоро закончится лекция и придут ребята, решил сложить продукты снова в ящик и отнести его к кастелянше, у которой хранились личные вещи воспитанников.
«Сбегать бы узнать – открыт ли склад. А ящик пока засуну под кровать», – подумал он и принялся за дело.
Чтобы ящика не было видно из-под кровати, Егор опустил одеяло почти до самого пола, потом отошел в дальний угол, пристально оглядел конку и, довольный, шагнул к двери. Он уже хотел было всунуть в замочную скважину ключ, но в коридоре снова послышались голоса и шаги. Вот они ближе, ближе… Остановились у самой двери. Кто-то взялся за дверную ручку…
САМОДЕЛЬНЫЙ КЛЮЧ
Не успел Егор сообразить, кто бы это мог быть, как звякнул ключ, распахнулась дверь, и вслед за директором училища Иваном Захаровичем Колесовым в комнату вошли: мастер формовочного отделения Селезнев, секретарь комитета комсомола Батурин и комендант общежития Гущин. Не зная, что привело их сюда, Егор растерялся, и у него даже мелькнула мысль, что в клубе, наверно, заметили его отсутствие и директор решил сам выяснить, почему Бакланов не пришел на лекцию.
– Здравствуйте, – с трудом выдавил из себя Егор и потянул с головы ушанку.
– Здравствуйте, Бакланов, – ответил Иван Захарович. – Почему вы сидите дома? Да еще, как говорится, под семью замками.
– Я, товарищ директор… у меня, товарищ директор… – заторопился, сбиваясь, Егор.
– А вы не волнуйтесь, говорите спокойнее. Ну-ка, объясните нам, почему вы сидите за запертой дверью?.. Или что-нибудь с вами случилось? А?
– Ничего, товарищ директор, не случилось. Мне из дому посылку прислали, я и ходил получать ее.
– Получили?
– Получил, товарищ директор.
– Ну, коли так – поздравляю. А говорите: ничего не случилось. Получить письмо, а тем более посылку из дома – приятное событие. Мама прислала?
– Мать.
– А почему вы говорите «мать», а не «мама»?
Лицо Егора стало пунцовым.
– Да… так. товарищ директор.
– Понимаю, – слегка улыбнувшись, сказал Иван Захарович. – «Папа» и «мама» – так говорят только маленькие, а вы уже почти взрослый человек. Стыдновато, правда?
Егор тоже улыбнулся и кивнул головой:
– Правда, товарищ директор.
Лицо Ивана Захаровича стало серьезным и немного грустным. Он опустил руку на плечо Егора, наклонился, стараясь заглянуть ему в глаза, и не спеша заговорил:
– Значит, вы, Бакланов, думаете, что ласковыми могут быть с родителями только малыши. Правда?
Егор чуть заметно пожал плечами, не то соглашаясь с директором, не то возражая ему.
– Да… До обидного некрасиво получается у некоторых людей. Вот смотрите, как оно иногда в жизни бывает. Всем известно, что дети учатся говорить постепенно и любой ребенок сначала произносит одно слово, потом другое, третье и так далее. А знаете, какое слово почти все дети произносят первым? Знаете, Бакланов?
Егор снова пожал плечами.
– «Мама»! Да-да, «мама»!
– Правильно, Иван Захарович, – поддержал Колесова Селезнев. – Я тоже это замечал – и на своих детях и теперь вот на внучатах. «Мама» – первое слово.
– Только так, Дмитрий Гордеевич. Конечно, бывают и исключения, но это частности, не о них я говорю. Так вот. Научился малыш произносить слово «мама», и, пока не вырос, пока он маленький и беззащитный, по всякому жизненному случаю – хочет ли пить или есть, спать или гулять, обидит ли кто-нибудь, – он произносил это магическое слово. На его зов появлялась мать, и все устраивалось как надо. Причем далеко не всегда для матери было легко устранять эти препятствия. Нет, чаще всего – наоборот…
– Вот-вот! И у моей дочери так же, – заговорил вдруг, прервав директора, Селезнев. – Заболел сынишка– воспаление легких, – так она неделю глаз не смыкала. Плохой был. Выходила. Зато сама, поверьте, как сухарь высохла, на себя не стала похожа…
Мастер внезапно замолчал. Собрав в горсть седую бороду, он отошел к тумбочке и начал просматривать лежавшие па ней книги. А Колесов продолжал развивать свою мысль:
– И я об этом же говорю. Немало бессонных ночей приходится матери проводить. Часто только благодари материнскому самопожертвованию малыш остается жить. И вот он растет… Сын! Крепкий, красивый. Он уже сильнее ее. Она смотрит на пего и радуется – какого орла вырастила! Гордится им. Ей хочется пройтись с сыном по улице, чтобы люди порадовались, глядя на них. Но сын не только пройтись с ней стесняется, но даже назвать ее мамой стыдится. А ей больно это, обидно. Она не может понять: почему сыну стыдно назвать ее ласковым словом? Перед кем стыдно?.. Может, и вы стыдитесь, Бакланов?
Иван Захарович ожидал ответа, но Егор опустил глаза и молчал.
– А матери, мне думается, очень тяжело. Очень! – продолжал директор. Он снял руку с плеча Егора и уже другим тоном добавил: —Можете идти, Бакланов. Вы па лекцию?
– На лекцию.
– Теперь она уже скоро кончится. Но – ничего. Хоть часть услышите да ответы на вопросы. А вообще вы все лекции посещаете?
– А как же, товарищ директор! Ни одной не пропустил.
– Бакланов аккуратно ходит на лекции, – подтвердил Селезнев.
– Это хорошо. Ну, а все ли вам понятно, Бакланов, на этих лекциях? Время не пропадает зря?
– Я все понимаю, товарищ директор. Правда, не всегда, а вот когда лектор интересно рассказывает…
– Значит, бывают и непонятные лекции?
– Бывают, товарищ директор. Вот в прошлый раз лектор незнакомые слова какие-то… Ну и непонятно. Приходится догадываться. Что поймешь, а что и нет… У нас ребята любят лекции о международном положении… Это каждому интересно – про войну… Я никогда не пропускал, товарищ директор, вот только сегодня… По случаю посылки. А больше не будет. Можно идти?
– Идите. Да, кстати… Скажите, Бакланов, как вы попали в комнату и кто вас запер? Ведь ключ был у швейцара.
Этого вопроса Егор не ожидал и растерялся.
По правилам внутреннего распорядка в ремесленном училище, на каждую комнату в общежитии полагался один ключ, который должен был находиться или у дежурного коменданта, или у швейцара. Иметь собственные ключи воспитанникам запрещалось. Это правило обсуждали на групповых собраниях учащихся.
– Так что же вы молчите? – спросил Иван Захарович. – Может быть, комната оставалась незапертой? Вы вошли, а комендант не заметил этого и закрыл вас, как в мышеловке?
Конечно, подтвердить такое предположение было бы лучшим выходом для Егора, но ему не хотелось наговаривать на коменданта, который был обязан проверять после ухода ребят, заперты ли двери. Комендант всегда выполнял это очень добросовестно.
Егор взглянул на Гущина. Тот пытливо смотрел на Бакланова, ожидая ответа. Болезненно-бледное лицо коменданта было спокойно.
– Товарищ Гущин, вы проверяли двери?
– Да, Иван Захарович. Когда ребята ушли, двери во всех комнатах были заперты. У меня не было случая, чтобы позабыл, или еще что-нибудь…
– Но как Бакланов попал сюда без ключа?
– У меня… свой ключ, – тихо сказал Егор и протянул ключ директору. – Вот он.
Колесов взял ключ:
– Хороший! Чистая работа. Откуда он у вас?
– Самодельный.
– Кто смастерил?
– Сам.
– Вы же формовщик, а этот ключ, сразу видно, делал слесарь.
– Правильно, Иван Захарович, – подтвердил Гущин. – Конечно, слесарь.
– Нет, не слесарь, я сам сделал. Меня ребята научили слесарничать. Вы не думайте, товарищ директор, что кто-то виноват, я сам сделал. Вот честное слово!
– То, что вы интересуетесь и слесарным делом, похвально. Даже очень похвально. Правильно поступаете. В жизни все пригодится. Но сейчас дело не в этом, а в нарушении правил внутреннего распорядка, в нарушении дисциплины. Понимаете? Придется на вас, Бакланов, наложить взыскание… А у других ребят из вашей комнаты тоже есть ключи?
Бакланов растерялся еще больше и, слегка заикаясь, торопливо ответил:
– Нет, товарищ директор, ключ только у меня. А у… у ребят нет. Я вам точно говорю.
– Ни у кого?
– Ни у кого, товарищ директор.
– Но они знают о вашем ключе?
– Знают… Нет, нет… Не знают… Никто не знает, – отводя взгляд и запинаясь, заговорил Бакланов.
– Как же это получается, – спросил Селезнев, – живете в одной комнате, а друг о дружке не знаете?
– Я им просто не говорил, что у меня есть ключ. Никто не знает, товарищ мастер.
– Ну хорошо. Все понятно. Идите в клуб, – сказал Колесов.
РАЗГОВОР БЕЗ РЕБЯТ
Бакланов вышел. Директор повернулся к Селезневу:
– Дмитрий Гордеевич, Бакланов второй год в вашей группе. Вы, конечно, знаете его лучше, чем любой из нас. Так вот скажите, как по-вашему: правду он говорит или обманывает? Я имею в виду разговор о ключе. Я не верю, чтобы мальчики жили в одной комнате и не знали… Не верю. Похоже, что он лжет. А?
Селезнев не успел ответить.
– Эх, товарищ директор, – сказал Гущин, – ведь Бакланов из мазаевцев, а когда дело касается кого-нибудь из них – трудно разобрать, где правда. Ребята особые – одним словом: и верь и оглядывайся. Да, у них такая дружба, что один другого не подведет. Одним словом, круговая порука. Водой не разлить.
– Иван Захарович, разрешите мне, – вмешался в разговор Батурин.
До сих пор секретарь комитета комсомола молча стоял у окна, прислонившись к стене, и внимательно слушал, поглядывая то на одного, то на другого из собеседников. Был он высок, с широкими, богатырскими плечами. На его крупном, грубоватом лице черная повязка закрывала правый глаз. Стройность и четкость движений выдавали в нем военного. Выглядел Батурин гораздо старше своего возраста: глядя на его седые виски, трудно было поверить, что ему недавно исполнилось всего лишь двадцать три. В училище все знали, что Григорий Иванович был на передовой, командовал стрелковым взводом, потом попал в госпиталь и, выйдя оттуда, пошел работать в ремесленное номер три.
– Я вот что думаю, товарищи. Уж если ключ появился даже у Бакланова, то как хотите, а ключи есть и у всех жильцов комнаты. Заводила в этом деле, конечно, не Бакланов.
– И мне так кажется, – подтвердил Колесов.
– Я уверен в этом. А Бакланов сейчас рассказал то, о чем договорились все четверо.
– Или что приказал говорить Мазай, – подсказал Гущин.
– Правильно, – согласился Батурин. – А вообще, мне кажется, эта восьмая группа должна стать предметом особого разговора.
– Это почему же? – удивился Селезнев. – Почему у вас такое настроение вдруг появилось, товарищ секретарь?
– Мнение о группе у меня сложилось не вдруг, а постепенно. Говорю откровенно – не нравится она мне.
– Аргумент убедительный, – с иронией сказал Се-лезнев. – А мне наоборот – нравится. И все. Да-да, нравится!
– Это всем давно известно. Вы всегда се хвалите, Дмитрии Гордеевич. А хвалить-то и не за что. Средненькая группа. А среднее, как вам известно, не образец. И не потолок.
– Верно, Григорий Иванович, – поддержал Колесов. – В группе недостатков – хоть отбавляй.
– Я всегда об этом говорю, да вот не все хотят слушать. А Дмитрий Гордеевич даже спокойно говорить иа эту тему не может. Мне, например, дисциплина в группе не нравится.
– Дисциплина? Ну что ж… Правильно, бывают в группе мелкие нарушения, – согласился Селезнев. – Так тут опять же не вся группа виновата, а всего несколько человек – вот эти самые ребята, четверка, что живет здесь. Ну еще, может, три-четыре человека найдется. Зато в цеху они – орлы. Поищите таких – не скоро найдете!
– Согласен с вами, Дмитрии Гордеевич, – сказал Батурин. – Полностью согласен. Но если бы не они, эти самые ваши «орлы», совсем другой была бы и группа. Плохо они влияют на товарищей! И не только в своей группе. Берите гораздо шире.
– Как хотите, а всю группу винить нельзя. Нельзя! И никто мне не докажет.
Колесов меж тем не спеша обошел комнату, заглянул в тумбочки, под подушки, окинул взглядом все койки.
– Вы защищаете восьмую группу, Дмитрий Гордеевич, а посмотрите, что творится в этой комнате. Полный беспорядок! Кровати заправлены наспех, в тумбочках – вы только взгляните! – как иа свалочной куче у Плюшкина. На столе крошки… вон в углу какие-то бумажки валяются. Чаще всего так выглядят комнаты новичков, только что пришедших в училище.
– Правильно, Иван Захарович, очень правильно, – снова поддержал директора Гущин. – Но среди новичков бывают и такие, что этим тянуться – не дотянуться.
– А вы горой встаете, Дмитрий Гордеевич… Защищаете.
– Вы напрасно на меня так, Иван Захарович. Я не защищаю. Я говорю о том, что есть. Вот вам кажется – мои ребята на новичков похожи: и неаккуратные и неорганизованные. А я не согласен! Да разве они такими были, когда пришли в училище? Узнать же нельзя, как они изменились. Конечно, никто не отрицает: мы не все еще сделали, у ребят есть недостатки, и сколько хотите.
Но ведь не все же сразу делается. Будем больше работать – меньше недостатков останется.
– Правильно, товарищ Селезнев, – согласился с ним Батурин. – Как говорится: время и труд все перетрут.—
Он хитровато улыбнулся и, чуть прищурив глаз, добавил – А защищаете своих орлов вы прекрасно. Мне это даже нравится. Вот только беда, что немного через край.
– Григорий Иванович!.. – взмолился Селезнев.
Но Колесов не дал ему договорить:
– Давайте, товарищи, на эту тему побеседуем попозже. А сейчас возвратимся к цели нашего прихода. Здесь четыре койки: мне думается, еще одну можно поставить. Свободно. Семен Карпович, какова кубатура комнаты? Пятого можно вселить? – спросил он Гущина.
– Да тут, Иван Захарович, не в кубатуре дело… Кубатура подходящая для пятерых. И площадь пола тоже соответствует. А вселять сюда еще кого-нибудь я бы не советовал. Нельзя! Никак!
– Странно получается: кубатура соответствует, площадь пола тоже, а вселять нельзя. Ну-ка, точнее выскажите свои соображения: почему нельзя?
– Иван Захарович, да разве я возражаю? Вселяйте, если хотите, но… понимаете… пустая затея, ничего из нее не получится.
– Как – не получится? Почему не получится? – возмутился Колесов.
– Вы, Иван Захарович, – заговорил Батурин, – человек, можно сказать, новый еще в нашем училище и пока не знаете, как говорится, всей подноготной в жизни каждой группы. Так вот. В эту комнату шесть раз помещали пятого. Но каждого нового выживали. Ни один больше трех дней не вытерпел. Уходят. В другие комнаты переводятся. Проделки Мазая и вообще всей четверки. Они живут в этой комнате с тех пор, как впервые пришли в училище, и никого больше не принимают. Друзья-товарищи…
– Вот-вот! – обрадовался поддержке Гущин, —
Я об этом как раз и говорю: решить насчет вселения недолго– раз-два, и в дамках. А коснись на деле – ничего не получится. Так слова словами и останутся. Я заранее знаю.
Колесов пожал плечами:
– Мне такие разговоры кажутся странными и несолидными– «не получится»! Да как это так – «не получится»?! Получится так, как дело того требует, а не как кому-то хочется. Ведь разместить сергеевских ребят мы обязаны? Или вы по-другому думаете, Семен Карпович?
– Почему – по-другому? Думаю так, как и все думают. – Гущин неопределенно махнул рукой и вздохнул. – Ну что ж… давайте будем вселять.
– Только, мне думается, – сказал Селезнев, – паренька, которого наметим вселить сюда, нужно будет предупредить, что здесь его могут не совсем ласково принять. Кроме того, я еше и с Мазаем поговорю сегодня же. Нужно заранее подготовить группу – тогда все обойдется благополучно.
Колесов кивнул головой:
– Правильно. Поговорите.
– Иван Захарович, а вы не помните: комсомольцы среди сергеевских ребят есть? – спросил Батурин.
– Есть. А что?
– Вот и пошлем сюда комсомольца. Что вы на это скажете? Покрепче подберем парня и пошлем.
– Предложение верное, Иван Захарович, – согласился Селезнев. – Очень дельное. Вы, Григорий Иванович, хорошо придумали.
– Попытка – не пытка, – унылым голосом процедил Гущин.
Батурин рассмеялся.
– Если судить по скорбному тону, вы думаете примерно так: «Пустое затевает этот Батурин». Верно?
– И ничего не верно, – обиделся Гущин. – Я, например, тоже согласен. Следует в эту комнату и вообще в подгруппу Мазая ввести комсомольцев. А что дальше получится – увидим.
– В общем – договорились.
Колесов отметил в записной книжке и предложил:
– Пойдемте, товарищи, в другие комнаты.
