Текст книги "Товарищи"

Автор книги: Владимир Пистоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Будем здоровы! – сказал дедушка Кузьма, снова поднимая рюмку.

– Погоди, Кузьма Петрович, – остановил его Костюков. – Я предлагаю другой тост. Давайте выпьем за молодого мастера Егора Бакланова, за те его удачи, которые уже есть, и за те, что будут. За то, чтоб люди его уважали, а родные гордились. Давай чокнемся, Егор!

Костюков говорил так горячо, так от души, что на глазах у Анны Кузьминичны блеснули слезы. Она подня-

(выдран клок страницы)

– А чего я говорю? На работу прошусь.

– Нет, Егор, не приму. Правда, люди, а особенно хорошие, нам в колхозе очень нужны, но тебя не могу взять. И рад бы, да нельзя. Ты уж не наш, не колхозный. Ты теперь на учете в трудовых резервах, они тобой и распоряжаются. Тебя выучили, ремесло в руки дали – значит, у тебя и путь другой. На заводах тоже хорошие люди нужны, да еще как! А особенно, кто окончил ремесленное училище. Ведь вы передовые…

– Так я же колхозник! Вот и маманя моя тут, и дедушка Кузьма, и папаня сюда приедет, когда из госпиталя выпишут. Мне хочется только в колхозе работать. Мое место тут, и все. А в город я не хочу ехать. Не по душе мне городская жизнь. Я тут останусь.

– Нет, тебе оставаться здесь никак не положено, – возразил Костюков. – А ты подумай, сколько на тебя денег затрачено, чтоб выучить. Кем ты там работаешь? По какой специальности?

– Я-то? Формовщик! И литейщик. Вы не знаете, что это за работа! Работа… прямо скажу – хорошая. Правда, дядя Лукьян, хорошая, но трудная. Труднее, скажу прямо, работы нет. Только я привык к ней. Привык и ничего не боюсь. Ничего! Никаких трудов. Меня за это сам директор знаешь как? За ручку здоровается. Вот. Даже в гости к себе звал. Приходи, говорит, Бакланов, ко мне на банкет. Ты, маманя, знаешь, что такое банкет, или не знаешь? Знаешь? А ну, скажи!

– Другое что, может, и не знаю, а насчет банкета – гулянка, значит, по-нашему.

– Правильно, маманя, знаешь, – сказал Егор и пристукнул ладонью по столу. – Правильно! Дядя Лукьян, я, значит, формовщик. У нас около вагранки почетная доска висит, я там первый, на первом месте. Вот. И никто за меня не сработает. Потому что всю смену работаю – как часы. Директор говорит: «Баклан, ты прямо герой труда».

– А ты, внучек, не хвастаешь?

– Не верите? Дедушка, неужто я буду хвастать! Да там в нашем училище все знают.

Анна Кузьминична решила переменить разговор:

– Ешь блинки, сыпок, а то остынут. На вот, бери… – Она подложила ему на тарелку свежих блинов.

– А я блинов уже не хочу. Я хочу работать в колхозе.

Костюков похлопал Егора по плечу:

– Эх ты, герой! Две рюмки выпил – и готов.

– Я готов? Дядя Лукьян, ты говоришь, что я готов? А я знаю… не готов. Хочешь, я чечетку выбью? Директор завсегда на банкете заставлял чечетку бить. Ребята на гребенках, а то на языке играют, а я пляшу.

Костюков улыбнулся:

– Говоришь, на языке играют? Что же там у вас за банкеты бывают? По крайней мере, гармонь нужно.

– Так гармонь… она бывает. Только не гармонь и не баян, а эта… фу ты, из головы вылетела… Ну, тоже как гармонь, только побольше… Забыл, как называют…

– Аккордеон, значит? – спросил Костюков.

– Правильно, аккордеон. Он тоже бывает. Потом – гитара. У нас Мазай хорошо на гитаре играет. У него отец моряк. Васька все больше и поет про моря.

Егор во весь голос затянул:

 
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Васька приводил,
И все биндюжники вставали…
 

Он оборвал песню так же неожиданно, как это делал Мазай. Потом поднялся, вышел из-за стола и начал неуклюже выбивать чечетку, подпевая: «Чи-чи, чи-чи-чи».

Анна Кузьминична молча смотрела на пляску сына и чувствовала неловкость перед Костюковым. Ей казалось, что Егор зря начал петь и плясать, что он позволяет себе лишнее. Она даже хотела остановить его, но промолчала. Дед Кузьма, поняв, что Анна Кузьминична не решается сделать замечание сыну, прикрикнул:

– Егорка! Хватит, нечего ломаться!

– Пускай себе пляшет, – заступился Костюков, – беды от этого никому не будет.

– Веды-то не будет, а только всему свое время, всему свое место. Ты сейчас, Егор, не с товарищами, а со старшими. Понимать малость нужно, а то совсем как-то неловко получается, вроде неуважение старшим делаешь.

– А я… Что я? Я ничего, – опешил Егор.

Дедушка Кузьма поднялся из-за стола:

– Ну, я на конюшню схожу, к лошадям наведаюсь.

– Мне тоже надо идти, – сказал Костюков. – Дома-то ждут. Дней выходных у меня нет, только вечера выходные – по субботам. Ребятишки, наверно, все глаза проглядели.

– Вот вместе и пойдем.

Дедушка Кузьма начал одеваться.

– Спасибо за хлеб, за соль, – сказал Костюков, пожав руку дедушке Кузьме и Анне Кузьминичне.

Он подошел к Егору, посмотрел на него ласково, по-отцовски, и положил на плечо руку:

– Ты смотри не обижайся на деда. Старики – они народ сердитый, но правильный. Обижаться на них не след. Ты знаешь как делай? Весело на душе – веселись, плясать хочется – пляши, но чтоб была для этого причина. У тебя сейчас есть от чего веселым быть.

Костюкову удалось подбодрить парня, присмиревшего было после окрика деда, и Егор снова заговорил:

– Маманя, дядя Лукьян, я в моряки хочу. Если в колхоз не берете – матросом буду. На кораблях стану плавать. Вот увидите! Эх, все равно в моряки уйду!

Он схватил гармонь, взял несколько аккордов и запел:

 
На рейде большом легла тишина,
А берег окутал туман…
 

Егор запел так задушевно, что дедушка Кузьма и Костюков, уже успевшие одеться, задержались, пока он не допел песню до конца.

– Хорошо и поешь и играешь! – похвалил Костюков. – Молодец! Ну, отдыхай. А если и вправду захочешь поработать день-другой, то, чай, не забыл дорогу в правление. Приходи, работы у нас невпроворот. Придешь?

– Приду. Прямо завтра и приду.

Костюков снова попрощался со всеми и уже от двери напомнил:

– Кузьминична, так ты, если придут люди, прими их. Прими, пожалуйста, как можно лучше.

– Была нужда незнакомых людей привечать – и на порог не пущу! – шутливо ответила Анна Кузьминична.

– Одним словом, Лукьян Иваныч, обижены не будут, – заверил дедушка Кузьма. – Ну, тронулись.

– Счастливо.

Анна Кузьминична проводила их в сени, а когда вернулась, Егор сказал:

– Маманя, может, и мне пойти?

– Куда, сынок?

– А на улицу.

– Какая там тебе улица! Мороз опять трещит. Того гляди, зима вернется. Дома лучше посиди. И не ел ничего. Блины-то целехоньки остались. Так и остыли на тарелке.

– А если я в избу-читальню пойду? – не унимался Егор. – Может, ребят повидаю. Они, наверно, там.

– Ну, сходи, коли охота, – согласилась Анна Кузьминична. – Только ненадолго. Ладно?

– Я скоро. Немного посижу – и назад.

Когда Егор вышел, Анна Кузьминична долго, задумавшись, стояла среди комнаты, потом подошла к гармошке, стала гладить ладонью ее ребристые бока и приговаривать, будто перед ней было живое существо:

– Горушка! Горушка! Орлик ты мой родной…

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Убрав после ужина со стола, Анна Кузьминична ушла в горницу, уселась поближе к лампе и занялась штопкой, решив дождаться Егора. Вскоре в дверь постучали. Анна Кузьминична даже удивилась – она никак не ожидала, что сын вернется так быстро. Но это был не Егор. В комнату вошла девочка, рассыльная из МТС, и с ней двое мужчин в одинаковых ушанках, синих новых телогрейках, таких же стеганых штанах и серых валенках. Анна Кузьминична догадалась, что это рабочие из города, о которых говорил Костюков.

– Тетя Анна, вот к вам из метеэса на квартиру прислали, – сказала девочка. – Директор велел передать, что ему звонил Лукьян Иваныч. Он сказал, что договорился с вами насчет двоих.

– Это мастера из города? Был, как же… Был председатель колхоза, обо всем договорились. Проходите, товарищи, милости просим! Будьте как дома.

Света в комнате было мало – только тот, что падал через открытую дверь от лампы в горнице. Анна Кузьминична принесла из горницы лампу и только тут увидала, что квартиранты ее совсем молодые ребята, примерно такие же, как Егор.

– Уж больно мастера молодые, – улыбнувшись, сказала она.

– Ничего, что молодые, зато бывалые, – ответил тот, что был пониже.

– Коли так, то хорошо, – сказала Анна Кузьминична.

– Тетя Анна, я пойду? – спросила рассыльная.

– Иди, иди, касатка.

– А в дирекцию ничего не желаете передать?

– Нет, ничего. Вот разве только скажи директору, чтобы не беспокоился, обижены люди не будут.

Анна Кузьминична проводила рассыльную за дверь, а вернувшись в комнату, увидела, что оба квартиранта так и стоят одетые, как вошли. Она засуетилась.

– Ребятки, а вы раздевайтесь. Раздевайтесь да садитесь, в ногах правды нет. Одежду можно повесить или на сундук положить. На улице-то вроде холодно?

– Очень холодно, – ответил тот, кто повыше. – Мороз крепкий, будто и не мартовский. Мы на машине ехали, и хоть одеты тепло, но продрогли.

– А у вас что, и тулупы были? Или в том и ехали, в чем пришли?

– Ехали в том, в чем стоим, потому нам тулупы не нужны, мы народ закаленный, – бойко ответил первый рабочий.

– Вы скидайте свои валенки, поставим их посушить на печке. А я вам дам другие надеть. – Анна Кузьминична встала на приступку и достала с печи две пары теплых валенок. – Бери, паренек, валенки. Тебя-то как зовут?

– Борисом.

– Переобувайся, Боря.

– А меня, мамаша, Васькой зовут, – отрекомендовался рабочий, тот, что пониже, – а по фамилии Мазай. Мне валенок не надо, и в этих жарко. Я к нежностям не привык. У меня папаша моряк, старшина второй статьи. Он никаких морозов не боится и мне не велит. Да я и сам так думаю: начнешь кутаться – и на печке замерзнешь.

– Так-то оно так, да остерегаться нужно, – возразила Анна Кузьминична. – Значит, тебе не нужны валенки?

– Нет, мамаша, спасибо. Не нужны.

Анна Кузьминична бросила на печь вторую пару валенок и спросила:

– Ужинать хотите? Только говорите по-простецки, без стеснения.

– Спасибо, мы в эмтээс поели, – торопливо сказал Борис, словно стараясь опередить Мазая.

Анна Кузьминична заметила это:

– Давайте все ж договоримся, ребятки, чтоб вы не стеснялись. Хлебушко у нас есть, картошка своя. Молоко тоже. Покормим кого – не обнищаем. Садитесь за стол. Мы сами вот только поели. Садитесь!

– Я, например, от покушать не откажусь. Мой папаша всегда говорил: дают – бери, а бьют – сдачи отвали. По правде сказать, в метеэсе столовая давно уже закрыта, нас сухим пайком подкормили. А без горячего вот здесь, в трюме, – Мазай похлопал себя по животу, – все и замерзло. Тут, конечно, мы сами виноваты: должны приехать завтра, а явились досрочно – нашлась попутная машина.

Не дожидаясь повторного приглашения, он подсел к столу. Анна Кузьминична начала расставлять тарелки.

– А ты, сынок, почему не садишься? Садись! У меня блинов стопа делая, на десятерых хватит. Присаживайся! – приглашала Анна Кузьминична Бориса.

– Спасибо, я не хочу есть. – Жутаев подошел к печке и прислонился к ней.

– Замерз?

– Да. Почему-то продрог. Внутри дрожь. Если бы воды горячей выпить кружку…

– Я молока горячего налью! Выпьешь?

– Выпьет. Давайте, – ответил за Жутаева Мазай. – Никуда не денется. От такого добра никто не отказывается.

Анна Кузьминична рассмеялась:

– А ты, паренек, бойкий.

– В папашу, – не растерялся Мазай.

– Бойкость – неплохо, коли в дело… – Анна Кузьминична подала Жутаеву кружку молока: – На, пей! Молоко – полезная вещь, от всякой болезни, а больше всего от простуды, словно лекарство, помогает. Пей горячее, не студи – скорее согреешься.

Жутаев взял кружку, поблагодарил и начал маленькими глотками отхлебывать ароматное топленое молоко.

Мазай по-хозяйски сидел у стола и за обе щеки уписывал ноздреватые блины, предварительно окуная в блюдце со сметаной или в тарелку с маслом.

Анна Кузьминична ласково смотрела то на одного, то на другого, и добрая улыбка не сходила с ее лица. Она сразу же определила, что оба паренька не похожи друг на друга, что они разные не только по внешности, но и по характерам, что ни один из них нисколько не похож на ее Егора, но вместе с тем в каждом из них она находила что-то общее, знакомое, то, что она замечала в Егоре. И они показались ей такими близкими, родными, что хотелось их, как и Егора, по-матерински приласкать, обнять.

– И надолго вы к нам? – спросила она.

– Наверно, недели на две, – ответил Жутаев. – В общем, пока ничего определенного еще не знаем.

– А я так думаю, мамаша, – вмешался Мазай, – что здесь мы будем до тех пор, пока рак на мели свистнет. Как рассказал директор метеэса, столько недоделок – даже руки зачесались. Есть с чем повозиться. Завтра с утра навалимся. Правда, вот мы с ним, может, и раньше уедем, потому что по нашей специальности вроде дела не очень много, а другим хватит: бери – некуда.

– Сами-то городские? – спросила Анна Кузьминична.

– Я – городской, – ответил Мазай и кивнул в сторону Жутаева. – Он тоже городской, только с Украины эвакуированный.

– И у меня сынок в городе. Учится там и работает. На днях в отпуск приехал, на целый месяц. Давно дома не был, с самого лета. Летом тоже на побывку приезжал. И вот опять… Мы и ждать-то не ждали, думали – снова до лета. Ему отпуск вроде как премию дали. За ударную работу.

– Значит, действительно работал хорошо, – сказал Жутаев. – Премии зря не дают. А особенно – отпуск! Премируют обычно деньгами или вещами. И отпуском, конечно, премируют, только очень редко это бывает. Не каждый директор согласится, особенно сейчас, когда везде рабочих рук нехватка.

– Как – кому. Я думаю, для стоящего человека все можно сделать, – возразил Мазай.

– И я так говорю: это очень хорошая и даже редкая премия.

– Правильно. – Мазай поднялся из-за стола и поблагодарил Анну Кузьминичну. – Спасибо, мамаша, заправился на целую неделю. Блины не блины, а, как говорится, одно удовольствие. После них даже на сон потянуло. Добрать бы минуток шестьсот.

– Спать хочется? – улыбаясь, спросила Анна Кузьминична.

– Заснул бы, – сладко потягиваясь, ответил Мазай.

– А за чем же дело стало? И маяться нечего, ложитесь. Сынок придет – на печи ляжет, а вы укладывайтесь тут вот, на кровати. Сейчас приготовлю постель. Дедушка наш тоже на печке любит спать, ему никаких пуховиков не надо, только бы теплая печь.

Анна Кузьминична разобрала постель, взбила подушки, постелила чистые простыни.

– Вот и постель вам готова. Ложитесь да спите. В тепле. После холодной дороги больно хорошо заснуть в теплой постели. Утром разбужу. Укладывайтесь, а я пойду в горницу, делами домашними займусь, пока сынок придет.

Анна Кузьминична взяла лампу и ушла в горницу, оставив дверь чуть приоткрытой, чтобы ребятам не было совсем темно. Мазай быстро разделся, нырнул под одеяло и улегся поближе к стенке.

– Не думал я, – сказал он негромко, – что мне подвалит такое счастье – под одним одеялом с тобой спать. Прямо во сне не снилась такая радость. А приснись – так не поверил бы…

– Для меня это тоже не особенно большое удовольствие, – в тон ему ответил Жугаев. – Но давай на эту тему не говорить. Лучше будет..

– Да у меня, сказать откровенно, сейчас никакой охоты разговаривать. Только предупреждаю: ты ко мне лицом не поворачивайся, не хочу, чтоб твой мотор сопел у меня над ухом. Слыхал? А то ночью под кровать нырнешь.

– Пугать меня нечего, – спокойно ответил Жутаев. – Я уверен, что и ты нырять умеешь. При случае это можно без труда доказать. Но надо бы нам хотя здесь бросить заниматься ерундой. Глядя на нас, люди обо всех ремесленниках станут думать плохо.

Мазай не ответил, и разговор оборвался. Жутаев лег с краю, оставив между собой и Мазаем свободное место. Вскоре он услышал глубокое и спокойное дыхание: Мазай спал. В доме было тихо, только из соседней комнаты доносилась негромкая песня; это напевала, поджидая сына, Анна Кузьминична. Жутаев попытался разобрать слова песни, но не сумел и стал просто слушать мелодию, а она была такой напевной, сердечной, что успокаивала и баюкала. Жутаев начал засыпать.

Его дремоту прервал стук в сенную дверь, стук громкий, хозяйский.

Анна Кузьминична тихонько выскользнула из горницы и, стараясь не шуметь, прошла в сени. За это время стук еще дважды повторился. Из сеней донесся приглушенный голос Анны Кузьминичны:

– Кто там? Ты, Егорушка? Что же ты стучишь? Дверь-то не заперта. Я нарочно не запирала.

В комнату вошли Анна Кузьминична и Егор.

– Я всю Платовку, маманя, обошел, а наших ребят не встретил, – во весь голос заговорил Егор. – Катюша сказала, что ушли к кому-то из второй бригады.

Анна Кузьминична схватила его за рукав:

– Тс-с-с! Людей побудишь.

– Каких людей? – удивился Егор.

– Как – «каких»? Тех, про которых Лукьян Иваныч говорил, чтоб па квартиру поставить. При тебе же уговор был.

– А-а-а, помню. Пришли?

– Пришли. Двое. Пойдем в горницу.

Дверь за ними плотно закрылась.

Жутаев приподнялся, потом сел. С первого же слова он узнал по голосу Егора, но не поверил себе, подумал, что ему это показалось. Когда же Егор проходил мимо кровати в горницу, Жутаев убедился, что не обознался. Он растерялся и старался понять, как сюда попал Бакланов. «Он же, наверно, сын нашей хозяйки…» – подумал Жутаев и не знал, что делать дальше, что предпринять.

Он встал с постели, постоял, продолжая мучительно думать. Решив наконец, что оставаться в доме Егора Бакланова нельзя, он начал настойчиво теребить Мазая, чуть слышно приговаривая:

– Мазай! Василий! Слышишь, Мазай!

Но Мазай спал крепко, что-то недовольно бормотал со сна и отбивался руками.

– Мазай! Слышишь? Проснись!

– Отстань! – сквозь сон крикнул Мазай.

Жутаев почти в самое ухо зашептал:

– Да проснись же, тебе говорят! Мазай!

– Ну, чего тебе? – просыпаясь, спросил Мазай.

– Бакланов здесь.

Мазай медленно приподнялся:

– Что? Будет зря болтать! Откуда ему взяться? И придумает человек всякую ерунду…

– Это не ерунда. Он, наверно, сын нашей хозяйки. Только сейчас прошел в ту комнату.

– Ну? Не может быть!

– Я тебе точно говорю, сам видел.

– А может, тебе просто мираж во сне показался? – спросил с недоверием Мазай.

– Какой там мираж! Я же не спал. Сначала сам растерялся: откуда, думаю, ему здесь взяться? А потом вспомнил: эмтээс-то Платовская, а он говорил, что родом из Платовки.

– Правильно, Баклан из Платовки. Ну, а если это не он?

– Не веришь – пойди посмотри. – Жутаев начал торопливо одеваться и обуваться.

– Ты куда собираешься? – удивился Мазай.

– Я не останусь здесь ни минуты. Не хочу жить под одной крышей с дезертиром. Понятно?

– Понятно, – неопределенно протянул Мазай.

Он был согласен с Жутаевым и понимал, что и сам не может остаться на квартире у дезертира. Но как ему не хотелось именно сейчас, ночью, из теплой постели идти на мороз! Где же тогда ночевать? Перспектива не сулила ничего приятного. Мазай решил отговорить Жутаева:

– Ну куда мы пойдем? Ведь ночь на улице. Давай утром, а сейчас… я даже не знаю, куда деваться…

Жутаев оставался непреклонным:

– Ты как хочешь, а я уйду.

– Куда уйдешь? Ну?!

– Куда-нибудь. В конторе, в мастерской, на улице переночуем.

– Ну и ночуй!

– Долго раздумывать не стану…

Мазай прервал его:

– Замерзнем же к чертям! Как у тебя котелок не варит насчет этого?

Жутаев покачал головой:

– Эх, ты! А еще моряка из себя строишь! Напялил тельняшку, нахватался морских словечек – и я моряк!

Души в тебе нет морской. Отцом-краснофлотцем хвастаешь. Не думаю, что он тоже морозов боится, когда нужно выполнить приказ. Да он, наверно, не только на мороз – на смерть пойдет, а с совестью спорить не будет. Не так, как ты.

Жутаев говорил страстно, горячо, и Мазай растерялся. Не найдя сразу, что ответить, он молча начал одеваться. И, уже натягивая ботинки, сказал:

– А ты не больно… Тоже мне умник…

– Ты можешь оставаться, я тебя не тяну. Своего мнения я тебе не навязываю, но… вот что скажу: когда дело касается чести, нечего долго раздумывать.

Сначала они говорили едва слышным шепотом, чтобы в соседней комнате их не услышали, потом, сами того не замечая, стали говорить все громче и громче.

Услышав их голоса, Анна Кузьминична забеспокоилась: что разбудило постояльцев? Прислушалась – да, разговаривают. Разобрать слова нельзя, но слышно – спорят.

– Пойду узнаю, что там такое, – сказала она Егору и, приоткрыв дверь, спросила квартирантов: – Вы чего, ребята, поднялись ни свет ни заря?

Наступило неловкое молчание. Анна Кузьминична поняла: происходит что-то неладное.

– Ребята, вы почему не спите? – еще раз спросила она.

– Мы, мамаша, уходить от вас собрались, – негромко ответил Мазай.

Анну Кузьминичну от неожиданности даже качнуло:

– Уходить? Что так?

Она опрометью кинулась в горницу и тут же вернулась с лампой в руках.

– Батюшки, – прерывающимся голосом заговорила она, – да что же это такое? Из-за чего вы уходить надумали? А? Ребята! Может, что не понравилось? Может, спать неудобно?

Она поставила лампу на стол и, растерянно опустив руки, выжидающе смотрела то на Мазая, то на Жутаева.

На пороге показался Егор. Увидев своих бывших товарищей, он слегка ойкнул и с широко раскрытыми глазами словно замер на месте. Анна Кузьминична стояла к сыну спиной и не видела его, а Мазай и Жутаев впились в Егора глазами.

– Почему мы уходим? – сказал наконец Жутаев. – Вы, тетя, лучше его спросите об этом, нашего бывшего товарища.

Анна Кузьминична обернулась, увидела безмолвно стоявшего Егора, побледнела и порывисто шагнула к нему:

– Сынок, что такое?

Но Егор молчал. Анна Кузьминична заломила руки.

– Да скажите же, скажите мне, ради бога, что случилось! – снова обратилась она к ребятам.

Жутаев шагнул к Егору:

– Что молчишь, Бакланов? Стыдно правду сказать, «отпускник»?. Или страшно? Мать обманул! Мать! – Он обернулся к Анне Кузьминичне. – Мы, тетя, с ним из одного ремесленного училища. Даже из одной группы. Из одной комнаты. Он… сбежал. Поэтому мы и уходим от вас.

Пораженная словами Жутаева, Анна Кузьминична смотрела то на сына, то на постояльцев. Наконец с мольбой и надеждой она обратилась к Егору:

– Сынок! Сынок… неужто это правда?

Но Егор по-прежнему молчал, опустив голову.

– Ты, значит, на мамашины блины приехал? – ядовито спросил Мазай. – Так-то оно легко ударничать… Мало мы тебя чечетку выбивать заставляли. Дураки!

Жутаев дернул Мазая за рукав, надел шапку и сказал Анне Кузьминичне:

– До свидания, тетя, на вас мы никакой обиды не имеем. Спасибо вам.

– Ребята, да куда же вы на ночь-то глядя! – сквозь слезы проговорила Анна Кузьминична.

– Ничего, моряки – народ закаленный, их ни морозом, ни ночью не запугаешь, – попытался пошутить Мазай.

Они вскинули вещевые мешки на спину и ушли. Анна Кузьминична была так потрясена, что даже не вышла провожать их. Как стояла среди комнаты, так и осталась, точно прибитая, с безжизненно повисшими руками.

Вот и сенная дверь захлопнулась и шаги затихли в отдалении, а Анна Кузьминична и Егор стояли словно окаменевшие.

Наконец она вытерла слезу, медленно катившуюся по щеке, и сквозь слезы заговорила:

– Сынок… как же так, Горушка? Я ходила за тобой, словно цветок выхаживала… я ж тобой только и жила. Растила, надеялась – вот сынок в люди выйдет, порадует. Я ж ноченьки зимние, долгие только про тебя и думала… Приехал сынок – обрадовалась… Ой, куда ж моя радость подевалась?

Чем больше она говорила, тем тягостнее становилось у нее на сердце, и горе захватывало все больше и больше. В голову ей пришла новая мысль, она даже отшатнулась назад и взялась рукой за голову:

– Товарищи от тебя отказались, бегут… как от чумы. Кого в нашем роду люди так чурались?!

Анна Кузьминична села у стола, опустив голову на ладони.

Вошел дедушка Кузьма и начал не спеша раздеваться.

– Не спите еще? Никого у нас не было? Мне показалось – вроде из наших ворот двое вышли.

Ему не ответили. Он удивленно взглянул на Анну Кузьминичну и понял, что в доме неладно.

– Вы чего? – с беспокойством спросил он. – Анна, али что стряслось?

Не отнимая ладоней от головы, Анна Кузьминична тихо ответила:

– Егор… сбежал.

– Как… сбежал? Откуда?

– Из… училища.

– Из училища?!

Дед вдруг все понял. Он вздрогнул, будто его неожиданно хлестнули кнутом, и вскрикнул:

– А?! Егор!

Дедушка Кузьма распрямился во весь свой могучий рост, шагнул к Егору и вцепился пальцами в его плечо. Он хотел заглянуть в глаза внуку, но Егор по-прежнему стоял с опущенной головой. И дедушка Кузьма как будто погас: осунулся, сгорбился, опустил голову, стал как-то меньше и нетвердой походкой отошел от Егора, снова надел полушубок, шапку и, не сказав больше ни слова, не спеша вышел.

Анна Кузьминична всхлипнула, но не от слез: ей не хватало воздуха, она задыхалась.

Егор вскрикнул:

– Маманя! – и бросился к ней.

Но Анна Кузьминична отвела его от себя рукой и прошептала:

– Нету… нету у меня радости… нету…