Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

В раздумье он подошел к небольшому сейфу, где хранились бумаги, достал тонкую серую папку с надписью: «Генерал от инфантерии Гольвитцер». Раскрыв ее, Березин пробежал глазами несколько строк:

«...Тысяча девятьсот шестнадцатый год – Восточный фронт в свите Гинденбурга.

...Генеральный штаб.

...Сороковой год – поход во Францию.

...Сорок первый – Восточный фронт, наступление на Москву».

Березин вздохнул: «Безукоризненная служба. Опытный волк... – Он стал перелистывать характеристику Гольвитцера, составленную разведчиками. – Ага, не столь уж он неуязвим: «Зимой сорок первого года, во время контрудара сибирских дивизий, весь пятьдесят третий армейский корпус в панике бежал, бросив позиции в районе Ефремова...» Ну, что ж, постараемся и под Витебском создать подобные же условия. Главное – спокойствие!»

Здесь же Березин натолкнулся на измятое письмо – свидетельское показание девушки, угнанной в Германию, – показание, открывающее вид и на частную деятельность Гольвитцера как помещика.

Вспомнив офицера-разведчика, доставившего это письмо из-за линии фронта, Березин усмехнулся: сделав большое, нужное дело, он стеснялся тогда своего изорванного маскхалата, разбитых сапог и краснел. Чудак!

Потом он взглянул на фотографию, подклеенную на отдельном листе. Окруженный офицерами с наглыми сытыми лицами со снимка смотрел небольшого роста сухощавый генерал. Чуть приметное высокомерное выражение застыло на его лице Гольвитцер!

Березин резко захлопнул папку «В чем же дело? Не свертывать оборону ни на север, ни на юг от прорыва – это значит надеяться ликвидировать прорыв!» Он на минуту представил себе Гольвитцера, так же, как и он, склонившегося над картой, на которой, конечно же, отмечен такой же растекающийся в сторону Витебска пузырь.

«Что бы я сделал? – постарался Березин взглянуть глазами противника на обстановку. – Проще всего и заманчивей – это ликвидировать прорыв, срезав его у основания. Возможно, и он сейчас думает о такой попытке. Вполне... Ну, что ж, Квашин предупрежден... Почему же в таком случае они медлят, не атакуют? Неужели наши не заметили передвижения его частей?»

Он снова углубился в чтение телеграмм, стараясь найти какую-нибудь мелочь, пропущенную им, деталь, которая натолкнула бы его на правильный ответ. Кроме контратак на Королево – ничего! «Видимо, ждут, когда в бой ввяжутся все наши силы, чтобы потом кинуть свой резерв и зажать нас в кулак. Судя по характеристике, от Гольвитцера можно ожидать всего. Посмотрим!»

Сняв трубку телефона, Березин пригласил Семенова. Тот вошел в комнату быстрым стремительным шагом. Его походка, выражение лица говорили: «Я занят, мне дорога каждая минута, поэтому приказывайте короче, что необходимо сделать, и я сделаю».

Березин жестом пригласил его сесть, указал на карту:

– Как вы смотрите на такое положение?

– Несколько дополню обстановку. Нашими соседями замечено движение эшелона из Витебска на станцию Крынки Возможно, это переброска сил... Я жду контратак с юга, товарищ командующий!

– Что вами предпринято? – настраиваясь на предельно сжатый деловой тон, спросил Березин.

– Приказал взять пленных, – Семенов протянул руку к карте и ткнул карандашом в рощу, которая стояла на пути движения дивизии Квашина. – Второе: посланы офицеры штаба в Бояры, – отвечая, он развернул карту полей видимости. – Наблюдение ведут ответственные офицеры...

– Вполне возможно, что самые неприятные контратаки будут предприняты именно нам во фланг, – подтвердил Березин. – Этот прием не нов, и гитлеровцы наверняка им воспользуются. Квашин начал наступление и, возможно, упредит контратаки с этого направления. Тогда мы успеем свернуть боевые порядки противника перед всем нашим фронтом обороны. На всякий случай сегодня в ночь выведите из обороны дивизию в мой резерв. На стабильном участке фронта хватит и одной дивизии. Второе: пусть Дыбачевский ускорит темп наступления и немедленно организует атаки на Ранино. Надо ослабить нажим на Безуглова.

– Дыбачевский, кажется, предпочитает наступать «уступом сзади», хотя для дивизии такого боевого порядка и не предусмотрено, – едко заметил Семенов.

– Да, он что-то осторожничает, – согласился Березин.

В комнату вошел член Военного совета Бойченко, устало опустился на стул:

– Хорошо, что вы здесь, – сказал он начальнику штаба. – Нам надо кое-что решить... Я только что из Лучиновки, попутным самолетом связи. До вас, вероятно, еще не дошли сведения о том, что там происходит?

– Контратаки?

– Да.. И какие! Вот в чем интерес! Фашисты прямо с машин прут в бой. В дело вошел их резерв. А наши рвутся вперед, – он потянулся к карте и что-то поискал глазами. – Кожановский занял Ковалево, Жирносеки, и все это только вдоль дорог, ниточкой, а не широким фронтом. Может быть, следует продумать мероприятия, чтобы это было солидней, основательнее...

– Нам пока нечего опасаться... Сдерживать наступающих, отказываться от стремительного движения вперед ради создания широкого сплошного фронта – нет смысла. Может быть, как раз этого и хочется Гольвитцеру... А контратаки пока не страшны – перемелем... Тем более, что это скорее всего маневр. Ложная демонстрация, чтобы отвлечь наше внимание. Главный контрудар будет нам во фланг. Он еще придет! – Березин положил руку на карту, закрыв район к югу от большака. – Важно, чтобы Квашин успел подготовиться как следует.

– У Кожановского недооценивают пушечную артиллерию, – сообщил Бойченко. – Доходит до смешного: по отдельному пулемету вызывают огонь гаубиц, когда рядом идут батальонные, полковые и даже дивизионные пушки. Так не наберешься им снарядов. Такая же картина с малыми минометами! Ненужный пережог снарядов, которых у нас мало...

– Да, для мелких калибров расход боеприпасов у нас неограничен, а на крупные – жесткий лимит, – вмешался Семенов.

– Хорошо, – сказал Березин. – Так и запишите в приказе: использовать все виды оружия согласно их боевому назначению.

Семенов молча наклонил голову, черкнул для памяти в блокнот и спросил:

– А как же с заявкой на крупные калибры? Не подавать?

– Фронт велик, от моря до моря, и всем нужны крупные калибры. Обойдемся тем, что у нас имеется, – предложил Бойченко.

– Согласен, – кивнул Березин. – Дальше: у нас очень благоприятная обстановка. Оборонительная полоса противника прорвана, и сейчас бы сюда корпус-два... как смотрите? Мы бы сразу положили противника на обе лопатки. Как бы там ни было, а предложить это фронту мы обязаны. Возможно, он поддержит, а так... Контратаки мы, конечно, отобьем, перемелем живую силу, но и сами выдохнемся... – он побарабанил пальцами по столу и, прищурившись, задумчиво посмотрел перед собой, словно видел в пространстве будущее. – Будете писать приказ, потребуйте самым строжайшим образом закреплять за собой достигнутое.

– Есть! – сказал Семенов. – Шифровку во фронт я подготовлю. Надо, чтобы наш успех был подхвачен.

– Хотел бы я знать, что готовят гитлеровцы? – в раздумье проговорил Березин. Эта мысль одинаково тревожила всех троих. Они не сомневались, что противник еще не сделал решительного шага, чего-то выжидает и тем сдерживает те силы армии, которые могли бы быть использованы. А пока приходится держать их в резерве на случай непредвиденного оборота дела.

 Глава двенадцатая

Хорошо! Воздух напоен запахами смол, прелой листвы, горьковатого осинника. После листопада поблекшая сухая листва чуть слышно шуршит под ногами. Кажется, шел и шел бы по мягкому ковру, настланному поверх приникших трав, слушая, как шепчутся кудлатые сосны.

Даже такая по-осеннему оцепенелая и грустная, мила была сердцу Крутова природа Белоруссии. Он слушал ее едва уловимую песню без слов и немного завидовал музыкантам. Они могут услышать музыку природы, запечатлеть ее в звуках и донести их до людей.

Да, близка была сердцу Крутова Белоруссия, как только что освобожденная земля, как родина его предков. Ее грустные песни пела мать, укачивая его маленького; о ее дремучих лесах говорила она ему первые сказки. Но Крутов был дальневосточником, куда бы ни бросала его судьба, ему снились родные просторы. Что поделаешь, ласковей, ближе ему суровый край с широким Амуром и тайгой, всхолмленной, как море во время шторма, с подымающимися повсюду городами и поселками, с электрическими огнями, что вдруг негаданно засверкают из-за лохматой сопки навстречу паровозу. Там он учился, вырос, окреп. Там он узнал, что такое Родина...

– Э-гей, Крутов! – громко позвали сзади. По лесу отдалось и покатилось эхо.

– В чем дело? – отозвался он. – Иду-у!

– ...ело? У-у! – насмешливо пронеслось по лесу и замерло далеко в темной чаще.

– До полковника быстрей! – И снова вдалеке откликнулось: – ...ей!

Крутов прыжком одолел кювет и быстро пошел по дороге. Он не любил медленной ходьбы да еще с привалами, опередил идущего со связистами командира полка, и теперь его звали назад.

Черняков, опершись спиной о дерево и вытянув ноги в крепких яловых сапогах, сидел возле рации, слушал и отмечал подчеркиванием и точками пункты на своей кодированной карте. Щелкнув рычажком на рации, он сказал:

– Понял вас хорошо. Прием!

Окончив разговор, он подозвал Крутова:

– Из дивизии передают, что Безуглова здорово жмут в Королево. Нам приказано наступать на Ранино и отвлечь противника на себя. Догоняй батальоны и передай комбатам – пусть готовятся. А сам присмотри мне хорошее место для командного пункта.

Крутов пустился за батальонами, обгоняя одиночных бойцов. задержавшихся по разным причинам. Один собирал в вещевой мешок немецкие сигнальные ракеты, другому командир приказал смотать на катушку тонкий красный провод, а какому-то старшине приглянулась трофейная повозка с крепким парусиновым верхом, заполненная разным скарбом, и он оставил бойца присмотреть за ней. После каждого наступления следует период обороны, а в обороне пригодится все.

На дороге то и дело попадалось брошенное немцами имущество: попавшая одним колесом в кювет пушка, возле которой лежали убитые осколками громадные толстоногие лошади, которых не успели даже отстегнуть, противогазы, коробки с пулеметными лентами, круглые лепешки противотанковых мин...

Разбросав руки, валялся мертвый гитлеровец в распахнутом мундире: скатившаяся с головы каска лежала рядом с ним и на ней внутри можно было прочитать фамилию хозяина, выведенную химическим карандашом. Белые клоки бумаг, писем и фотографий, с оставшимися на них следами грязных ботинок, устилали дорогу.

Глаза Крутова привычно фиксировали картины фронтовой дороги, когда близкий грохот артиллерийского налета заставил его насторожиться.

– Ого, дает... – пробормотал он и припустил бегом.

Дорога, вильнув, спустилась в широкую и глубокую лощину. Среди темных ельников в упряжках стояли орудия полковой батареи, а чуть дальше, на опушке небольшой рощицы, Крутов увидел бойцов и офицеров из батальона Усанина.

Он нашел комбата, тот был встревожен.

– Не слышал, какая задача?

– Будем наступать на Ранино. Готовься, посылай разведку.

– Уже ушли, – и, кивком указав на горящее Королево, добавил: – Жарко соседу.

– Наша задача – отвлечь силы гитлеровцев на себя, – сказал Крутов.

Времени, чтобы подготовиться к наступлению, не хватало. Надо было выявить цели, а когда успеть? И Черняков ориентировал артиллеристов в основном «по деревне», в надежде, что с началом атаки на Ранино цели себя покажут. Вступать в бой с хода всегда несколько рискованно, особенно если противник стоит в обороне давно. Могут быть самые неожиданные обороты, и комбаты нервничали:

– Товарищ хозяин, мы еще не готовы!

– Что вы копаетесь? – горячился Черняков, на которого наседал Дыбачевский. – Не можем же мы тратить на подготовку боя весь день!

– Как работать, не зная, что и где?

– На то и начинаем, чтобы узнать. Я сам рядом, помогу! – Черняков рассчитывал еще на час-полтора, за это время возможно было успеть осмотреться. Однако у Безуглова создалось очень тяжелое положение, и Березин потребовал от Дыбачевского немедленных и решительных действий.

Насколько положение было серьезно, Дыбачевский понял из того, что Березин обещал наградить всех бойцов и офицеров, отличившихся в атаке, независимо от того, будет взята деревня Ранино или нет. Важна была атака сама по себе.

Втайне Дыбачевский иронизировал по поводу, как он считал, неудачи Безуглова: «Выскочил, а теперь – выручай! Так-то всякий сумеет». Самолюбие, несколько разыгравшееся после ночного приказа, было удовлетворено. К тому же сейчас, когда, по слухам, Безуглов находился на Монастырском холме, он нисколько ему не завидовал.

Когда артиллерия приступила к работе, в полк прибыл десяток танков. Это Дыбачевский, понимая, что одна пехота да еще без достаточной подготовки ничего не сделает, взял их из полка Коротухина и перебросил к Чернякову. С ними хоть будет видимость серьезного наступления.

Черняков обрадовался танкистам.

– Что же вы с опозданием? – радушно встретил он офицера-танкиста, явившегося к нему на наблюдательный пункт для взаимодействия.

– Только что получили задачу!

– Ну ничего, сейчас обо всем договоримся! – сказал Черняков и стал звонить комбатам, чтобы порадовать вестью о неожиданной поддержке. Когда танки вышли на исходный рубеж, занимаемый батальонами, в Ранино, хорошо видимом, среди немцев поднялась суматоха.

До них дошел рев танковых моторов, и они вынуждены были спешно перестраивать боевые порядки. Их артиллерия перестала громить Королево и перенесла огонь на рощу, где находились батальоны Чернякова. Стреляли даже орудия прямой наводки, которых немало находилось в Ранино. Однако это уже не могло задержать атаки. Над дымной пеленой, окутавшей лес, взвились красные ракеты. Танки вырвались на открытое пространство и, стреляя с коротких остановок, двинулись на Ранино. Стрелковые цепи, несмотря на огонь, поднялись дружно. Велико было воодушевление бойцов, поддержанных такой техникой.

Разрывами вражеских снарядов и гусеницами машин была перебита и порвана в разных местах проводная связь. Еремеев ругал на чем свет стоит и связистов, что до сих пор не могли разобраться, где концы своих и чужих порванных проводов, и танкистов, подошедших без предупреждения, и начальство, приславшее их в самый последний момент перед атакой.

– Связь, – стонал он, хватаясь за голову, – связь!.. Каким чертом передавать команды?

Ответа не было. Своя артиллерия без связи не могла помочь атакующим с закрытых позиций, а он, комбат, не мог распорядиться ротами. И тогда он выскочил из щели и, размахивая пистолетом, очертя голову бросился вслед за бойцами. Он не знал, что будет с его батальоном, с ним, но, если невозможно руководить, помочь, надо быть вместе, чтобы никто не посмел сказать: «Вот, послал нас на верную смерть, а сам отсиделся в щели...» Надо было находиться там, откуда удобнее управлять боем! Ни впереди, ни сзади, а там, где нужно для пользы дела!

Еремеев бежал вместе с бойцами и кричал: «Вперед!» Пусть грохот и выстрелы заглушали его голос, но зато люди видят, что командир с ними. Значит – все в порядке, значит – ворвутся в деревню.

Пронзая вечерний воздух тысячами игл, заблистали трассирующие пули, заткав все пространство перед деревней. Бойцы залегли, словно уперлись в невидимую колючую стену. Пулеметный огонь оторвал живое тело батальона от броневого щита, а снаряды рвали и калечили людей, искавших защиты у земли. Техника навлекла на себя такой шквал огня, в каком еще не бывал батальон Еремеева.

Заметив, что противник положил стрелковые цепи, танкисты не решились врываться в деревню. Заколесив по полю, машины ввязались в огневой бой с противником. Лишившись стремительного порыва, подвижности, танки потеряли свое преимущество, превратились в мишень на поле боя, и враг не замедлил воспользоваться этим. С визгом, скрежетом ударил противотанковый снаряд в броню. Как струя из брандспойта, на десяток метров брызнул фонтан искр. Шапка пламени, сорвав башню, взлетела над погибшей машиной.

Атака была отбита, батальоны залегли перед деревней. Первый раз в жизни Чернякова так беспорядочно, комом, начался бой. Он не подозревал, что Ранино, где накапливались силы противника для контратак на Королево, было для него орешком не по зубам, будь даже танков вдвое больше, а времени на подготовку целый день... Бой еще продолжался, артиллеристы, наладив связь, давили огневые точки, гремели орудийные выстрелы, огрызались огнем остановившиеся танки. Но стройный механизм полка, созданный для боя, работал вхолостую. Выпало одно звено из неразрывной цепи – залегла и не подавала признаков жизни пехота...

Черняков, подавленный, хмурый, молча стоял в траншее. Он-то хорошо знал, что пехоту вторично под такой огонь не поднять, а без нее, как костер без новых дров, угаснет и бой. Надо было что-то делать. Он жестом подозвал к себе Крутова.

– Пойди, – ему тяжело было говорить, – узнай, что с людьми? С комбатами? Пусть окапываются!..

Из дивизии уже несколько раз нетерпеливо запрашивали обстановку Черняков подошел к телефону, когда запрашивал «сам» – Дыбачевский.

– Ну, что у тебя, почему не докладываешь?

– Плохи дела, отбита атака. Усиление дали в самую последнюю минуту, когда я не имел времени организовать взаимодействие. Я за два дня не потерял столько, как за этот час, – пожаловался Черняков.

– Ничего, за ночь всех соберешь. Они у тебя порасползались, и только. Поговори с людьми, подбодри, возможно, повторять придется. Да не забудь, представляй всех отличившихся к наградам. Сам хозяин велел, – утешил его генерал.

– За что же представлять? – недоверчиво спросил Черняков. – Хоть бы деревню взяли – другое дело!

– Не в деревне соль. Раз говорю – значит, знаю...

Черняков собрался было положить трубку телефона, как Дыбачевский снова позвал его.

– Минутку, – сказал он. – С тобой сосед хочет поговорить.

На другом конце провода кто-то кашлянул в трубку, и незнакомый голос спросил:

– Ну скоро там? С кем говорю?

– Черняков слушает!

– Я Безуглов – сосед! Это ты наступал?

– Да, меня били, – с горькой иронией подтвердил Черняков.

– Небитым – грош цена, те не воюют. За выручку – спасибо. Долг за мной, запиши, – трубка замолчала.

Атака батальонов Чернякова на Ранино предоставила передышку полкам Безуглова в Королево, первую за долгий день.

Ночь прошла беспокойная, в беготне, в сборе подразделений, потрепанных боем. Потери были, но не такие, как ожидал Черняков. Маленькая шанцевая лопатка дала защиту тем, кто с нею дружен.

В лес подъехали кухни, засуетились старшины, забренчали котелки. Жизнь шла своим чередом.

– ...Почему не наливаешь двадцать семь?

– А сколько ты супу взял? Девятнадцать?

– Это мое дело, а ты мне выдай по сто граммов на всех, как по строевой числится...

– Строевая утром была подана, а сейчас ночь!

– Может, я за помин души хочу выпить, тебе-то что?

Крутов не дослушал, чем кончился этот разговор у кухни: он искал Еремеева. Нашел он его в широкой щели, накрытой плащ-палаткой. У коптилки, склонясь к аппарату, сидел связист и ковырялся отверткой в телефонной трубке.

Еремеев разговаривал с командиром роты, который стоял, пригнувшись, и загораживал вход. Вот он повернулся и ушел Крутов протиснулся в щель. При скудном свете он увидел на щеке Еремеева темную засохшую струйку крови и кусок бинта, высунувшегося из-под шапки.

В душе у Крутова что-то шевельнулось. «Славный ты человек, Еремеич, – хотелось ему сказать комбату. И еще хотелось обнять его за плечи по-дружески, – ведь мы товарищи, за одну стропу держимся, чтобы приблизить победу. Зачем же нам дуться друг на друга?» Но память о недавней ссоре не позволила ему этого сказать. Стараясь казаться спокойным, он спросил:

– Слышали? Завтра опять наступаем!

– Знаю, – ответил Еремеев, – уже сообщили!

Крутов достал из планшетки карту.

– Где ваши подразделения, показывайте, да пойду проверять!

Они склонились над картой, касаясь друг друга шапками.

В лучшем деревенском помещении разместился генерал Гольвитцер – командир корпуса. Массивный стол с резьбой и потемневшей от времени фурнитурой, кресло для собеседника, ряды стульев у стен. Сейф в углу. Кабинет генерала обставлен с подчеркнутой скромностью. На полу – тяжелый ковер. Офицерские сапоги выбили на нем приметную тропку к столу.

Гольвитцер любил охотиться в своем поместье: как дань этому небольшому увлечению, на стене висели небольшая, написанная в старинной манере картина, изображающая сценку охоты, и серия фотоснимков. На фотографиях – обширные поля, рощи, парк, помещичья усадьба с газонами и шаровидно подстриженными кустами. Это память об имении Кугген – родовом поместье Гольвитцера в Восточной Пруссии – образцовом хозяйстве даже для Германии. Вся обстановка кабинета, до фотографий включительно, неразлучно следует за хозяином по дорогам войны.

Привычка крепко сидела в душе Гольвитцера: даже сейчас, когда русские наступали на его участке фронта, он не желал отказать себе в небольшом предобеденном отдыхе. Под рукой у него письмо. Управляющий имением писал о ходе полевых работ. Между строк о деле, о количестве заложенных буртов со свеклой он жаловался на нехватку рабочих рук, на сырую осень, на беспокойство, которым охвачено население Кенигсберга в связи с бомбардировками города советской авиацией.

Но не само письмо взволновало Гольвитцера; оно лишь подхлестнуло его мысли, давно бившиеся в поисках ответа на самый острый вопрос – о войне, ее исходе. В связи с этим наступала пора подумать и о своей судьбе...

Несколько поколений Гольвитцеров сделали для себя войну профессией, целью жизни. Служить войне – значило обеспечить себе надежное, привилегированное положение в обществе. Поэтому все, что касалось войны, – выучка, дух войска, использование техники, тактические приемы, – Гольвитцер знал досконально, до тонкостей. Размышляя над ходом боевых действий, он не мог обнаружить изъянов, все операции планировались и проводились с полным знанием дела. И вот тут получалось нечто парадоксальное: хорошо обученная, укомплектованная, по всем правилам действующая армия начинала проигрывать войну! Уйти вовремя, избегнуть окружения – стало почитаться за такую же доблесть, как выиграть сражение. С каких это пор? Цепь позорных отступлений, отступлений даже без должного нажима, а только из опасений попасть в невыгодное положение, переименовали в эластичную оборону. Можно отдать должное Геббельсу – он умеет изворачиваться и до сих пор держит умы солдат в своих руках. Но ведь это не может продолжаться вечно. Сегодня думаю я, а завтра задумаются другие. Свойство ума таково, что он должен отыскать истину!

Вспомнились обещания фюрера: «Немцы! Я не допущу войны на два фронта! Моторы перекроют пространства России!.. Война будет молниеносной!» Теперь никто даже не заикается об этих словах. Их бы сразу приняли за оскорбление армии, чуть ли не за измену. Правда, война идет третий год, а второго фронта нет. Но зато с первых дней боев на Востоке открылся третий фронт, который совсем не был принят в расчет, – война с населением оккупированных районов. Партизанское движение дает себя знать везде, даже здесь. Чтобы охранять тылы и коммуникации корпуса, приходится держать в тылу против партизан целую дивизию!

Какой-то роковой просчет налицо. Надо смотреть на события трезво: шансов на победу нет. Разве произойдет что-либо неожиданное, – институты Геринга дадут новое эффективное оружие или дипломаты, тайно торгующиеся в Базеле с американцами, договорятся о сепаратном мире на Западе? Тогда можно будет что-то сохранить за собой на Востоке, и оборона Витебска, все эти «валы» приобретут смысл. Иначе все бесперспективно, иначе – конец!

Гольвитцер тяжело вздохнул. Прошлое прибойными волнами воспоминаний перетряхивало привычно сложившиеся взгляды, словно залежалую одежду. А начало войны было такое обнадеживающее. Кто не помнит эти годы? Эфир был до отказа забит речами Гитлера, Геббельса, Риббентропа. Толстый Геринг клялся, что ни одна бомба не упадет на Германию, ибо доктрина Дуэ о господстве в воздухе – претворена... То, над чем бился Генеральный штаб, что требовало в других войнах стольких сил от Германии, Гитлеру удавалось без особого труда. Чужие территории, страны покорно склонялись перед ним, и Гольвитцер тоже поверил в гениальность фюрера. Но потом все рухнуло. Неожиданные атаки сибиряков под Москвой, мороз, снег... Солдаты, обмотанные тряпьем, с обмороженными руками и ногами... Окоченевшие, занесенные снегом трупы и машины, догорающие по кюветам. Снег, смрад от горящей резины, кровь. Просчет Браухича? Да полно, его ли только? Недаром на совещании в армии знакомый Гольвитцеру генерал завел многозначительный разговор о необходимости спасения Германии, о выходе из тупика. Гольвитцер сразу понял: что-то зреет, есть какой-то иной смысл за этим разговором. Но какой? Об этом не спросишь напрямик, а разгадать надо, чтобы не ошибиться в нужную минуту. Да, поражение в любой другой войне представляло бы для Гольвитцера только неприятность, но в войне с Россией оно грозило полным крахом.

За дверью послышался тихий разговор. Гольвитцер бросил письмо в ящик стола и громко спросил, кто пришел.

– Полковник Шмидт!

Это был рослый здоровяк, человек на голову выше Гольвитцера, с хорошей выправкой. Держался он вызывающе, голову носил высоко и имел привычку поправлять расческой стриженные под бобрик светлые волосы, явно стараясь внешностью походить на Гиммлера. Он так же щурил нагловатые серые глаза и однажды явился даже в пенсне, но, увидев ироническую усмешку Гольвитцера, сразу излечился.

– Разве положение снова изменилось? – недоверчиво спросил Гольвитцер, поскольку без важных оснований Шмидт не посмел бы его беспокоить в час отдыха.

– Они продолжают наступление! Наши оставили несколько населенных пунктов. Дело принимает нежелательный оборот..

– Какие пункты? – Гольвитцер проворно вскочил с кресла и уставился на своего начальника штаба.

– Русские названия трудно запомнить. – Шмидт торопливо развернул бланк донесения. – Жир-но-секи, Синяки...

– Воюя в России, надо уметь запоминать их названия! – Гольвитцер подчеркнул на карте названные деревни. – Да, это для нас нежелательно! Надо принимать меры!

Увидев, что прорыв уже перехлестнул через вторую оборонительную полосу, Гольвитцер в досаде стукнул кулаком по столу:

– Вот результат беспечности Проя! Я ведь предупреждал его о готовящемся наступлении, а он умудрился отдать Бояры, Королево, загубить дивизион тяжелой артиллерии, а теперь уложил еще всю свою дивизию. Почему он не отбил Королево?

– Его неожиданно атаковали в Ранино с фланга, – заметил Шмидт.

– А почему он это допустил? Почему не принял контрмер? Вы потребовали объяснений?

– Он желает объясниться лично и прибыл сюда!

– Хорошо, я им займусь, – уже более спокойным тоном сказал Гольвитцер. Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету – Вот что, – сказал он, – советские войска, которые вошли в прорыв, надо приковать контратаками к тем местам, где они сейчас находятся. А ночью перебросить резервную авиаполевую дивизию сюда, – он проследил карандашом путь по линии железной дороги, идущей от Витебска к фронту, и остановил острие там, где значилась станция Крынки. – Ход конем – понимаете?

– И утром одним ударом завязать русских в мешке! – понимающе кивнул Шмидт.

– Если удастся, – согласился Гольвитцер. – Противника нельзя недооценивать... Если мы допустим, что Витебск окажется под угрозой, нас не погладят по головке. Тогда прощай и ваша карьера... – Он усмехнулся и выразительно посмотрел на Шмидта. – Поэтому обеспечьте своевременность и энергичность операции!

Едва закрылась дверь за начальником штаба, как в кабинет вошел командир дивизии Прой.

– Разрешите – экселенц?

– Прошу, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, пригласил его Гольвитцер. Он рукой указал Прою на кресло, а сам стал рыться в бумагах. – Надеюсь, – он не счел нужным взглянуть на Проя, хотя тот даже вздрогнул от тона, каким это было сказано, – надеюсь, вы не станете отрицать, что сто девяносто седьмая дивизия была одной из лучших среди имперских войск?

Прой забормотал что-то невнятное.

– Надеюсь, вы получали такие донесения: «По данным разведки, на стороне русских происходит смена частей...» – Гольвитцер нашел нужную ему папку и листал ее, вычитывая отдельные фразы. – «Замечено передвижение пехоты по дорогам к северу от шоссе... Радиоперехватом сигналов установлено перемещение и появление новых позывных... Сосредоточение пехоты в рощах... Гул танковых моторов»? Наконец, вы читали все, что удалось подслушать по телефону команде, которую я специально направил к вам. Вот ваши подписи...

– Проклятая погода... Туман... – Прою изменил голос.

– Как вы думаете, достаточно этих сигналов, чтобы принять необходимые меры и уберечь дивизию от разгрома? – Гольвитцер наконец взглянул на того, кто сидел перед ним.

– Господин генерал... – прохрипел багровый от волнения Прой.

– Ваши дела очень плохи, полковник, – продолжал Гольвитцер. – Не знаю, удастся ли мне уберечь вас от суда. Не знаю!.. Вы представляете, какое значение имеет для нас Витебск, к стенам которого вы подпустили русских? Можете судить сами, если фюрер лично нас инспектировал и посетил город, то...

Холодный пот прошиб Проя: стоило дать ход этим проклятым донесениям, сложенным в папку, как он станет козлом отпущения за все неудачи на фронте. Гольвитцер, о чем-то задумавшийся, внезапно спросил:

– Как здоровье вашего отца?

– Благодарение богу, старик еще крепок... – пробормотал озадаченный таким вопросом Прой.

– Почтенный человек старой закалки. Мы близко знали друг друга много лет, но в последние годы редко приходится встречаться. Когда-то он ворочал крупными делами, связанными с поставками для армии. Он и сейчас служит?

– Да!

– На таких людях, как он, держатся величие и сила Германии, – назидательно сказал Гольвитцер. – Вы понимаете, насколько трудно мне что-нибудь сделать для вас, Прой. А мне так не хотелось бы огорчать вашего отца, Поэтому в данный момент вам на время лучше бы уехать, скажем... У вас ведь всегда было плохо со здоровьем? Так вот, пишите рапорт о необходимости срочного лечения и поезжайте в Берлин к отцу! – проговорил Гольвитцер, поднимаясь из-за стола и складывая бумаги.

Прой вскочил, ожидая напутственных слов командира.

– Рассчитываю, что вы передадите отцу мои наилучшие пожелания. – И неожиданно: – Вы верите в предчувствия, Прой?

– Не приходилось задумываться...

– А я верю. И предчувствия мне говорят, что Германию ждут тяжелые испытания. Ваш отец всегда верно угадывал «погоду», и вы должны привезти мне информацию. Услуга за услугу, Прой. У вашего отца нет причин не доверять мне, а тем более вам, как сыну. Мы должны это знать, Прой, чтобы события, какой бы стороной ни обернулись, не застали нас врасплох. Счастливой дороги, Прой.