Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Он взял карандаш и торопливо стал записывать все, о чем думалось. Писал, перечеркивал, искал новые слова, больше подходившие к чувству, которое охватывало его, старался, как новобранцев в строй, поставить их по ранжиру. Никогда в жизни не пытался связать рифмой и пару строчек, а тут само пришло стихотворение...

Услышав голос Крутова, он аккуратно сложил листок и сунул в карман гимнастерки.

– Батарея перешла?

– Так точно, товарищ капитан. Огни подготовлены! – Зайков, улыбаясь, смотрел на Крутова, а тот, погруженный в какие-то размышления, оставался серьезен и даже выглядел от этого старше своих лет.

– Будем стоять, Дорофей Батькович!

В первый раз Крутов назвал Зайкова не уменьшительным, а полным именем, и тут, верный своей привычке иронизировать, вместо отчества сказал «Батькович...» Но Зайков умеет понимать шутки, не ему объяснять, в чем дело.

– Выстоим, товарищ капитан. Не впервой! Снарядов нам подбросили...

Но Крутов, насупившись, думал о своем.

– У тебя есть близкие? – внезапно спросил он.

– Есть, в Томске... Мать, сестра... – Зайков не понял, к чему такой вопрос.

– Я не про то... Девушка, понимаешь, такая, что не можешь про нее забыть... Такая есть?

– Такой нет, – сознался, краснея, Зайков. – Пока нет!

– А у меня есть – Лена! Хорошая. Мы любим друг друга, а вот взяли и поссорились... Так глупо, – с тоской промолвил Крутов. – Спроси сейчас, из-за чего, даже не скажешь... Может быть, с нею уже что-нибудь случилось..

– Разве она здесь?

– Да. Где-то поблизости... Тоже под Витебском!

– Взяли да помирились, – пожал плечами Зайков. – Если ссора из-за пустяков, не принципиальная...

– А если она не захочет мириться, тогда как?

– Ну уж, не захочет... Захочет, если любит! – авторитетно заявил Зайков, лишний раз подтверждая пословицу: чужую беду и руками разведу, а вот как до своей...

– Ты так думаешь? – переспросил Крутов и, приняв какое-то решение, достал из планшета открытку. Положив сумку на колени, он быстро написал на ней адрес и несколько слов: «Лена, я так виноват перед тобой! Не сердись на меня. Павел».

– На, возьми, – сказал он, передавая открытку Зайкову. – Если со мной что-нибудь... напиши, как знаешь, и вложи эту открытку. Хорошо? Обещаешь? Надеюсь, как на друга!..

– Обязательно. А это вам от меня, на память, – Зайков в порыве нахлынувших на него чувств достал из кармана только что написанные стихи и отдал их Крутову. Ему сразу же стало очень неловко, но назад не возьмешь. Впрочем, именно для него он и писал эти стихи. Первые и, может, последние...

– Вы только не смейтесь, – попросил он, заметив, что Крутов стал внимательно читать.

– Над чем же тут смеяться? – вполне серьезно ответил Крутов. – Стихи – это разговор сердца. Оно иногда требует, чтобы человек говорил красивыми словами... Особенными! Такие слова есть, я знаю. Они, как смычок по струнам, сразу трогают душу...

 
...По лесам, кустам, речным долинам,
Над полями, разгоняя тень,
Чрез окопы, проволоку, мины
Шел на запад наш июньский день...
 

Крутов задумчиво прищурил глаза:

– В этих словах есть что-то такое, чистое... Я вполне представляю себе картину. Это уже стих, мне он понятен. Однажды, в госпитале, я тоже начал писать стихи. Было такое настроение, что слова прямо просились на бумагу. А потом все пропало. Сколько ни бился, больше не получилось, и я бросил. Не каждый поэт, кто захочет. Даже поэт не всегда может писать... «Пока не требует поэта к священной музе Аполлон...», даже поэт остается обычным смертным. Это еще Пушкин сказал, а он понимал толк в своем деле... Нам, солдатам, если мы хорошо воевали, но плохо писали стихи, – простят. Я думаю, после войны будет особый род поэзии с грифом: «Написано в окопе. Не критиковать!..»

Взглянув на Зайкова, Крутов встряхнул головой:

– Ну, показывай свои огни!..

В семнадцать началось... Сколько б ни прожил на свете, Крутову не забыть ни этого солнечного дня, ни первых коротких толчков земли, снова разбуженной залпами батарей, ни воздуха, до отказа забитого воющими, вопящими на все лады снарядами. Десятки самоходок и тяжелая артиллерия Гольвитцера расчищали дорогу своим полкам.

Весь сжавшись, Крутов приник рядом с двумя телефонистами к самой земле, до боли стиснул виски.

– Венера, Венера, я – Орел, – твердит один из телефонистов, еле шевеля сухими побелевшими губами. – Я – Орел, Орел...

Снаряды яростно сотрясают землю, мощными ударами вгрызаются в ее нутро, рвут ее живое, трепещущее тело, взметывают над ней фантастические черные султаны-деревья. Комья земли, сметаемые взрывами с бруствера, падают сверху, барабанят по каске, сыплются на спину, вихри пыли гуляют по траншее, засыпая песком приникших к земле бойцов. Перехватывает дыхание, когда, перекрывая грохот, врывается басовитый вой тяжелого стопятидесятимиллиметрового снаряда. Все замирают.

– Венера, Венера, я – Орел, – шепчет возле самого уха телефонист, умоляя далекого товарища на другом конце провода откликнуться на зов. – Венера, я – Орел...

Не дозвавшись, он тронул за плечо напарника:

– Порыв на линии... Бери трубку, я пошел!

Крутов рукой придавил его к земле:

– Не надо, погоди...

Встать и идти сейчас – это смерть, – напрасная, преждевременная, потому что сращенный провод будет перебит еще десятки раз, прежде чем ты успеешь вернуться, отважный телефонист. Все равно сейчас все замерли на своих местах и ждут... Надо и тебе переждать.

Но сколько можно ждать! Гнев поднял Крутова, он подбежал к телефону, рванул трубку из рук телефониста.

– Работает? Вызывайте полковника!

– Что случилось? – совсем, казалось бы, рядом раздался голос Чернякова. – Что случилось, Крутов?

– Вы слышите, что творится здесь? – Крутов нажал клапан трубки, чтобы на другом конце провода могли услышать, в каком аду находится батальон. – Учтите, не с кем будет стоять, когда они пойдут. Где же ваша обещанная авиация?

– Ты напрасно волнуешься, – как можно спокойнее ответил ему Черняков. – Укрывайся получше и жди. Авиация вот-вот должна появиться. Огонь сильный, это верно. Но по мне ведь тоже бьют... Это то самое и есть, о чем мы тогда говорили. Помнишь?..

Крутову стало стыдно. Как он мог подумать, будто Черняков сидит и ничего не предпринимает, когда враг беснуется?

В дальнем продолжительном громыхании, захлебываясь, глохли вражеские батареи.

«Пошла, пошла авиация», – догадался Крутов и, пользуясь моментом, приподнялся над бруствером, чтобы окинуть взглядом все поле, перекрытое жалкой полоской окопного бруствера. Пыльное облако, постепенно редея, сползает на сторону, открывая взору пустые, будто вымершие окопы и поле, по которому движется многочисленная фашистская пехота, а за нею, на некотором удалении, – машины, машины, машины...

– К бою! – изо всех сил закричал Крутов.

Он знал, что в ротах его голоса не услышат, разве только связисты и артиллеристы, которые сидят рядом. Но все равно...

 Глава одиннадцатая

Захваченный частями Квашина пленный дал верные показания. Атаку гитлеровцев, начатую точно в семнадцать часов на двух направлениях одновременно, нельзя было назвать атакой в полном смысле слова. Квашину еще не приходилось видеть подобной, хотя он на фронте с первых дней войны. Это был непрерывный, многочасовой, отчаянный натиск тридцати тысяч гитлеровцев, стремившихся вырваться из окружения. Их боевые порядки были необычны. Цепями шла пехота и все, кто мог держать в руках оружие. Следом за ними и среди них шли самоходные орудия и транспортеры, волочившие за собой полевые пушки разных систем. Метались по полю, скучивались на дорогах грузовые машины, «оппели» и легковые автомобили других марок, громадные, как дома на колесах, штабные автобусы... Опрокидывая повозки, рвались и вставали на дыбы обезумевшие лошади. Отбитые раз, гитлеровцы снова обрушивали на гвардейцев шквал огня и поднимались снова и снова, что-то горланя, чтобы подхлестнуть свою решимость. Даже раненые, они не отставали от идущих вперед, боясь быть брошенными на произвол судьбы.

Отчаянным натиском они прорвали оборону одного из полков Квашина и валом пошли в эту узкую щель. Они не искали боя с оборонявшимися подразделениями гвардейцев. Они не стремились расширить пробитую брешь. Они были одержимы одним желанием – поскорее уйти и укрыться от снарядов и мин в лесной чаще, окружавшей озеро Мошно.

Наступил самый ответственный момент сражения. Березин, узнав от Безуглова о прорыве у Квашина, был встревожен.

– Навалились в одном месте – вырвались, – сказал Безуглов, и по его голосу Березин понял, что только серьезность обстановки вынуждает его сделать такое признание.

– Кто же это допустил? У кого прорвались?

– У Нагорного... Тысяч семь ушло!

– Как же так?

– Все, что в человеческих возможностях, им было сделано. Положение восстановлено, дыру заткнули. Сейчас принимаю меры к блокированию нового очага. Поставил на ноги всех тыловиков, ветеринаров, химиков...

– Этими я займусь сам, – решил Березин. – А вы не отвлекайтесь и следите за оставшимися. Обо всем, что случилось, доложите письменно и дайте свою оценку действиям Нагорного.

– Нагорный безупречен! Я не привык захваливать своих подчиненных, но на этот раз должен сказать: храбр. Не оставил своего командного пункта и держался, как на острове – посреди потока. Благодаря этому и удалось быстро заткнуть дыру. Держался по-гвардейски!

Мотоциклетный полк должен был поспеть к Чернякову вовремя, но все еще не прибыл на место. Это заставляло думать, что его что-то задержало. Однако никаких подробностей узнать было нельзя. Генерал Дыбачевский находился в стороне от угрожаемого участка, на правом фланге дивизии и не мог сказать, что делается у Чернякова.

Дыбачевский был вне себя. Он рвал и метал, грозил связистам всеми небесными и земными карами, если они не соединят его с Черняковым, проклиная в душе ту минуту, когда ему вздумалось советоваться с Коротухиным насчет того, чтобы первыми ворваться в Витебск. «Наштурмовали, – с сарказмом издевался он над своими недавними желаниями. – Достукаться, что командующий не желает говорить с тобой и бросает трубку!..

Дыбачевский понимал, в сколь глупом и безвыходном положении он оказался. Требовалось что-то немедленно предпринять, а что – ни одна путная мысль не приходила в голову.

Начальник связи дивизии поставил на ноги весь свой батальон. Не доверяя радистам, он сам сел у рации и, с опаской поглядывая на генерала, лихорадочно искал в эфире позывные Чернякова.

– Ответили. Товарищ генерал! – воскликнул он. – Черняков у аппарата, говорите!

Дыбачевский выхватил микрофон, заорал:

– Почему порыв на линии, а ты сидишь? Докладывай, что у тебя? Прием!

– Это не порыв... – раздался глуховатый голос Чернякова. – Меня обошли самоходки, веду...

Что-то щелкнуло в наушниках, запищало. Дыбачевский нервно потер ухо:

– Черняков! Черняков! Прием!..

– Наверное, что-нибудь испортилось, – с тревогой высказал предположение начальник связи и уже потянулся к рычажкам, чтобы снова воззвать в эфир, когда в наушниках, среди шума и попискивания, снова возник голос Чернякова.

– Вынужден прер... – опять что-то сильно щелкнуло. Сколько потом начальник связи и генерал ни бились у рации, Черняков больше не откликался.

Дыбачевский вытер рукавом мокрый лоб и вдруг, скривившись, изо всех сил грохнул кулаком по столу.

...В ушах у Чернякова звенело. Он потряс головой, стряхнул с себя землю и приподнялся. Сладковатый приторный дым от разрыва снаряда застилал окоп синеватой пеленой.

– Проклятая самоходка. Заметила прут антенны, и вот, пожалуйста! – сказал радист, стоя на коленях перед только что восстановленной, а сейчас окончательно испорченной рацией. – Безнадежное дело! – и он указал на пробоину в корпусе.

Черняков ни слова не сказал в ответ...

Несколько самоходок прорвались у Глухарева, обошли командный пункт Чернякова и теперь вели огонь по окопам, стараясь проложить дорогу своей пехоте. Положение было не из завидных. Судя по тому, что гитлеровская пехота не могла пробиться за своими «пантерами», можно было догадываться, – батальон остается на своих позициях. Уже это одно обстоятельство утешало Чернякова. За командный пункт он не опасался. Вокруг в глубоких окопах сидели бойцы Еремеева, у них имелись противотанковые гранаты, и несколько прорвавшихся самоходок не могли вызвать особых опасений. Без пехоты они ничего не сделают, лишь бы впереди Крутов и Глухарев еще держались. А там будет видно...

Пригнувшись, Черняков прошел к телефонистам.

– Плохи дела, – завидев его, сказал Кожевников. – У Крутова левый фланг смяли совсем. По большаку подбираются к самым окопам. Погляди...

– Ну, еще не так плохо, – отозвался Черняков, всмотревшись. – Те, что прорвались, далеко не уйдут: там батареи Медведева задержат... А как Крутов?

– Сидит в окопе рядом с бойцами!

– Правильно сделал, – сказал Черняков, разглядывая окопы, где должен был находиться командир батальона. Внезапно он забеспокоился. – Федор Иванович, смотри. Ах, сволочи, спрыгивают в окопы!.. Смотри, смотри, еще... Ну, пойдет сейчас рукопашная!

Кожевников, глубоко надвинув на глаза каску, молчал и рассовывал по карманам гранаты, предварительно проверяя капсюли.

– Ну, Евгений Яковлевич, мой черед – пошел! Если их сейчас не выбить, они придут сюда, а тогда – пиши пропало! Малышко, давай своих орлов! – крикнул он.

– Погоди, возьмешь еще роту Бесхлебного, – остановил его Черняков и оглянулся, отыскивая кого-то глазами. – Еремеев, четвертую роту сюда. Бегом!

По окопам понеслось: «Четвертую роту к командиру полка бегом!» Разведчики в зеленых маскировочных халатах обступили Чернякова, запрудив окоп. Подбегали разгоряченные бойцы из роты Бесхлебного. Окоп быстро заполнился людьми.

«Ну что ж, человек тридцать набралось», – прикинул в уме Черняков. Больше он ничего не мог пока дать.

– Давай, Федор Иванович, пошел!

Кожевников не стал терять времени на лишние разговоры. Он коротко поставил задачу:

– Враг ворвался в окопы первого батальона. Там наши товарищи. Выбьем его оттуда. За мной!..

Он с завидной легкостью выпрыгнул из окопа, призывно взмахнул рукой и, убедившись, что люди вылезают за ним, не задерживаясь, побежал вперед. Надо было перекрыть побыстрее какие-то две сотни метров до окопов батальона. Вокруг взвизгивали пули, где-то рядом строчил пулемет, но Кожевников не хотел замечать опасности. Три года войны легли за его плечами, три года по поручению партии он воспитывал бойцов, растил и закалял в них волю к победе. А сейчас обстановка потребовала, чтобы лично он сам, коммунист Кожевников, подтвердил, как понимает свой партийный долг. Единственное, чего он в эту минуту боялся, это – не вовремя упасть...

Наклонив голову и пригибая на ходу свое большое тело, чтобы сделать его менее уязвимым для пуль, он бежал не быстро, но уверенно и расчетливо, как опытный бегун, сберегающий силы для ответственной минуты. Вот так, как сейчас, не броско, но напористо и убежденно выполнял он всю свою работу в полку. Если бы ему сказали потом, что на ходу он заботился о правильности дыхания, едва ли он поверил бы в это – просто надо было сохранить силы для бега, для рукопашной схватки, для того, чтобы руководить ближним боем. Ведь он уже не юноша...

Сзади, с боков слышалось разгоряченное дыхание бегущих рядом бойцов. Кто-то обогнал его, и Кожевников прямо перед собой увидел широкую спину в темной пропотевшей гимнастерке.

– Вперед! – кричал на бегу Бесхлебный.

С ручным пулеметом наперевес бежали Мазур, Бабенко, еще кто-то. Они кричали, подхлестывая себя и других. Обгоняя стрелков, проскочили более легкие на ногу разведчики. Кто-то споткнулся и покатился по земле, кто-то, раненый, уже ковылял обратно...

Черняков со своего наблюдательного пункта увидел, что большинство атакующих невредимыми добежали до цели и вскочили в окопы. Он облегченно вздохнул.

Гаубичные батареи, стрелявшие прямой наводкой, замолкли. Медведев сердито отбросил трубку телефона.

– Я ухожу! – крикнул он Крутову. – Пехота пропустила немцев к батареям!

Крутов не стал его удерживать: командир в самую ответственную минуту обязан быть со своим подразделением. Пора было подумать и самому о том, что делать дальше. Гитлеровцы прорвались и справа и слева, но здесь, по большаку, им не должно быть ходу. На флангах, по бездорожью, они, даже прорвавшись, окажутся лишь бродячими группами и рано или поздно не минуют плена. На большаке они протащат за собой технику: самоходки, орудия, машины с боеприпасами. Значит, останутся боевыми подразделениями, и все труды, лишения, – все, что сделала армия за последние дни, теряло свою цену, Одна освобожденная территория теперь не принесла бы радости. Уверовав в победу с полной ликвидацией окруженной группировки, трудно согласиться на меньшее.

Тяжелый бой пришелся на долю его батальона. Рвались телефонные нити, падали, не дойдя до цели, связные, не воспринятыми сгорали сигнальные ракеты... И все же он ощущал обстановку в ротах, видел ход боя, направлял огонь артиллерии.

Когда потребовалось очистить траншею от заскочивших в нее гитлеровцев, замполит Владимиров сразу понял, что делать. Вначале Крутов подумал, что за ним – еще никому не известным человеком – бойцы не пойдут. Но Владимиров нашел нужные слова, сделавшие его сразу своим:

– Коммунисты, за мной!

Насколько Крутов успел за эти сутки узнать людей, поблизости от Владимирова не было ни одного члена или кандидата партии, а пошли все, в ком не было прямой нужды на командном пункте.

Подразделения окончательно разобщены, но продолжают выполнять боевую задачу, действуют самостоятельно, как велит совесть, долг, обязанность. Что остается делать ему – командиру?

Он решил повести всех, кто был с ним на командном пункте, – свой последний резерв – в свалку боя. Может, это и есть га последняя капля, что перетянет чашу заколебавшихся весов? Их всего несколько человек – воинов Красной Армии – рядовых и командиров: Крутов, Зайков, Бушанов, телефонисты... Что ж, настоящий командир не может оказаться плохим бойцом!

Все, что он делал в эти минуты, он делал в состоянии необычайной ясности разума. Колебания, страх за жизнь остались позади. Лютая злость к врагу, не оставившему ему надежды на жизнь, счастье, обрушившему на него неслыханные испытания, ожесточила Крутова и придала тот накал, при котором нет страха...

Он помнил, что бросал гранаты, стрелял, кричал, пригибался, чтобы укрыться от пуль и осколков. Казалось – все! И тут, будто с неба, свалилась помощь – Кожевников с ротой Бесхлебного, разведчики. Они сразу расчистили окопы вблизи от противника. Подбежавший сзади Малышко облапил Крутова за плечи:

– Пашка, черт, живой!..

Крутов повернулся к нему, и они звонко стукнулись касками.

Только сейчас, когда он был почти спасен, Крутов ощутил всю меру опасности, которой он подвергался. Ноги едва не подкосились от радости, и он прислонился спиной к стенке окопа. Возвращение к жизни потрясло его так же, как недавний артиллерийский огонь, едва ли не самый ужасный из всех, что он испытал.

– Ты чего, Павка? – тряс его за плечо Малышко.

– Ничего, Сеня... Это так... – минутная слабость прошла так же, как появилась. – Ну, сегодня памятный мне денечек!..

– Куда больше, – усмехнулся Малышко. – Еще такие полдня, и от полка рожки да ножки...

Возбужденные, разгоряченные боем, подошли два друга – Бесхлебный и Владимиров.

Крутов крепко стиснул руку Бесхлебному:

– Спасибо вам, а то мы уже думали – конец!

– Что вы, товарищ капитан, теперь мы постоим, – сказал Владимиров. – Главное – еще немного отпихнуть немца, чтобы он не пробился к своим самоходкам!..

Мимо Крутова провели вереницу пленных с поднятыми руками. Они шли торопливо, пугливо озираясь, еще не уверенные в том, что их ведут в плен, а не для скорой расправы, и в их поднятых руках Крутов уловил чувство отчаянной безнадежности...

Прибытие мотоциклетного полка первым заметил Еремеев.

– Товарищ полковник! – крикнул он. – Смотрите, к нам помощь, что ли?

Над дорогой, быстро приближаясь к передовой, выше леса поднималась завеса сухой желтой пыли. Только громадная колонна машин могла поднять за собой такой хвост. Мелькнули первые машины и, круто отвернув от большака в сторону, остановились. Вслед за ними вылетели мотоциклы с бойцами в комбинезонах. Черняков еще размышлял: кто бы это такие, а полем, по направлению к командному пункту, пошла первая цепь запыленных бойцов с такими же, как у танкистов, шлемами на головах. За одной цепью разворачивалась другая.

«Только бы не помешали им самоходки», – подумал Черняков, обернувшись в сторону вражеских машин. Две машины, прорвавшиеся в тыл батальона, горели, третья, завалившись набок, молчала. Другие держались вблизи окопов, через которые прорвались, поджидая свою пехоту. Против них уже разворачивались самоходные орудия мотоциклетного полка.

Вот когда пришло время бросить Чернякову в бой свой резерв. Не ожидая, когда подойдут мотоциклисты, он приказал Еремееву поднимать людей. Все напряжение боя должно было переместиться вперед.

Черняков не допускал мысли, что его подразделения могут оказаться вне его глаз.

– Переносите связь на командный пункт первого батальона! – приказал он и, побагровев, тяжело полез из окопа. Затем, упрямо склонив голову, он пошел полем, своей землей, на новый командный пункт. Он позволил себе оглянуться. Его догоняли бойцы мотоциклетного полка, идущие в первой цепи, а над дальним лесом медленно плыл самолет из эскадрильи связи командарма.

Березин, обеспокоенный неясностью обстановки, направил к Чернякову самолет с офицером оперативного отдела. Тихоходный самолет благополучно приземлился на небольшом клочке не тронутого снарядами поля. Пока мотор с тихим рокотом работал вхолостую, офицер бегом пустился отыскивать Чернякова. На старом командном пункте он застал лишь связистов, торопливо собиравших катушки с проводами. Ни Чернякова, ни его офицеров уже не было. Мотоциклисты вместе с остатками полка перешли в контратаку, опрокинули гитлеровцев и вели бой уже где-то далеко. Где именно, связисты точно указать не могли, но офицеру достаточно было и этих данных. Он бегом кинулся обратно к самолету, чтобы быстрей доложить командующему, что опасность прорыва на этом участке фронта устранена.

Березин был доволен. Значит, устояли, не пропустили, за это направление можно больше не беспокоиться.

До позднего вечера продолжались бои. Постепенно выяснились изменения в обстановке. Все дивизии стояли на своих местах, ни одна не оставила своих позиций, но вместо двух очагов сопротивления возникло три. Третий очаг появился в районе озера Мошно.

Наступила четвертая бессонная и тревожная ночь. От совхоза Ходцы подошла резервная дивизия и обложила лесной массив, в котором укрылись прорвавшиеся гитлеровцы. Командующий принимал меры к ликвидации третьего очага.

Ночью из дивизии Квашина приехал Бойченко. Выйдя из машины, он усталым шагом прошел в свое помещение.

Березин взглянул на часы: без четверти двенадцать. «Скоро будет у меня!» – подумал он и стал ждать. В течение двух с половиной лет, ровно в двенадцать ночи, почти всегда приходил Бойченко, и они обсуждали все вопросы, требующие совместного решения. Бойченко принес с собой запах крепкого одеколона, мыла. Освеженное лицо выражало полнейшее спокойствие.

– У Квашина сегодня был очень трудный день, – сказал он, присаживаясь к столу и с удовольствием откидываясь на спинку стула. – Подобного натиска наша армия еще не знала.

– И все же не сбили, стоят, – ответил Березин.

– В наших людях неизмеримая сила сопротивления. Особенно когда они почуяли запах победы... Попытка врагов уйти из окружения сорвана. Правда, им удалось небольшим числом прорваться в лес!

– Для них же хуже. Значит, силы противника разобщены. Это уже победа! Лес плотно блокируется, и мы выпустим их оттуда только в плен. Завтра нанесем ряд одновременных концентрических ударов на Башки, покончим с основным очагом, а потом займемся остальными.

– По-моему, гитлеровцы убедились в невозможности выйти из окружения.

– Что же из того? Разве нам следует менять план своих действий?

– Нет, почему же... – Бойченко пожал плечами. – Просто надо предложить им сдаться!

– Одно другому не помешает. В случае отказа хороший удар сделает их сговорчивей на будущее. Предложить – предложим! – согласился Березин. – Значит, решено: предлагаем им капитуляцию, а в случае отказа – удар!

– Уточним время.

– Вся артиллерия будет работать прямой наводкой, надо дать ей время подготовиться к новой задаче, а немцам – подумать... Начнем в десять!