Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

 Глава девятая

Березин зашел в блиндаж разведывательного отдела, чтобы посмотреть на захваченного ночью «языка». Он увидел за столом офицера-переводчика, начальника отдела и пленного, который, сгорбившись, сидел против них на скамье. На гитлеровце была пятнистая, серо-зеленая куртка с капюшоном, которую зимой носили, вывернув для маскировки белой подкладкой наружу.

– Встать! – скомандовал начальник отдела, и пленный послушно вскочил.

Березин присел к столу, прочел записанные при допросе показания. Пленный солдат принадлежал к сто девяносто седьмой дивизии, которую после ноябрьских боев свели в отдельную боевую группу из трех батальонов.

– Кто командует группой? – спросил Березин.

Пленный вопросительно уставился на переводчика и, когда тот сказал, о чем его спрашивают, с готовностью ответил:

– Полковник Прой!

– Там же был Рихтер?

– Он улизнул с восточного фронта во Францию, – пояснил начальник разведывательного отдела. – Боится суда. Рихтер попал в списки военных преступников, а на западе таким безопаснее.

– Что думают немецкие солдаты о перспективах войны?

Пленный охотно заговорил. Переводчик едва успевал за ним:

– Он говорит, что за укреплениями Медвежьего вала можно сидеть годы, что русским лучше отказаться от мысли овладеть им, потому что во главе немецких войск стоят опытные генералы под общей командой Гольвитцера. Об отступлении никто и не помышляет. Все войска Витебской группы принесли недавно Гитлеру отдельную присягу, как войска укрепленного района, имеющего особое значение...

– Особое значение, – усмехнулся Березин. – По-прежнему Москва не дает ему покоя. Гитлер спит и во сне ее видит, а наш участок фронта самый близкий к Москве, вот и получил особое значение... Выходит, что разговора об отступлении из Витебска не слышно?

– Витебск вы не возьмете! – заученно зачастил пленный. – Город защищают гренадеры. Все ваши атаки захлебнутся, как и те, которые вы уже предпринимали. Мы поклялись фюреру стоять до последнего человека!

– Однако вы все-таки предпочли сдаться, чем умереть за Гитлера. Жизнь показалась дороже. Где же логика? – спросил очень спокойно, не повышая тона, Березин на хорошем немецком языке.

– Верно, я сдался, но другие будут защищать Витебск. Это говорят все! Скоро немецкая армия получит новое секретное оружие.

– Поживем – увидим, – сказал Березин.

Упрямство пленного долго не выходило из головы командующего. Значит, есть еще немало немцев, склонных верить, что поражения их войск – результат случайностей, а не политический провал всех замыслов. Для них все еще прочность фронта, прочность вала не вызывает сомнений! Моральное состояние противника – серьезный фактор, и с ним приходилось считаться.

После допроса пленного он долго сидел, задумавшись, у себя, размышляя над событиями последних дней. По отдельным перемещениям, слухам, намекам, собственным и чужим предположениям он понимал, что скоро должны развернуться крупные наступательные операции на северном и южном участках советско-германского фронта. И, конечно же, его армия тоже не останется в стороне. Вероятнее всего, ее задачей будет – сковывать силы противника. Это значит – армии опять спланируют фронтальные удары, и повторится то, что не раз уже бывало. Вместо удара сжатым кулаком будет удар растопыренными пальцами.

Березин вздохнул. Витебск – вот что привлекало его. Надо тысячу раз все пересмотреть и обдумать, чтобы изыскать внутренние резервы, использовать все возможности для решительного удара по Медвежьему валу. Боевой дух войск, их богатый боевой опыт, растущее мастерство командиров – это главное. Но не менее важны и материальные средства, все то, что зовется в армии необходимым для жизни и для боя...

Ночью, когда все дневные дела были окончены, у него состоялся разговор с Бойченко.

– Да, – подтвердил Бойченко. – Вероятно, нам опять придется действовать на вспомогательном направлении и, конечно, ни о каких пополнениях не придется помышлять.

– Вот нам и надо подумать, как лучше использовать то, что есть в наших руках! – воскликнул Березин.

После долгого молчания Бойченко произнес:

– Но даже у нас, на вспомогательном направлении, должны быть созданы резервы, должно быть направление главного удара. И тогда, только тогда – бить! Но для этого нужна смелость, смелость и смелость! В крайнем случае – хотя бы подхватывать успех там, где он наметится...

– Не исключено, что успех определится именно в нашей армии, – согласился Березин. – Только...

Он вспомнил последние события: удачно начатая разведка боем у Безуглова и Чернякова переросла в большое наступление. Почему? Была быстро подхвачена! Рокировка войск – перемещение гвардии с правого крыла на левое – была совершена за одну ночь, в самом стремительном темпе. Войска вклинились в оборону противника даже без организации артиллерийской подготовки. Пока элемент внезапности не был исчерпан, удалось захватить несколько населенных пунктов, и продвижение задержалось лишь у Синяков Несколько дней вокруг деревни гремели такие бои, словно она представляла собой ключ к Витебску. Березин специально ездил смотреть, что собой представляет опорный пункт, у которого противнику удалось приостановить наступление. Оказалось, деревня стоит на чрезвычайно выгодном для обороны рубеже. В любую сторону от нее простиралась открытая местность – поля. Березин понял: если удастся взять Синяки и хотя бы частично развить успех – гитлеровцы отойдут на другой рубеж по всему фронту, если нет – никакого продвижения нельзя ждать ни справа, ни слева от Синяков. Не случайно Кожановский, взявший по соседству деревню Васьково, доносил: огонь из Синяков такой, что днем нельзя ступить шагу...

Березин побывал на командном пункте Кожановского и там, не сдержавшись, наговорил ему резкостей:

– Вам Синяки не дают ходу? А когда вы их оставили в ноябре, они вам тоже мешали?

– У меня тогда создалось тяжелое положение, и я докладывал вам об этом. Синяки были оставлены с вашего разрешения, – мягко напомнил Кожановский.

– Я мог на это согласиться потому, что не видел их. Но ведь вы-то были рядом! Куда смотрели? Оставить такой великолепный рубеж, такую командную высоту, тем более в новой оборонительной полосе!

– Недоучел, товарищ командующий!

– Так вот, чтобы в следующий раз учитывали, я вам и поручу брать Синяки! – сказал Березин и, едва кивнув головой на прощанье, уехал.

На следующий день Синяки были взяты. Ну, а дальше?.. На дальнейшее не хватило сил, и фронт опять замер на месяц.

– Помните, – начал опять Березин, взглянув на члена Военного совета, – в ноябре мы просили у фронта резервы? Нам сказали, что другие армии выполняют такие же задачи. В результате ни мы, ни другие не довели дело до конца. А жаль, ведь какое выгодное положение было, когда мы влезли в этот Лучиновский пузырь! Уж его-то можно было раздуть как следует, – в голосе Березина прозвучало искреннее сожаление. – Но, знаете, всему есть предел, и выше своих полномочий не прыгнешь...

– Вот в этом-то вы не правы, – живо возразил Бойченко. – Непременная черта советского человека – способность видеть дальше чисто служебного горизонта, в нем сильно развито чувство государственности. Если мы с вами не добились того, что считали нужным, правильным, значит, не полностью использовали свои возможности, права, мало этого желали. Дальше командующего фронтом мы не пошли, а ведь есть ЦК! Думаю, сейчас, когда промахи нам стали ясны, следует довести их до сведения Центрального Комитета партии. Ну, а насчет наших собственных резервов, кому, как не нам самим, их искать!

– Да, надо искать, – подтвердил Березин. – Взять ту же артиллерию. Как мы ее используем, как организуем взаимодействие с пехотой, особенно в низовых звеньях: стрелковая рота – батарея, взвод – орудие? Пока плохо! Если использовать нашу наличную артиллерию с закрытых позиций, то нам попросту не хватит снарядов, да и по времени не уложиться в установившиеся сроки артподготовки. Думаю – следует поставить всю дивизионную артиллерию на прямую наводку. Тогда все цели на переднем крае будут попросту сметены огнем. Сложнее будет вести бой в глубине. Придется так построить боевой порядок, чтобы командир роты сам мог решать огневую задачу. Дадим ему в руки целый оркестр наших ударных инструментов, и пусть он, как дирижер, управляет ими. Это будет ансамбль, огневой ансамбль! – добавил Березин с воодушевлением, радуясь, что нашел подходящие слова для полного выражения своих мыслей.

Он стал подробно развивать свои соображения по организации огневых групп в частях прорыва, насыщенных всеми видами вооружения – от станкового пулемета до дивизионной гаубицы.

– Что касается войск – будем учить. Поначалу проверим организацию боя на батальонных учениях, а потом начнем подготовку всей массы войск.

Приказ об организации огневых групп пришел в гвардию, когда там вступил в должность новый командир корпуса – генерал Безуглов. За его плечами был большой боевой путь. В 1941 году, командуя воздушно-десантным соединением, он встретил войну вблизи границы. Массовое отступление с боями, окружения, арьергардные бои... Десантники отбивались от своих подразделений, вливались в создаваемые по всей Белоруссии партизанские отряды, и соединение фактически перестало существовать, оно словно растаяло на длинном пути от границ к Подмосковью. Летом сорок первого года выход из окружения разрозненными группами был делом не редким, но к Безуглову подошли строже – у него были отборные войска, хотя опыта, как их правильнее всего применять, в армии не было. Он долго оставался без должности и лишь осенью получил назначение на вновь сформированную из московского ополчения дивизию. С нею и пришлось ему осваивать опыт войны...

Свежий, бодрый, с поблескивающей бритой головой, Безуглов сидел за небольшим столом-раскладушкой и выслушивал утренний доклад начальника штаба корпуса. На столе лежала аккуратно сложенная стопка документов. Генерал взял один из них, мельком взглянул в убористый, отпечатанный на машинке текст.

– «Инструкция по организации управления в бою и сигналы взаимодействия», – прочел он вслух. – Откуда? Ага, из штаба армии от начальника связи. Очень важно для огневых групп! Посмотрим, что здесь хорошего.

Прочитывая, он отчеркивал карандашом строки, привлекавшие его внимание, иногда одобрительно кивал головой.

– А как у нас с ракетами, достаточно? – спросил он, когда дошел до средств связи, рекомендуемых для управления огневыми группами и взводами.

Начальник штаба порылся в папке и достал справку о наличии ракет Безуглов тут же распределил их по дивизиям, сказал, чтобы зря не жгли, и снова углубился в чтение.

С неослабевающим вниманием он прочел всю инструкцию до конца и обратился к полковнику:

– Вот что – сигналы рожками и свистками пусть остаются, но учить в основном на ракетах и флажках. Все остальное мало пригодно. Тут такой гром грянет – собственного голоса не услышишь, а не то что свистки... Давай ближе к делу!

– Данные об организации огневых групп, – подал ему нужную справку начальник штаба.

– Так... Квашин организовал девятнадцать групп. Многовато. Надробил. Кожановский и Бабичев – по восемь. Сколько же это будет стволов?

Безуглов начал в уме подсчитывать, сколько орудий и минометов вошло в состав огневых групп, прикинул, сколько придется на километр фронта, когда боевой порядок корпуса будет построен для прорыва.

– Сто два ствола на километр только на прямую наводку. Как думаешь, прорвем оборону? – обратился он к полковнику с вопросом.

– Такой высокой плотности у нас еще никогда не бывало. Должны!

Размышляя, Безуглов постукивал по столу карандашом.

– Должны-то должны, только чтоб чехарда не получилась. Посмотрю сам, разберусь! – решительно сказал он и стал собираться в Лучиновку на первое батальонное учение.

По сигналу атаки большое поле – полигон – огласилось дружным треском автоматных очередей, разрывами мин. Хоть и на учениях, а войска стреляли боевыми. Только орудия били холостыми зарядами. Пехота шла хорошо. Вспыхивали, как красные молнии, взмахи флажков, чертили небо ракеты.

В поле было многолюдно. Прямо по целине, увязая в снегу, артиллеристы вручную катили орудия. Снег, влажный, тяжелый, оседал до самой земли, комьями прилипал к колесам и сапогам. Расчеты с трудом поспевали за стрелковыми цепями, так как, подкатив орудия, надо было подносить еще и боеприпасы. В большинстве же расчетов не хватало людей.

– Много орудий сопровождения. По одному дивизиону надо оставить в руках командиров дивизий для маневра огнем, – предложил Безуглов командующему.

– Ничего, так они больше пользы принесут пехоте, – нехотя ответил Березин, которому жаль было ослаблять огневые группы. – Собрать их в батареи всегда успеете!

– Но артиллеристы могут не справиться с тяжелыми гаубицами, отстать от пехоты.

– Пусть пехота помогает. Доведите до ее сознания, что без орудий и она не сможет продвинуться. Я считаю, что сопротивление противника будет возрастать по мере нашего продвижения вперед. Поэтому работа орудиям будет все время.

– А чем мы будем давить огонь батарей? – спросил Квашин, до сих пор молча прислушивавшийся к разговору, – А он будет!

– Сведите полковые минометы в дивизион, и для вас хватит. Всю тяжесть контрбатарейной борьбы возьмет на себя армейская пушечная бригада, – сказал Березин.

– Хорошо, – согласились генералы, – только чтобы у каждого из нас были от нее офицеры-корректировщики.

– Ну, об этом мы еще договоримся. Скажите лучше, как смотрят офицеры на огневые группы? – поинтересовался Березин.

– Командиры взводов и рот довольны, что с ними идет столько орудий, а артиллеристы – нет.

– Почему?

– Во-первых, сопровождение пехоты колесами – дело трудное, и, во-вторых, многие из артиллеристов остались не у дел. Ведь отдельные батареи, особенно гаубичные, разойдутся поорудийно среди огневых групп.

– Пусть такие командиры батарей следят за работой своих орудий, а некоторым поручите командование группами, – предложил Березин.

– Придется так и сделать. Людей вот маловато.

– Да, да, – подтвердил Березин, – где надо, заставьте и артиллериста пулеметами покомандовать, в том беды не будет. На своей шкуре узнает, каково пехоте, в будущем охотней помогать будет. Дело это новое, а новое сразу без шероховатостей не бывает. А насчет пополнения – что ж, поищем. Может, понемногу дадим.

Возвратясь с учения, Березин первым делом вызвал к себе Семенова и приказал пополнить гвардейские части за счет обычных стрелковых дивизий, которые не будут участвовать в прорыве.

Это распоряжение коснулось и полка Чернякова. Несмотря на его жалобы командиру дивизии, офицеры из отдела укомплектования прошли по подразделениям и взяли лучших бойцов и сержантов. Такое было впервые: перед наступлением – и вдруг, вместо пополнения, отдавать своих людей!

– Как же я буду воевать? – возражал Черняков и отступал перед неумолимым: «Приказ Березина!»

– Общипали, – огорченно сказал он, когда большая команда ушла из полка.

– Ничего не поделаешь, нужда, – успокаивал его Кожевников.

– Так сказали бы: дай сто человек, я бы выбрал и дал, а зачем так?

– Нечего греха таить, сам ты этих людей в другие дивизии не отдал бы, а сказал бы: «На тебе, боже, что мне не особенно гоже!» – И Кожевников рассмеялся.

– А ты хотел бы, чтобы я сам отдал всех лучших? Тебе смешно, а тут вот-вот гром грянет... Сам в атаку пойдешь, тогда запоешь по-другому!

Продолжая бурчать, Черняков схватил с вешалки шинель, надернул ее на себя так, что она затрещала по швам, надвинул на лоб папаху.

– Пойдем, – все еще сердясь, сказал он Кожевникову. – Затыкать щели надо... – И добавил досадливо: – Хоть себя ощипывай.

– В природе такое явление наблюдается, – невозмутимо произнес Кожевников. – На севере есть гагары, так они выщипывают пух со своей груди.

– Поди ты со своими гагарами!..

Особенно опустошены были разведка полка, батареи, в меньшей степени – стрелковые роты.

Черняков зашел в штаб, чтобы взять строевую записку о численности личного состава, и уже собирался ехать в подразделения тыла, когда к нему подошел Зайков.

– Разрешите обратиться по личному вопросу? – лихо козырнул он полковнику.

– Говори, – остановился Черняков.

– Товарищ полковник, – Зайков покраснел и от волнения сразу потерял вид лихого служаки. – В батарее место освободилось, отпустите?

– Какое место?

– Во взводе управления старшего сержанта взяли, и комбат говорил, что согласен принять меня на его место. Разрешите?

Черняков весь был во власти одной думы и теперь с некоторым удивлением продолжал смотреть на стройного черноглазого юношу, не понимая, что тот от него хочет.

«А ведь люди там нужны, – была первая мысль, которая пришла ему в голову. – Где угодно, а надо найти туда людей, чтобы батарея не молчала. Но справится ли там Зайков? Молодой, еще слабый. К тому же на передовой ему не просто жить – командовать людьми придется. А это не то что писать донесения...»

– Разрешите? – нарушил затянувшееся молчание Зайков.

Черняков положил ему на плечо тяжелую, сильную руку, спросил, усмехнувшись:

– А справишься?..

Зайков даже покраснел:

– Товарищ полковник, да я... честное комсомольское!

– Ну, ладно. Тонкое, говорят, хоть и гнется, да не так скоро ломится. Разрешаю. Воюй и учись. Потребуется мой совет, моя помощь, приходи в любое время, не стесняйся! – Черняков крепко пожал ему руку и вдруг спохватился: – Да, а Крутов как, ты с ним говорил?

– Он себе другого писаря подберет. Найдутся такие, что сюда с полным удовольствием. Как ни говорите, в штаб – не на передовую!

– И то верно! – засмеялся Черняков. – Желаю успеха!

Зайков бросился собираться на батарею, боясь, как бы командир полка не передумал.

– Вот и есть начало! – усмехнулся Кожевников, молча наблюдавший за всей этой сценой. – Так и пойдет!

Вечером, утомленный, но довольный проделанной работой, Черняков возвращался из тыловых подразделений в штаб полка. С трудом, но все же удалось выбрать и в хозяйственных мастерских и разных службах кое-кого из рядовых и сержантов и послать их в батареи и батальоны. Если бы еще с недельку продержалось затишье, они бы стали неотличимыми от остальной массы бойцов строевых подразделений.

Лошадь трусила легкой рысью, Оттаявшая за день дорога стала подмерзать. Тонкий и хрупкий ледок покрыл лужицы, похрустывал и шуршал под полозьями. Светом далекого пожара пробивалось меж деревьев солнце, небо было светлое, чистое, и только над головой тянулась гряда легких, высоких облаков, ставших совсем золотыми в лучах уходящего солнца.

Чувствуя, что полковнику приятно побыть в тиши вечернего леса, ездовой только по привычке помахивал вожжой, не собираясь погонять лошадь.

Сколько красоты в природе, а человек вечно вынужден куда-то торопиться, вертеться в кругу привычных забот, ничего не замечая вокруг. Вот он, Черняков, уже на склоне лет, а не помнит, когда ему доводилось видеть такой красивый закат. А закаты были, только некогда было ему любоваться ими...

Без всякой связи с закатом в голову пришло последнее письмо жены: «Юрик утерял хлебные карточки и талоны в столовую. Теперь вся надежда на козу, без нее пришлось бы совсем голодно, а конец месяца еще не скоро...

«Голодно!» Даже странно слышать такие слова. Раньше жена никогда не жаловалась. Эх, Саша, Саша, стареешь и ты, видно!.. Впрочем, должно быть, действительно голодно, иначе бы не сообщала. Вот и Юрка осенью как-то писал: «Ты, папа, города не узнаешь, по всем газонам растет одна картошка, даже привокзальная площадь занята под огороды, и оставлены только узкие проезды...» Не от добра эти козы и такие огороды. Сколько людей бьется в нужде, в последнем куске себе отказывая ради победы!

Правда, его семье все же легче, чем другим, потому что он каждый месяц отправляет почти все деньги домой по аттестату. Вот на что их хватает, – он как-то не узнавал. Во всяком случае, можно прикупить немного хлеба к тем двумстам пятидесяти граммам, что выдают по карточкам на иждивенцев. Ах, да, карточки утеряны!..

Ну, что ж, туго не им одним, всем достается! В другой раз не будут терять карточек! Но ведь Саша и не жалуется, а просто пишет: «Хоть бы скорей вы заканчивали эту войну». Это уже по-деловому, об этом надо подумать...

Тихий, ласковый вечер не располагал к мыслям о войне. Помимо воли в голове рисовались мечты о мирной жизни, простом человеческом счастье, для которого, в сущности, так мало надо: работу, чтобы кормить семью, может быть, – домик да маленький клочок земли, на котором можно было бы отвести душу, успокоиться, когда устанешь или почему-либо станет муторно... «Вот кончится война, вновь придет спокойная работа, станем жить где-нибудь в районном городке, где нет шума, где пыль и гарь не заслоняют чудесной красоты зорь и закатов, где можно, взяв в руки палочку, пройтись по притихшей улочке, среди тополей, палисадников, по мягкой зеленой травке. Поработать бы еще годиков пять, пока дети крепко встанут на ноги...

Нет, не надо отдаваться таким мечтам. Они усыпляют ум, размягчают сердце. Не будет тебе спокойной работы, потому что позади остались печные трубы и землянки на месте деревень, руины вместо городов. Придется строить все заново, много, быстро. Будет нехватка рабочих рук, материалов, будет много больших забот, а у тебя беспокойное сердце, и ты не умеешь смотреть на работу со стороны...

Думай лучше, думай, полковник, о том, что скоро новое наступление, которое не продлится долго, но, возможно, унесет много жизней и ряды полка вновь поредеют, а оборону держать все равно придется; думай о том, что в батальонах люди в поношенной обуви, а на носу весенняя слякоть. Погонит с полей вешние воды, затопит окопы, и люди станут, выбиваясь из сил, черпать и черпать грязь сотнями и тысячами ведер. Измученным работой, им негде будет отдохнуть и обсушиться, потому что и в блиндажах поплывет со стен сырость. Ночами надо будет удвоить, утроить количество разведгрупп, посылаемых за передний край, так как у утомленных людей падет бдительность... Думай об этом, полковник!

Уже сейчас надо вместе с Кожевниковым основательно пересмотреть план политической работы в полку, так как придет весна, дохнет теплым ветерком и разбудит в людях щемящую тоску по семье, по полям, что оставлены на слабые женские руки, по мирной жизни, которая еще неизвестно когда придет. Это очень трудное время – весна. Много, много забот на тебе, командир полка, и не пришло еще время любоваться закатами!

Черняков вздохнул и, встряхнув головой, расправил плечи.

– Ты что, уснул? – крикнул он ездовому.

– Малость задумался, товарищ полковник! – вздрогнул тот от неожиданности и, поднявшись на сиденье, взмахнул вожжами, гикнул. Лошадь рванулась по дороге, засыпая санки комками смерзшегося снега.

Вдруг впереди послышались совершенно неожиданные звуки. Черняков насторожился, прислушался. Спереди, из-за поворота дороги, постепенно нарастая, неслись звуки гармошки.

– Душевно играет... – промолвил ездовой и высунулся из санок на сторону, чтобы увидеть, в чем дело.

Навстречу шла группа людей, занимая дорогу во всю ширину. Черняков велел придержать лошадь.

– Да это же наши разведчики, – узнав их по халатам, сказал ездовой. – И куда это такой компанией настроились?

– Вы куда? – спросил их Черняков.

– Друзей провожаем, товарищ полковник, – обступая санки, отвечали бойцы.

Он сразу узнал Григорьева и еще одного разведчика, фамилии которого не помнил, но знал в лицо. Утром они ушли с командой, набранной из подразделений полка.

– Что же вы так: ушли, пришли, опять уходите? – поинтересовался Черняков.

– Мы в гвардию попали, товарищ полковник... Стоим недалеко, вот и зашли проститься к своим, а то, говорят, скоро начнется, так больше, может, и не увидимся.

Разговаривая, Григорьев приблизился, и Черняков сразу угадал: проводы не обошлись без выпивки. «Как они ухитряются доставать? – подивился он. – Сам приказывал никому до боя вина не выдавать, а гляди-ка, нашли».

– А гармонист? – спросил он.

Боец лихо перебросил гармонь на левую руку, козырнул и ответил:

– Гвардии ефрейтор Раевский из гвардейской разведроты!

– Мой новый товарищ, – добавил Григорьев.

«Так их, оказывается, к Кожановскому определили», – сразу понял Черняков.

– Смотрите, – обратился он к провожаемым, – чести своего полка не роняйте. Пехота царица и хозяйка полей. Наш полк боевой, у него хорошая репутация, и мне будет просто жаль, если скажут, что бойцы нашего полка вели себя в бою недостойно. Я был доволен вашей службой в полку, и если вы, не уронив чести, после боя явитесь ко мне, я буду вам рад, как желанным гостям. Вот уж тогда поиграем да и спляшем на радостях. Счастливо служить на новом месте!

Разведчики стояли, провожая взглядами командира полка, пока санки не скрылись за поворотом дороги.

– Справедливый человек этот полковник, – тихо сказал Григорьев. – Его в полку, наверное, все любят!

Он посмотрел на убегающий след санок, вздохнул, на мгновенье грусть защемила ему сердце:

– Прощай, мой полк, хотел бы я еще в тебе побыть...

– Григорьев, пошли! – окликнули его товарищи.