Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Сдали, – сверкнул глазами Квашин и хотел приказать резервному батальону немедленно контратаковать, пока противник не закрепился на высоте, но его потребовали к телефону.

– Что, не удержал? – услышал он голос Безуглова. – Сейчас наша очередь будет. Прикажи своим обозначить передний край, да поживей!

– Воздух! – опять доложил связист, но на этот раз гудело с другой стороны.

Квашин вышел в окоп, с жадностью и нетерпением стал вглядываться в небо. Поблескивая на солнце, шли наши бомбардировщики. Они нанесли ответный удар. На этот раз возбуждение также охватило Квашина, но оно было иного порядка. Тут была и гордость за свою авиацию, которая смогла нанести гитлеровцам более страшный урон, и радость реванша, и просто возбуждение, передавшееся от окружающих его людей, ликовавших по случаю захватывающей картины удара по врагу с воздуха.

Грозный рокот моторов заполнил все вокруг. Между черными лохматыми клубками рвавшихся в воздухе немецких зенитных снарядов, неуязвимые, сверкающие, плыли, не теряя строя, свои краснозвездные самолеты. Казалось, высота стала ниже на несколько метров, а бомбы все сыпались на нее, вздымая черную перемешавшуюся землю.

– Вот теперь – атаковать! – приказал Квашин командиру резервного батальона. Тотчас из первой линии окопов дружно поднялись бойцы. У передних, самых быстрых, замелькали припасенные для такого случая красные флажки: равнение на первых!

Когда дым развеялся, открылся гребень высоты. Квашин не узнал ее, настолько она была изуродована, вся в глубоких воронках, без всякого следа фортификации. На ней уже хозяйничали бойцы резервного батальона. Они перебегали среди воронок, закреплялись. Однако гитлеровцы не считали дело проигранным. Снова вспыхнула артиллерийская пальба, опять последовали атаки, критические моменты с томительной неизвестностью, с тревогой за судьбу столь удачно начавшегося боя.

Все это так измотало за день Квашина, что к вечеру он чувствовал себя совершенно разбитым. За весь день у него во рту не было ни крошки хлеба, ни капли воды, он сорвал голос и уже не кричал, а сипел.

К ночи бой утих. Повар, в который уже раз войдя к Квашину, увидел, что он, привалясь к стене и чуть откинув голову, всхрапывает, сидя на нарах. Одна его рука еще прижимала лежавшую на коленях карту, испещренную синими пометками.

Примерно в это же время, вырисовываясь на светлом фоне неба, с высоты осторожно спускался человек в каске, придерживая руку на свежей перевязи. Он что-то искал. Внезапно он споткнулся о бойца, притаившегося в небольшом окопчике.

– Кого тут носит? – раздался ворчливый голос.

– Свои... Ночь темная, лошадь черная, едешь, едешь, да и пощупаешь, под тобой ли она...

– Ты зубы не заговаривай, чего шумишь-то? Кто такой? – не удовлетворился ответом боец, вздремнувший было на время затишья. – Кого ищешь? – и он выдвинул из-под себя ствол автомата.

– Свой, командир роты я! – уже серьезным голосом ответил человек в каске. – Тут где-то артиллеристы стояли, хочу посмотреть, живы ли они.

– Чуток пониже спуститесь, там кто-то все постреливал. Может, знает, – посоветовал успокоившийся боец.

– А вам кого надо? – раздался голос снизу.

– Здесь где-то с сорокапяткой Богданов стоял... да разве сейчас сразу найдешь, когда будто черт кочергой все перемешал, – поспешил ответить человек, назвавший себя командиром роты. Он быстро спускался вниз.

– Тогда сюда, – позвал его тот же голос. – Пушки-то тю-тю, а Богданов – я!

– Что-то не похож, – сказал человек, вглядываясь в темное, с запавшими глазами лицо Богданова.

– Куликов! – радостно воскликнул тот. – Ну, я бы тебя тоже не сразу признал. Шутка ли, два таких дня пережить!

– Ты так и сидел здесь? – поинтересовался, присаживаясь на землю, Куликов.

– Сидел, а может, и стоял, сейчас не помню. Знаю только, пушки не стало, – тихо, с затаенной печалью сказал Богданов, – а я ни с места. Товарищи полегли, а я и после этого не ушел. Немцы бомбили – сидел, свои – тут уж не помню себя. Очнулся, смотрю: на месте!

– Неужели? – не поверил Куликов, хватая его за руку своей здоровой рукой. – А я скатывался, браток, – виновато сознался он. – Невтерпеж было.

– У тебя другое дело. Ты – пехота, а у меня техника, да и подразделение мое все лежит здесь. Стыдно перед ними – мертвыми – бегать было, вот и сидел!

Он пошевелил ногой вокруг себя, звякнули гильзы.

– Хочешь, пощупай рукой, сколько «семечек» нащелкал. Все подсумки опорожнил... Не знаешь, какой приказ сейчас, сидеть, что ли, дальше? – внезапно спросил Богданов.

– Приказали всех старых вывести, а их раз-два да и обчелся, – тихо ответил Куликов. – Я ведь еще вчера, как нашего командира убило, роту принял. Теперь уже не штрафник: объявили, что всех живых за храбрость в правах восстановят. В свою часть пойду, там у меня «тигр» остался, опять на него сяду. – Сдвинув каску на лоб, он внезапно поскреб затылок и достал кисет: – Закурить по такому случаю, что ли? Дюбек – счастливый табачок. Заворачивай, брат, на двоих!

Они закурили, подивились своему солдатскому счастью, помолчали. Богданов затянулся несколько раз, плюнул:

– Поташнивает что-то... С голодухи, должно...

Куликов, докуривая цигарку, внезапно предложил:

– Слушай, переходи ко мне на «тигра», вместе воевать будем.

– Нет, не привыкну я к вашим коробкам, – отказался Богданов.

– Жаль! А то бы я похлопотал перед своим начальством. Тогда пошли. Мы свое дело сделали! – сказал Куликов.

Богданов исчез на несколько минут. Он спустился в ближайшую воронку и, присев на корточки, осторожно приподнял плащ-палатку со своих побитых товарищей.

– Прощайте, друзья мои... – прошептал он, снимая с головы каску, и голос его задрожал. – Я ухожу дальше. Прощайте!

Вахрушко и Шегаль и весь его расчет лежали здесь, а вот он опять цел и невредим. Видно, крепко желает ему кто-то удачи. «Может, жена – Аннушка?» Он опять заботливо прикрыл их палаткой, постоял минутку и, тяжело вздохнув, надел каску.

– Пойдем, – хмуро сказал он Куликову.

– Как думаешь, отступится он от высоты? – спросил Куликов.

– Теперь все! Наша сила покрепче его оказалась. Наступать будем, бить будем. Помяни мое слово!

Гитлеровцы действительно отступились от высоты, замолчали.

 Глава четвертая

Для людей, сведущих в военном деле, больше не оставалось секретом, что готовится новое наступление. Передний край в полку Чернякова во всех доступных местах приближен был к окопам противника. Первая линия окопов соединялась со второй ходами сообщений и отсечными позициями. Приходилось только удивляться – сколько земли перевернули солдатские руки!

Полковник вправе был считать, что исходное положение для наступления готовится именно в полосе его полка. В крайнем случае, в полосе дивизии. Хотя на занятиях и поддерживались разговоры оборонного характера, хотя дивизионная газета и позабыла, что, кроме обороны, в тактике существует еще и наступление, офицеры между собой толковали о другом – о наступлении. Нежданно-негаданно пришло известие о высадке союзников в Нормандии. Было время, когда вопрос о втором фронте волновал каждого, открытия его ждали с нетерпением. Потом клятвенные заверения союзников в верности взятому на себя долгу стали раздражать, ибо каждому было ясно: настоящий второй фронт – и войне скорый конец! Почему же этого не понимают союзники?

Когда газеты наконец начали сообщать о боях в Италии, о захвате отдельных высот, где продвижение вперед исчислялось даже не сотнями метров, а ярдами, Чернякову, как человеку, знающему, что такое война, стало понятно – это не второй фронт, а какой-то хитрый ход английских и американских политиков в закулисной игре.

И вот наконец высадка союзников на побережье Франции, бои за плацдарм...

– Разговор о втором фронте идет около двух лет, – говорил Черняков Кожевникову. – Почему бы им наконец и не решиться, когда всякие сомнения в нашей победе отпали? Видят, что мы и одни управимся, так пристегнулись и они... Но столько болтовни, столько пустословия, когда надо было уже давным-давно действовать!

– Для нас в войне вопрос стоит так: быть или не быть... Ребром! А им? Победят они Гитлера – хорошо, нет – немножко потеснятся за столом, а потом найдут предлог для компромиссного решения. Расплачиваться все равно придется народам, а не им. В этом гвоздь...

– Все это известно, набило уже нам оскомину. А вот скажи, где простая человеческая солидарность, совесть, честность?

– Честность... Им прямая выгода видеть нашу страну ослабленной. Выгода и честность – понятия трудносовместимые...

Черняков не сдавался:

– Ну, а народ, простые англичане, на которых падают немецкие бомбы, – уж их-то никак нельзя заподозрить в двурушничестве?

– Народ... – в раздумье сказал Кожевников. – От простых англичан это пока мало зависит.

– Да, вы, пожалуй, правы. Голоса честных людей по сравнению с воплями политических дельцов и подпевал звучат слишком слабо, – и Черняков безнадежно махнул рукой.

Кожевников задымил трубкой и задумчиво сощурил узкие глаза:

– Я вчера слышал, что мы не одиноки в своей работе. Справа и слева от нас все части роют не меньше нашего, а может, и больше, чем мы, и все считают, что готовят исходный рубеж для наступления.

– Разве на совещании об этом говорилось?

– Нет, официально – ни слова. Но ведь от живых людей всегда можно кое-что узнать частным порядком...

– Интересно! Кажется, операция задумывается гораздо хитрее, чем я предполагал.

– На этот раз противник будет сбит с толку, – сказал Кожевников, – ибо даже мы, старшие офицеры, ничего не знаем определенного, хотя и готовимся наступать.

– Нет худа без добра, – ответил Черняков. – Я предпочитаю узнать задачу за два часа до наступления, лишь бы не получилось, как в ноябре под Зоолищем...

Работы в полку велись с неослабевающим напряжением. Вечером пришли донесения о проделанной работе, и Черняков, просмотрев их, собирался дать указания комбатам, когда ему позвонил Дыбачевский:

– Завтра к семи явитесь ко мне со своими комбатами!

– Причину могу знать?

– Учеба, – ответил генерал, не вдаваясь в подробности. – «Хозяин» собирает.

Чуть свет были подняты нужные офицеры.

Крутов, которому тоже приказали собраться, пришел к блиндажу командира полка. Черняков на ходу пристегивал сумку.

– Все в сборе? – спросил он. – Шагом марш!

В штабе дивизии уже стояло наготове несколько грузовых машин. В кузовах некоторых машин на досках, положенных от борта к борту, сидели офицеры. Черняков забежал к начальнику штаба, где уже находились командиры полков. Разговор вертелся вокруг будущего наступления; говорили, что цель не ограничивается, как в прошлый раз, взятием Витебска, иначе зачем такие перемещения командного состава, не только во фронте, но и в армиях... Поскольку никто ничего определенного не знал, высказывались невероятные предположения.

– А какова тема занятий? – не утерпел Черняков.

– В основном – прорыв, – ответил начальник штаба дивизии, – а в деталях просто затрудняюсь вам сказать. Сейчас поедем, узнаем... Кстати, генерал уже собрался...

Увидев Дыбачевского, все побежали к машинам.

– В Королево! – скомандовал генерал и, захлопнув дверцу своей легковой машины, выехал вперед. Следом, расстилая пышный шлейф белесоватой пыли, помчались грузовики с офицерами. Вблизи Монастырского холма уже собрались офицеры из всех соединений армии и ведущих отделов штаба. Здесь находились и все генералы. Ждали только командующего. Подготовка большого наступления будоражила, возбужденные разговоры слышались из каждой группы; новости схватывались на лету.

Вскоре на черной легковой машине прибыли Березин и Бойченко. Офицеры поспешно построились, невысокий генерал-танкист гаркнул: «Смирно!» – и четким широким шагом пошел навстречу командующему с рапортом.

– Здравствуйте, товарищи! – громко произнес Березин и, придерживая руку у козырька фуражки, пошел вдоль строя к большой пятиметровой схеме обороны противника, которую только что укрепили на планках между двух сосен.

Офицер штаба предупредительно подал ему длинную указку. Березин попробовал ее на гибкость, как рыболов пробует удилище, и пригласил офицеров поближе. Поскольку разговор предстоял долгий, он велел рассаживаться на траве, кому как удобнее.

Строй сразу сломался, рассыпался. Перед командующим были сотни внимательных, выжидающих лиц. Сколько было передумано, прежде чем он решился собрать офицерский состав, чтобы посвятить в свои замыслы, заставить каждого устремиться к одной цели. Трудно сразу найти слова, которые бы тронули сердце каждого. Начать с общих высказываний о политическом моменте? Но это сразу втянет его в поток чужих мыслей, а он хотел говорить о своем, наболевшем, о том, что было основным в действиях армии под Витебском.

– Товарищи, мои боевые друзья! Всех нас волнуют предстоящие дела, и мы горячо жаждем победы. Поэтому прошу вас сосредоточить все внимание на выводах, которые Военный совет решил довести до вас, чтобы добиться полного согласования наших усилий. Перед вами схема одного из участков вражеской обороны от деревни Перевоз до Языково Он, как две капли воды, похож на любой другой. Вот передний край, – Березин взмахнул указкой и описал широкий полукруг, еле касаясь схемы..

Тишина стояла такая, что слышен был шелест листьев осины, лениво перебираемых слабым дыханием ветерка. Как журчание отдаленного ручейка, из-за Монастырского холма наплывала тихая, едва различимая музыка, передаваемая агитмашиной для бойцов переднего края...

– ...Он насыщен стрелковым оружием, орудиями прямой наводки. Дальше, в полосе одного километра, вы видите сеть наблюдательных пунктов, минометные батареи и орудия прямой наводки более крупного калибра. Перенесемся еще на два километра в глубь вражеской обороны. Здесь проходит линия батарей стопятимиллиметровых орудий и в шести километрах – огневые позиции тяжелой дивизионной артиллерии. За ними – рубежи, не занятые войсками, а где-то дальше – резервы противника, которые могут подойти к любому из этих рубежей и к месту боя в течение дня...

– Как думаешь, к чему клонит? – шепнул Еремеев.

– Терпение... Сам же говорил... – пожал плечами Крутов, тоже еще не понимавший, зачем им излагают то, что довольно хорошо знает каждый офицер.

– ...А теперь взгляните на другую схему, – привлек Березин внимание офицеров к другому полотнищу, на котором был вычерчен в виде кривой какой-то график. – Здесь дана кривая нарастания плотности огня противника по мере приближения к его переднему краю. Начнем движение с исходного рубежа, с восьмисот метров...

– Ближе, уже в сотне метров от немца сидим! – раздался чей-то возглас.

– Если кто сумел подготовить исходное так близко, честь и хвала ему, – сказал Березин. – Но я начну с восьмисот. На этом расстоянии противник вводит в действие все свои пулеметы, винтовки, артиллерию. Следующий рубеж – четыреста метров. Плотность огня заметно возрастает, в бой вступают вражеские автоматчики. Кривая растет. Но вот, – Березин взмахнул указкой, – мы проводим артиллерийскую подготовку, уничтожаем артиллерийские, пулеметные точки, пехоту и врываемся на его передний край. Кривая огня резко падает. Так? – обратился он к слушателям.

– Правильно! – раздались возгласы.

– Но есть одно условие... – сказал Березин.

– Надо, чтобы противник не убежал! – выкрикнул офицер позади Крутова.

– Совершенно справедливо. Надо не дать противнику уйти из-под нашего удара и, не замедляя движения, – вперед!

Крутов все внимание сосредоточил на словах командующего, а тот продолжал развивать свою мысль в строгой последовательности...

– ...На глубине в один километр плотность огня упадет еще больше, так как, помимо потери орудий и живой силы, противник лишится основной массы артиллерийских наблюдательных пунктов – своих глаз, а это нарушит работу всех его батарей. Теперь мне нетрудно сформулировать свое основное требование к войскам: стремительность! Вот главное условие нашей будущей победы...

Березин прошелся перед схемами; оставалось довести до слушателей вторую часть – условия тесного и непрерывного взаимодействия пехоты с другими родами войск.

– Основная тяжесть в будущей операции, – продолжал он, – падает на пехоту. Пехота должна быть и будет надежно прикрыта огневым и броневым щитами на весь период боя. Это второе условие, без которого немыслима наша победа. Что для этого требуется? Прежде всего – не допустить разрыва между огневым валом и атакующей пехотой. Огневой вал должен вести за собой пехоту от рубежа к рубежу...

Березин подробно изложил, как надо организовать взаимодействие пехоты с артиллерией и танками, указал время переноса огня в различные моменты боя. Потом пригласил всех к Монастырскому холму, чтобы сказанное закрепить практическим показом.

Крутов не попал на вершину холма, которая вся была занята генералами и полковниками, тесно обступившими командующего. Ему удалось прилепиться лишь на переднем склоне высотки. Укрепившись на земляном откосе, он достал из сумки бинокль, в окулярах встали знакомые по зимним боям места: Ранино, Тишково и роща, откуда наступал батальон Еремеева. Внизу перед холмом, где когда-то насмерть стояла дивизия Безуглова, теперь лежал на исходном батальон, ожидая сигнала к началу учения.

Взвилась красная ракета; торопливо застучали выстрелы минометов, ударили батареи дивизионных пушек. Мимо холма с ревом и лязгом промчалось десятка два танков и самоходных орудий. Атака.

– Обратите внимание, как движется пехота за танками, – раздался громкий голос Березина. – Такой темп требует от нее больших усилий, но мы должны привести своих солдат и сержантов к убеждению, что иначе – невозможно! В бой пойдут отдохнувшие люди...

Пехота шла действительно хорошо. Крутову видно было, как взвивались дымки гранатных разрывов над окопами «противника», как бойцы, перескочив через траншеи, бежали дальше, и вскоре автоматная стрельба стала доноситься еле-еле, а затем только отдаленное мерцание сигнальных ракет говорило о продолжающемся движении батальона. Вскоре над Ранино взвились красные искры ракет.

– Батальон форсировал озеро и овладел Ранино, – сказал Березин, – На нашем пути встретятся водные преграды, нужно учиться их преодолевать!

Возвращались с учения с шумными разговорами.

– Если так пойдет, как требует командующий, то я не завидую гитлеровцам! – сказал Еремеев.

– А как же иначе? Только так! Врагу на этот раз не улизнуть от расплаты, – убежденно отозвался Черняков.

В голове его рисовались картины грядущих боев, хотелось дожить до тех счастливых минут, когда можно будет по-настоящему шагнуть через ненавистный рубеж фашистской обороны.

А часы и минуты эти становились все ближе и ближе...

В один из последующих дней полк Чернякова выполнял странную на первый взгляд задачу. Целый батальон с полковой батареей по нескольку раз совершал переход по одному маршруту. Подразделения поднимались на холм, хорошо видимый противнику, пылили по дороге, а потом спускались вниз и, незаметно обойдя холм стороной, снова повторяли «марш». Пусть считает противник, сколько «войск» подошло к переднему краю! А тут всего-навсего один полк Чернякова как стоял, так и стоит...

В воздух поднималась «рама» – разведывательный самолет противника. Тогда «войска» разводили по кустарникам костры, дымили в небо.

На переднем крае стояла тишина.

В штабе полка тоже выпал редкий миг затишья. Телефонист, сидя возле аппаратов, порой твердил:

– Гром, Гром, я – Венера! Проверка!..

– Вызови Еремеева! – подошел к нему Крутов.

– Не могу, – ответил телефонист.

– Что же это ты? Связи нет, а сидишь и не докладываешь!

– Связь есть, товарищ капитан, только телефоном с сегодняшнего дня пользоваться запрещено всем без исключения.

Офицер-шифровальщик, лениво бренькавший на мандолине, повернулся к Крутову и сказал:

– Приказ по моей части... Желаете говорить, пройдитесь пешочком и беседуйте сколько угодно!

Крутов ничего не сказал и пошел в батальон. В зеленой листве звонко пинькали синицы, над полем разносились трели жаворонков, и легкий ветерок шевелил высокую рожь, которую скоро пора было убирать. Дело стояло за несколькими днями хорошей солнечной погоды да за жнецами...

Задумавшись, Крутов не заметил, как свернул на тропку к третьему батальону.

В прохладном полумраке блиндажа за столиком сидел Глухарев и что-то выводил цветными карандашами. Увидев Крутова, он поспешно спрятал листок.

– Здравствуйте! Я вам не помешал?

Комбат указал ему на скамейку – садись!

– Так случилось, что проходил мимо...

– Послушайте, – неожиданно сказал Глухарев. – Вы, кажется, художник?

– Когда-то немного учился... а что? – Крутов был удивлен.

– Да вот, понимаете, какая чертовщина, – Глухарев нерешительно вытащил спрятанный листок. – Надо сыну нарисовать танки, пушки – словом, все атрибуты войны, а у меня ничего не выходит. Целый час бьюсь, а толку ни на грош. У вас наверняка лучше получится...

– Значит, сын жив-здоров?

– Да, нашелся! В детдоме оказался, в Красноярске. На письмо ответил, правда не сам, а воспитательница. Сам он еще малыш, только годика через два в школу, не раньше...

Счастливо улыбаясь, Глухарев достал письмо и небольшую карточку, на которой куча малышей облепила молодую женщину с грустными, но добрыми глазами.

– Вот он, Колька мой, – указал Глухарев. – Какой парень вымахал, а? Совсем ведь кроха был, а вырос! Не узнать теперь...

Колька, пожалуй, такой же, как и остальные, но, если отец находит его особенным, почему бы с этим и не согласиться?

– Орел! – подтвердил Крутов. – Смотри, как брови свел, прямо весь в отца...

Глухарев расцвел от похвалы и тут же подсунул Крутову бумагу и карандаши.

– Так вы нарисуйте что-нибудь такое... – он неопределенно повертел пальцами. – Сделайте одолжение. А я пока насчет обеда соображу.

Он вышел из блиндажа.

Крутов взялся за карандаш. Рука, соскучившаяся по любимому занятию, жадно бегала по бумаге. Прежде всего появился танк, и не один, а целая танковая рота. Стремительные «Т-34» мчатся на врага. А самолеты над ними. На крыльях у них горят звезды: сразу видно, что это свои самолеты. На другом листке в верхнем углу появился летящий к земле «мессершмитт». Он объят пламенем, за ним стелется черный хвост дыма. Из нижнего противоположного угла бумаги по нему ведут огонь стрелки – это они и подбили самолет врага. Середина листа осталась чистая. Крутов подумал немного, потом нарисовал овальную рамочку и в ней Глухарева в профиль, такого, как всегда: в пилотке, с темной прядью волос, свисающей на лоб, и сурово сдвинутыми бровями. Нос чуть-чуть с горбинкой, щека с резкой мужественной складкой у рта...

Глухарев вошел в блиндаж, глянул из-за плеча.

– Ну, как получилось? О, здорово! Даже портрет! Неужели я такой злой? Надо было подвеселить немного, а то меня малыши бояться будут...

– Нет, не надо. Так вы больше похожи, и выражение вовсе не злое, а суровое, волевое.

– Вот не знал раньше про ваш талант! Может быть, по маленькой, за сына. А?

Он поставил на стол тарелку с закуской, налил водки в небольшие граненые стопки.

– За вашего сына! – чокнулся Крутов.

Выпили. Глухарев стал заботливо пододвигать закуску:

– Берите, кушайте! Вы не представляете, до чего я был рад, когда узнал, что он жив. У вас еще нет сына? Вот погодите, будет свой, тогда узнаете! А ведь какой молодец, растет и хоть бы что!.. Я все беспокоюсь, не обижают ли их там? Воспитательнице написал. Она, кажется, женщина душевная, должна понимать. Тоже мужа потеряла, одна! Как вы думаете, она с детьми ничего?

Крутов всмотрелся в карточку, сказал:

– Ее ребята обожают. У нее чудный характер.

– Почему вы так думаете? Вы ее знаете?

– Что же тут знать? Видите, малыши ее облепили, как мухи кусок сладкого пирога!

– Правда!.. Вот что значит глаз художника! Напишу ей обязательно. Вам налить?

– Нет, хватит...

– Ну, как знаете, неволить не буду. Говорят, в Красноярске морозы – волков морозить можно!

– Сибирь...

– Может, придется туда поехать, так не знаю, как и перенесу.

– Ерунда, приживетесь! Еще понравится. Сибирь – отличный край, ни на какой другой и менять потом не захотите!

– В самом деле? Было бы хорошо!..

Крутов вскоре отправился обратно в штаб.

«Вот, нащупывает дорогу к счастью, – думал он о Глухареве, который говорил о воспитательнице едва ли не больше, чем о сыне. – Время лечит от самых непоправимых бед». Мысли перескочили на свое, и Крутова так потянуло увидеться с Леной, что, кажется, взял и ушел бы к ней, даже без разрешения.

Непривычная пауза в делах тяготила Крутова. Обычно в штабе бывало много работы, а сейчас свободного времени хоть отбавляй Крутов взялся за какую-то книгу, присел возле блиндажа и только раскрыл ее, как кто-то заслонил свет. Изуродованная рука – всего с двумя пальцами – большим и указательным – протянулась к книге, перевернула ее обложкой кверху.

– «Полевая служба штабов», – сказал Крутов. – Какие новости принес?

Малышко перебросил пару страниц, покачал головой:

– Никак не могу заставить себя читать подобные вещи... А новости какие? Наступать будем.

– Ткнул пальцем в небо! Неужели я об этом не знаю?..

– Не на нашем участке, а к югу от Витебска. Я карты и схемы получил в разведотделе. Вот где разведчики постарались, действительно! Все цели нанесены, занумерованы, как в хорошей бухгалтерии. Чистая работа!

– Ну, там не только войсковая разведка работала, но и авиация. Чернякова видел?

– Он у Дыбачевского. Там все кипит!

– Значит, конец нашему сидению, – сказал Крутов. – Только скорей бы!

Черняков приехал с хорошими вестями. Собрав офицеров, он обвел всех повеселевшими глазами и сказал:

– Ну, товарищи, настает праздник и на нашей улице! Завтра ночью выступаем. Тихо, без шума подготовьтесь к маршу. Ничего, кроме табельного имущества, за собой не тащить. Все, что не сможете поднять, завтра же сдать на склад.

Крутов ждал этих слов, но все равно тревожно екнуло сердце: «Выступать... Значит, с Леной уже не увижусь, может, и совсем». В смятении и тревоге стоял он в блиндаже командира полка, выслушивал приказания, которые тот отдавал связистам, артиллеристам, комбатам, инженеру, записывал для памяти, – ведь придется проверять, а думал все-таки о другом.

Офицеры стали расходиться по своим подразделениям.

У Чернякова вскоре остались лишь Кожевников, начальник штаба и Крутов.

Последние распоряжения... Черняков сегодня не в полевой, а в повседневной форме. Он словно помолодел, в глазах задорный блеск.

– Друзья мои, – обратился он. – Я не знаю, придется ли нам когда еще поговорить по душам! Не знаю! Так давайте сегодня, перед лицом больших событий, поговорим не как начальники и подчиненные, а как товарищи, прожившие годы под одной крышей и перед одними опасностями. Я сегодня был у генерала, и нас вкратце ознакомили с боевой задачей. Мы вступим в бой на второй день, когда гвардия прорвет оборону противника. Дыбачевский нам сказал: «Душа из вас винтом, а вы должны обеспечить дивизии звание «Витебской»...

– Со словами он не церемонится, – усмехнулся Кожевников.

– Мне лично это тоже не понравилось. Но дело не в этом. В конце концов каждый имеет право ставить перед собой и такие цели. Пусть!.. Судя по всему, на этот раз бой предстоит очень серьезный. Нас ждут испытания, размеров и тяжести которых мы еще не можем себе представить. Я не строю иллюзий, поэтому давайте договоримся: в случае, если не станет меня, команду примете вы, Федор Иванович. Ваша очередь вторая, – сказал он начальнику штаба. – Самое главное, команду принимайте решительно, без колебаний, чтобы это не отразилось на выполнении задачи. Ведь вас не надо будет вводить в обстановку, знакомить с людьми. Каждый знает свое место, свои обязанности, но, кто бы где ни находился, думайте о судьбе полка. Речь идет не об официальной ответственности, которая целиком лежит на мне, а о другой – ответственности перед совестью, перед партией, перед народом...

– С кем будет Крутов? – спросил начальник штаба.

– Он будет со мной, на командном пункте, как и всегда. Свои штабные обязанности он знает и будет их выполнять. В отношении его у меня есть кое-какие соображения. Не век же ему киснуть в ПНШа!

«Интересно, – подумал Крутов. – Раньше и речи не было о моем перемещении». Ему нравилась его должность, позволявшая видеть действия целого полка, всегда ощущать себя прямым и активным участником боя. «А вообще-то, не все ли равно, где служить?» – И он опять вспомнил о Лене.

– О чем вы задумались, Крутов? – громко спросил Кожевников.

– Пустяки, личное... – смутился Крутов.

– Он вообще, как влюбился, странный стал, – сказал начальник штаба, не преминувший подтрунить над Крутовым.

– Товарищ полковник, позвольте обратиться к начальнику штаба? – внезапно решился Крутов и, когда Черняков кивнул головой, спросил: – Разрешите отлучиться из полка часа на три-четыре?

– Я не возражаю, – пожал плечами начальник штаба. – Только три-четыре часа – это нереально, поскольку полк, куда тебе надо, стоит далеко не рядом с нами. Как вы, товарищ полковник?

– Согласен, – сказал Черняков. – Прикажи ординарцу оседлать мою лошадь и – до часу ночи!

Крутов, зная лошадь полковника, с которой больше будет мороки, чем пользы, вежливо отказался.

– Пусть возьмет мою, – выручил начальник штаба, – моя полегче на ногу!

– Есть! – козырнул Крутов. – К часу ночи быть в полку!

– Иди, – махнул рукой Черняков, – время дорого!

Когда в блиндаже остались трое, Черняков нагнулся и достал из-под кровати бутылку красного вина, купленную им во время поездки в штаб армии в столовой военторга.

– Молодым свои радости, а нам...

– А может, оставим до Дня Победы? – усмехнулся Кожевников.

– Ко Дню Победы у меня припасена бутылочка коньяку. Я человек запасливый, – отшутился Черняков.

...В это время Крутов во весь опор мчался на резвой лошади. Кончилась проезжая дорога. Дальше надо было ехать тропами. Он сдержал коня: в темноте нехитро было задеть головой за телефонные провода, подвешенные на шестах очень низко.

К расположению санитарной роты он подъехал уже довольно поздно.

– Стой! – окликнул его часовой. – Пропуск!

Крутов ответил и, когда часовой подошел к нему, попросил:

– Вызовите Лукашеву!

– Нельзя. Уже был отбой.

После долгих уговоров часовой позвал разводящего. Либо тот не спешил, либо Лена медлила со сборами, только время истекало. До часу ночи теперь едва оставалось времени лишь на то, чтобы не спеша вернуться в полк.

– Лена, здравствуй! – радостно сказал он, когда девушка подошла к нему.

– Вы с ума сошли! Зачем приехали среди ночи? – Она явно растерялась, поправила сползавшую с плеч шинель и покосилась в сторону часового: – Что случилось?

– Мне нужно с вами поговорить...

– Это еще не причина, чтобы тревожить людей, когда все спят. Можно было приехать днем...