Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

В. КЛИПЕЛЬ
МЕДВЕЖИЙ ВАЛ

Участнице сражения за Витебск, гвардии лейтенанту Марии Иосифовне – жене и другу – посвящаю

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Более двух лет стонет Белоруссия под ярмом жестокого врага.

Забурьянели непаханые поля. Обезлюдели деревни. Не порадует глаз приветливо вьющийся над хатой дымок, не пахнет навстречу ароматом свежеиспеченного ржаного каравая.

Где ты, свет электрических огней?

Где вы, звонкие задушевные песни? Иль не грустит больше по милому девичье сердце?

Молчит деревня. Черны проемы окон, и только кое-где боязливо мелькнет робкий свет лучины. Тоскуют по родине песельницы, угнанные в неметчину, в рабство. Горе и печаль живут под каждой крышей, где есть человек, в разбитых башмаках пылят по широким большакам, бредут узкими стежками.

Дым пожарищ застилает ясные звезды; птицы с печальными криками разлетаются от своих гнездовий в поисках земли, еще не пропитавшейся запахом гари.

Два года, долгие, как вечность, отбросили цветущий край к нищете и бесправию. Дико людям впрягаться в соху после того как по этой земле много лет ходили тракторы и комбайны.

Тому, кто дышал воздухом свободы, неволя страшнее смерти, и глаза народа налиты ненавистью. Настороженная мина, перебитый рельс, пуля партизана на лесной дороге встречают врага.

Долга черная ночь, но близится рассвет. В глухой тьме зарницами близкой освободительной грозы полыхают орудийные выстрелы наступающей Советской Армии.

В сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, после долгих боев, войска Калининского и Западного фронтов прорвали фашистскую оборону под Духовщиной и Ярцевом и освободили разрушенный Смоленск.

Танковые части пробивались по большакам к Витебску, проселками и просто без дорог шла пехота. Усталые пехотинцы неохотно уступали дорогу легковой машине и, только увидев за стеклом фуражку с круглым генеральским знаком – «Начальство какое-то!», – сторонились более поспешно, не проявляя ни особенного любопытства, ни желания выровнять строй. Артиллеристы, те и вовсе не обращали внимания на сигналы шофера, и он, рывками вывернув машину с наезженной колеи, стал полем обгонять медленно ползущую батарею полковых орудий.

Генерал не остановил машину, никого не «разнес» за невнимательность. Раскачиваясь, он сидел, закрыв глаза, и делал вид, что дремлет. Когда машину стало бросать на ухабах, он скупо обронил шоферу:

– Не можешь полегче...

– Так разве я виноват, товарищ командующий! Сигналишь-сигналишь, а они будто глухие...

– Ну-ну... Ты думаешь, им легче?

Генерал Березин возвращался с совещания, которое командующий фронтом накоротке провел с командующими армий. Это была своеобразная коллективная оценка обстановки своих и противника сил, черновая наметка действий на ближайшее время. Ничего нового, неожиданного он там не услышал. Информируя о положении в своей армии, Березин подчеркнул, что хотя у него и продолжают действовать танковая группа и прежнее количество стрелковых соединений, но возможности армии весьма ограниченны из-за больших потерь; из-за плохого состояния дорог сложилось к тому же тяжелое положение со снабжением войск. Он высказался за то, чтобы дать частям передышку.

– Как это ни болезненно, но я должен признаться, что инициатива уходит из наших рук, и не мы диктуем, а противник сам стал выбирать время для отхода на новые рубежи. Это уже планомерный отход. Наступление в таких условиях сулит лишь незначительные успехи, но расплачиваться за них придется неоправданно высокой ценой...

Видя, как хмурится командующий, как он раздраженно постукивает по столу карандашом, Березин понял, что говорит не то, что тому хотелось бы услышать, но иначе поступить не мог. Ответственность обязывала не только доложить о фактах, но и сделать выводы. Несколько лет командуя армией, он не желал принимать во внимание иных мотивов, кроме интересов дела.

– Ни о каком прекращении активных наступательных действий не может быть и речи, – резко сказал командующий фронтом.

Он только что прилетел из Москвы, где в Ставке ему пришлось выслушать много горьких истин по поводу того, что, имея такие силы, фронт не провел ни одной операции, которая увенчалась бы окружением и полным разгромом противника. Фронт попросту выталкивал врага лобовыми атаками, расплачиваясь за свои победы громадными потерями. В Ставке были недовольны, и теперь только освобождение новых районов, только взятие Витебска могли в какой-то мере поддержать его пошатнувшийся авторитет. А тут разговор об отказе от наступления...

– Не к лицу командующему руководствоваться личными чувствами и разводить жалость. У нас армия, а не богоугодное заведение... – Почувствовав, что перехватывает, командующий фронтом взял себя в руки и заговорил более спокойно, обращаясь уже не к одному Березину, а ко всем: – Пока наступают другие фронты, мы обязаны наступать. Интересы государства требуют быстрейшего освобождения Витебска, и мы его возьмем, чего бы это нам ни стоило. Не кажется ли вам, что вы переоцениваете значение потерь? А это ведет к утрате чувства перспективы. Да, у нас есть потери. Значит, надо думать о мобилизации неиспользованных возможностей...

По дороге шла дивизия, выведенная в резерв. Шинели на солдатах были мятые, грязные, лица небритые, угрюмо-сосредоточенные. С начала Курского сражения бои на всех фронтах идут без передышки и наступление идет к своему естественному концу.

На перекрестке, в стороне от общего потока, стояла легковая машина. Березин подъехал к перекрестку. К машине подошел офицер оперативного отдела и доложил:

– По приказанию начальника штаба прибыл проводить вас до нового командного пункта!

– Садитесь, показывайте дорогу! – сказал Березин и указал на место позади себя.

Дом, отведенный для Березина, стоял в деревне особняком, был просторен и чист внутри. Повсюду уже были расставлены привычные Березину вещи, и он, войдя, почувствовал, что наконец-то попал домой, и облегченно вздохнул. Повесив шинель, он прошелся по комнате и остановился у зеркала. Машинально пригладил густые волнистые волосы, зачесанные назад, и приблизил лицо к стеклу.

«Сивею, – с горечью отметил он, поправляя когда-то темные, а сейчас вперемежку с серебром пряди. – Бежит время!» Да, время неумолимо делало свое дело, раздало его в плечах, в талии, запрятало внимательные, изучающие глаза под широкие, в палец, мохнатые брови. Время с размаху, не заботясь о красоте, рассекло лицо глубокими морщинами. Но за некоторой грубоватостью облика угадывались большая физическая и душевная сила, непреклонная воля и трезвый ум, умеющий направить все эти качества к одной ясной цели.

Березин был скуп на слова, жесты, не любил позы. Вся его деятельность состояла в том, чтобы организовать тысячи других людей, сплотить их в монолитную, послушную его воле силу. Борьба с фашизмом требовала такого единства и сплочения.

Необходимые для этого качества не были врожденными, не пришли к нему готовыми, он развил их, воспитал в себе требовательностью, более суровой, чем он предъявлял к другим. Без этого внутреннего самоусовершенствования он не мыслил движения вперед. Куда, к чему? К большим чинам, власти или материальному благоденствию? Профессионал-военный, он двадцать лет готовился к защите Родины и теперь стремился к результатам, которые, он чувствовал, ему по плечу.

Жизнь – ходьба в гору. Остановки нет; люди, идущие позади, не дадут передышки: либо подтолкнут вперед, либо скажут – «Отойди!», если устал, если дыхание кончилось.

Пошевелив плечами, он хотел было размяться, но вошел адъютант, доложил:

– Начальник штаба!

– Зови! – сказал Березин и пошел к столу.

Начальник штаба генерал-майор Семенов поздоровался и, не ожидая вопросов, принялся докладывать о положении в войсках.

Суть дела он излагал четко, лаконично, встречную мысль Березина схватывал с полуслова и брал на заметку. Вопросов не задавал, считал нетактичным спрашивать. Командующий сам информирует, о чем нужно, иначе какая может быть работа без доверия, без посвящения в планы на будущее?

Семенов был кадровый военный и начал войну начальником оперативного отдела армии. Осенью 1941 года, когда немецкие войска перешли в наступление на Москву, под удар танковых клиньев попала армия, в которой он служил. Управление войсками рушилось, части теряли связь со штабом и между собой. В обстановке растерянности, когда многие заботились об одном – выйти из-под удара, он сумел собрать отбившиеся разрозненные части и вывести их за линию фронта.

В 1942 году его назначили начальником штаба к Березину. Они сработались. О любви, дружбе речи не шло, были доверие и уважение. Им казалось: будет лучше, если объединяющей их силой будет не дружба, а служба. Березин предоставил ему право быть в своем штабе полным хозяином. Но Семенов отлично знал, что каждый его неверный шаг будет тотчас известен Борезину: он сам держал своих подчиненных под неослабным контролем, не надеясь на начальников отделов.

Он был одних лет с Березиным, в меру широкоплеч, опрятен, до блеска выбрит; белесые редкие волосы, зачесанные от виска поперек темени, никогда не сбивались в беспорядочные пряди. Внешность его была безупречна, но от высокого розового лба, прямого, утолщенного у переносицы носа, упрямо сжатых в ниточку губ веяло холодом. Под пронизывающим взглядом его небольших серых глаз люди чувствовали себя раздетыми новобранцами в неуютном кабинете врача призывного пункта.

Правда, обвинить его в нелюдимости или черствости было нельзя: он откликался на нужды подчиненных, был весельчаком в компании и примерным семьянином. Но служба не оставляла ему почти ни минуты свободного времени; который год он жил вдали от семьи. Так постепенно складывался его характер – человека действия, немного суховатого из-за необходимости экономить время, замкнутого, чтобы не сболтнуть того, что принадлежит службе. Даже мыслил он своеобразно, облекая мысли в стремительные ясные фразы.

– Наши соображения не приняты во внимание, – сказал Березин, когда был окончен разбор бумаг. – Командующий высказал опасение, что, переоценивая значение потерь, мы рискуем утерять чувство перспективы...

– Отдать в бесцельных стычках инициативу противнику и нанести армии непоправимый моральный ущерб!..

– Об этом я говорил, – живо продолжал Березин, – но приказ фронта – наступать! Надо подумать, как лучше его выполнить, и не допустить, чтобы наши опасения сбылись. В полосе армии – Лиозно и Витебск. Поэтому, я считаю, главные усилия надо направить по основным магистралям. На остальных участках – активность огня и незамедлительное преследование, как только обнаружится отход противника. На каждом промежуточном рубеже тратить силы попусту всем – нет расчета. Как только придет приказ фронта и станут ясны наши разграничительные линии – составьте проект приказа. Второе: мне надо знать, где противник думает осесть основательно, чтобы тоже подготовиться. Организуйте переброску двух-трех надежных разведгрупп в тыл противника, пусть прощупают... Если надо, договоритесь с фронтом о десанте...

Семенов отрицательно качнул головой:

– Не разрешат.

– Вам знать лучше, – не стал настаивать Березин. – Главное – сделать это как можно быстрей.

– Группы для этой цели готовились...

– Вот и хорошо. Дайте им «добро».

В дивизии Дыбачевского шифровку приняли ночью. Час был поздний, но, поскольку генерал еще не спал, ее без промедления принесли ему. Сначала он хотел переслать документ начальнику штаба, так как организация разведки входила в его обязанности, но фраза – «Командующий придает важное значение выполнению этой задачи» – заставила его изменить решение.

Он взял трубку телефона, буркнул нетерпеливое – «Поживей эн-ша!» – и стал ждать, когда ему ответят.

– Ты еще никого не подобрал в «хозяйство Полякова»? – спросил он тоном человека, сознающего, что его собеседник в курсе дела. – Некого, говоришь? А резерв?.. Бери личные дела и ко мне. Тут «письмо» по твоей части.

Надо же было произойти такому, что группа, с которой столько возились, обучали, тренировали, вдруг потеряла своего командира: ранен во время рекогносцировки. Главное – некого назначить взамен. Будь задача менее сложной – назначай любого из сержантов разведроты, и дело с концом, но тут... Что греха таить: выпускники курсов младших лейтенантов – вчерашние сержанты – могут вести людей в бой, но топографии почти не знают, не очень-то ориентируются на местности, а без этого в разведке мало проку...

Вот почему, когда пришел начальник штаба, Дыбачевский сунул ему под нос шифровку – «Читай!», – а сам стал перелистывать личные дела офицеров, находившихся в резерве. О тех, кто не воевал, нечего было и думать – сразу их в сторону; кто был ранен на других участках фронта, а сейчас попал в его дивизию, тоже отбрасывал: кто его знает, что они за люди? Хороших в своих полках ждут, да они и сами обычно стараются в старую часть попасть, а не прибиваться куда попало.

– Может, взять кого из полка для такого дела? – предложил начальник штаба.

– Там и так кисло, хоть самому в строй становись, – мрачно отозвался Дыбачевский. – А вот!..

– А-а, Крутов! Так он же командир роты...

– Разве не подходящ?

– Пожалуй, ничего, только Черняков узнает – такую бучу поднимет. И так уже раза три звонил, чтобы, как прибудет, сразу в полк отправляли...

– Ну, в дивизии пока что я хозяин. Обождет! – отрезал Дыбачевский. Чтобы выполнить приказ, в котором заинтересован командующий, он готов был поставить во главе группы комбата, а не то что командира роты. – Вызывай!

Старший лейтенант Крутов был ранен во время штурма оборонительной полосы. По-хорошему можно было еще недельку-другую побыть в госпитале – с выпиской не торопили, но он побаивался, как бы дивизию не перебросили на другой участок фронта, тогда ищи-свищи... К тому же наступление было в разгаре и офицерскую палату набили «по завязку».

В дивизии не спешили рассылать их по полкам. Видно, приберегали до того времени, когда накопится побольше, чтобы придать их возвращению в части видимость пополнения. Крутов был уверен, что получит направление в полк, а там – рота. И вдруг среди ночи его вызывает генерал. Крутов заволновался: неспроста!

Дыбачевский сидел в комнате один. Принял он Крутова радушно, подал руку, предложил стул.

Крутов видел, что вызван не для пустых разговоров. Время позднее, давно уже спать пора, но генерал сидит, а ведь он тоже человек. Его так и подмывало ответить на душевность душевностью, сказать: «Товарищ генерал, бросьте волынку, говорите прямо, зачем я вам нужен?» Но он побаивался. Краем уха слышал, что полагаться на генеральскую любезность не следует, в любой момент может вспылить, «поставить на место». Генерал нахмурил брови:

– Вот у меня лежит характеристика на одного офицера... Тактически грамотный, смелый, партии преданный... Как, по-вашему, могу я довериться командиру полка и поручить этому офицеру важное дело?

– А как же! Командир полка пишет, не кто-нибудь!

– Тогда представьте себя на моем месте: я, генерал, доверился этой характеристике, а офицер оказался не на высоте, не выполнил приказа. С кого спросить?

– Приказ есть приказ, и его обязаны выполнять. Ну, за рекомендацию тоже спрос, пишешь – знай на кого. Так я считаю, товарищ генерал!

– Тогда к делу. Намерен, поручить вам очень важную задачу. Результатами интересуется командарм. Если вы так же строги окажетесь к себе, как к другим, – задача вам по плечу. Вам даже легче, чем другим, вы фронтовик, знаете топографию, к лесу не привыкать. Я ведь тоже знаю, что за штука – лес. В Сибири жил, в некотором роде земляком вам прихожусь...

И Крутову было предложено возглавить разведывательную группу, перейти линию фронта и обширным лесным массивом, прилегающим к Акатовскому озеру, выйти в тыл немцам, чтобы там разведать, где они готовят оборонительные рубежи.

– Народ подобран хороший, местность – сам видишь, лучшей не придумаешь для такого дела, – генерал развернул карту.

Щемящий холодок перекинулся из груди в окончательно еще не зажившее плечо Крутова, и там заныло тупо, неприятно.

В разведку! Какой желанной казалась ему сейчас рота!

Он смотрел на карту, а в голове, помимо воли, билась мысль: «А может быть, это еще не окончательно, есть еще время отказаться?» Но нет, это только так водится, что генерал спрашивает согласия – хочешь иди, нет – отказывайся. Все уже десять раз обдумано и решено.

Дыбачевский испытующе наблюдал, а Крутов думал и все не мог решиться. Испытав на собственной шкуре, что за штука война, он теперь опасался того, о чем когда-то, будучи помоложе, мечтал с такой страстью. В разведке придется все решать быстро, без колебаний, а спросить «прав – не прав» будет не у кого. На передовой, что ни случись, – за плечами рота, люди, с которыми ешь и пьешь из одного котелка, греешься у одного костра, живешь бок о бок в одном окопе. А тут? Будто сквозняком потянуло по голому телу. Он выдавил никчемные осторожные слова:

– А справлюсь ли?

Генерал пожал плечами, ответил холодно:

– Свободных людей нет, пришлось вас из резерва брать. – И повторил свое: – Вам легче, чем другим: фронтовик, коммунист...

Отказываться теперь значило показать себя трусом. И Крутов отлично понимал это.

– Ну, так как? – спросил генерал и нетерпеливо побарабанил пальцами по столу: некогда, мол!

На нетерпение генерала Крутов не обратил внимания: не грех и подумать. Но поскольку все было решено, ответил по-деловому, вопросом:

– Когда прикажете приступить к выполнению задачи?

– Утром примете группу, днем вместе посмотрим, что и как, а вечером «сабантуй» – и в путь! – Генерал был доволен, что окончилась самая неприятная часть разговора.

Непоколебима сила воинской дисциплины, велика генеральская власть, без лишних слов может он поднять в атаку полк, а вот когда надо с глазу на глаз безапелляционно заявить человеку: «Умри, но сделай!», – генерал каждый раз испытывал неловкость. Может быть, потому, что сам к этому был не готов. Как там ни говори, а самая справедливая характеристика лежит у каждого на дне души.

Удовлетворенный тем, что все уладилось, он тиснул Крутову руку на прощанье:

– Идите, отдыхайте. А там – в путь!

Глава вторая

Черной стеной, как покинутая людьми старая крепость, молчаливый и задумчивый стоял осенний лес. Озаренное светом далеких пожаров, всей грудью лежало на его острых зубцах пламенеющее багряное небо. Перед самым лесом, за небольшой полоской поля, находилась деревня. Крыши ее домов и высокие ветлы глыбами врезались в охваченное заревом небо.

Группа разведчиков вышла из лесной чащи.

Задетая чьим-то плечом, с шорохом скользнула упругая ветка по заскорузлому от сырости ватнику.

– Деревня! – Крутов остановился, глянул на компас. Когда холодная голубая искра перестала метаться, сказал уверенно: – Бель-Карташевская.

Разведчики некоторое время наблюдали за селением. Тишина. Ни одного огонька в окнах невысоких, приземистых домишек. Крутов решил подойти к самой крайней избе: она стояла на отшибе.

Неслышно ступая след в след, как молодые звери за матерым вожаком, разведчики подошли к избе и, держа оружие наготове, вновь осмотрелись. Тихо, одним пальцем, Крутов постучал в окно.

В избе зашаркали чьи-то ноги, к стеклу приникло обеспокоенное старческое лицо.

– Эй, отец, выдь на минутку, – приглушенно сказал Крутов.

– А вы кто?

– Свои, отец, не бойся!

– Свои ноне все больше по лесам... Что надо?

– Поговорить!..

– Вон через три хаты от меня староста живет, к нему и ступайте. А нам не велено...

– Ладно, отец, хватит. Открывай!

Разведчики слышали, как скрипели в избе половицы, как загремело упавшее ведро; наконец стукнула в сенцах щеколда. В накинутом на плече кожушке показался старик.

Пятеро с автоматами прошли следом за хозяином, двое остались возле дома.

– Здравствуй, отец. Что так сурово гостей принимаешь?

– Какие ноне гости: что ни есть поедят, да еще и хозяина из дому взашей вытурят...

– Мы не из таких.

– А из каких? Случаем, не из власовцев?

– Товарищ командир, разрешите курить? – обратился к Крутову один из разведчиков.

– Можете...

Чиркнула спичка, и от огонька, прикрытого загрубелыми ладонями, трепетный свет упал на небритое, явно русское лицо, на зеленый полевой погон, выглянувший из-под сползшего с плеч маскхалата, на рубиновую звездочку на пилотке.

От крепкой затяжки вспыхнула газетная самокрутка, осветила других. Глянул старик, а на них такие же звездочки. Знакомый запах солдатской рубленой махорки ударил в ноздри.

– Господи! – ахнул старик. – В самом деле свои. Да садитесь же, ради бога, на лавочку. Тут она, у стены... – Суетясь по избе, он не знал, за что схватиться. Кинулся к печке: – Может, угольки на загнетке не остыли, лучинку бы запалить. С дороги голодные, так у меня прошлогоднего сальца на шкварку было да хлеба скибка. Он хоть и с листочком, а все же хлебец...

– Присядь лучше. Скажи, один живешь или постояльцы какие бывают?

– Один, сынок, один. Была старуха, да господь прибрал. Зимой похоронил, отвез на саночках. Двух дочек годувал, а к старости остался, как перст. Воды подать некому, если свалюсь. У старшей своя семья, давно улетела, а меньшенькую в Германию увезли... Так, может, чего ни есть соберу вам перекусить?

– Не беспокойся, отец.

– Какое это беспокойство? Не полицаи, не власовцы какие-нибудь, что на горло наступят, – дай, да и все тут... Насолили, чтоб им ни дна ни покрышки. Ох и заждался вас народ, заждался... Ведь до войны молились, можно сказать, на Красную Армию, думали, как за каменной стеной живем с ней. Как говорится, чужой земли не хотим, но и своей ни клока, ни пяди... А вот, поди ж ты, вломился немец. Тут и пошатнулась наша вера...

– Война. Всякое бывает!

– Так разве я не понимаю? Только глядишь иной раз на полицая, власовца и думаешь: «Какая же мать тебя кормила, что стал ты изменщиком своему народу?»

– Это уж, батя, у кого какая совесть.

– В совести главное, в совести! Ты умри, а не смей поднять руку против родной земли. Теперь из них многие видят – не туда пошли, а назад дорога заказана, рыльце-то в пуху!

– Что в народе слышно?

– Какой сейчас народ: стар да мал. Недавно всех, кто на ногах держится, на работы угнали. Был у меня оттуда человек, сказывал, в Стасьево и Великое Село народу нагнали тьму-тьмущую. Окопы по погуркам роют, колючкой землю опутывают. Он-то сам по плотницкой части, так его на блиндажи, бункеры по-ихнему, поставили. Работа тяжелая, харч никудышный, а уйти нельзя – немцы над ними каких-то черномазых поставили, стерегут, и строгости страшные.

– Товарищ командир, кто бы это такие?

– Должно быть, итальянцы. Здесь где-то их саперный батальон болтается. Как вояки они уже оскандалились, а для такого дела годятся.

– Большие силы он под Витебск поставил. Хвастались, будто дальше – ни шагу, там и зимовать будут, – сказал старик.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – заметил Крутов. Развернув карту, он стал делать на ней пометки, а молоденький боец светил ему, прикрывая карманный фонарик полой ватника. Остальные закурили, повели неторопливый разговор.

– А что, батя, в вашей деревне много немца стоит?

– Да кто ж их считал, будь они неладны! – ответил старик. – На заходе солнца прошла пеших рота, орудиев штук десять протащили... Прибегали старухи, сказывали, будто за большаком их порасставили. Спрашивали, что делать, если за деревню бой будет? А я за порог только и то по нужде выхожу...

– Да тебя хоть сегодня в разведку!

– Был конь, был... Всю германскую вашим ремеслом занимался, Георгия имел...

– А от дочки как, ни слуху ни духу?

– Есть писулька, – не сразу отозвался старик.

– Как там нашим живется, что пишет?

– Известно, чужбина. Горько им там мыкаться! – Он поднялся с лавки, на ощупь пошарил за божницей и подал небольшой листок.

– Письмецо бы прочесть, товарищ командир, – попросили разведчики. – Из самой Германии прислано.

– Почему бы не прочесть, – сказал Крутов и взял письмо: – «Здравствуйте, дорогие мои родители!..»

– Она еще не знает, что матери нет в живых, – вставил старик и вздохнул.

– «От вас ни весточки, не знаю, что и думать. Милая мамочка, завезли нас за тридевять земель, аж под город Кенигсберг. Работаем мы у одного барона в его имении Кугген. Имением правит управляющий, а сам барон Гольвитцер, говорят, важный генерал, и мы его в глаза не видели.

День-деньской мытарим мы в поле, и ни в дождь, ни в жару нет нам светлой недели. Только и время наше – ночка темная, когда загонят нас в барский хлев под замок. Ясный месяц и тот на нас сквозь решетку глядит. Собрали нас семьдесят человек из разных мест: из Чернигова, Вязьмы, Петергофа. Много среди нас студенток и десятиклассниц. Если б вы знали, как мы тоскуем!.. Мы теперь словно тучки небесные, вечные странницы, не можем приплыть к своей Родине».

Старик судорожно всхлипнул и отошел к печке.

– «Милая мама! Слезы выступают, едва задумаешься. Помнишь, как я мечтала стать доктором? Где они теперь, наши мечты? Злой ветер, словно пыль подорожную, развеял их по чужой стороне. Живем мы – не довелись никому, как горох при дороге: кто идет, тот и щиплет, тот и в грязь топчет, да еще и плакать не велит. Только в своем сарае – тюрьме ненавистной – и наплачемся, на судьбу нашу несчастную пожалуемся. Разве к такой жизни вы меня годували?

Передаю это письмо с добрым человеком, которому выпало счастье повидать еще родимую сторонку. Несчетно раз целую ваши рученьки...»

Щелкнул фонарик и погас. В избе стало темно и тихо. И вдруг прорвалось, заговорили все сразу:

– Вот как он наших!..

– Изводят русских людей!..

– А писали раньше – Германия культурная страна!..

Крутов поднялся:

– Будь здоров, отец! Доберемся до этого Гольвитцера, спросим с него и за твою дочку.

Разведчики оставили избу и гуськом подались к лесу. Ушли – будто растаяли. Над еле приметным на темной росистой траве следом курился холодный туман. Лес, напитавшийся влагой, из черного стал седым. Из-за смутной туманной кромки выглядывал покрасневший месяц, острый, как конец клинка, поднятого для удара.

Под грохот «сабантуя», устроенного Дыбачевским, разведчики миновали немецких пулеметчиков и проникли в лес, лежавший за спиной врага. При переходе за линию фронта Крутов не сплоховал; разведчики признали в нем не новичка и положились на него. По неловким, но искренним знакам внимания, предупредительности он догадался, что они оценили его опыт.

Разведчики несколько дней пробыли в глубоком тылу врага. Каждый мало-мальски подходящий рубеж, где гитлеровцы могли обосноваться, создать укрепления, был осмотрен. Переходы совершались ночью, но Крутов безошибочно выводил группу в намеченное место. Однако цель, ради которой их послали, не давалась им в руки. После долгих раздумий Крутов решил рискнуть, зайти в одну-другую деревню. Пусть там стоят немцы, но ведь там есть и свои люди, русские, они должны помочь. В Бель-Карташевской разведчики напали на «след». Теперь только бы не попасть впросак, выйти к Стасьево, узнать – правду ли говорил старик.

Перед глазами Крутова маячила сутуловатая спина Мазура, самого пожилого бойца группы. Шел Мазур вразвалку, согнувшись, грузно. Но идти за ним было хорошо, не надо было ни выбирать дорогу, ни вглядываться, ни выставлять перед собой локоть, чтобы не хлестнула по глазам ветка. Ступай след в след, лишь бы в ногу. Последнему идти всегда легче, можно идти и отдыхать. Но почему так тревожно?..

Загремел котелок. Это передний зацепился за валежину, упал. Тотчас раздалось ироническое замечание:

– Команды «ложись» не было!

Упавший ругнулся:

– Чтоб тебя разорвало, всю штанину располосовал!

– Не спи на ходу!

Все скучились.

– Товарищ командир, куда дальше держать?

Крутов расстегнул планшетку, буркнул: «Григорьев, посвети!» – и стал высчитывать азимут. Дело это несложное, но сегодня ему было не по себе...

Чмокнула у кого-то в сапоге вода: наверное, пошевелил пальцами. Сорвалась с дерева и гулко шлепнулась росная капля на широкий лист... До чего ж тихо в осеннем лесу! Бывает тишина звенящая, успокаивающая; это была настороженная. Крутов пошел впереди, не сказав никому ни слова. Шли долго.

Жутко идти темным враждебным лесом. Нервы напряжены, задень – зазвенят. Скоро должна быть дорога. Ночью не только звуки, но и запахи говорят в полный голос. И дорога дала о себе знать; но не запахом бензина, разогретого асфальта или резины. Нет. Крутов уловил мирный, знакомый с детства конский запах: «Наверное, вечером проехали на лошадях». Перескочив через дорогу, все пошли скорым солдатским шагом: до рассвета надо одолеть еще километров пять пути. Вскоре попалась не то просека, не то тропа, щелью расколовшая лесную чащу. Пошли по ней. Совершенно внезапно раздался собачий вой. Взметнулся до высокой жалобной ноты и затих совсем рядом.

Крутов как шел, так и замер на одной ноге.

Мазур наставил к ушам ладони. Тишина. Жгучая, враждебная тишина, которая каждый миг может оборваться пулеметной очередью, взрывами гранат. По прогалку метнулась какая-то тень. Собака.

– Посмотрим?

Разведчики вскинули автоматы, неслышно двинулись вперед. Перед ними лежала бугристая темная земля. Будто прошлись по ней с плугом, кое-как, оставив беспорядочные пласты, вместе с белесой глиной вывернутые из глубины. И тотчас все стало ясно: побитые! Весь прогалок был завален трупами, и собака выла над хозяином. Кто-то, более смелый, наклонился:

– Гражданские... Товарищ командир, это же мирных жителей здесь положили!

Не сговариваясь, стали отступать от этого страшного места. Только оставив за спиной порядочное расстояние, когда немного схлынуло напряжение, стали на привал в глухой чаще. Крутов приказал варить чай. Под большой черной елью разложили маленький – из осторожности – костер.

– Наконец-то хоть душенька оттает, – сказал Мазур и протянул к огню заскорузлые темные руки.

Крутов достал из мешка плащ-палатку и, кинув ее под бок, тоже примостился поближе к теплу. Тяжкая усталость навалилась на плечи. Сказывалось нервное напряжение, тревоги, изматывавшие хуже физических лишений. И тех и других было достаточно. Уже несколько дней шли без горячей пищи, спали в сырой одежде, где попало, не высыпаясь по-настоящему. Никто не жаловался, но Крутов видел, как осунулись у бойцов лица.

До сих пор они все время чувствовали за спиной дыхание передовой. Сейчас предстояло оторваться от линии фронта на десятки километров, сделать бросок до Стасьево, почти под Витебск.

Веселые живительные язычки пламени, голодно облизнув сухие ветки, пробегают по черным котелкам и стремительно свиваются над ними в тугие рыжие косички. К еловым лапам уносится россыпь золотых блуждающих звездочек. Огонь притягивает взоры причудливым непостоянством, изменчивостью своих очертаний. Крутов смотрит на него, и мысли его приобретают неясность, расплывчатость, всякий раз ускользая, как дым из горсти, лишь только он пытается втиснуть их в привычные слова и образы.