Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

– Разведчик это, товарищ капитан... Малышко нет! – ответили ему.

– Нет? – глухо от подступившего гнева спросил Крутов. – Так вовсе и нет? Может быть, он и не ходил с вами в поиск?

– Все обыскали. Нет! – хмуро отвечали разведчики. Стояли они усталые, озлобленные неудачей, решительно уверенные в том, что дальнейшие поиски ни к чему хорошему не приведут.

– Что ж, бросить поиски?.. – Крутову стоило невероятных усилий сдерживать себя.

– Подумайте сами, товарищ капитан, – заговорил разведчик. – Немцы наверняка сейчас своего ищут, проход заделывать будут. Тут погибнуть – раз плюнуть!..

В разведке потерять человека нехитро, но оставить даже погибшего на поругание врагу значит подорвать доверие людей в сплоченность своего коллектива, дать повод к сомнениям, а не оставят ли и его у противника в следующий раз, если и он падет от пули или осколка? Вера в нерушимость товарищеской спайки цементирует небольшой боевой коллектив, превращает его в грозную силу. Если разведка потеряла своего человека убитым или раненым и не нашла его, чтобы оказать помощь или похоронить с почестями, такую разведку лучше всего расформировать, как расформировывается полк, потерявший свою святыню – знамя. Все равно из этого коллектива уже не будет проку; червь сомнений начнет подтачивать дух коллективизма, и разведчикам будет не под силу рискованное задание.

Вот они стоят потупившись, шесть молодых, здоровых бойцов. Им можно приказать, и они пойдут еще и еще раз, будут ходить до утра, но что толку? Они потеряли веру в спасение своего командира, а человек, потерявший веру, уже не воин. Слишком хорошо это было известно Крутову, и тем горше было примириться с мыслью, что Малышко погиб...

«Он знал, на что идет, предчувствие не обмануло его. А я еще уверял его, что все будет в порядке», – подумал Крутов, вспоминая вчерашний разговор. Надо действовать самому, иначе все их разговоры о дружбе и верности превращались в болтовню, в лицемерие, в обман. Действовать, а не терять время. Действовать, иначе стыд, презрение к самому себе не позволят ему смотреть людям в глаза. Подлость можно скрыть от людей, но не от своей совести.

Разведчики молчали угрюмо: они считали дело оконченным. Он читал в их душе мысль, которую они не смели высказать ему, но которая угадывалась в упрямо обращенных к земле взорах: «Приказать легко, а попробовал бы сам...»

– Что ж, поищу сам! – с сердцем проговорил Крутов.

Выхватив из кобуры пистолет, он с размаху сунул его за пазуху и, не сказав больше ни слова, выпрыгнул из окопа. Ушел один, гордо, зло.

Зайков опомнился первым и побежал догонять его. Еще один человек – Григорьев – отделился от разведчиков. Вдвоем они присоединились к Крутову.

– Товарищ капитан, чего же вы один?

Григорьеву дорога была знакома, и, когда до проволочных заграждений осталось недалеко, он пошел первым. Поползли. Впереди смутно выделялись березовые колья.

– Вот, – прошептал Григорьев. – Мина!

В земле была небольшая воронка от противотанковой мины. Крутов ощупал ее всю руками и нашел кусок уцелевшей от обшивки доски. Запах сгоревшего тола еще не успел развеяться в воздухе. Мины в деревянных коробках.. То они рвутся только под большой тяжестью, то достаточно легкого толчка, чтобы чека сорвалась со своего места... «И надо же было случиться, что они наткнулись именно на такую!» – подумал он.

– Здесь мы нашли убитого, – шептал Григорьев. – Кругом мины, осторожнее надо.

Оставив Зайкова наблюдать, Крутов и Григорьев метр за метром ощупывали землю вокруг, осторожно минуя чуть примаскированные дерном мины, уложенные с расчетом, что снег прикроет их, а вьюги заровняют поверхность снежного поля.

– Нет? – спросили они друг друга, когда первый круг был замкнут. – Еще разок, чуть подальше возьмем!

И снова поползли, осторожно вслушиваясь в шорохи. Гитлеровцы заделывали проход: то что-нибудь стукнет, то зазвенит проволока, накидываемая на колья, то вырвется приглушенный кашель.

На траве лежал иней. Намокшие пальцы коченели, становились бесчувственными. Тогда Крутов дыханием отогревал руки, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Может, поднимется знакомая фигура в халате? «Прости, Павел, я пошутил, остался, – скажет он. – Хотел узнать, крепко ли слово друга, придешь ли на выручку».

«Искать! – сам себе приказывал Крутов. – Не может быть, чтобы он погиб. С ним что-то другое. Не может человек пропасть бесследно! Должна найтись хоть мелочь, по которой можно будет узнать его судьбу».

Григорьев утомился. Он ползал с самого вечера, и у него уже нестерпимо болели колени, натертые о мерзлую землю.

– Давайте немного отдохнем, – попросил он при очередной встрече около Зайкова.

– Побудь здесь, а я поищу один, – тихо сказал Крутов.

«Друг, Сеня, где ты? – думал он. – Что стряслось с тобой?» Ему нестерпимо жаль было товарища. Пусть убитого, но только бы найти его, знать, что он не попал к врагу. Большего он сейчас не желал. Он не мог себе представить, как вернется назад с пустыми руками. «Мы же говорили...» – скажут разведчики. Неужели надо согласиться с ними и прекратить поиски?.. Извинить их, простить им потерю командира?.. «Ну, нет, – упрямо твердил Крутов, – этому не бывать!»

Он почувствовал, как отступает усталость и весь он наполняется дикой необузданной силой. В таком состоянии человек не знает своих возможностей. Он снова пополз. Время, которого он не замечал, шло своим чередом. Опустила хвост Большая Медведица, и над дальним темным лесом узеньким серпом всплыл поздний месяц; уже гитлеровцы закончили свою работу на переднем крае и нет-нет да и прострачивали из пулемета лощину. По всему чувствовался близкий рассвет...

А Крутов полз, отдаляясь все дальше и дальше от места взрыва, ощупывая сотую, тысячную кочку, бугорок, ямку. Прополз десять, двадцать, полсотни метров... Какой-то шорох раздался сбоку, и сразу жизнь властно заявила о своих правах Крутов прилег, выхватил пистолет, насторожился. Прямо на него кто-то полз. «Гитлеровцы, – мелькнула догадка, и он затаился, как зверь, готовый зубами драться за свою жизнь. – Сколько их?» Впереди тоже затихло.

«Сейчас, сейчас», – считал секунды Крутов, ожидая нападения и до боли стискивая рукоятку пистолета.

Раздался тихий, мучительный стон. Крутов обомлел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Дрожь пронизала его.

– Сеня, – чуть слышно позвал он. – Сеня, ты?

Ползущий на него человек поднял голову, и тогда Крутов, ахнув, не помня себя, бросился к нему, прижал, не давая вымолвить слова.

– Сеня, что с тобой? Откуда ты?

– Я уж думал, пропал, – сказал Малышко, слабо пожимая руку Крутову.

– Ничего, ничего, – утешал его Крутов, обнимая за плечи. Одежда липла к рукам, и он забеспокоился: – Ты ранен?

– Не знаю. Болит все...

Зайков и Григорьев, заслышав шорохи и тяжелое дыхание двоих, поспешили навстречу.

– Живы? А мы вас, товарищ командир, искали, искали, думали, и не найдем. Как же вы потерялись?

– Григорьев? – узнал его по голосу Малышко. – Спасибо, что искал... Что со мной? Очнулся – лежу и не помню где. Один! В глазах резь, и не открываются – заплыли. Опамятовался немного, отполз в сторону, боялся, чтобы немцы не захватили. Шорохи слышал, а окликнуть побоялся, – вдруг враги! Наугад, на выстрелы к своим полз.

Подхватив отяжелевшего Малышко, Крутов поднялся и в рост пошел к своему переднему краю. Душа его ликовала.

Разведчики, обеспокоенные долгим отсутствием Крутова, в третий раз за ночь покинули свои окопы. Совесть не позволила им оставаться в бездействии, когда кто-то другой отыскивал их командира. Невдалеке от того места, где велись поиски, они залегли, готовые в нужную минуту прийти на помощь.

– Товарищ капитан, вы? – встретили они Крутова. – Нашли? Где же он был?

У Крутова не было к ним обидных слов. На душе отлегло, и ему даже было немного неудобно за то, что погорячился, не поговорил с ними как следует, а то бы, пожалуй, Малышко удалось найти гораздо раньше. «Сразу надо было с ними идти, не ждать. А то получилось, что вроде себя выставить захотел: вот, мол, какой хороший! А в сущности – дурак, и все получилось страшно глупо. Не умею еще находить тропку к сердцу людей!» – подумал он с досадой.

– Сам нашелся, – ответил он. – Помогли бы нести!

– Вы на нас сердца не держите, товарищ командир, – сказали ему разведчики, принимая на руки Малышко. – Нам тоже нелегко.

– О чем речь? Нашли, и ладно!

Когда Малышко был внесен в блиндаж и Крутов взглянул на него при свете лампы, он ужаснулся. Все лицо было черно от копоти, а халат порван и окровавлен.

Врач долго возился с ним. Из-за коленкоровой занавески доносились то стоны, то тихие, но отрывистые, как команды, слова врача.

Крутов терпеливо ждал, сидя возле жарко топившейся печи. Сон и усталость одолевали его, и голова то и дело падала на грудь. Тогда он брал кочережку и начинал помешивать в печке угли. Наконец врач вышел из-за занавески. На лбу у него посверкивало круглое зеркальце о маленьким отверстием посередине. Он вытащил из кармана папиросы и жадно закурил.

– Ну как? – тревожно спросил Крутов, поднимаясь со своего места и уступая его врачу.

– Ничего, бывает хуже... Вот у сержанта, например...

– А зрение?

– Глаза целы. В общем, можешь считать, что твоему другу повезло. – И вдруг сердито сказал: – Не понимаю я вашей тактики!

– Какой?

– Да хотя бы с разведкой!.. Каждую ночь под проволокой у немца лазит столько людей, а зачем? Взяли одного пленного, и тот по дороге помер, а сколько своих погубили... И каждую ночь, и самых лучших причем!..

– Но ведь надо вести разведку!

– Надо! А вы уверены, что именно так надо, а не иначе? Если только сосчитать, сколько на это тратим силы по всему фронту, так ведь можно прорыв делать...

Крутов пожал плечами:

– Как-то не приходилось задумываться...

Поблагодарив врача, он пожелал Малышко скорейшего выздоровления и вышел из блиндажа. В полк идти было далеко, к тому же брезжил рассвет. Крутов постоял, подумал и вошел в соседний блиндаж. У коптилки сидел один телефонист, остальные вповалку спали на нарах. Крутов, не говоря ни слова, втиснулся между ними, сунул под голову планшет, надвинул шапку на глаза и мгновенно уснул.

 Глава четвертая

В тот день, когда Черняков представил их офицерам полка, лейтенанты Бесхлебный и Владимиров, прихватив свои вещевые мешки, пошли в батальон вместе с комбатом.

Дорогой речь зашла о роте, в которую они получили назначение – один ее командиром, другой – командиром взвода.

– Роты у нас малочисленные, – неторопливо говорил Еремеев. – Ваша – четвертая – тоже. Двадцать семь человек. Народ хороший. В основном – пожилой, серьезный. Сейчас война, и я от человека требую прежде всего, чтобы он был предан делу, за которое мы боремся, и умел владеть оружием. К примеру, есть в роте два бойца – Кудри, старший и младший, отец и сын. Как я могу потребовать от старшего, чтобы он в пятьдесят лет был таким же строевиком, как сын? Зачем это мне сейчас?.. Я знаю одно: в трудную минуту на старшего можно положиться, как на самого себя. Возьмите других, Мазура, например: не боец – золото! В тыл к фашистам ходил, разведчик был отменный. Смелый, исполнительный боец и, я бы сказал, практического складу человек. Конечно, не молод, в годах, потому и из разведки ушел. Недавно ранен был, еще как следует не поправился, а вернулся в полк. Бабенко – тот совсем другой человек. Хитрый, черт, с подковыркой, но молодец! Руки у него умные, все умеют. Если что с оружием случится, так вы никуда не ходите, а прямо вызывайте его, он исправит.. Рабочий человек, одним словом, с металлом дружит. В общем, познакомитесь со всеми. Рота сейчас в резерве, поэтому времени у вас на это хватит...

Вечером, когда солдаты вернулись с оборонительных работ, Бесхлебный приказал построить роту. С переднего края глухо доносилась перестрелка. Старшина подал команду «Смирно!» и четким строевым шагом пошел к Бесхлебному с рапортом.

Лейтенант поздоровался с бойцами. Те ответили вразброд, но он сделал вид, что иначе и быть не могло.

– Я назначен к вам командиром роты. Будем вместе учиться воевать, а для начала давайте познакомимся.

Он обошел строй, интересуясь отдельными подробностями биографий бойцов. Затем достал из кармана вчетверо свернутую бумажку и стал читать сводку Совинформбюро, принятую в дивизии по радио.

Бойцы прослушали сообщение с большим вниманием.

– Вопросы есть? – спросил Бесхлебный.

Бойцы переглянулись, но никто не поднял руки, не произнес ни слова.

– Значит, все ясно?

– Ясно, конечно, – ответил Кудря, пожилой боец с рыжеватыми, коротко подстриженными усами, пожалуй, старше всех в роте по годам. – Вы бы, товарищ лейтенант, лучше узнали, как там насчет теплых портянок? В других-то ротах уже выдали!

– Чего ты, Кудря, беспокоишься? – не вытерпел старшина. – Сказано – будут, значит, будут. Жди и не лезь к командиру.

– Погодите, – остановил его Бесхлебный. – Правофланговый, ко мне!

Правофланговый – крепкий жилистый боец с темными широкими бровями, в короткой шинели, не достававшей ему до колен, неловко вышел из строя и подошел к Бесхлебному.

– Мазур, – пробормотал он, и в горле у него что-то сорвалось (не привык человек докладывать начальникам), – по вашему приказанию...

Оттого, что пришлось стоять перед строем лицом к лицу с незнакомым командиром, ему было неловко, сквозь черноту небритых скул проступил румянец. Пальцы рук беспокойно шевелились.

– Распахните шинель, – скомандовал Бесхлебный, – покажите нательную рубашку... Повернитесь! Снимите шапку! Старшина, записывайте: бойцу Мазуру обменить шинель по росту, подстричь волосы, побриться, выстирать гимнастерку и научить его докладывать начальникам.

Это было что-то необычное для бойцов, и они молча ждали, что будет дальше.

– Боец Мазур, в строй, следующий ко мне! – продолжал Бесхлебный.

Старшина едва успевал записывать, что кому обменить на новое, починить, почистить, чему кого научить.

Бойцы были удивлены. Куда проще было самому сказать: «Вы, Грицай, пришейте хлястик, а вы ботинки налощите так, чтобы блестели ярче генеральского сапога...»

– Порядок знает, не в свои дела не вмешивается, – шепнул один боец другому.

Первое знакомство с ротой состоялось. Бесхлебный чувствовал: бойцы отнеслись к нему с недоверием. Он-то распорядился хорошо, а вот выдадут ли на складе все, что он заказал? «Надо будет – до командира дивизии дойду, а своего добьюсь!» – твердо решил он.

Вся рота размещалась в двух просторных блиндажах с накатником в один ряд бревен. До переднего края не более одного километра, но здесь уже был тыл батальона, и люди старались устроиться по возможности удобней.

Чтобы быстрей и ближе сойтись с людьми, Бесхлебный решил устроиться с бойцами. Бойцы ужинали. В печке весело потрескивали дрова, и было по-домашнему тепло и приятно. Отсвет пламени играл на темных стенах, на лицах солдат. Бесхлебный, не снимая с плеча мешка, остановился, не зная где ему расположиться.

– Сюда, товарищ лейтенант, – сказал Кудря-отец. – Ну-ка, мил человек, подвинься, – подтолкнул он соседа. – Не видишь, командиру сесть надо!

– Темновато тут у вас, – сказал Бесхлебный, присаживаясь.

– Это с непривычки так кажется, а мимо уха ложку никто не пронесет. Кстати, может, вы еще не ужинали? Тогда давайте котелок, сынишка сбегает...

– А что ж, дело, – ответил Бесхлебный, доставая из мешка котелок и кружку. – Пускай сбегает, перекушу.

Ночью в блиндаже было жарко и даже душно. Кто-то во сне кашлял, словно бухал кулаком в пустую бочку, кто-то поднимался среди ночи курить и сидел возле печки, пошевеливая в ней головешки... Под боком у Бесхлебного оказались еловые ветки, было жестковато, но он спал как убитый. Не больно много времени надо, чтобы снова привыкнуть к быту передовой.

Утром старшина уехал на склад, а Владимиров увел роту на окопные работы, чтобы дооборудовать батальонный узел обороны. Бесхлебный остался один. Он решил составить план боевой подготовки и заглянуть в наставления. В это время к блиндажу кто-то подъехал верхом, заговорил с дневальным. Дверь отворилась, и вошел Кожевников.

– Ну, как вы тут устроились?

– Еще только устраиваюсь, товарищ подполковник, – ответил Бесхлебный, – присматриваюсь.

Он рассказал, с чего начал свою работу в роте, как его встретили, как прошел осмотр. Не утаил, что отнеслись к нему с холодком, недоверчиво.

– Правильно начали, – сказал Кожевников. – А насчет холодка – не обижайтесь. Авторитет сверху не дается, его приходится зарабатывать собственным горбом. Сумеете твердо держаться взятого курса – будет и авторитет. Не думайте, что только вы к бойцам присматриваетесь. Они к вам еще больше приглядываются. Вы сейчас с ними бок о бок живете, это хорошо, но остерегайтесь крайностей – и панибратства и отчуждения. И то и другое роняет престиж офицера, а вам он будет нужен, когда придется вести людей в бой. Старайтесь сколотить роту, как боевую единицу. Главное для этого – доверие бойцов друг к другу, бойцов – к своим командирам, уверенность офицеров в своих бойцах, боевая дружба...

– С завтрашнего дня роту начну учить...

– Учить и сколачивать не одно и то же, – заметил Кожевников. – Со временем вы это поймете...

Бесхлебный высказал опасение, как бы начальник снабжения не отказал в обмене вещей.

– Я поговорю с Коноваловым, он сделает, что возможно. Но я приехал к вам не за этим, – сказал Кожевников. – В роте надо создать партийную группу. База для пополнения партийных рядов у вас есть. Мы недавно наградили за храбрость шесть человек из вашей роты... Присмотритесь к ним, побеседуйте, а тогда поговорим более подробно на эту тему. Я еще парторга полка пришлю к вам, он поможет.

К полудню приехал старшина с ворохом ботинок, шинелей, белья. Как только рота пришла с работы, он стал по одному вызывать бойцов к себе в блиндаж. Мазур вышел от старшины в исправной длинной шинели, с улыбкой, которую хотел, но не мог скрыть.

– Вот теперь ты, как солдат, – сказал Кудря-отец, бесцеремонно поворачивая и осматривая его со всех сторон. – Ладная одежонка, на человека стал похож. Побрился бы по такому случаю, а то, как головешка, черный до самых глаз...

– Ладно, обскребусь, – бормотал Мазур. – Это командиру спасибо. Сразу видно – человек, спроть нашего старого – ку-уды!

– «Спроть», – отозвался с усмешкой Кудря-сын. – Таких и слов-то нету.

Мазур огрызнулся:

– Не учи ученого... В жизни еще никакого понятия, а к словам цепляется, как репей к собачьему хвосту!..

Кудря-сын фыркнул было, но тут вмешался Бабенко:

– А, пожалуй, тебе опять придется шинель менять.

– Это еще почему?

– Очень просто, по уставу для пехоты положено, чтобы от земли до полы было сорок пять сантиметров. Хочешь, пойдем командира спросим да сразу и подрежем ее?

– Еще чего захотел... Так тебе командир и разрешит казенную одежу портить, – сказал Мазур. Однако, побаиваясь, что шинель и в самом деле могут подрезать, он скинул ее с плеч и, бережно свернув, положил в изголовье.

– Правильно, от греха подальше, – усмехнулся Кудря-отец.

После обеда всей ротой пошли в батальонную баню, выстроенную в глубине рощи, возле ручейка. Баня была жаркая, добрая, и люди выходили из нее разомлевшие, красные, утирая пот. В расположение роты брели медленно, поодиночке.

Мазур наломал молодого ельника, окрутил какой-то бечевкой зеленый лапник и пришел позже всех.

– Ну-ка, товарищ командир, посторонитесь, – сказал он, протискиваясь в дверь со своей ношей. – Будем вашу постель перестилать. Свежий ельничек, во какой пахучий да мягкий, сразу по всему блиндажу дух пойдет легкий.

Бесхлебному стало неудобно, что этот пожилой человек ухаживает за ним, как за малым ребенком.

– Ну, зачем было беспокоиться, товарищ Мазур...

Мазур только знающе ухмыльнулся в ответ.

Поздно вечером, когда Бесхлебный заканчивал у коптилки свои записи-конспекты к занятиям, подсел Кудря, поджав под себя босые ноги. Долго гладил усы и наконец спросил:

– Разрешите обратиться, товарищ командир?

– Говорите!

– Правда, что вы под Сталинградом участвовали?

– Пришлось гам побывать, только недолго. Ранили тяжело. Там люди долго не задерживались. А что?

– Так, к разговору пришлось, – ответил Кудря и вернулся на свое место на лежанку.

Проходили дни, внешне похожие один на другой. По утрам дневальный по роте, как в колокол, бил железякой о подвешенную снарядную гильзу и будил всех. Подъем, завтрак, занятия тактикой и огневой подготовкой... Обед, снова занятия тактикой до ужина... Ужинали, когда становилось совсем темно. И с каждым днем все лучше и лучше узнавал Бесхлебный людей своей роты.

Почему-то изменился Мазур: ходил, опустив голову, и все валилось у него из рук. Ночью он о чем-то шептался с Кудрей-отцом. До Бесхлебного долетали обрывки фраз, но смысл их был неясен. «Ладно, сам скажет, в чем дело», – подумал он.

Бабенко с утра начал охать и с жалобной миной пошел к старшине отпрашиваться в санчасть к врачу. Старшина отказал, и Бабенко, сбиваясь с ноги, поплелся в хвосте роты на занятия, всеми силами стараясь показать, как это ему тяжело. В поле он обратился к командиру роты:

– Товарищ лейтенант, вы спросите у меня, что положено знать, и отпустите к врачу на полдня.

– Заболел?

– Что-то мутит... – Бабенко покрутил рукой по груди и животу и состроил такую страдальческую гримасу, что в строю не удержались, прыснули.

– Ну, что ж, – сказал Бесхлебный, – правильно ответите – отпущу. Вот, представьте себе, вы – командир отделения...

Он дал ему небольшую вводную для решения тактической задачи, и Бабенко толково, не путаясь, отдал приказ на атаку высоты отделением.

– Правильно, ничего не скажешь, – должен был отметить Бесхлебный. – Остается практический урок. Рукопашный бой знаете?

– Маленько.

– Тогда – к бою!

Легким скачком на месте Бабенко стал в позицию, пружинисто покачиваясь на ногах. Живот и грудь убраны, плечо подалось вперед, жало штыка, как искорка, поблескивает на уровне глаз.

Бесхлебный взял в руки длинную палку, скомандовал себе: «Длинным – коли!» – и сделал выпад.

Штык, качнувшись вправо, кажется, лишь чуть коснулся палки, а она отскочила в сторону, и снова жало хищно поблескивает перед глазами. Боец преобразился. Куда делись его медлительные, вразвалочку движения. Глаза заиграли, каждый прием был быстр, неуловим, полон силы. Палка, пущенная в колено, была отбита таким великолепным ударом «вниз направо», что разлетелась, перебитая штыком надвое. Лейтенанту сразу стало ясно, что Бабенко чувствует себя отлично. Зачем же он просится в санчасть?

– Не следовало бы вас отпускать, – сказал он, – но слово – закон.

– Справку приносить?

– Какая там справка! – Бесхлебный махнул рукой. – Идите, куда требуется, но в другой раз без притворства. Да смотрите, без фокусов там!..

Бабенко вернулся вечером с двумя светильниками в руках.

– Сам делал, – объяснил он товарищам. – Знаете, соскучился по работе, а тут, думаю, без света сидим. Часа два с ними провозился. У меня в боепитании земляк служит, у него всякого инструмента хватает... Смотри! – и он показывал, как убавлять и прибавлять фитиль без помощи иглы.

В роте создали партийную группу из трех членов партии и одного кандидата. Командира взвода Владимирова выбрали парторгом. Теперь у него прибавилось забот: кроме обычных занятий он стал проводить информации.

Красная Армия наступала, и что ни день в освобожденных районах обнаруживались страшные следы фашистской расправы с населением. Там – сожгли, там – расстреляли, там – повесили, уморили в лагерях – сотни, тысячи советских граждан. Обо всем этом сообщали газеты, и нельзя было пройти мимо. Мрачнели лица бойцов: учтем! Отплатим! Радостные вести шли из освобожденных районов страны, и лица солдат прояснялись: «Налаживается дело!»

Вечером после ужина бойцы занимались своими делами: кто чинил одежду, кто чистил оружие. Кудря-старший, мурлыкая себе под нос немудреный мотивчик, мастерил подобие стола. Пулеметчикам положено иметь топорик, а он, кроме этого, обзавелся рубаночком, ножовкой, подпилочками и другим инструментишком и держал это все при себе в небольшой сумке на правах оружия. Если что потребуется сделать, – все под рукой.

Старшина на каком-то пепелище нашел полуразвалившийся стол и привез его в роту. Вот Кудря и взялся пилить и рубить, укорачивать и подгонять его к размерам блиндажа. Конечно, склеить бы ножки, тогда другое дело, а так... шатаются, проклятые, хоть и забил он в царги приличные ржавые гвозди. Но Кудря не унывал:

– Кабы не клин да не мох, так и плотник давно бы сдох, – шутил он, прибивая крышку к стенке. – Навечно, чтобы не колыхнулся!

Бесхлебному легко и приятно. Он сидел и ждал, когда Кудря закончит остружку крышки, чтобы подсесть к столу, а не писать на коленях, как раньше. В лицо струится тепло от печки, сквозь приоткрывшуюся дверку пробивается свет пламени. Связной принес из штаба батальона несколько писем. Все сгрудились около него. Счастливцы поспешно выхватывали свои треугольнички, и Бесхлебный мог, не глядя в лица, только по рукам узнать всех, кому достались письма. Мазур, схватив письмо, скрылся в темном углу. Наконец-то ему пришло!

– Слышь, дай-ка фонарик на минутку! – донесся его голос.

Кудря-молодой тоже получил письмо, но отец равнодушен к посланиям, которые получает сын, и, посмеиваясь, спросил:

– Ну, что пишут твои девчонки?

– Ничего!

– То-то и я смотрю – ничего. Только бумагу зря переводите!

Столик готов. Кудря еще раз огладил его рукой, на ощупь проверяя, не торчит ли где неправильно забитый гвоздь.

– Глаз – барин, а уж если рукой пройдешься, все заусеницы почувствуешь, – пояснил он, устанавливая на стол светильник.

Белая крышка стола кажется каким-то чужеродным пятном в блиндаже, где все прокурилось, прокоптилось и приобрело темно-коричневый оттенок.

Бойцы стали укладываться на отдых, а Бесхлебный подсел к столу поработать. За дверьми холодно: по стеклу единственного оконца мороз начал рисовать причудливые перья загадочной серебристой птицы. Ночь.

С нар поднялся Мазур и стал осторожно пробираться к печке, стараясь не разбудить спящих товарищей.

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – шепотом спросил он.

– Говори!

– Понимаете, товарищ командир, – Мазур положил на стол измятый листок письма: – дома-то у меня плохо. Второе письмо получаю – жена слегла, а дети малые, зима... Вот почитайте.

В письме на полстраницы шли поклоны от родных и знакомых, и только после этого какая-то соседка от имени жены сообщала мужу о бедственном положении семьи.

– Чем же я могу помочь тебе?

– Товарищ командир, письмишко бы на сельсовет: так, мол, и так, нельзя ли помочь семье бойца дровишками и чем возможно. Не посчитайте за труд, черкните, век благодарить буду!

– Чудак, стоило ходить, мучиться, от товарищей таиться, – с укором сказал Бесхлебный. – Давно бы уже написали куда следует.

– Так разве у меня одного беда? Думал, перемелется, обойдется!

Бесхлебному не впервые писать для солдат такие письма. Они, пожалуй, даже стандартны: «Командование части просит оказать всемерную поддержку семье бойца, оказавшейся в тяжелом положении...» Но Мазур следил за его рукой с благоговением, затаив дыхание.

– Нет такого права у нас, чтобы забыть о человеке, бросить его в тяжелую минуту, – успокаивал Бесхлебный бойца. – Сельсовету за всеми не досмотреть, так ведь жена не в лесу живет, соседи-колхозники всегда помогут. Сосед – это, брат, великое дело! Вот завтра отнесем письмо в штаб, там подпишут, – полковник немного поавторитетней будет, чем лейтенант, – и пойдет оно к тебе на родину... У вас как, хороши места? Я-то из Сибири, недалеко от Омска жил. Хорошо у нас! Березнички веселенькие, а уж поля... Здесь не видел таких, тут все лоскутки, клинушки, кусочки какие-то... Простору мало.

Он еще долго толковал с солдатом.

Днем в роту пришел Еремеев.

Бесхлебный скомандовал «Смирно!» и отдал рапорт.

– Здравствуйте, товарищи! – обычным голосом произнес комбат, В ответ рота гаркнула, как один человек:

– Здра... жла... товарищ майор!

Еремеев удивленно покачал головой, усмехнулся:

– Ах, черт побери, здорово! А если бы вас с полгодика поучить?.. Вот что, товарищи, – строго обратился он к бойцам, – вижу, вы не теряли даром времени, и это хорошо. Завтра перед нами встают новые задачи. Но что бы там ни было, держитесь крепким коллективом, строго слушайтесь своих командиров, добивайтесь победы над врагом.

Рота выслушала сообщение комбата, не шелохнувшись: люди стояли твердо, боец к бойцу, с посуровевшими лицами. Бесхлебный с радостью ощутил, что он теперь накрепко связан с ними, что они дороги ему, как родные братья, и с ними он готов идти на любое задание.