Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Прою все стало ясно. Уж он вынудит старика разоткровенничаться.

Взглянув на часы, Гольвитцер увидел, что до обеда осталось две минуты, и прошел в столовую. Повар в белом колпаке и переднике, надетом на солдатскую форму, заканчивал сервировку стола.

Гольвитцер уселся, привычно сунул салфетку за воротник мундира и, все еще находясь во власти недавних мыслей, остановил рассеянный взор на соуснике. В хитром сплетении узора стояла надпись «Париж».

«Франция... – вздохнул генерал. – Счастлив тот, кто не бывал в России... Знаешь, как в нее войти, но никогда не скажешь, как отсюда выйти! Впрочем, скоро и во Франции будет не легче...

Ночью на станцию Крынки несколько раз подходили эшелоны. Паровоз останавливался без свистков, и из набитых до отказа вагонов выгружались гренадеры резервной авиаполевой дивизии. Опустевшие вагоны перегоняли обратно к Витебску, а гренадеры плотной колонной уходили в ночь, в темноту, к шоссе Лиозно – Витебск.

На рассвете, не дождавшись, пока подойдет разгружавшийся на станции дивизион тяжелых самоходных орудий, гитлеровцы с легким пехотным вооружением пошли в наступление. Они без труда отбросили разведывательные группы гвардейцев, уже начавших прощупывать местность, вышли на опушку леса у самого большака и попали под огонь орудий прямой наводки. Все высоты перед большаком были заняты гвардейской дивизией Квашина.

 Глава тринадцатая

Четверо суток в районе прорыва громыхала артиллерия. Земля дрожала как в лихорадке, и гул тяжелыми волнами катился по сторонам. В сером осеннем небе вычерчивали белые петли серебряные крестики истребителей.

По дороге на Бояры бесконечной, чередой шли машины с боеприпасами и продовольствием. Обратно они увозили пустые ящики, подбитые орудия, порожние бочки из-под горючего. Иногда двигались медленно, словно на ощупь, чтобы не встряхнуть раненых, перевозимых в полевые госпитали.

Ночами артиллерия умолкала, и только настороженно глядевшие в темноту пулеметы переговаривались беспокойно и торопливо. Взлетали ракеты, и казалось, что в этом обширном районе нет линии фронта, а все смешалось, и взойди утром солнце – люди не разберутся, где свои и где чужие. Линия фронта на какое-то время замерла в самых неожиданных положениях, как замирают два борца на ковре, в страшном напряжении сжимающие один другого. С первыми лучами солнца фронт оживал, в разных местах разгорались бои.

У Безуглова в ротах оставалось столько людей, что их можно было свести во взводы и отдать под команду сержантов. Но на фронте рота всегда остается ротой, как бессмертная единица, которая живет, пока жив полк, дивизия.

Он по-прежнему удерживает Монастырский холм и Королево, хотя для этого и пришлось устроить свой командный пункт на вершине холма, а командирам полков и батальонов перейти в окопы к бойцам. Гитлеровцы упорно контратакуют, заранее зная, что не отобьют назад Королево, поскольку не смогли этого сделать в первые дни, когда их было во много раз больше. Но идут...

Упорным контратакам подвергается не только Безуглов, но и гвардейцы дивизии Бабичева, полки Кожановского. Его дивизия глубже всех вклинилась в оборону противника, заняв Ковалево, Жирносеки, Синяки – три большие деревни, связанные одной дорогой. Три деревни – три отдельно окруженных полка, между которыми бродят по лесам автоматчики противника... Отбитые в одном месте, гитлеровцы отступают в лес и заходят с другой стороны.

Резервная авиаполевая гитлеровская дивизия всей своей мощью обрушилась на Квашина. Надежда одним ударом отрезать всю группировку наступающих, завязать их в узком длинном мешке провалилась, хотя врага поддерживали тяжелые самоходные орудия «фердинанд» и танки «тигр». Может быть, поэтому бои на высотах у шоссе отличались особым ожесточением.

С «фердинандами» дивизия Квашина впервые встретилась в сентябре, когда вела бои за Духовщину, а о «тиграх» бойцы и офицеры знали только понаслышке да по инструкции, где стрелками показывались уязвимые места новых танков противника.

Глыбастые, серые, они медленно выползали из-за пригорка и, показав башню, ворочали по сторонам длинной пушкой с огромным надульником. Сделав два-три выстрела, они меняли позицию. Видимо, «тигров» было маловато, их берегли, и они тоже использовались, как самоходные орудия, с большой осмотрительностью. И все-таки это были «тигры», и дрожь прохватывала людей, когда они видели, что грозные машины направляются к окопам.

Дивизионные пушки, стоявшие на некотором удалении за первыми траншеями, пытались вести огонь по «тиграм», но безуспешно: снаряды не пробивали броню. Может быть, сказывалась дальняя дистанция. Зато малейшее промедление грозило опасностью: и «фердинанды» и «тигры», оснащенные оптическими прицелами, стреляли метко. Приходилось с этим считаться, и после выстрела быстрее прятать орудие в укрытие.

Но однажды пронесся слух: сержант Богданов подбил «тигра» из обыкновенной батальонной «сорокапятки». В батареях рассказывали о Богданове с почтением. В те же дни в части пришла армейская газета. С первой страницы глядело на солдат неулыбчивое, суровое лицо. Это был портрет Алексея Богданова, командира орудия. «Гвардейцам не страшны фашистские тигры!» – горделиво утверждал заголовок над снимком.

В газете рассказывалось, как сержант подбил «тигра». Оказывается, все дело в том, что надо знать уязвимые места «тигра» и со снайперской меткостью всадить снаряд в нужное место. Сержант, как говорила газета, отлично изучил инструкцию о том, как бороться с «тиграми» и «Фердинандами», и умело применил свои знания. Газета, не жалея красок, расписывала мужество и отвагу Богданова. Но корреспонденту прощали все пышные красивости слога: о таком сержанте, чей опыт брала на вооружение вся армия, надо было бы написать еще красивее.

Березин, получая донесения о непрерывных контратаках на гвардейцев и Безуглова, отмечал их на своей карте и оставался внешне спокойным. Однако внутри волнами поднималась тревога. Почти все войска армии втянулись в боевые действия. Произошло то, чего он больше всего опасался.

Сосредоточенные вначале на узком участке фронта силы, подобно тарану, проломили оборону противника и устремились вперед. Но затем линия фронта с непостижимой быстротой начала удлиняться за счет флангов, которые вырастали вдвое, а то и больше против каждого пройденного вперед километра. Нельзя было, рассекая узким клином оборону врага, держать силы только на острие. Силы, вначале собранные в кулак, растекались по всей линии сопротивления. Испытывая страшное напряжение, линия фронта колеблется, образует прогибы то в одну, то в другую сторону.

Соединения армии перешли к позиционной форме борьбы без прежнего перевеса сил.

Уже не до разговоров о взятии Витебска. Важнее – удержаться на достигнутой линии, не позволить противнику разобщить наступающие части.

Березина лихорадила неясность исхода этой борьбы. Правда, у него еще оставался резерв – одна стрелковая дивизия, выведенная с обороны на пассивном участке фронта. Но что значит дивизия, если она еще не приняла пополнения после долгих летних и осенних наступлений?

Дивизия Квашина за два дня отбила семнадцать контратак. При таком нажиме в основание прорыва разве можно требовать от остальных войск движения вперед?

После колебаний, внутренней борьбы Березин решил переговорить с командующим. Разговор состоялся ночью.

– Линия обороны противника прорвана, войска армии вошли в прорыв. Противник все наличные силы бросил на локализацию наших действий, но я не вполне в этом уверен и держу небольшой резерв. Еще день-два такого балансирования, и сопротивление будет сломлено. Прорыв можно будет развивать, но необходимо усиление...

Командующий неопределенно и, как показалось Березину, нетерпеливо кашлянул и ответил:

– Вы излагали уже этот вариант.

– Да. И я снова прошу выделить нам корпус, может быть два, и Витебск будет взят!

– Вы верите в возможность глубокого прорыва?

– Верю, товарищ командующий.

– У фронта нет таких сил. Все армии наступают, и каждая решает свою задачу... К тому же мы ограничены в снабжении.

– Но у соседей нет такой благоприятной обстановки, какая у нас. Мы должны использовать успех, развить его до глубокого прорыва. Есть все возможности.

– Ваше представление о возможностях глубокого прорыва иллюзорно. Возможности существуют лишь постольку, поскольку все армии осуществляют нажим. Стоит снять силы с одного участка, как и противник перебросит свои дивизии вслед за нашими. Мы не можем рисковать. Территориальные приобретения – лишь одна сторона дела. Мы решаем задачу более сложную: пока идут решающие бои на юге, сковать противостоящие нам силы «Центра», не допустить их переброски, как можно больше перемолоть...

Березину стало ясно: рассчитывать надо только на силы своей армии, а это значит переход к затяжной и, быть может, бесперспективной борьбе. Бесперспективной до нового изменения соотношения сил, до изменения обстановки на других фронтах.

«Однако что же с наступлением? Нет смысла куда-то рваться, когда знаешь, что тебя не поддержат. Оно фактически уже остановлено, прорыв обложен, как рана опухолью, силами, которые стянул противник с безопасных участков. Ввести резерв? Нет, нельзя. Маломощный...»

Березин долго стоял у темного окна, похрустывая за спиной пальцами. В голове поднимались короткие бессвязные мысли. Думалось о разном. Он поймал себя на том, что размышляет о всей операции Западного фронта совсем не в таком безобидном плане, а с какой-то предвзятостью. Операция, по его мнению, шла не так, как положено, без смелости, с напрасной тратой людей, материалов, и недальновидность эта была не где-нибудь, а во фронте! Она так хорошо была заметна даже снизу... Неужели этого не понимают вверху, в Ставке? Или, может быть, ему мешает видеть истинное положение вещей его близость к фактам, некоторая тенденциозность в связи с личным участием в операции? Может быть, просто ему дороже свое субъективное мнение? И все-таки его не покидало чувство собственной правоты. Ведь бывает же, говорят, у художников, ученых, людей творческого склада ума, что интуиция позволяет им забегать вперед, не обманывает их. А разве он, оперируя не отвлеченными понятиями, а десятками тысяч людей, не является творческой личностью? Разве он имеет дело с готовыми выводами и первый год войны похож на третий, а сегодняшний день повторится завтра?

Утром Березин поднялся с тяжелой головой. Позвонил оперативному дежурному, нет ли новостей? Нет! Ночь прошла спокойно, противник активности не проявлял. Березин глухим голосом поблагодарил его и положил трубку телефона. Перед завтраком к командующему зашел чем-то озабоченный Бойченко, подсел к столу. Березин ждал, что он скажет.

– Ну, довоевались...

– Что случилось? – поднял на него глаза Березин.

– Как что? Сегодня ночью машины с боеприпасами не пробились к гвардейцам, из медсанбата не забраны раненые. Ни туда ни сюда! Обстреливают автоматчики, и никто толком не может объяснить, сколько их, где?..

Березин нахмурился, побарабанил пальцами по столу, но промолчал.

– Надо расчистить дорогу, иначе тылы отрезаны от своих частей, части от снабжения...

– Подразделений с передовой снимать нельзя, – как бы для себя сказал Березин и решительно поднялся: – Я поеду туда, разберусь!..

Оказалось, немецкие автоматчики ночью проникли через линию фронта и взяли под огонь дорогу в самом узком месте вблизи деревни Бояры. Вовремя обнаруженная опасность сразу же была ликвидирована, хотя и пришлось для этого снять с ближайших батарей с полсотни артиллеристов.

Кожановский доложил о тяжелом положении своих полков в Жирносеках и Синяках.

– По сути, оба полка ведут бой в окружении. Большие потери, затруднено снабжение, связь...

– Из Синяков полк отвести, соединиться в Жирносеках и не допускать разобщенности, – приказал Березин.

Когда исчезла перспектива – дальнейшая цель операции, – рисковать не следовало.

Двенадцатого ноября наступило затишье. Обе стороны осматривались, считали людей. Тринадцатого в Лучиновку вошла резервная дивизия Березина и начались усиленные поиски «языков».

Четырнадцатого в тылу у противника, по всему фронту южнее большака, запылали деревни. Гитлеровцы отказались от попыток ликвидировать прорыв, сжигали все, что могло гореть, и отводили свои войска на новый рубеж обороны, выравнивая линию фронта.

Еще несколько дней, постепенно затухая, шли бои. Армия тоже перешла к обороне, чтобы набраться сил для новых боев. Снова окопы, проволока, мины, ночные вылазки разведчиков.

С легкой руки командующего вся эта операция стала именоваться «Лучиновским пузырем».

В ясный день с артиллерийских наблюдательных пунктов можно было видеть Витебск, все еще занятый оккупантами...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Враг засел перед Витебском на новом оборонительном рубеже. Он отгородился надолбами, рвами, проволочными заграждениями. Каждый метр земли перед проволокой был пристрелян, все рассчитано, занумеровано, записано.

Перешли к обороне и войска армии. Через неделю войска успели зарыться в землю, источили ее ходами сообщения, построили блиндажи, крытые наблюдательные пункты, поставили проволочные заграждения и минные поля. Коробки с толом чуть прикрыли дерном в расчете на скорый снег. Шло глухое соревнование с противником в искусстве маскировки, в строительстве более надежных убежищ, в прикрытии подступов к переднему краю огнем из всех видов оружия. Артиллерийские группы поддержки пехоты планировали десятки огней – сосредоточенных, заградительных, дальнего нападения...

Сотни глаз напряженно следили за врагом. Прошел немец, проехала повозка, загорелось где-то строение – все отмечали в своих журналах разведчики-наблюдатели. Выстрелило вражеское орудие, прошил темноту трассирующими пулями пулеметчик, показались в утренние часы дымки над блиндажами – все заносили на схемы, засекали, включали в сводку. Все эти мелочи, как ручьи, сливались в широкий поток, шли в дивизию, корпус, армию...

Оборона. Стена против стены...

С каждым днем все трудней наблюдение за противником. Он тоже успел глубоко зарыться в землю. А знать надо не только то, что он делал сегодня, но и то, что собирается делать завтра. Это закон войны – видеть врага, знать о нем, самому оставаясь невидимым.

Для тех, кто в резерве, период обороны – учеба; для тех, кто на передовой, – тяжелый, до мозолей, труд; для разведчиков – страда, постоянные стычки с врагом, где неумелый может погибнуть, не увидев неприятеля в глаза, где люди, совершив подвиг, читают назавтра в газетах, что у них на участке происходила ружейно-пулеметная перестрелка...

Труднее всего на фронте пехоте. Это она мерзнет в окопах, засыпаемых снегом, она всматривается в темноту ночи, она до кровавых мозолей натирает ладони, отрывая окопы, в которых можно было бы обороняться, а потом подумает о блиндаже в один-два наката. Это к ней позже, чем к другим, приносят дивизионную газету, к ней опасней всего добираться, потому что она на передовой. Лишь через месяц-два окончатся первоочередные работы, и пехота вздохнет свободней, а пока ночью бойцы и сержанты цепочкой выходят на рытье окопов.

До противника рукой подать, и, когда с его стороны взлетает ракета, все приседают и замирают на месте. Гаснет ракета – и снова все принимаются за дело. Пулеметные очереди, выпускаемые наугад, то и дело чиркают по земле, и пули то гаснут в ней, то с треском взлетают к звездам. Бывает, пуля зацепит бойца, и он повалится со стоном. Еще злее работают оставшиеся, вбивая кирку и ломы в мерзлый грунт, метр за метром вгрызаясь в землю.

Раньше с большой неохотой и опаской рыли окопы вблизи противника, зная, что там будет опаснее и труднее обороняться. А сейчас? Сейчас сами подбираются как можно ближе к проволочным заграждениям врага, потому что знают – не он будет наступать, а мы!

Значит, наши жизни будут сохранены на укороченных дистанциях во время атаки.

...Крутов не очень полагался на донесения о ходе оборонительных работ, которые шли из подразделений, и решил начать проверку с участка Глухарева. Ему почему-то казалось, что у Глухарева дела должны идти хуже, чем у других комбатов. Глухарев был молчалив, на вопросы Крутова односложно отвечал «да», «нет», а то подсовывал сводку и тыкал пальцем в нужную графу, будто трудно было повернуть языком.

«Бирюк, – думал Крутов о Глухареве. – Слова не вытащишь. Интересно, за что его только уважает Черняков?»

Но придраться к комбату было не за что: в ротах работа шла полным ходом, без суеты. Видимо, люди понимали его без лишних слов. Вообще в его батальоне царили сдержанность и деловитость. Зато в блиндаже Усанина слышался возбужденный разговор, смех, визг напильника, хватающий за зубы.

Сидевший у самой лампы боец старательно точил лопату, двое других, чуть поодаль, ножами выстругивали новые черенки. Незнакомый Крутову старшина оканчивал цикл – насаживал новые лопаты на черенки.

Усанин, увидев Крутова, стал рассказывать:

– Ты знаешь, как я инструмент отвоевал? Приезжаю на склад к Коновалову и прошу его как человека: «Дай десяток лопат, сам был строевым командиром, понимаешь – оборона». – «Нет, – говорит, – лопат». А я вижу, неправда, потому что глаза от меня воротит. «Ну на нет и суда нет», – отвечаю я, а сам в склад. Прихожу к кладовщику, так, мол, и так, нужно мне кое-что из снаряжения. Пошли по складу. Я будто котелками интересуюсь, а сам высматриваю, нет ли где в закоулках чего мне надо. Смотрю – лежат, и сверху на них палатка наброшена. Тут я прямо вскипел: ах ты, думаю, махинации строить начинаешь, забыл, как сам когда-то в окопах сидел, землю рыл!.. Ну, ты мой характер знаешь. Беру Коновалова за жабры. «Почему не даешь инструмент?» Он туда-сюда, Черняков, мол, не велел, а тут как раз Кожевников подвернулся: «В чем дело, товарищи офицеры?» Я, конечно, к нему. «Где, говорю, у этого офицера партийная совесть? Люди для дела обороны мерзлую землю зубами грызут, а у него в заначке лопаты лежат мертвым грузом». Тот сразу: «Веди, показывай!» Вот смеху-то было, когда Коновалов перед ним завилял: «Да я только получил, да я думал сначала их насадить, да я, да я!..» Проработали мы его там здорово! – засмеялся Усанин. – Завтра сам на передовую инструмент повезет...

Крутов знал Усанина: любит прихвастнуть!

– А случаем не спрашивал, сколько старого за тобой числится? – поинтересовался он.

– Мало ли что старый! – пожал плечами Усанин. – Что я его – на своем горбу таскать за собой буду? Кое-что есть, конечно, не все бросили, а теперь еще новый вырвал. Инструмент есть – живем, быстро управимся с окопами. Ночью всех тыловиков, связистов в роту на самый ответственный участок, а днем пусть на себя работают. Им не то что стрелкам, которые на виду у фрицев...

– Готово, – сказал старшина, насадив на черенок последнюю лопату. – Куда их прикажете?

– Давай во вторую роту! – распорядился Усанин и кивнул Крутову: – Пойдем?

После освещенного блиндажа ночь показалась темной до черноты. Пришлось идти на ощупь.

– Ты говоришь: инструмент, – продолжал Усанин. – Никуда он не денется. Будет время – привезем и тот, что бросили!

– Поздно, дорогой товарищ, хватился! – сказал Крутов. – Глухарев уже все собрал на старой обороне. Сам сказал.

– Уже?! – воскликнул Усанин. – Ну, после него посылать не стоит. Он все к рукам приберет.

– Чудной он какой-то. Молчит.

– Это он переживает, – отозвался Усанин. – Думал, что жена с пацаном на оккупированной территории остались, все ждал, когда город освободят, а теперь и ждать нечего. Город освободили. Выяснил, семья эвакуировалась в сорок втором. Вот теперь какая история – ни там ни здесь, ни слуху ни духу!..

– Вот оно что, – проговорил Крутов, сожалея, что плохо думал о товарище. – Как ни говори, семья!..

Усанин неожиданно вспылил:

– А что семья? Погоревал и будет! Ни черта ты в этих делах не разбираешься. Начитался всякой галиматьи, и мозги набекрень! Это только в романах хорошо охи да вздохи разводить, а нам, брат, некогда. Драться надо, да и пожить успеть хоть немного! Кому он что докажет своей меланхолией? Жизнь наша такая, что некогда во всякие чувства играть! Я, конечно, понимаю – трудно, человек к человеку привыкает, а ты все равно не поддавайся, держись! Потерял жену, так мало на свете хороших женщин?

– Время нужно, чтобы забыть, и то...

– Время! А с людьми в это время кто работать будет? Нет, брат, жить проще надо!

Сколько раз уже Крутов слышал это «жить проще», а как «проще»? Разве сможет он забыть Иринку? И все же было бы страшно, если бы горе не забывалось. К счастью, всему свое время.

Когда офицеры пришли во вторую роту, старшина был уже там и раздавал бойцам лопаты. Командир роты, узнав Усанина, подошел к нему.

– Кирок бы, ломов, – сказал он.

– Может быть, завтра достанем, а пока обходитесь тем, что есть. Ставьте людей на блиндажи, – приказал Усанин.

– Завтра в ваш батальон должны лесу привезти, – сказал Крутов. – Командир полка при мне распоряжение давал.

– Вот видите, – заметил Усанин. – Кругом о нас забота. Действуйте, готовьте котлованы.

Пройдя по фронту батальона, Крутов предложил комбату:

– У Глухарева район обороны трудный. Вы присмотрите у себя местечко для пулемета, чтобы резал перед его окопами фланкирующим. Из-за обратного ската или так...

– Ладно, – согласился Усанин, – мы ведь с ним друзья. Только пусть и обо мне побеспокоятся. У меня в обороте тоже не густо пулеметов.

– Будет сделано, – заверил его Крутов и, попрощавшись, пошел в роты Еремеева, до которых было метров полтораста.

«Ну вот, работа организована», – думал он, а в голове неотступно стояло: «Жить проще». Да, Усанин не прав, но в его словах было что-то такое, что отвечало мыслям Крутова. Разве не казалась непереносимой боль разлуки с Иринкой, когда узнал, что ее нет? Но прошло время, смертная тоска ослабила свою хватку. А сейчас даже появилась Лена...

Впереди послышались голоса людей. Это оказались бойцы из пятой роты. С ними был и комбат, проверявший работу.

– Не спишь, полуночник? – засмеялся Еремеев, крепко тиская руку Крутова.

– Пришел посмотреть да вас послушать, как вы будете петь ту же песню, что и остальные. Как у вас работа, товарищ майор?

– Работа, сам видишь, кипит. Сегодня всех на рытье поставил. Вот только не хватает...

– Лопат, кирок и еще ломов... – подсказал Крутов.

– Ломов бы не худо, нужный это инструмент. А не хватает мне, уважаемый Павел Иванович, толу!

– Толу? Зачем толу?

– Вот видишь, песня-то, оказывается, не та. Значит, терпи, пока сам не скажу, – сказал Еремеев и заговорил о том, как лучше организовать систему огня, чтобы добиться большей плотности. Ряды батальона после наступления поредели, а район обороны дан на полную уставную норму да еще приказано роту держать в резерве.

– Пройдемте посмотрим, – предложил Крутов.

– Погоди, успеем, – ответил Еремеев и повел его в сторону от окопов. Возле небольшого блиндажа они остановились.

– Чудак ты человек, – сказал Еремеев. – День и ночь по окопам шастаешь. Тебя в штабе и с довольствия, наверное, уже сняли?

Крутов пожал плечами.

– Заниматься только бумагами нельзя. Донесения и Зайков напишет не хуже меня. Сейчас главное здесь. Судьба обороны решается в окопах. Вот и толкусь: где помогу, где разъясню, а где и подтолкну. Штаб для того и создан, чтобы помогать командиру. Деревню Шарики небось не забыл? – засмеялся Крутов.

– У-у, я на тебя тогда здорово обозлился. Думаю, какого черта не в свое дело суется! А тут еще Черняков: «Я на вас надеялся!..» Вообще-то законное, справедливое дело. Не подтолкни нас тогда, так до утра и просидели бы... А все чертово самолюбие! Откуда оно только берется? Вроде бы и возраст такой, что пора бы поумнеть, так нет, прорывается, – признался Еремеев.

Говорил он об этом спокойно, как о деле, давно прошедшем, и как человек, оценивший его по справедливости.

– Со стороны глядя, все мы немного чудаки. Тогда, в Ранино, вы за батальоном побежали, думаете, не странно?

– Ну, иначе я тогда не мог!

– То-то и оно! Какие мы ни грешники по мелочам, а про основное не забываем. Все мы одно дело делаем, и хоть спорим между собой по разным вопросам, а все равно воз везем...

– До коммунизма далеко еще тащить...

– Война здорово нас отбросит, но ничего, мы не избалованы – дотащим...

На передовой что-то взорвалось и вдруг загрохотало так, что земля затряслась.

– Налет? – насторожился Крутов. – Надо узнать, что такое!

Мимо ног, шарахнувшись, промчался перепуганный заяц. Еремеев проводил его веселым взглядом.

– Сейчас до немецких окопов добежит со страху, еще сдуру на мину напорется, – сказал он.

– Пойдем узнаем, что такое? – настаивал Крутов.

– Не беспокойся, это мои работают, – успокоил его Еремеев. – Взрывным способом! Я ведь раньше и строителем был, по карьерам мотался. Приходилось породу рвать, чтобы потом экскаватором грузить. Ну, вот опыт и пригодился. Толу немцы в нашу землю насовали достаточно, только подбирай. Надо же его использовать...

Над передним краем взвились ракеты, заговорили вражеские пулеметы.

– Ишь, забеспокоился, – усмехнулся Еремеев. – Еще из минометов жарить начнет...

Однако минометы молчали, и офицеры, постояв немного, пошли к окопам. Бойцы, укрывшиеся было на время, уже приступили к работе.

– Так, пожалуй, дело быстрей пойдет, – сказал Крутов.

– Еще бы! Что иначе с этой мерзлотой делать, да еще без ломов? Костры на ней разводить? А так я спокоен – через три дня у меня все роты соединятся между собой по фронту окопом полного профиля.

– Придется и в другие батальоны об этом сказать.

– А где они толу возьмут?

– Где вы, там и они...

– Ну, мы... – Еремеев засмеялся. – Мы – другое дело! Мои ребята из-под носа у немцев целое минное поле стащили. Они поставили, а мы сняли. Ловкость рук...

В блиндаж, где жили офицеры штаба полка, Крутов возвратился во втором часу ночи. Там горел еще свет, слышался громкий разговор. Среди своих офицеров Крутов увидел гостя – капитана из отдела кадров дивизии.

– Наконец-то явился, – сказал Малышко. – Товарищ капитан, позвольте представить еще одного нашего офицера!

Раздевшись в своем углу, Крутов подошел к столу.

– Мы с вами знакомы. Если помните...

– Еще бы! – протягивая руку, сказал капитан. – У меня память на людей хорошая.

Прерванный разговор возобновился. Речь шла о Москве. Оказывается, капитан только на днях оттуда. Крутов почти не знал Москвы и поэтому, прислушиваясь к разговору. порой с интересом взглядывал на собеседников: как можно удивляться тому, что в каких-то переулках что-то изменилось, исчезло, приняло иной вид. Каждый город меняется и будет меняться. Впрочем, если бы речь шла о Хабаровске, в котором Крутов жил, тут бы и он не утерпел, порасспросил бы... Настроившись на воспоминания, он машинально ел суп из котелка.

Малышко толкнул его в бок и шепнул:

– Завтра генерал приедет, награды выдавать будет!

– Кто говорил?

– Хм, чудак! А капитан зачем здесь, как думаешь?

Гость достал портсигар, протянул офицерам:

– Угощайтесь, товарищи! Московские...

Повертев папиросу, капитан быстрыми ловкими движениями размял ее и потянулся к лампе прикурить.

– Знаете, – улыбаясь, сказал он, выпуская колечко дыма и любуясь им, – я в Москве не был года полтора. Совсем не то, что было в начале войны. Народ по-другому смотрит, понимаете! Уверенно смотрит. Уже поговаривают не об освобождении какого-то города, а о полном изгнании врага за пределы нашей страны.

– Пора!

– В новом году, – продолжал капитан, – надо ждать больших изменений. В Москве сейчас всяких иностранных миссий полным-полно. Погода у нас делается, вот и сидят, держат нос по ветру, боятся, как бы не прозевать, успеть до шапочного разбора...

– А что о нас слышно? Перед Витебском долго еще топтаться будем?

– Вероятно, пока не возьмем, – усмехнулся капитан. – Видимо, и нам войск подкинут. Ну и, как говорится, надо полнее использовать свои возможности. – Он взглянул на часы: – Ого, засиделись! Не пора ли, товарищи, на боковую?

Время и в самом деле было позднее. Потеснившись, офицеры освободили для капитана место на общих нарах. Он положил сумку под голову, завернулся в шинель и почти тотчас захрапел