Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

 Глава вторая

На всем фронте перед Витебском стояло удивительное затишье, такое, что иногда не о чем было писать в боевых донесениях..

Крутов тревожился за Лену. Он нашел бы время вырваться из полка, чтобы навестить ее, но часть, в которой она служила, не стояла на месте, а кочевала с одного участка фронта на другой, и где она находится, он не знал, хотя и догадывался, что тоже не очень далеко от Витебска...

Присматриваясь, он не узнавал и самого себя. Все, чем он жил раньше, что составляло главный интерес, теперь отступало на второй план перед чувством, которого он и осознать еще толком не мог. И это называется любовь? Возможно, этого не случилось бы, будь он уверен, что Лена не изменила к нему своего отношения. Но ее письма...

Однажды совершенно неожиданно его вызвали в оперативное отделение штаба дивизии. Он приписал вызов рассеянности своего нового писаря, которому было далеко до сообразительности и опыта Зайкова, отпущенного в батарею. Наверное, не так, как следует, начертил схему обороны. Впрочем, он не был уверен в своей догадке, так как сам подписывал и проверял все документы. День выдался хороший, и Крутов решил идти пешком. Рыхлые кучевые облака плыли по чистому, словно промытому небу, плыли над полями, на которых дружно поднимались озимые, над рощами, окутанными зеленым туманом, плыли не торопясь, будто нежась в лучах солнца. На кустарниках поблескивали только что развернувшиеся еще клейкие листочки, от земли исходил тонкий аромат пробудившихся к росту трав.

– Такая прелесть, а тут сиди невылазно в сыром погребе, – вздохнул Крутов. – И когда это кончится?

Майора – начальника отделения – он не застал.

– Посидите, – предложил Крутову чертежник, сидевший у окна, где посветлее, – сейчас он придет.

В просторном блиндаже два стола, пара грубых скамеек. На стене к ошкуренным лесинам приколоты графики донесений, дежурств. Под ними на кнопках плакат с изображением женщины, прижавшей к груди ребенка; штык с фашистской свастикой, с которого еще каплет кровь, направлен в ее грудь. Как вопль, звучала броская надпись: «Воин Красной Армии, спаси!»

Крутов, не зная, чем ему заняться, придвинул чистый лист бумаги и стал рисовать, что придется: березку, хижину... Внезапно пришла мысль спросить о дивизии, в которой служила Лена. Возможно, чертежник знает? И он назвал номер соединения.

– А у вас кто там, знакомые? – поинтересовался чертежник.

– Да, приятель!

Чертежник глубокомысленно помолчал, глянул в какую-то карту:

– Была недавно недалеко от нас, а сейчас опять куда-то перешла. Надо спросить у майора.

У Крутова заныло в груди: «Опять перешла. Может, на другой фронт. Тогда и не увидишься!»

Стремительной походкой, широко и радостно улыбаясь, вошел майор, сунул свою узкую, изуродованную ранением руку Крутову, спросил:

– Приехал? Хорошо!

– Пришел! – уточнил Крутов.

– При такой погоде пройтись – одно удовольствие, – согласился майор и стал искать стакан под крохотный букетик цветов, желтых, голубеньких, которые насобирал, пока шел по оврагу.

– Товарищ майор, – обратился чертежник, – куда перешла эта дивизия?

– Зачем тебе?

– Капитан спрашивал. У него там приятель служит.

– Девушка, – смущенно сказал Крутов.

– О-о... Вы счастливец! Позвольте тогда вместо задания предложить вам приятнейшую прогулку. Вам надлежит связаться со штабом этой дивизии и на месте оформить все документы, касающиеся стыков, чтобы начальство могло, не тратя попусту времени, их подписать. Дивизия со вчерашнего дня соседка с вашим полком. А уж там вы найдете и вашу девушку.

– Это мы совместим, – обрадовался Крутов.

Майор коротко проинструктировал его, и Крутов, тепло попрощавшись, подался выполнять поручение. В тот же день, вечером, выполнив все необходимое, он нашел Лену. Санитарная рота полка располагалась в овраге.

– Здравствуйте! – сказал он, когда Лена, недоумевая, кто ее может вызывать, вышла из землянки.

– Вы? – удивилась и обрадовалась она. Стройная, похорошевшая, она показалась ему еще лучше, чем он знал ее до сих пор, хотя на ней не было ни украшений, ни красивой одежды, а всего лишь вылинявшая, много раз стиранная и латанная гимнастерка, перехваченная в талии солдатским ремнем, да такая же юбка и на ногах – кирзовые сапоги. Светлые пышные волосы, недостававшие до плеч, непослушно выбивались из-под пилотки. Когда она встала спиной к солнцу, они так и засияли.

– Вы зачем? – спросила она, справившись с первым смущением, хотя щеки еще продолжали пылать румянцем. – По какому-нибудь делу?

– Нет, только тебя видеть, Лена... – Крутов попытался взять ее за руки, но она поспешно их отдернула.

– Ой, что вы! Не надо.

– Кажется, я пришел некстати...

– Не говорите этого! – она быстро прикрыла ему рот ладошкой. – У нас такой строгий врач, а я не хочу, чтобы про меня что-нибудь говорили.

– Но как же нам быть? Мне надо с тобой поговорить...

– Подождите, я пока занята на дежурстве.

– И долго придется ждать?

– Не очень... – И, обнадежив его улыбкой, Лена весело вбежала в землянку.

Крутов поднялся на косогор и прислонился к шершавому стволу старой ивы, свесившей ветви над оврагом. Вся земля под деревом была усыпана опавшими соцветиями. Только кое-где, рядом с развернувшимися лепестками, еще висели пушистые, потерявшие атласный блеск сережки. «Ко времени ли я пришел? – размышлял он, вспоминая ее недоуменный возглас при его появлении. – Может, незваный гость...»

Ему казалось, что после поцелуя в ту памятную для него ночь он вправе был ожидать от нее более теплого приема. «Правда, с тех пор прошло несколько месяцев. Может, все уже забыто?»

Размышляя в таком духе, стоял Крутов под деревом и в нетерпении ломал в пальцах тонкую веточку. Ему хотелось с равнодушным видом смотреть в сторону, но стоило кому-нибудь хлопнуть дверью, как помимо воли глаза устремлялись на землянку: Лена? Но выходила другая девушка, и он снова отводил свой взгляд.

День клонился к концу. Раскаленный докрасна солнечный диск коснулся дальнего леса, по сумеречной земле побежали тени, последний румянец затрепетал на узких листочках, на старой, изрезанной глубокими морщинами коре дерева.

Лена вышла в новенькой гимнастерке, с еле уловимым запахом духов.

– Надоело ждать?

– Нет, только очень тяжело, – признался он. – Теперь вы свободны? Пройдемся?

– Ненадолго!

Он осторожно взял ее под руку. Сомнения, минуту назад еще мучившие его, сами собой улетучились, и он сразу успокоился. Ему хотелось честно рассказать, как стремился к ней, но он побоялся неосторожным словом нарушить возникшее между ними доверие. Много ли надо, чтобы оно пугливой птицей вспорхнуло!

Придерживаясь узкой полевой стежки, они прошли немного молча. Потом он все же набрался смелости, стал рассказывать, как тоскливо ему было без нее.

– Я тоже скучала, Павел, – призналась Лена, – а вы всегда пишете мало, скупо. Это вызывало во мне самые противоречивые мысли. А тут еще...

– Что?

– Так, разные неприятности, – нехотя ответила она. – Это вам совсем неинтересно...

Он не стал настаивать.

– Вы говорите «тоже скучала». Интересно, кто виноват?

– Не притворяйтесь, Павел, – строго предупредила она. – Вы прекрасно все знаете...

– В том-то и беда, что не знаю...

Она, словно не расслышав этих слов, продолжала:

– Сколько я пережила за эти месяцы! Мне пришлось уйти из взвода, потому что с тех пор, как мы с вами познакомились, все стали смотреть на меня какими-то другими глазами... Как это дико, ведь я ничего худого никому не сделала... Даже сегодня, уже когда вы пришли, врач вызвал меня к себе и сказал, чтобы я никуда не ходила...

– Он просто злой человек! – вырвалось у Крутова.

– Нет, он не злой, он хороший, ему можно верить, – возразила Лена. – Он мне сказал: «Сейчас война, сегодня вы здоровы, а завтра любого из вас может покалечить, зачем и кому нужны лишние страдания?»

– Все это правильно, но если я дня не могу прожить, чтобы не думать, не мечтать?.. Без вас мне совсем неинтересно жить!

– Это правда?

– Если бы я был уверен, что вы меня тоже любите...

Он взял ее за руки, чтобы посмотреть в глаза – они не солгут. Руки были шершавые, твердые от работы, с мозолями от стирки, уборки, тяжелых носилок.

– Скажите честно – вы меня любите?

Она потупилась, отвернула лицо в сторону.

– Неужели вы этого еще не видите? – Признание было вынужденное, на глазах выступили слезы. – Только не подумайте обо мне плохо, Павел...

– Я, плохо? Да я люблю вас больше своей жизни, Лена! Сейчас, когда мы ходим между жизнью и смертью... Зачем скрывать то, что есть? Я не умею кривить душой, поверь мне, Лена!

– Я верю. Но я еще так плохо знаю тебя, а хочется доверия, близости, чтобы – как к родному человеку. Война разлучила многих людей, и некоторые воспользовались этим, забыли о семье, приличии, совести...

Оба они то и дело сбивались с «вы» на «ты».

– Разве я стал бы тебя обманывать?..

Она не дала ему договорить, сжала ему руку:

– Мне бы хотелось всегда верить вам, Павел! Ошибиться на первом шагу... Это так ужасно. Что может быть хуже? Это на всю жизнь! Но я не хочу об этом даже думать. Кто честен в большом, тот не позволит себе быть подлым... Но я не даю вам сказать о себе. Говорите же! Я все должна знать!

– Знаете, Лена, говорят, будто любви с первого взгляда нет, а вот когда я увидел вас на дороге, то сразу подумал: «Она!» Потом я понял, что не ошибся, что люблю вас с каждым днем все сильней и сильней. Вы для меня теперь самая славная, самая красивая...

– Это уж слишком, – засмеялась она. – Вы преувеличиваете, а когда узнаете меня лучше...

Разговаривая, перебрасываясь шутливыми репликами, шли они по еле приметной дорожке, вытоптанной через поле, на котором густой щеткой поднимались озимые.

– Человек всю жизнь живет надеждами, – сказал Крутов. – Хозяева поля сеяли, может быть, последние зерна, и думали собрать урожай, иначе они бы вовсе не сеяли. И урожаю не дадут пропасть, его уберут. Мы стремимся сохранить свою нравственную чистоту, чтобы, пережив войну, смело смотреть людям в глаза. Надежда... Это то, что дает человеку силы...

– Без надежды было бы совсем неинтересно жить, – заметила Лена, – она, как огонек впереди, то ближе, то дальше и все манит, манит...

Впереди, на фоне светлой полоски зари, показалась какая-то темная громада. Что это? Любопытство влекло Крутова и Лену. Они стали взбираться на пригорок. Приземистая, вросшая в землю громада оказалась танком. Ствол орудия был наклонен вниз

– «Тигр», – сказал Крутов и, нащупав висевшую цепь, перешагнул через нее. – Это памятник бронебойщику Угловскому. Он остановил «тигра» гранатой, но сам погиб. Зимой об этом писали в газетах. Тут должна быть надпись...

Включив карманный фонарик, он стал обходить машину. Лена, держась за его руку, шла рядом.

На бортах было множество надписей. Одна привлекла внимание Крутова.

 
«...Быть может, чрез десяток лет
залечатся нанесенные раны,
и будет этот холм одет
в чудесные тенистые дубравы».
 

– Не очень складно, но хорошо сказано, верно? – спросил Крутов.

– Дожить бы до этих дней! – вздохнула Лена.

Странное дело, память о павших мешала им говорить о личном счастье. Казалось, это будет оскорблением памяти тех, кто отдал здесь свои жизни.

– Пора домой, уже поздно, – сказала Лена, зябко поеживаясь, и вдруг без причины расплакалась.

Он обнял ее, и они стали быстро спускаться с холма. Лишь возле самых землянок остановились.

– Вот видите, какая я странная, – смущенно сказала она. – Вы меня совсем не будете такую любить.

– Зачем ты это говоришь, Лена!

Лена доверчиво прислонилась к его плечу. Он обнял ее и стал целовать. Она не прятала от него теплых, мягких губ.

– Я сама не знаю, что со мною случилось, – сказала она. – Я не была плаксой, но это копилось давно, и вот видите...

– Теперь мы будем ждать друг друга, – сказал он.

– Обязательно! Береги себя, Павлик. Не знаю, как я теперь тебя дождусь...

Они простились. Крутов шел, ощущая привкус поцелуев на губах. На душе было радостно.

 Глава третья

Май. На глазах поднимались травы, цвели пригорки белыми глазками земляники. В зазеленевших березовых перелесках куковали кукушки, отсчитывая неизвестно кому долгие годы жизни.

А фронт, как и прежде, стоял без движения, только глубже зарывался в землю, прокладывая все новые и новые ходы сообщения, окопы, опутывая колючкой подступы к переднему краю. Ничто не нарушало обычного режима. Оборона. Однако видимость застывшего фронта обманчива. Внезапные удары сотрясают порой позиции. На военном языке эти неожиданные жестокие схватки носят название разведки боем. Внешний их результат обычно невелик – улучшение позиций, захват того или иного пункта, высоты, форсирование какой-нибудь реки. Но главное – прощупывание сил противника, его способности отбиваться и нападать, то есть овладение такими данными, которых не получить никаким другим способом.

По приказу фронта армия готовилась к проведению разведки боем – овладению высотой 222,9. Позиция была ключевой, так как с этого зеленого холма, возвышавшегося среди сосновых заболоченных лесов, противник контролировал окружающую местность на много километров. Взять высоту приказали дивизии Квашина.

Увеличенный в несколько раз через стереотрубу холм казался близким и безобидным. Правда, среди озимых всходов торчали кое-где колья с ржавыми мотками проволоки, поднимались бугорки блиндажей, желтели уводившие влево, в сторону деревни Уруб, полоски ходов сообщения, виднелись рогатки и ежи, но они не нарушали внешне мирной картины природы.

Квашин находился на наблюдательном пункте – в сыром, глубоко врытом в землю погребе, под пятью бревенчатыми накатами. К стереотрубе надо было подниматься по лестнице и стоять там, касаясь спиной стены узкого колодца, тоже накрытого сверху бревнами. Через узкую прорезь проходили только окуляры прибора, и солнечные лучи, ласкавшие землю, казались далекими, как на летних пейзажах Левитана.

Командующий потребовал, чтобы наблюдательные пункты командиров дивизий и полков были сделаны солидно, гарантировали бесперебойность управления войсками и являлись надежным укрытием от артиллерийского огня противника.

Поднявшись из блиндажа на поверхность, Квашин облегченно вздохнул и разогнал складки гимнастерки под старым офицерским ремнем, к которому он привык и не желал расставаться. Но уже никакая заправка не могла скрыть нездоровую полноту – следствие пятого десятка лет беспокойной жизни.

Он взглянул на часы: около двенадцати. До начала боя три часа.

– Как там, – спросил Квашин у майора – начальника оперативного отделения, – все готово?

– Ждут, – ответил майор. – Все начеку!

– Передайте, чтобы никакого шевеления. Увижу кого – не поздоровится!

Речь шла о штурмовой роте. Укомплектованная, прекрасно вооруженная рота, – в нее влили и штрафников, чтобы они искупили свою вину в бою, – была сосредоточена в окопах боевого охранения. Роту вывели ночью в полной тишине, чтобы средь бела дня, когда бдительность противника падет, атаковать высоту.

Безмятежный покой царил над окрестностью.

В три часа дня громыхнул артиллерийский залп и сразу перерос в грозный орудийный гул. Пыльная завеса круто поднялась в небо, заслонила от наблюдения высоту.

Штурмовая рота поднялась из окопов боевого охранения. Смолкли орудия, но минометы заговорили еще чаще. Лохматые, взметывающиеся клубы разрывов вели за собой развернутую в цепь роту. Вот они охватили гребень высоты, а потом расступились вправо и влево, страхуя атакующих от возможного флангового огня противника. Высота взята.

Командир приданного роте батальонного орудия Богданов прикинул на глаз расстояние до нее: далековато! Но медлить нельзя, орудие должно быть на высоте; поплевав на руки, он ухватился за станину пушки.

– Вперед!

Податливо катилось орудие по твердому грунту, но на болоте, разделявшем позиции, расчету пришлось помаяться. За тяжелой работой пришло спокойствие. Достигнув высоты, артиллеристы перевели дух и отдышались. Вокруг них бойцы из штурмовой роты поспешно долбили малыми лопатками сухую землю, оборудуя ячейки и пулеметные площадки для обороны.

Богданову не хотелось ставить свою пушку на вершине холма, где, конечно же, будет самая свалка во время контратак, и он прижался с ней на самом фланге роты, почти у подножия. «Кажется, будет ладно», – решил он и приказал готовить огневую позицию для орудия. Рядом усердно копал окоп стрелок в пропотевшей офицерской гимнастерке, под которой крупно шевелились мускулы. По лицу грязными струйками стекал пот. Ремешок каски был расстегнут, автомат с запасными дисками и гранаты лежали поблизости, под рукой. Работа над окопом подходила у него к концу. Он приподнялся и отложил лопатку.

– Кто командует орудием? – повел он белесыми бровями и сделал суровое лицо.

– Я! – оторвался от работы Богданов, не понимая, что от него надо этому не то бойцу, не то командиру.

– Будем знакомы: в прошлом лейтенант Куликов, а теперь штрафник, прибывший для прохождения практики. Ваш сосед справа!

Выпрыгнув из окопа, он подошел и, облокотившись на орудие, вытащил кисет:

– Закуривай. Дюбек, от которого черт убег... Дружки навестили, привезли. До того света, если без пересадки, на всех хватит – не перекурить. Налетай!

Вахрушко запустил в кисет толстые пальцы и извлек табаку на добрую завертку.

– Вроде офицерский табачок у вас...

– А ты думал!.. – Куликов протянул ему курительную бумагу.

– Не привык... – мотнул головой Вахрушко. – В газетке вроде бы лучше.

Оба закурили.

– За что же это вас, вроде из танкистов и... в пехоту, на практику? – усмехнувшись, спросил Вахрушко, успев приметить, что руки у Куликова со следами въевшегося машинного масла.

– Было дело... фрицев подавил!

– Мудрено что-то: фрицев подавил и фрицев же бить послали!

– Всему свое место, говорят. Не там, где надо, придавил... Сердце не стерпело...

– Да-а... Это иное дело, – понимающе протянул Вахрушко. – Ну чего не бывает...

Богданов и другие бойцы расчета вполне согласились с этим. Война! Хитро ли споткнуться?

Куликов – молодой офицер-танкист – не был человеконенавистником. Но так уж сложились обстоятельства... В декабрьских боях его танк прорвался к окопам врага и был подбит. Пехота успела выручить Куликова, но что такое танкист без машины? Новой техники для пополнения не предвиделось, о ремонте подбитой машины нечего было и думать. Идти в пехоту? Куликов приуныл. Сутки он не покидал свою «тридцатьчетверку», даже спал под ней, вырыв окопчик под днищем. Он все на что-то надеялся: вдруг найдется другая машина.

Осматривая поврежденные танки, он наткнулся на подбитый неприятельский «тигр». Что-то толкнуло его забраться внутрь машины. Он долго пробовал все рычаги и кнопки – оборудование было значительно сложнее, чем на «Т-34». И тут его осенило: «А ведь «тигр»-то исправный!»

С лихорадочной поспешностью он стал осматривать повреждения: перебита гусеница? Ерунда! Можно исправить!

И скоро танк встал в строй. Даже в армейской газете поместили снимок: комсомолец Куликов и «тигр», на башне которого написано «За Угловского!» Сам командующий армией объявил ему благодарность за освоение трофейной техники и приказал обеспечить танк боеприпасами, чтобы на снаряды в бою не скупиться. В боях за Синяки расчет отличился, и Куликов был награжден. Соседняя армия в это время обнаружила среди леса лагерь, куда фашисты сгоняли мирное население.

– Поедешь представителем от части, – сказал ему командир бригады. – Потом расскажешь, что видел.

В бывшем концентрационном лагере, на небольшом, обнесенном колючей проволокой участке леса в районе станции Крынки, Куликов увидел занесенные снегом трупы женщин, детей, стариков. Несколько исхудалых, измученных колхозниц из числа уцелевших водили по лагерю солдат и офицеров и рассказывали им о том, что здесь происходило. Одна из них показалась Куликову знакомой.

– Вы случайно не из одной со мной деревни?

– Ой, да ведь я вас знаю! – она расплакалась.

– Что с моими стариками, где они? Да говорите же! – тряс он ее за плечо.

– Нету их... и деревни нету. Всех пожгли каратели!

У Куликова померкло в глазах от страшного горя. Сам не помнил, как добрался до машины. Скорее привычные руки, чем разум, вели машину, избегая столкновений и кюветов. И тут показалась навстречу группа пленных. Куликова затрясло: вот они, звери, такие же, как и те, что подпалили его деревню, сожгли стариков...

Руки впились в баранку. Он объехал конвойного автоматчика и с ходу врезался в заплесневело-зеленые шинели.

Даже потом он не сразу понял, что совершил преступление. На суде, выслушав приговор, он считал себя все-таки правым! Да, пленные уже не враги с оружием. Да, на них распространяются условия конвенции. Но ведь и его старики не стреляли в гитлеровцев... Условные годы заключения с отбытием в штрафной роте его не пугали: с винтовкой в руках не более опасно, чем идти в бой на танке. И там и здесь воевать...

Время притушило нестерпимую муку, оно же помогло ему понять всю глубину проступка. Тяжесть вины угнетала его, и он стал побаиваться, как бы не погибнуть, не искупив своего преступления, с позорным пятном штрафника.

...Оттого, что никто из артиллеристов не стал его расспрашивать, Куликову захотелось побыть с ними подольше. Присев на колено возле орудия, он выглянул из-за щита.

– Хитрая позиция, – усмехнулся он. – Если подпускать вплотную, эффект будет!

– Практику проходили, не впервой, – серьезно заявил Богданов.

У него на груди блестело несколько медалей и орденов.

– Ну, а если очень нажмут? – Куликов кивнул в сторону противника.

– Мы от орудия не уйдем, – тем же ровным голосом произнес Богданов, словно речь шла о том, чтобы не оставить пост дневального по казарме. – Нам бегать да маневрировать с орудием не с руки!

Куликов посмотрел в спокойные, немного суровые глаза Богданова и сказал дрогнувшим голосом:

– Считайте и меня в своем расчете на случай нужды. Я хоть и штрафник, так не навечно же! Может, завтра опять человеком стану...

Он взялся за лопату и присоединился к артиллеристам, чтобы помочь им управиться с окопами.

Гитлеровцы не дали окончить работу. Заговорили минометы, оглушительно рванулись первые мины, подняв в воздух сухую пыль. Артиллерия противника била главным образом по вершине холма, где находились блиндажи. Вскоре донесся и стрекот пулеметов.

– Может, во фланг атакуют? – высказал предположение заряжающий Вахрушко.

– Нет! – махнул рукой Богданов. – У него, заразы, тактика такая, что каждый унтер, не дожидаясь команды, обязан немедленно контратаковать наступающего. Пока что так, для видимости. Сейчас у них там по всем телефонам руготня: как так высоту отдали? Это потом, пожалуй, когда разберутся, нажмут. А пока так, беспокойство одно!

Однако стрельба не утихла, а наоборот, стала нарастать.

– Это со стороны леса, – сказал Богданов, прислушиваясь. – Сейчас по ним долбанут с закрытых...

Действительно, как и во время первого налета, но уже более глухо, забухала своя артиллерия, и разрывы стали ложиться за высотой.

По большаку со стороны Витебска к фронту проскочило несколько крытых неприятельских машин.

– Вот это к нам едут. Будет сейчас работа, – сказал Богданов, увидев пыль над большаком.

Из-за ближайшей рощи противно завизжали «скрипухи», воздух заполнился воем и скрежетом. Бойцы прижались к земле. Гигантские клубы черного дыма и земли вымахнули над высотой в небо. Разрывы мин и снарядов слились в сплошной грохот, в котором не разобрать было ни отдельного выстрела, ни рокота приближающихся самоходок.

Богданов, как и предполагал, оказался немного в стороне, к нему пореже залетали вражеские снаряды, и он первый увидел, что за самоходными орудиями идет цепью вражеская пехота. Он приподнялся, поглядел на вершину холма, где должен был находиться командир роты, но там все было в дыму и пыли. «Не видят», – не на шутку забеспокоился Богданов и решил сам, на свой риск, подавать сигнал вызова артиллерийского заградительного огня.

Выхватив из кармана ракетницу, он послал несколько сигнальных красных ракет в сторону противника. Куликов тоже высунулся из своего окопа, нахмурившись, некоторое время о чем-то раздумывал и вдруг помахал артиллеристам рукой.

– Бывайте! – прокричал он, – Пошел за искуплением!

Решительным жестом надвинув на глаза каску, он рывком выбросился из окопа и почти бегом устремился в огонь и дым боя.

Богданов поднял руку, желая ему удачи, а у самого неприятно защемило сердце, как будто это не Куликов побежал сейчас в самое пекло искать прощения вины, а он сам идет по острой грани и, колыхнись в одну сторону, будет ранен и прощен, в другую – убит и... тоже прощен, хотя и не узнает о прощении. Другого исхода быть не могло.

Но размышлять было некогда. «Выкатывай!» – подал он команду, когда увидел, что гитлеровцы подходят к высоте.

Артиллерия с обеих сторон работала с полным напряжением, и та и другая старались уничтожить пехоту. В реве орудийных глоток трудно было заметить одно маленькое орудие, а оно выполняло свое дело. Но и его достал враг. Свистнул снаряд, людей обдало горячим дыханием взрыва. Осколками сразу смело трех человек. Словно вихрь прошелся над орудием. Когда Богданов очнулся, первым его намерением было посмотреть, цела ли пушка.

– К орудию! – подал он команду, призывая живых встать на свои места.

Пехота противника прорвалась через полосу заградительного огня и стала взбираться на высоту. Казалось, все уже потеряно. Но в это время навстречу врагу, из дымной пелены выползли танки «Т-34». Они появились в самое время и помогли отразить атаку врага.

Когда наступила ночь, генерал Квашин решил, что теперь уже ничто не помешает закрепить высоту за дивизией, и сообщил в армию: высота 222,9 взята и прочно удерживается его соединением.

Из армии его донесение было передано в штаб фронта, там его ужали, включили в сводку и понесли на подпись к Черняховскому. То, что взято, отдавать не полагалось, потому что времена сорок первого года прошли безвозвратно, канули в вечность.

Квашин был доволен исходом этой небольшой операции. Захватили высоту внезапно, почти без потерь, отстояли умело, оригинально скомбинированными действиями стрелковых и специальных подразделений.

«Сейчас закрепить достигнутое, и все в порядке», – думал он, отдавая распоряжения ставить ночью перед высотой мины, малозаметные препятствия, пополнить боеприпасы и за ночь покормить людей горячей пищей.

Предвидя, что противник еще не смирился с потерей позиции, Квашин приказал танковую роту держать в готовности за скатами высоты и на всякий случай вывел один батальон из обороны в свой резерв. «Вот теперь достаточно», – решил он и, успокоившись, послал своих штабных офицеров проверить, как его приказания будут выполняться.

Ужинать пришлось ему уже поздно.

...Утро выдалось розовое, нежное, от земли поднимались легкие испарения. День занимался, как и вчера, солнечный, теплый, без единого дуновения ветерка. Однако Квашина разбудило не пение пташек, а сильный толчок разорвавшегося поблизости снаряда. Он сразу проснулся и сел, не совсем еще соображая, что происходит вокруг.

– Что случилось? – спросил он обеспокоенного офицера, прижавшегося с телефоном в самый угол блиндажа.

– Тяжелыми начал крыть по всей обороне. Налет!

Квашин только хотел посмотреть, что делается наверху, как близкие взрывы потрясли блиндаж.

– Дело, кажется, серьезное! – озабоченно сказал Квашин.

– Наблюдательный пункт нащупал, – предположил офицер.

– А, ерунда, – оборвал его Квашин и полез к стереотрубе. Своим чутким ухом он уже определил, что основная тяжесть налета приходится на высоту, а не в расположение его наблюдательного пункта. Он не ошибся. Весь холм был затянут дымом и пылью, сквозь которые иногда прорывались к небу иссиня-черные шапки разрывов тяжелых снарядов. Он хотел позвонить в штурмовую роту, но связь прервалась. «Атакуют!» – отметил про себя Квашин, увидев, как над холмом взвились сигнальные ракеты.

Вызвав к телефону командира резервного батальона, он приказал ему подготовиться к контратаке.

Позвонил Безуглов, а потом и Березин. Донесений еще не поступало, поэтому Квашин доложил им обстановку, как сам ее представлял, полагаясь на свой опыт, и попросил не ограничивать его в снарядах и минах крупного калибра.

– Ладно, – ответил Березин, – расходуй, но смотри, держи высоту. Дело чести, понимаешь? Уже во фронт сообщили, что держим!

Командующий не только сдержал свое слово в отношении боеприпасов, но и подкрепил артиллерией. Через полчаса после этого разговора к Квашину вошел запыхавшийся офицер и доложил, что прибыл с дивизионом гвардейских минометов в распоряжение генерала. Квашин тут же указал на карте рубежи возможного накапливания противника для атаки. Офицер перенес эти отметки на свой планшет, а через несколько минут связисты доложили, что подан «конец», то есть дивизион подключился в связь дивизии и готов открыть огонь по первому требованию.

Атаки гитлеровцев проводились пока небольшими силами, и рота, поддерживаемая мощным артиллерийским огнем, успешно отражала их.

Так пролетели в хлопотах, в волнении несколько часов до полудня. За это время Квашин не имел и пятиминутной передышки. Полной внезапностью был возглас вбежавшего связиста: «Воздух!» Со стороны противника на северо-восток шли десятка два «юнкерсов». Услышать их низкое прерывистое гудение мешала отчаянная артиллерийская пальба, от которой гул стоял в ушах. «Будут бомбить огневые позиции», – решил Квашин и отдал приказание артиллеристам замолчать на пять минут, чтобы не демаскировать батареи.

Массовое появление вражеской авиации на фронте перед Витебском было редким явлением. С ноября прошлого года отмечались только отдельные разведывательные полеты самолетов. И вдруг – бомбардировщики!

Квашин вышел наверх и уставился близорукими прищуренными глазами в небо. Бомбардировщики шли на большой высоте, правильным строем, и хотя вокруг них уже рвались снаряды, курса не меняли. Армейская зенитная артиллерия била издалека, на пределе и пока безуспешно. Противное предчувствие опасности защемило Квашину сердце. Он со злости плюнул и ушел вниз, в свой блиндаж, чтобы не слышать визга, не видеть падающих бомб. Ноющая боль ухватила его за сердце, и он, застонав, заскрипел зубами от бессильной ярости.

Бомбардировщики, сделав разворот над обороной, зашли со стороны солнца и с воем пикировали на высоту. Черный лес разрывов вскинулся в небо, Земля вздрогнула от мощных ударов. Казалось, само небо со стоном и воем рушится на землю и накатник вот-вот рассыплется от толчков, больше напоминающих землетрясение...

Вслед за налетом авиации последовала атака вражеской пехоты, и еще не заглох в ушах рев моторов, как с высоты, покидая ее, из глубоких воронок стали выскакивать бойцы и сбегать к подножию, скрываясь там в окопе боевого охранения.