Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

 Глава двенадцатая

Ровно в десять, когда вся артиллерия армии готовилась дать первый залп по зажатым в кольцо врагам, гитлеровцы поднялись на всей территории «котла». Из окопов, рвов, ям, из-за строений поднялись тысячи вражеских солдат, но не для последнего удара, а с поднятыми руками.

Сколько глаз с любопытством и недоверием смотрели, как серая приземистая легковая машина Гольвитцера с белым флагом на радиаторе медленно проплыла по нейтральному участку дороги и приблизилась к безмолвно застывшим орудиям.

Навстречу автомобилю вышла группа советских офицеров. Двое из них сели в машину, и она, сразу набрав скорость, понеслась в Замосточье. Она обдала пылью орудийный расчет, стоявший у самой дороги возле небольшой пушки. В это короткое мгновение командир расчета Богданов успел увидеть бледное, застывшее лицо немецкого генерала в фуражке с высокой тульей, смотревшего пустым безжизненным взглядом.

Все еще не доверяя своим глазам, Богданов взглянул туда, куда обращена была его пушка. Но и там было что-то необычайное. Везде, куда хватал глаз, стояли немцы, и среди них вспархивали белые тряпки.

Буйная радость охватила его. Он сорвал с головы каску и швырнул ее кверху:

– Товарищи... Ура!

Над полями, перелесками гремело могучее тысячеголосое «ура». Летели вверх пилотки, каски бойцов, поднявшихся из-за орудийных щитов и возле минометов, у пулеметов и из окопов, из наблюдательных пунктов и танковых башен.

Невидимая, скрытая в кустах, агитмашина перекрыла голоса людей:

– Внимание! Внимание!

Шум на передовой постепенно замер, и тогда громкий голос торжественно произнес:

– Товарищи! Окруженная фашистская группировка отказалась от дальнейшего сопротивления и капитулирует. Военный совет поздравляет вас с одержанной победой!..

«Так вот она какая, победа», – ликуя, подумал Богданов, устремляясь мыслями в тот сияющий день, когда он сможет со спокойной совестью сказать: «Конец! Отвоевались!» и вернуться к истосковавшейся семье.

Окруженная Витебская группировка сложила оружие. Двадцать семь тысяч фашистских солдат и офицеров вместе со своими генералами сдались в плен. Пять немецких дивизий и специальные подразделения армейского корпуса были навсегда вычеркнуты из числа гитлеровских войск за четыре дня боев. Командир корпуса Гольвитцер вместе со своим начальником штаба Шмидтом давали показания в Замосточье. Генерал нервно мял в пальцах носовой платок.

– Я понял, – говорил он глухим голосом, а переводчик быстро повторял за ним сказанное, – что Германия идет к гибели. Ставка перестала следовать голосу разума, а целиком положилась на волю Гитлера. Поражение неизбежно. Гитлер – наказание немцам за роковую ошибку, от которой предостерегали нас наши великие старики. Нам не должно было идти на восток, Россия нам не под силу!

– Это уже не первая ваша «роковая ошибка», – сказал Березин, до сих пор молча слушавший пространные объяснения Гольвитцера.

– Да, не первая, – отозвался Гольвитцер, – но...

Березин жестом прервал его:

– Ваша роковая ошибка не в том, что вы пошли на восток вместо запада, а в том, что вы вообще стремитесь куда-нибудь вломиться... Эти ошибки кончатся только тогда, когда немцы научатся уважать мир и соседние народы.

– Вот как вы понимаете этот вопрос, – с вынужденной улыбкой сказал Гольвитцер. – Ваша мысль интересна. Мы подумаем о ней.

– Да, вам необходимо подумать о многом, – сказал Бойченко. – Но признание ошибок не снимает ответственности перед народами за преступления.

Шмидт насторожился при этих словах и резко спросил:

– Собираетесь судить всех немцев, всю Германию?

– Нет, не всех... Организаторов войны и тех, кто допускал и поощрял зверское, нечеловеческое обращение с мирным населением; кто организовывал лагеря для женщин, стариков и детей без пищи и крова над головой; тех, кто уничтожал жителей Витебска; кто жег и разрушал наши города и села... – Волнение перехватило ему горло. Усилием воли Бойченко овладел собой и тихо закончил: – Судить будем тех, кто претворял в жизнь бредовые планы Гитлера.

Шмидт опустил глаза, чтобы скрыть злобные огоньки, рвавшиеся наружу.

Березин решил окончить затянувшийся разговор. Его уже не интересовали недавние противники. Впереди были иные дела и новые противники, а эти были пройденным этапом в его жизни.

– Война не окончена, Василий Романович. Не будем терять времени, – сказал он, поднимаясь из-за стола.

Гольвитцер тоже встал.

– Позвольте выразить вам свое восхищение. Я ничего не мог противопоставить вашей тактике. Вы – мастер стремительного удара... – Высокомерие сошло с его лица, и оно обрело выражение глубоко потрясенного, уставшего и, в сущности, старого человека, для которого поздно начинать жизнь сначала. – Все, что можно потерять в жизни: веру, отечество, славу, богатство, цель жизни – я уже потерял, – сказал он. – Мне нет причин льстить вам. Я завидую вашему упорству и таланту.

За все время это были его первые откровенные слова, и Березин на мгновенье даже подивился, как горе быстро сбивает спесь и вызывает наружу все человеческое, что при других условиях скрыто глубоко под наслоениями пережитков, предрассудков, лжи...

– К сожалению, я не могу принять вашу похвалу в свой адрес. Это не моя тактика, это тактика всей Красной Армии, а я лишь скромный ученик многочисленной советской военной школы...

– Может быть, может быть, – согласился Гольвитцер, которого охватило в эти минуты неподдельное волнение. – Как я ошибся!.. Все потеряно!.. Германии больше не будет...

Пользуясь тем, что переводчик вышел, Шмидт быстро сказал Гольвитцеру:

– Не унижайтесь, генерал!

– А, бросьте эти церемонии, – отмахнулся Гольвитцер. – Я знаю, это конец всему!

Березин счел нужным вмешаться:

– Германия будет! Только новая, демократическая Германия. Строить ее будут немцы, которые быстрее отбросят прежние заблуждения, те, для которых мир будет дороже всякой войны.

– Может быть, – машинально произнес Гольвитцер.

– Я хотел бы задать вам еще один вопрос... Вам, полководцу, не стыдно было сдать в плен свой корпус?

– Как полководцу, может быть, стыдно. Но как человеку... Позвольте ответить вам по-человечески, бесхитростно. Меня будут за то благодарить женщины и дети, отцы и матери... Благодарить за то, что я сохранил жизни их близких! – ответил Гольвитцер.

– Как жаль, что к вам столь поздно пришло прозрение!

– В этом не только моя трагедия, а всего немецкого народа. Даже на гибельном пути он следует до конца...

– Кстати, – спросил Березин, – где ваше имение?

– Кугген, под Кенигсбергом!

– Спасибо. Может, придется быть в тех краях, так загляну!

Вслед за вышедшими из помещения генералами офицер вывел пленных.

Через деревню шла колонна немецких машин с ранеными. В кабинах сидели немцы-шоферы, немцы-врачи, фельдшера. Кузова были до отказа набиты почерневшими, грязными, потерявшими всякий воинский вид ефрейторами, гренадерами. За машинами двигался «тигр».

– Ну, это уж слишком, – нахмурился Березин, – в плен с «тиграми»! Еще артиллерию за собой потащат...

Но когда танк поравнялся с генералами и остановился, Березин увидел на башне надпись: «За Угловского!» Крышка люка откинулась, и оттуда показалась голова танкиста.

– Товарищ генерал, экипаж машины сопровождает пленных до эвакопункта. Докладывает лейтенант Куликов! – и танкист улыбнулся широкой, лучезарной улыбкой.

– Ну, как машина, не подводит? – спросил его Березин.

Куликов покачал головой, вздохнул:

– В бою ничего, а на длинные марши не годится. Тяжеловата, придется на свою отечественную пересаживаться, а эту бросать. Ведь впереди какие расстояния одолеть предстоит, пока фронт догоним!..

– А про вас писали, что намереваетесь на ней до Берлина дойти, – сказал Бойченко.

– Не знаю, что и делать, товарищ генерал. Чистая трагедия!..

Березин захохотал, махнул танкисту рукой: «Счастливо!»

– Вот он, бесславный конец Медвежьего вала!

Гольвитцер и Шмидт молча, исподлобья проводили взглядом «тигра» и разместились в машине. Рядом с шофером-немцем сел офицер из разведывательного отдела армии. Перед станцией Коопти, на привале, они увидели остановившуюся на отдых колонну пленных. На громадной поляне сидели тысячи немцев.

– Я вас очень прошу, – обратился Гольвитцер к офицеру-разведчику, – разрешите мне проститься с моими солдатами.

– Пожалуйста, только покороче, – офицер пожал плечами.

Машина остановилась. Пленные узнали своего бывшего генерала, но продолжали сидеть, не выражая ни любопытства, ни почтения перед старшими начальниками, которым еще так недавно повиновались. Гольвитцер встал на крыло машины.

– Солдаты!..

Пленные, сидевшие в первых рядах, отвернулись от него, задние переговаривались между собой, кое-кто смотрел неприязненно. Гольвитцер понял, что он совершенно им не нужен, да и говорить в подобной обстановке не о чем. Огорченно махнув рукой, он снова сел в автомобиль...

Березина и Бойченко ждали новые заботы, но ни командующий, ни член Военного совета не считали возможным расстаться с Витебским районом окончательно, пока не навестят своих раненых. Вырвавшись на несколько часов из круга неотложных дел, они проскочили назад и, посетив госпитали, догоняли двигавшиеся на запад соединения армии.

По обочинам дороги рос частый кустарник. Задумчиво вглядываясь в него, Березин случайно заметил качнувшуюся ветвь и голову в немецкой пилотке, быстро юркнувшую за листву.

– По лесам все-таки много осталось бродячих гитлеровцев, – прервал он молчание. – Придется еще немного задержать дивизию Томина для прочесывания.

– Что ж, правильно, – ответил Бойченко.

Машина быстро мчалась по шоссе. Впереди, взмахивая березовым посошком, шел солдат. Пыльные ботинки говорили о многих пройденных пешком километрах, а его согбенные плечи – о прожитых годах. Березин приказал шоферу остановить машину и приоткрыл дверцу:

– Куда идете?

Увидев генеральские погоны, солдат выпрямился, привычным неуловимым движением тронул сивые, прокуренные усы и приложил руку к пилотке:

– Так что, товарищ генерал, возвращаюсь из капитального ремонта в свою часть. Докладывает красноармеец Кудря! Вот мое направление, если желаете...

– Не надо! – прервал его Березин. – В какую часть? Почему один?

– К полковнику Чернякову. Может, слыхали про такого, из дивизии Дыбачевского? А отбился потому, что... – голос бойца вдруг сорвался, – потому, товарищ генерал, что сынок тут у меня недалече лежит. Захотелось на могилку взглянуть, подправить...

– Садитесь! – приказал Березин. – Дивизию полковника Чернякова вам пешком скоро не догнать.

Кудря недоверчиво взглянул на генералов. Уж не смеются ли? Хотел было спросить, почему это дивизию Чернякова, когда совсем недавно там был Дыбачевский, но, увидев распахнутую дверцу, отбросил ненужный теперь посох и полез в машину.

– Ехать так ехать, – сказал он. – Это даже лучше, чем топать пешком!

На этом их разговор и закончился. Кудря знал, что расспрашивать генералов не следует, потому что начальство это не всегда любит. А генералы молчали потому, что как ни бодрились при них раненые в госпитале, а все равно невесело смотреть на страдания своих людей. Так и ехали молча, пока шофер не притормозил машину посреди деревни, где расположился на ночевку бывший полк Чернякова.

– Павел Иванович! Товарищ капитан! – закричал с порога Зайков, увидевший, как из приостановившегося генеральского автомобиля вылезает не спеша знакомый боец. – Товарищ капитан, с командующим Кудря приехал!

Крутов выскочил из избы, чтобы встретить начальство, но машина, подняв тучу пыли, удалялась. Посреди дороги, не зная, куда идти, стоял Кудря-старший, растерянный и взволнованный.

– Ну здравствуй, отец, – подошел к нему Крутов. – Вот и встретились!

Старший по званию и старший по возрасту невольно обнялись и, не выпуская рук, долго стояли молча, не зная, что в таких случаях говорить и что делать дальше.

– Ну, отец, по-честному, уж не сбежали ли вы из госпиталя раньше времени?

– А чего там, маленько подлатали, да и ладно, – неопределенно ответил Кудря.

Они перебросились еще несколькими неизбежными в таких случаях «что» да «как». О главном, о войне не говорили, потому что знали – дойдут до Берлина, а если надо, и дальше. Дойдут, если не они, так другие, как бы ни был долог путь к миру. Дойдут, потому что иначе и быть не может, поскольку не было у них иного пути, как только к победе.

Стремительно наступали Первый Прибалтийский, Первый, Второй и Третий Белорусские фронты. Могучие Вооруженные Силы советской державы наносили очередной сокрушительный удар по немецко-фашистским захватчикам, чтобы освободить навсегда Белоруссию, большую часть Литвы и Польши. Танковые и механизированные войска Первого и Третьего Белорусских фронтов стремились к Минску, чтобы сразу замкнуть в громадном кольце несколько фашистских армий и корпусов.

Догоняя свой ушедший вперед фронт, по дорогам Белоруссии шла армия Березина. Пылили бесчисленные колонны машин, груженных боеприпасами и снаряжением, с прицепами, орудиями, зарядными ящиками, тяжелыми минометами. Машины были до отказа забиты бравыми, загорелыми бойцами в пыльных пропотевших гимнастерках, а иногда девчатами-санитарками, связистками, если проходил медсанбат или батальон связи.

Среди общего шума, висевшего над колоннами, прорывалось пиликание гармошек и аккордеонов. Только песен не было, хотя петь пожелали бы многие. И пели бы, но из-за пыли, тучами подымавшейся за каждой машиной, нельзя было раскрыть рта.

Лена сидела среди ящиков и узлов с постелями. Впереди и сзади размеренно двигались одноконные и парные повозки, свои и трофейные, на которых ехали санитары и легкораненые, оставшиеся в строю и на время марша взятые под наблюдение полкового врача. Народ все был веселый, озорной, несмотря на бинты и порою солидный возраст. Иные ехали верхом на трофейных лошадях. Транспорта было в избытке, и начальство старалось подобрать его побольше, чтобы сохранить силу бойцов во время длинных маршей.

Санитарную часть полка обгонял, тяжело переваливаясь на ухабах, большой штабной автобус. Среди бойцов и офицеров, до отказа заполнивших машину, Лена узнала полкового экспедитора – дядю Ваню, как называли его все за солидность и пушистые усы цвета спелой ржи. Дядя Ваня на ходу что-то перебирал в своей черной кожаной сумке. Не надеясь на ноги, он добирался до места привала полка оказией.

Увидев его, Лена остро почувствовала, как ей недостает писем от Павла. Хуже всего, она не знала даже, жив он или нет. В памяти всплыли его слова: «Прощайте! Может, больше не увидимся совсем!..» Как поздно она тогда поняла их смысл!

– Дядя Ваня! – что есть силы крикнула девушка и, привстав, замахала руками, чтобы ее заметили.

Экспедитор поднял голову от сумки, отыскивая глазами того, кто мог его позвать.

– Дядя Ваня! Письма есть? – кричала она ему, стоя на повозке.

Он спохватился, не столько расслышав, сколько догадавшись, в чем дело, и, уже еле различая девушку за пыльной завесой, поднял руку, показывая два пальца.

Целых два письма, в которых она так нуждалась, уходили с автомашиной вперед!.. Леной овладело отчаяние... Ждать до самого вечера, томиться в неизвестности – это свыше ее сил. Она готова была бежать за автобусом, но потом кое-как взяла себя в руки и стала думать, о чем ей может написать Павел. Почему-то ее не покидала уверенность, что хоть одно письмо должно быть непременно от него. Какой нелепой казалась недавняя размолвка, какой глупой! Разве можно было ей так себя держать? С высоты прожитого, выстраданного она попыталась взглянуть на все их отношения с Крутовым.

Да, Павел ей понравился с самой первой встречи. Он был порой неуклюж, порой неловок, порой смешон, но всегда – и это чувствовала Лена – честен и искренен. Он не мог лгать, и это сразу расположило Лену к нему. Из легкого девичьего озорства в тот памятный первый день их знакомства она позволила ему поцеловать себя. Но только ли из озорства?.. Нет, и она поняла это, едва распростилась с ним, и часть ее сердца осталась с Павлом: это сразу заметили ее друзья-разведчики!

А потом – новогодняя ночь. Это была славная ночь, чистая, светлая, лунная, – проведенная с хорошими людьми. Но она задержалась тогда в полку Павла, явилась поздно, и ее дружеские отношения с ребятами-разведчиками после этого сменились другими, словно ее подозревали в чем-то нехорошем. Ей даже передавали какую-то грязную сплетню, в которую впутали и ее имя. Потом два солдата, которых она даже и не знала толком, подрались из-за нее. Пожилой разведчик, человек умный и опытный, посоветовал ей уйти из взвода.

– Ребята у нас славные, – говорил он. – Болтовня идет, я знаю, от кого. Но на чужой роток накидывать платок – по-всякому выходит. Еще больше болтовни не оберешься – и так бывает...

Она послушалась, подала рапорт с просьбой о переводе в санитарную роту.

Так довольно нескладно закончилась та страничка ее жизни, когда она хотела служить Родине не там, где, может быть, полагалось женщинам, а на самом опасном и трудном деле – в разведке!

Ну, перевели ее из разведки и, казалось бы, – все! Но обида оставалась: разве она в чем-нибудь виновата? Так за что же на нее так? Не лучше, если бы не было ни этих встреч, ни знакомства с Крутовым? Вот и шли от нее письма то теплые, откровенные, то колючие, как ежи...

В санитарной роте она столкнулась вплотную с человеческими страданиями.

В разведке она видела убитых, раненых и переживала за них – это было как-то объяснимо – ее товарищи. А тут, когда полк вел бои, через ее руки проходил целый поток искалеченных, истекающих кровью. Она не могла спокойно выносить вида раненых, их стонов, криков, сопровождавших каждый толчок носилок. Видеть, слышать, пережить эти дни, делать все возможное, чтобы облегчить муки людей, – казалось, у нее не хватит на это ни мужества, ни сил. Она и сама тогда не подозревала, что санитарная рота явится для нее школой, которая научит ее ценить моральные качества человека несравненно выше физических. Она поняла, что те, кто попал сюда на окровавленных носилках или, превозмогая боль, дотащился сам, – это неизбежная плата за торжество того дела, ради которого и она готова была отдать свою жизнь.

Лена много читала до войны, потом думала (после ухода от разведчиков), что книжное – это иное, чем сама жизнь, а сейчас, когда вычитанное слилось с пережитым ею самой, она поняла, что хорошие книги учили ее правильно понимать людей. Человеку дано право на настоящие чувства, и он может следовать им, если убедился, что они у него искренни, что выбор сделан правильно, потому что жизнь – одна, разбитую ни залечить, ни поправить, ибо она так и останется ущербной. Она верила: Павел – честный, искренний человек. Когда начались решающие бои за Витебск, она столько за него тревожилась, что поняла и другое – без него ей не бывать счастливой.

Поздно вечером, когда солнце клонилось к самой земле и готовилось вот-вот коснуться зубчатой кромки леса, полк остановился на привал. Санитарная рота устроилась на краю деревни у небольшого садила. Не в силах больше оставаться в неведении, Лена побежала искать экспедитора. Она нашла его среди полковых минометчиков.

– Дядя Ваня, вы говорили, что мне есть письма, – тронула она его за рукав.

– А, дочка, – заулыбался он, – не вытерпела, прибежала. Есть, конечно, есть...

Экспедитор раскрыл свою сумку с многочисленными отделениями. Одно письмо было от родных. С недоумением рассматривала она второй конверт с незнакомым почерком. «Д. Зайков» – такой фамилии она никогда не слышала. «Может, кто из раненых», – подумала она и только тут обратила внимание на то, что адрес совпадал с адресом Павла. «Значит, его нет, и кто-то из друзей сообщает об этом!» С мучительной тревогой в сердце Лена стала поспешно разрывать конверт. Открытка: «Лена, не сердись на меня...» – писал Павел. Но почему же тогда рядом чужое письмо? Значит, все-таки что-то случилось! «Уважаемая Лена! – прочитала она. – Вам покажется странным, что пишет человек, не видевший вас в глаза...»

Вновь ей стало страшно, и, словно бросаясь в воду, она стала быстро пробегать глазами с одной строки на другую. Конечно, речь шла о Павле. В письме подробно описывалось, что с ним было в дни боев... «Посылаю эту открытку в знак того, что в самую опасную минуту он думал о вас. Я рад, что вас любит такой славный человек, как Крутов...»

Она не могла поверить письму. Если он жив, то почему не написал сам? Видимо, его друг из жалости не хочет сразу огорчать ее страшной вестью. Оставляет ей маленькую надежду?..

Лена долго сидела не шевелясь. Постепенно оживала вера, что, может быть, с Павлом и в самом деле ничего не случилось. Ей даже пришло на ум, что только напряжение последних дней помешало ей понять письмо так, как оно написано.

...Она о многом передумала в этот вечер. Не знала Лена, что ее ждет в будущем, останется ли она сама жива, дождется ли своего счастья. Одно она знала твердо: за него надо бороться, надо идти вперед до тех пор, пока не наступит полная победа над врагом.

Над деревней зажглись крупные бледные звезды. Ласково, ровными столбиками тянулся к ним дым от костров. На громадной высоте с сигнальными огоньками-звездочками плыли самолеты к фронту или еще дальше – на Берлин. Рокота их моторов не было слышно из-за шума машин, идущих через деревню.

Лена встала, вытерла глаза, и надежда, искоркой тлевшая в груди, привела ее к дороге. Двигалась какая-то незнакомая часть. Вдруг она увидит Павла? В свете фар плыли орудия и повозки, устало брели бойцы. Завидев Лену, бойцы бросали в ее адрес колючие шуточки, звали с собой, но она не отвечала им и продолжала стоять. Потом пришло решение – завтра с утра ехать и отыскать его часть, где бы она ни находилась.

Лена направилась к командиру роты, чтобы получить разрешение. «В крайнем случае я ему все расскажу. Не может быть, чтобы он не отпустил», – думала она.

В расположении роты ее окликнули:

– Где ты ходишь до сих пор, Лена? К тебе кто-то приехал, а ты будто сквозь землю провалилась!

– Кто приехал?

– Это тебе лучше знать. Какой-то офицер.

Лена почти бежала. Возле палатки для раненых, поодаль, стоял приезжий. Свет от костра огненными бликами пробегал по накидке, широкими складками ниспадавшей с его плеч. Человек стоял к ней спиной, понурив голову. Заслышав шаги, он обернулся.

Лену обдало жаром, она остановилась, не в силах сделать ни одного шага.

– Павлик! – еле слышно прошептала она.

– Лена! Как я ждал тебя, ласточка моя...

Крутов, не таясь, открыто прижал ее к своей груди. Все люди стремятся к счастью. Разве посмеет кто-то смеяться над ними, осуждать их, если человек рожден, чтобы жить, работать, растить детей, наслаждаться радостями, если в этом и заключается Ее Величество Жизнь.