Текст книги "Медвежий вал"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Не имею времени спорить с вами, – Дыбачевский взглянул на часы. – Сегодня пришлю к вам роту танков. Приготовьте окопы поглубже, и пусть вся пехота будет обкатана танками, чтобы никакой танкобоязни у меня не было. – Он переждал минуту, будто собираясь с мыслями, и нахмурился: – Да, вот что... – тут он строго взглянул на Чернякова. – Учтите на будущее: таких происшествий, как тогда с высотой у Конашково, я у себя в дивизии больше не потерплю. Не по-тер-плю! Поняли?

Черняков вспыхнул, но нашел в себе силы сдержаться и промолчал.

Дыбачевскому подвели лошадь. Он легко сел в седло и холодно распрощался с командирами. Провожая взглядом приосанившегося в седле генерала, Черняков вздохнул. Только теперь ему стало ясно, зачем приезжал Дыбачевский.

Мимо задумавшегося Чернякова возвращались на обед подразделения. Искрились на солнце кончики штыков. Песню, сдержанно выводимую запевалой, подхватил строй, и она взвилась до самых верхушек сосен и еще выше, в синее бездонное небо.

«Молодцы, хорошо поют», – глядя на строй, подумал Черняков. Ему пришло на ум, что им куда тяжелее, чем ему, а вот они не вешают головы. И что такое замаскированный выговор? Булавочный укол. Ничто по сравнению с ударами, которые наносит жизнь...

И он уже иными глазами взглянул на поле, лес, на лазоревое небо, по которому проплывали в неведомые дали пухлые облачка. Ветерок шевелил плотные кроны деревьев, и высокие сосны, казалось, перешептывались между собой о чем-то таинственном, полном глубокого смысла, что не всегда и не всякому доступно для понимания. Черняков улыбнулся и зашагал в такт удалявшейся песне...

– Вот что, Федор Иванович, – сказал он Кожевникову, когда вернулся с полигона, – ты проследи, чтобы кругом был порядок, а я съезжу в госпиталь.

В одноконную двуколку бросили охапку соломы, и Черняков расположился на ней со всеми удобствами. Ездовой дернул вожжой, причмокнул, и лошадь затрусила в сторону большака.

Езды было километров пятнадцать. Повозка легко колыхалась на ухабах. Под эту мягкую качку можно было ехать, закрыв глаза, и Черняков так и сделал. Лучи осеннего солнца приятно ласкали лицо и руки, навевали дремоту, и тогда начинало казаться, что нет ни войны, ни раненых, к которым надо ехать, ни тряской дороги, а что плывет себе человек по синь-океану и небольшие волны поднимают и опускают лодчонку: вверх – вниз, вверх – вниз...

Прохладный ветерок, перескочив через борт повозки, прошуршал в соломе, одним дуновением прогнал дремотные видения и донес тяжелый артиллерийский вздох передовой. И сразу в голову полезли невеселые мысли о войне, о поступках людей, в которых они сами порой не могут разобраться, а он должен думать за них и, крохами выбирая все хорошее и плохое, что ими сделано, взвешивать – куда перетянет... Взвешивать применительно к собственной совести, к тому, как он сам понимает закон, долг гражданина, офицера, члена партии.

«Эх, Крутов, Крутов, – вздохнул Черняков, – натворил ты дел. Не задумываясь, отдал бы тебя под суд, кабы ты схитрил, остался в стороне. Но как поступить, когда видишь: свою жизнь молодую не пожалел, не от пуль, а под пули полез? Вот и рассуди!»

Он вспомнил про недавний разговор, состоявшийся у них с Кожевниковым по поводу Крутова. Он тогда хотел проверить, прав ли он как командир в своем решении, не берет ли в нем верх чувство симпатии к Крутову?

– Я против отдачи его под суд, – сказал тогда Кожевников. – Наша полковая партийная организация достаточно сильна, чтобы ошибку Крутова довести и до его сознания и предостеречь других. Но тут и другой вопрос: война только разгорелась, и наступает время, когда мы должны не только предоставлять, но и требовать от офицеров максимума инициативы. И дело Крутова – хороший повод для такого разговора.

Черняков шумно повернулся в повозке.

– Проснулись? – спросил ездовой. – Прибываем. Деревня.

Черняков приподнялся. На обочине дороги стояла фанерная указка с надписью «ППГ...» Между домами виднелись большие санитарные палатки, которые развертывались под операционные, процедурные, перевязочные, санпропускники, кухню, аптеку – сложное хозяйство полевого передвижного госпиталя.

Двуколка въехала в деревню. На Чернякова пахнуло запахами лекарств. В домах размещались палаты, и через окна виднелись двухъярусные нары, больные и раненые, которые провожали повозку любопытными взглядами. Между домами и палатками ходили выздоравливающие в байковых халатах, наброшенных поверх белья, и в солдатских незашнурованных ботинках на босу ногу.

«Умеют же подбирать самые мышастые тона, – подумал Черняков. – От одного вида таких халатов в тоску впасть можно».

Он уже поглядывал по сторонам: где бы остановиться, чтобы начать поиски Крутова, когда из дома напротив вынесли носилки. На них ногами вперед, накрытый простыней с головой, лежал, видимо, покойник. Ездовой придержал лошадь, давая им дорогу.

– Товарищи, на минутку! – обратился было к ним Черняков. Идущий позади замедлил шаг, но передний повернул голову и сердито через плечо прикрикнул:

– Ну, чего ты? Не можешь ногу взять, что ли!..

При этом он исподлобья и так сердито взглянул на Чернякова, что ему стало не по себе и отпала всякая охота спрашивать. Второй санитар сразу взял ногу, и оба они, ссутулив по-стариковски покатые от напряжения плечи, торопливо зашагали в сторону сарая, одиноко стоявшего на отшибе.

Ездовой долго смотрел им вслед, потом понял что-то свое, беспомощно нагнул голову и тыльной стороной ладони мазнул себя по щеке.

– Понужай! Чего ты?

Боец шумно шмыгнул носом, понукнул лошадь и изменившимся голосом ответил:

– Сын у меня... на Третьем Украинском... Вот так же помер недавно... раненый...

Но Черняков и без того уже все понял и досадовал на себя за неуместный вопрос. Ему захотелось побыстрей найти Крутова. Он велел остановиться у дома, возле которого стояла санитарная машина. Здесь оказался дежурный по госпиталю – майор медицинской службы, с желтыми от йода руками. На вопрос о Крутове он позвал девушку в белом халате и приказал ей провести полковника в офицерскую палату. Чернякову вынесли белый халат. Он покорно напялил его на свои широкие плечи и, едва втиснув руки в коротенькие узкие рукава, переступил порог палаты.

В нос ему ударило стойким запахом незаживающих ран и карболовки. У него даже немного закружилась голова, и он остановился.

Изба была плотно заставлена раскладными деревянными кроватями. Прямо перед носом Чернякова свешивалась с блока веревка с привязанными для оттяжки кирпичами. Раненый, ногу которого оттягивал этот груз, лежал почти без признаков жизни, с бледным, как воск, лицом, какие порой бывают на плохо раскрашенных муляжах. Черняков заметил бисеринки пота у него на лбу да пульсирование жилки на шее.

Дальше, по всей избе, от стены до стены, лежали и сидели раненые, забинтованные и с неуклюжими гипсовыми повязками...

Черняков воевал уже давно. Под его началом было много людей, и он уверенно распоряжался их жизнями. Ежедневно ему приносили на подпись строевые записки – донесения о личном составе, и всякий раз он обдумывал цифры о числе раненых только с точки зрения того, как это отразится на боеспособности полка. Далеко не всегда за цифрами потерь он видел тех людей, с которыми он только вчера шутил и разговаривал, которых сам вел в бой. Эта мысль привела его в некоторую растерянность. Озираясь, он не знал, куда ступить, кого спросить о Крутове. Не успел он как следует оглядеть обитателей палаты, как к нему, взмахнув полами халата, с ближней койки метнулась высокая фигура.

– Товарищ полковник!.. – растерянно вымолвил Крутов.

После первого волнения, вызванного встречей, они присели возле двери. Черняков чувствовал себя не в своей тарелке.

– Может быть, выйдем? – кивнул головой Черняков. И уже за порогом, когда вышли, добавил: – Ну и дух! Аж голова кругом...

Они уселись на широкую лавочку, помолчали.

– Ну, расскажи... – сказал Черняков.

– Когда я пришел туда, – сдерживая волнение, начал Крутов, – вижу, люди живут в неимоверно тяжелых условиях. Роту ввести нельзя, а тут у людей созрело решение. Инициатива Заболотного мне показалась смелой, честной, хорошей, ее надо было поддержать, а ожидать вашего распоряжения – значило отложить дело на день-два. Кто мог сказать, что произойдет за это время? Я решил не препятствовать, помочь. Об этом и в уставе сказано: «Приняв решение, командир обязан без колебаний довести его до конца. Может, это не дословно, но смысл точный. И потом, вы же сами намечали проводить в районе боевого охранения разведку боем...

Черняков, чиркнув по земле прутиком, перебил:

– Учти на будущее: нельзя поддаваться первому впечатлению. Разве я или комбат не знали, что в боевом охранении тяжело? Знали! Ты думаешь, партия не знает, как тяжело нашим людям, оставшимся по ту сторону фронта? Знает! Но ведь нам не дают приказа атаковать противника неподготовленными. Им, – Черняков махнул рукой в сторону запада, – им разве теперь легче? Тем, кто остался на этой высоте? Ты сам знаешь, что половина взвода полегла там, а остальные развезены по госпиталям. Вот вы с Заболотным решились на бой, чтобы улучшить положение людей. Подумай, добились вы своей конечной цели, пустив взвод на впятеро, вдесятеро сильнейшего противника?

Крутов побледнел.

– Мы там фашистов не считали, – проговорил он глухо. – Нам хотелось сделать как лучше... И я не думал, что так может получиться.

Хлопнула дверь. Из палаты вышли два офицера. Один опирался на костыль, а у второго обе руки были в гипсе.

Закурив и бросив на Чернякова любопытные взгляды, они не спеша подались по деревне.

– Так вот, – продолжал Черняков. – Ты говорил о решении, принятом командиром. Да, его надо твердо проводить, но желание – одно, а решение – другое. Чтобы его принять, надо все взвесить, обдумать, а не наобум... Ты даже не учел, а смогут ли поддержать ваши действия и как это сделать.

– Я послал Мазура...

– А ты знаешь, что его подобрали лишь вечером раненого? Хорошо еще, что сигналы ракетой настолько понятны, что можно было поддержать вас артиллерией. Не будь этого, навряд ли мы с тобой вот так бы разговаривали...

Упреки тяжким грузом падали на душу Крутова. Разве он сам не передумал многого за эти дни? К чему сейчас столько слов, ведь что произошло, то уже непоправимо. С трудом овладев собой, он сказал:

– Я готов ответить за все, что сделано. Вижу, как опрометчиво поступил. Скажу больше – мне больно, очень больно. Чего же еще хотите от меня? Нужно – судите.

– Дело не в том, чтобы судить, – до Чернякова прекрасно дошла вся горечь услышанного признания. – Дело не в том... Важно, чтобы ты правильно понял, в чем твоя ошибка. Если каждый начнет поступать по своему усмотрению, а не по приказу, то вся наша организованность полетит. А в чем сила армии, как не в ней?

Видя, что Крутов слишком потрясен и дальнейший разговор ни к чему, Черняков сказал:

– Хватит об этом... Поправляйся. Через недельку-полторы ты мне будешь очень нужен. Понял?

– Нужен вам, в полку? – Крутов с такой откровенной радостью посмотрел на него, что Черняков понял, как тяжело переживал его офицер все случившееся. Он еще не верил возможности возвращения в родную часть.

– Конечно, в полк, – пожал плечами Черняков. – А куда же еще? Кто же будет брать Витебск, как не мы?

Крутов был необычайно взволнован, глаза блестели:

– Если бы мог, вот так... вынуть душу, чтобы вы увидели... Вы бы мне поверили – я думал, как лучше для полка... Для Родины, а не просто... Вы можете поверить?

– Я никогда в этом не сомневался. Иначе у нас был бы совсем иной разговор, – сказал Черняков и, вздохнув, поднялся: – Ну, бывай. Мы все ждем тебя. Кстати, чуть не забыл.

Он расстегнул разбухшую сумку и достал завернутый в газету пакет.

– От меня и Федора Ивановича. Мы ведь теперь в тылу и с литературой не бедствуем...

Проводив Чернякова, у которого были еще какие-то дела к начальнику госпиталя, Крутов вернулся в палату. Теперь, когда самый мучительный вопрос был разрешен, когда он знал, что вернется в полк, жизнь снова стала улыбаться ему. Он тихонько поглаживал корешки книг, казавшихся ему неоценимым подарком.

– Что это за полковник был у тебя? Родственник, что ли?

– Нет. Просто командир полка!

– А за что он тебя прорабатывал? – не унимались любознательные дружки.

– Так, за одно дело, – сказал Крутов, но рассказывать ничего не стал. И не потому, что боялся их осуждения, а просто многое надо было еще додумать самому...

Глава восьмая

По шоссе, занимая его во всю ширину, двигались войска в сторону передовой. Части выходили на исходное положение для наступления. Рощи, перелески, шоссе, по которому текли войска, растворялись в сыром промозглом тумане. От этого казалось, что дороге нет ни начала, ни конца, что сколько ни двигайся, никогда не достигнешь цели.

Шорох ног, одежды, заскорузлых от сырости плащ-палаток, скрип и перестук повозок сливались в неясный глухой шум, в котором терялись отдельные человеческие голоса.

Полк Чернякова все еще оставался в роще, а сам он с группой своих офицеров в повозке ехал к переднему краю. Когда повозка вырывалась вперед, он с интересом осматривал тех, кого обгонял. И хотя это были не его люди, а другие, те, что будут драться справа и слева от него, он с тем большим вниманием всматривался в них, стараясь определить их боевое умение и боевой дух.

Вот повозка поравнялась с прекрасно обмундированным взводом автоматчиков. Над ними покачивалось знамя, одетое в зеленоватый брезентовый чехол. Бойцы шли твердым четким шагом, сосредоточенно глядя перед собой. «Ветераны, – решил Черняков. – Эти уже изведали не один бой».

Впереди автоматчиков – разведчики в ватных телогрейках, туго перехваченных ремнем. У каждого из них за поясом по две-три гранаты, по запасному диску автомата, по ножу; маскировочные халаты, вытертые на коленях, достаточно говорят об их профессии. В шинелях со следами окопной глины и подпалинами от костров, проходила пехота – стрелки, пулеметчики, расчеты батальонных минометов. Грудастые крепкие лошадки, запряженные попарно, легко катили маленькие противотанковые пушки. Бойцы с карабинами за плечами шагали рядом с орудиями. Черняков невольно обратил внимание на их выправку и опрятную одежду. Сразу видно, крепкая рука у командира!

Плотный подполковник в бекеше, уперев кулаки в бока, стоял на шоссе и, когда батарея проходила мимо, зычно закричал:

– Батар-рея! Не растягиваться!

Черняков вспомнил, что на одном из совещаний видел этого подполковника. «Кажется, Нагорный. Значит, гвардия будет соседом в наступлении. Хорошо!»

До переднего края было недалеко. Уже где-то здесь надо свернуть в сторону, чтобы попасть на наблюдательный пункт командира дивизии. Сбоку дороги шла шестовка с целым пуком подвешенных проводов. Разделившись, большая часть их отклонилась в сторону небольшой высоты, от самого подножия и до вершины изрезанной глубокими просторными траншеями. На самом верху, как шляпка боровика, возвышался большой блиндаж, обложенный дерном. Рядом с ним из-под земли пробивалось целое семейство подобных же «грибков» поменьше и величиной и количеством рядов накатника.

В траншеях людно. Оставив своих офицеров, Черняков по ступенькам спустился на трехметровую глубину в блиндаж командира дивизии. Дыбачевский встретил его так, словно они только что расстались. Кивком головы ответив на приветствие, он отмахнулся от рапорта:

– Ладно, сейчас не до этого...

Генерал торопился. Вся его беседа с Черняковым прошла накоротке, в пределах беглой информации о боевом приказе.

– Ты все же во втором эшелоне, – успокоил он Чернякова. – С тобой я всегда успею все уточнить. Пройди вперед, осмотри местность, встретишься там с командирами первого эшелона прорыва, тогда тебе ясней будет, как да что...

Ближе к переднему краю всюду сновали люди. Ими были полны все рощицы, овражки, они рыли щели, оборудовали огневые позиции, укладывали подвозимые боеприпасы, наводили маскировку. Повсюду в тумане раздавались команды, разносился стук топоров и визг пил, у самых огневых фыркали машины, где-то глухо урчали танки.

Находившийся в первой линии окопов блиндаж командира батальона был битком набит офицерами, связными, телефонистами. Комбат встал навстречу Чернякову, коротко доложил и тут же схватился за телефон:

– Ну, что у вас там? «Лапти»? Никакой смены. Разве вы не знали, что они пойдут? Теперь поздно переносить «самовары» на новое место. Никаких переходов! Поняли?

Для нового человека весь этот разговор показался бы бессмыслицей, бредом, но для офицеров, привыкших к фронтовому «клеру», все было понятно. Танки – «лапти» стали вблизи минометной роты – «самоваров», и командиру вздумалось менять огневую позицию.

На каждом участке фронта «клер» имел свои оттенки и жил, несмотря на то, что его поносили, запрещали, за него наказывали. Шифровали в армии, корпусе, дивизии, а дальше – в полку, батальоне все же господствовал «клер» – бич, с которым тщетно боролись всякие переговорные таблицы и кодированные карты. Только позывные как-то уживались с ним по соседству. Черняков крутыми мерами старался выжить «клер» в своем полку, допуская его в крайних случаях, в разгар боя, когда обстановка меняется поминутно. Но здесь, задолго до наступления, когда надо было буквально лишать всех дара речи, от такой свободы в телефонных переговорах его покоробило. Он сухо попросил комбата познакомить его с обстановкой.

Комбат пожал плечами и направился к выходу.

– Прошу за мной!

В окопе он остановился, молча показал рукой вперед. В двухстах метрах виднелись проволочные заграждения и обильно изрытая окопами высота. Над самым ее гребнем легкими туманными силуэтами вырисовывалось несколько крыш деревенских построек. На карте это место значилось как деревня Зоолище. Вправо, в глубину, за небольшой седловиной, должна была находиться деревня Кожемякино, влево от Зоолища – Шарики, сейчас невидимые из-за тумана.

Блиндажей у противника не было видно, а только окопы, колючка на кольях и в виде спиралей Бруно, укрепленных рогатками. Все пространство за гребнем не просматривались вообще. От напряжения у Чернякова на глаза накатывались слезы.

– Черт побери, – пробормотал он, опуская бинокль. – Увиденного слишком мало, чтобы с успехом наступать!

– Впереди проволока и мины, – внес разъяснение комбат, – Пленных нет, а наблюдением пока не представилось возможности уточнить что-либо. Туман. А мы здесь совсем недавно.

Малышко – офицер разведки полка, оказавшийся рядом с Черняковым, сказал:

– Начальник разведки говорит, что здесь стоит немецкая сто девяносто седьмая дивизия. Кадровая, отступает от Москвы. Командовал ею полковник Рихтер.

– Рихтер? Я где-то встречал эту фамилию. Что вам про него говорили? – спросил Черняков.

– Это он в сорок первом году приказал казнить Зою Космодемьянскую. Другой известности еще не приобрел...

Из объяснений с командиром дивизии на наблюдательном пункте Черняков знал, что прорыв оборонительной полосы будет совершен на узком участке фронта – Зоолище—Шарики, в нескольких километрах севернее шоссе Лиозно—Витебск. Для прорыва поставлены две дивизии с танковой бригадой. Гвардейцы пока находятся во втором эшелоне. Им предстоит развить прорыв в общем направлении на Витебск Его полку надлежит вступить в бой позднее, чтобы уплотнить боевые порядки дивизии и наращивать темп наступления.

Офицеры долго разглядывали передний край противника. Немцы не показывались, будто их вовсе не было на позициях Черняков решил на всякий случай обойти передний край в полосе наступления да заодно присмотреть себе удобное местечко для наблюдения.

– С вашего разрешения, я пройду по окопам, – сказал он комбату.

Однако и личный осмотр переднего края не принес Чернякову удовлетворения. За все время, пока он находился в окопах, со стороны противника ни одна каска не показалась над бруствером не раздался ни один выстрел, ни одна батарея не всколыхнула своим громом настороженной тишины. О чем это говорит? О превосходстве в силах, о разгаданном замысле или еще о чем, чего нельзя сейчас даже и предусмотреть?

С чувством досады возвращался он в рощу, в свой полк. Эта досада в какой-то мере распространялась на многих: на генерала, не уделившего, как казалось Чернякову, должного ему внимания, на комбата, столь неосторожно болтающего по телефону, на артиллеристов, успевших запланировать переносы огня по рубежам, которых не видели на местности, а только предполагали по карте...

В подготовке к наступлению ему чудилась недостаточность рвения, заботы. Он возмущался ответом Коротухина, который, выслушав Дыбачевского, с готовностью подтвердил: «Ясно, товарищ генерал!», когда ничего ясного не было.

Возвращались они все вместе. Повозка тарахтела по мерзлой дороге, двигаясь утомительно медленно и усиливая и без того гнетущее настроение. Сидевший за самой спиной Чернякова комбат Усанин потихоньку трунил над медлительным Глухаревым, обещая ему в Витебске шикарную квартиру, когда он войдет туда с батальоном.

– Перестаньте болтать! – не выдержав, бросил Черняков.

Офицеры с удивлением посмотрели на него и замолчали. Ему стало неловко за никчемную резкость, и он, насупившись еще более, всю дорогу ехал, не оборачиваясь, мрачный, как туча. Приехав в полк, он вошел в землянку и, что случалось с ним крайне редко, не раздеваясь, повалился на нары.

– Праздник будем встречать в наступлении, – сказал Кожевников – Победой!

– Поживем – увидим, – ответил Черняков. – Мне многое не нравится. Прости, я сейчас очень устал. Немного погодя я ознакомлю тебя с нашей задачей.

Кожевников вышел из землянки. Однако, когда он возвратился, Черняков не спал, а, склонившись над картой, делал на ней пометки.

– Боевой приказ получили. Читай, – сказал он, подавая Кожевникову вскрытый пакет с надломленными сургучными печатями.

Полк Чернякова вышел на исходное положение, правда, не в окопы, занятые двумя другими полками дивизии, а чуть позади. Все ровное место вокруг было заставлено артиллерией, и батальоны разместились в глубоком овраге. Черняков был этим даже доволен – пехота будет в большей безопасности, если противник вздумает вести ответный огонь по артиллерийским позициям.

Ночь перед наступлением прошла в хлопотах. Батальоны зарывались в землю по откосу оврага. Минометы и полковая артиллерия должны были участвовать в общей артиллерийской подготовке вместе с частями первого эшелона и стояли на огневых.

Черняков еще затемно вышел на свой наблюдательный пункт – в глубокую щель с нишами. Рядом поместились телефонисты, так, чтобы не мешать ему и в то же время быть у него под рукой. В наступлении он всегда предпочитал щель блиндажу. Блиндаж, как бы его ни маскировали, привлекал внимание противника, являлся целью, а щель ничем не отличалась от обычного окопа, и из нее было удобней руководить боем.

Занимался поздний сырой рассвет, подходило время начинать, и Черняков нетерпеливо взглядывал на часы. В окопах не было заметно какого-либо движения; кустарники, сплошь заставленные артиллерией, тоже хранили тишину.

– Ну, как там, товарищ «хозяин»? – спросил по телефону Усанин.

– Что как, что как? Кто бы и спрашивал, а наше дело помалкивать! – ответил Черняков, хорошо зная, что в это время к трубке приникли и Еремеев и командиры батарей. Только Глухарев, наверное, сидит в своей норе, полузакрыв глаза, и ни до чего-то ему нет дела.

Не выдержав неизвестности, Черняков пошел к Дыбачевскому, чтобы быть «в курсе», если наметятся какие-нибудь изменения в обстановке.

Генерал, поставив ногу на табурет, разговаривал по телефону:

– Ну, что вам?.. Сказал – неизвестно, значит, неизвестно!

Он с сердцем положил трубку и, взглянув на вошедшего Чернякова, принялся закуривать папиросу.

– Вот народ... Как без понятия, – произнес он. – Звонят и звонят. Ты тоже не вытерпел...

В блиндаж быстро вошел адьютант генерала и испуганно доложил:

– Приехал командующий!

Дыбачевский поспешно поправил на себе снаряжение, зачем-то тронул папаху и уже в дверях, вспомнив, что у него в зубах папироса, с досадой выплюнул ее.

По ходу сообщения шел Березин. Дыбачевский вскинул руку к папахе – тонким звоном отозвались шпоры.

– Товарищ командующий! Части готовы к выполнению боевой задачи. Докладывает генерал-майор Дыбачевский!

Березин остановился и чуть склонил голову, как бы прислушиваясь к рапорту.

– Здравствуйте, товарищи! – радушно поздоровался он со всеми офицерами, которые к этому моменту находились поблизости от него. – С праздником вас!..

В блиндаже Дыбачевский пожаловался:

– Туман не расходится, никакой видимости!

– Нет худа без добра. Зато авиация не будет нас беспокоить. Как прошла ночь?

– Спокойно. Проходы в минных полях сделаны. Противник ничем себя не выявил. Будем ждать, пока туман разойдется?

– Нет, – ответил Березин. – Танкисты проходы знают?

– Проходы обозначены!

В блиндаже стало совсем тесно, когда вошел член Военного совета армии Бойченко. Он был под стать командующему, с круглым гладко выбритым и веселым лицом, на котором приятно сочеталось украинское лукавство с умом. Едва переступив порог, он сказал:

– По случаю такой погоды да такого праздника – горилки бы стопку да гопака. Верховный Главнокомандующий поздравляет нас с праздником, товарищи!

– Уже есть праздничный приказ? – спросил Березин.

– Ну, как же может быть без приказа? И приказ и доклад – вот они! – Бойченко осторожно достал свернутый в трубочку газетный лист – оттиск щеткой с только что набранной полосы. Пока влажный лист с пятнами типографской краски на полях шел по рукам, Бойченко спросил:

– Начинаем?

– Пока нет, – ответил Березин. – Сегодня сумеем ознакомить бойцов с докладом и приказом?

– Ознакомим. Сейчас начнут передачу агитмашины, а после обеда уже будут газеты. Особенное внимание – на гвардию. Необходимые распоряжения на этот счет отданы. Весь политотдел сейчас в войсках.

Бойченко говорил с мягким, еле приметным акцентом, спокойно, без жестикуляции, словно каким-нибудь резким жестом мог нарушить плавное течение своих мыслей.

Дверь блиндажа распахнулась, и на пороге встал офицер шифровального отдела.

– Разрешите обратиться, товарищ командующий! – громко произнес он, не видя того среди большой группы людей.

– Сюда. Пропустите его, товарищи! – сказал Березин.

Сведя к переносью густые брови, он торопливо взглянул на шифровку. Там стояло всего два слова: «Ч» – десять. Семенов»

– Наконец-то! – выдохнул Березин и размашисто поставил свою подпись под текстом.

Армия готова была начать прорыв в назначенный день и час, но в полночь командующий фронтом вдруг передал: «Ч» – особым распоряжением». Это означало, что действия откладывались. Чем это вызвано, пока было неизвестно. Только сейчас начальник штаба сообщил, что «Ч» – сигнал к наступлению – получен.

– Атака в десять! – громко сказал Березин. – Желаю вам удачи, товарищи!

– Значит, в десять! – приподнято сказал Дыбачевский, как только начальство покинуло его блиндаж.

– В десять! – повторили командиры полков.

– В десять! – донеслось до командиров рот и батарей.

Черняков поспешил на свой наблюдательный пункт. На передовой было по-прежнему необычайно тихо.

И вдруг в разных местах в небо взвились красные ракеты. Лес, кустарники, обратные скаты пригорков, вся полоса земли от первой траншеи и до двух километров в глубину, превращенная в огневую позицию многих артиллерийских и минометных батарей, огласилась звонкими голосами команд. Команды шли с передовой, дублировались десятками телефонистов и достигали наивысшей ноты у орудий, когда какой-нибудь лейтенант, весь побагровев от охвативших его чувств, выкрикивал:

– По фашистским захватчикам... огонь!

– Огонь!

– Огонь!

Страшный грохот покрыл все. Задрожала и всколыхнулась земля. Не стало отдельных выстрелов, команд – они утонули в реве сотен орудийных глоток, выбрасывавших металл, дым и огонь на оборону врага. Словно вспарывая гигантские холстины, с воем и огнем взвивались и уносились ввысь хвостатые реактивные снаряды.

Из кустарников, сбрасывая с себя сосновые ветки и мягко покачиваясь на ходу, выползли танки. Только пехота ждала еще своего сигнала. Огонь достиг наивысшего напряжения, и красные ракеты, рассыпаясь над передовой ярко-пунцовыми гроздьями, повисли в воздухе.

Над брустверами окопов поднялись сотни людей в серых шинелях – пехота. Атака... Люди уже не идут, а бегут, прижимая к себе взятые наперевес винтовки.

– А-а-а! – разнесся над полем боевой клич.

Взбивая еще не застывшее как следует болото, рвались на врага, обгоняя пехоту, роты танков. Где-то ожило противотанковое орудие врага, сработала предательская мина, мимо которой прополз ночью сапер, не услышав тревожного гудения миноискателя, и вот, размотав за собой поблескивающие ленты гусениц, стал один подбитый танк, загорелся объятый черным дымом другой...

Бой набирал силу.