Текст книги "Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

7

Пролетарский Питер готовился отразить вражеское наступление. Навстречу немцам ушел с морским отрядом комиссар Евсеев. Занял боевые позиции тяжелый артиллерийский дивизион, в котором служил Семен Штырев – сын Силы Семеновича. Спешно формировались новые красные полки, создавались рабочие отряды на всех предприятиях. Заводы выпускали оружие.

Не осталась в стороне и городская дума. Михаил Иванович предложил организовать муниципальный отряд, зачислив в него всех работников коммунального хозяйства, способных нести военную службу. Если немцы приблизятся к городу, то и коммунальники примут участие в обороне красной столицы.

Калинин записался рядовым красноармейцем и посещал все занятия. Винтовок у коммунальников еще не было, учились ходить строем, рассыпаться в цепь, перебегать под огнем противника. Командир взвода, бывший фельдфебель, сперва вроде бы робел перед городским головой, но вскоре привык, командовал строго, иной раз не скупясь и на соленое слово. Люди занимались старательно, фельдфебель был доволен бойцами. А фельдшер муниципального отряда старик Протоиерейский ворчливо говорил Михаилу Ивановичу:

– Зачем вам это? Вы наш начальник по службе и в отряде руководить должны. Не вижу необходимости, чтобы вы вместе со всеми по двору бегали. Да-с, не вижу!

– Кем же мне посоветуете? – Комиссаром.

– Э, нет. Какой из меня комиссар, если я совершенно военного дела не знаю? Я же бойцам ни показать, ни объяснить ничего не могу. Вот хоть азы усвою, тогда видно будет.

Фельдшер возражал. К согласию они так и не пришли, хотя во всем остальном взаимное понимание у них было полное. Протоиерейский имел те качества, которые Михаил Иванович особенно ценил в людях: выполнял порученную ему работу не только добросовестно, но и горячо, с инициативой, стараясь сделать все быстрее и лучше. Калинин уже убедился в этом, когда после нового года Петроградская дума решила создать за счет городского бюджета курсы медицинских сестер – в больницах и госпиталях ощущалась острейшая нехватка медицинского персонала. И надо сказать спасибо Протоиерейскому – не жалел он своих сил, чтобы организовать эти курсы. Ездил вместе с Калининым, подбирая помещения, советовал, каких врачей и профессоров нужно привлечь, объявление для газеты составил сам, потом сидел с утра до вечера в канцелярии, беседовал с теми, кто желал учиться на медика, проверял их документы.

А теперь жизнь повернулась так, что курсы оказались особенно важны. Медицинский персонал требуется не только больницам, но и боевым рабочим отрядам, новым красноармейским частям.

Михаил Иванович выкроил время, побывал на занятиях. Остался доволен. Преподаватели опытные, учеба – восемь часов в день. Слушательницы получают паек. Жаль только – совсем нет рабочих девчат. Это даже по форменным платьям видно: сидят за столами бывшие курсистки и гимназистки.

– Да-с, – подтвердил Протоиерейский. – Почти все слушательницы из семей служащих, торговцев, мелких чиновников. Это естественно, Михаил Иванович. Какой срок вы нам дали? Сначала пять месяцев, а теперь сократили до трех.

– Обстановка.

– Понимаю и не возражаю. Но и вы поймите: медицинская сестра должна знать хотя бы элементарно по-латыни, чтобы не перепутать рецепты. Не говоря о всем прочем. Поэтому мы брали девиц, имеющих определенный запас знаний. И новый набор, должен вас огорчить, будет такой же.

– А ведь мы готовим медицинских сестер для новой рабоче-крестьянской армии, для новых советских учреждений. Этих слушательниц не только учить, но и воспитывать надо, может, даже перевоспитывать.

– Давайте введем курс...

– Знаете что, мы выделим для вас несколько опытных пропагандистов. Из студентов. Молодых, энергичных.

– Лучше бы постарше. Таких, знаете ли, вроде меня.

– Почему?

– Повлюбляются ведь в молодых-то, запутают все, потом к концы не найдешь. Среди девиц весьма озорные есть, да-с...

– Учтем это, – улыбнулся Калинин. И спросил: – А санитаркам латынь не обязательно знать?

– С санитарок другой спрос. Это первая ступень.

– Ну вот, давайте на эту ступень пролетарских детей ставить. Поезжайте на заводы, на фабрики, подберите там кандидатов. За два месяца санитарок из них сделаем. Дадим толчок, а дальше сами будут решать, дальше сами пойдут, у кого есть желание и способности.

– Так и сделаем, – заверил фельдшер.

8

Двое суток гуляла метелица, завывала в печных трубах, гремела листами кровельного железа. Вычистила, выбелила весь город, на старые сугробы надвинула новые кособокие шапки. Раньше любил Калинин такие предвесенние вьюги: не тоскливые и злобные, как в глухозимье, а шальные, бесшабашно-веселые. Зима, чуя свой близкий конец, торопилась вывалить поскорей запасы снега, израсходовать морозную крепь. Радовался, бывало, Михаил Иванович такому метельному буйству: быть хорошей воде, которая обернется потом сочной травой на лугах, тучным колосом на полях, грибами в лесу. А нынче смотрел, и заботы одолевали его. Опять надо расчищать трамвайные пути, подъезды к дровяным складам, тротуары. Лед надо скалывать, вывозить вместе со снегом в каналы.

Хорошо хоть выглянуло сразу после метели забытое солнце, подрумянило синие сугробы, заиграло в заледеневших стеклах и даже щеку пригрело, обещая скорую теплынь. Выманило на улицы людей из домов, город сразу стал оживленным и шумным. Затараторили в подворотнях бабы, мальчишки швырялись снежками. Какой-то умелец, видать взрослый, вылепил возле Адмиралтейства снежного кайзера в полный рост. Вокруг толпились любопытные.

По Невскому, возле городской думы, дефилировала осмелевшая чистая публика. Господа в шубах, дамы в манто, нагловатые молодые люди. Отсиживались зимой за надежными запорами, на старых запасах, а теперь ободрили их слухи о скором конце большевистских порядков.

У подъезда думы, покуривая, беседовали трое: высокий мужчина в офицерской шинели со следами споротых погон, гражданин в пенсне, в шляпе, с тростью в руке, и толстяк-коротышка, утонувший в бобровой шубе, над которой торчал черный «котелок». Тот, что в пенсне, горячился:

– Не понимаю, господа, большевиков, совершенно не понимаю! Распустили армию, открыли ворота бошам, а теперь сами же кричат: революция в опасности! А что делать германцам? Им заявили в Бресте: ни мира, ни войны, даже формальной юридической преграды не оставили перед ними. Им просто грех было не воспользоваться таким моментом. Я уж думаю: может, боши не так страшны для большевиков, как Учредительное собрание?

– Ленин тут ни при чем, – сказал военный, – в Бресте был Троцкий.

– Ах, дорогие мои, – вмешался толстяк в шубе. – У Ленина с кайзером договоренность подорвать Россию изнутри. Об этом еще в прошлом году все газеты писали.

– Бред, извините за грубость!

– Отнюдь, – упорствовал толстяк. – Это же факт, что Ленин по пути в Россию проехал через Германию. Разве во вред себе кайзер допустил бы такое?!

– Ленин, господа, прежде всего русский, волжанин, из порядочной дворянской семьи. Отец его был интеллигентен весьма.

– Известно это нам, дорогой, мой, – глушил собеседников толстяк в шубе. – Да ведь озлоблен Ульянов Владимир казнью брата своего Александра, дал страшную клятву мстить за него властям предержащим.

– А между прочим, – сказал военный, – к отличительным особенностям германской нации относятся организованность и аккуратность. Германцы – народ справедливый, они установят строгий порядок.

– Э, дорогой мой, упаси бог от их порядков! Придут да и останутся на нашей шее.

– Не останутся. Сами германцы говорят: штыками можно делать все, только сидеть на них невозможно.

– Остро, остро! – засмеялся тот, что в пенсне.

Из-за углового дома появилась колонна. Шли вперемешку гражданские и солдаты, все с винтовками, с подсумками на ремнях. Замыкали колонну двуколки с пулеметами. На последней повозке сидели несколько женщин с повязками Красного Креста.

– К вокзалу, господа. Это их новая армия.

– Сборная солянка, – презрительно оценил военный. – С такой партизанщиной против регулярных войск...

– Как знать, как знать, – вступил в разговор прохожий.

Все трое посмотрели на него. Одет вполне прилично. Добротное пальто с меховым воротником, высокая шапка. Вот только на ногах сапоги – не гармонируют. Лицо худощавое, продолговатое, торчит клин бороды. Глаза под стеклами очков лукаво-спокойные.

– Интеллигенты всегда сомневаются, – ни к кому не обращаясь, произнес военный.

– Сомнение – сестра истины, – живо ответил ему новый собеседник. – Только что получено официальное сообщение: немцы остановлены возле Нарвы и возле Пскова.

– Достоверно ли, дорогой мой?

– Утром смотрите газеты.

– А вы, извиняюсь, не журналист ли?

– Нет, я городской голова Калинин... Куда же вы? Продолжим беседу...

И засмеялся, довольный.

Глава пятая

1

В марте Михаил Иванович все чаще стал замечать, что у него появляется свободное время: не только минуты, но порой и целые часы, не заполненные напряженной текучкой. Можно было спокойно посидеть в кабинете, подумать без спешки, взвесить намеченные решения. Дел у городского головы не убавилось, но теперь у него имелись надежные помощники, совершенствовался управленческий аппарат. От новых сотрудников, пришедших в управу с предприятий, из студенческих аудиторий, и от бывших чиновников, не первый год протиравших брюки по канцеляриям, Калинин требовал, чтобы они прежде всего осознали важность и ответственность того дела, которым занимаются. Ведь они непосредственно проводят в жизнь постановления Советской власти.

В хорошем хозяйстве все должно быть без сучка, без задоринки. В водопроводных кранах – вода круглые сутки, трамваи ходят бесперебойно, свет не гаснет, на улицах чистота и порядок, выгребные ямы пусты, здания отапливаются и своевременно ремонтируются. Это аксиома. Коммунальники обязаны считать такой быт нормой. А граждане и подавно. Пусть жители не видят и не знают, кто и как об этом заботится.

Конечно, за несколько месяцев запущенное хозяйство не выправишь, тем более что возникают все новые и новые трудности. Беда с домовладельцами, с хозяевами мелких предприятий. Сразу после Февральской революции, почувствовав слабость руководства, перестали они выполнять обязанности, не приносящие прямой выгоды. Ремонт в квартирах не делают, улицы и дворы не убирают, жильцов пускают без прописки, дерут с них денег, сколько вздумается. А в Петрограде около двадцати тысяч частных зданий, попробуй проконтролировать! Городская дума постановила: у злостных нарушителей дома отбирать. К тем, кто живет просторно, вселять бедноту из трущоб и подвалов.

Михаил Иванович посмотрел сводку. Конфисковано почти четыреста домов. Дело сдвинуто с места, теперь оно пойдет. А ему нужно сосредоточить внимание на безработице – это теперь самая сложная проблема. Людей без постоянных занятий в городе не меньше ста тысяч. Огромная сила! В какое же русло направить ее, если производство продолжает свертываться, строительные работы почти прекращены, да еще из армии возвращается много здоровых мужчин!

Мелкими заплатами не поможешь. Требуются меры в масштабе всего города. Завтра соберутся в управе руководители петроградских предприятий и учреждений, инженеры и техники, главные врачи больниц. Калинин предложит обсудить план общественных работ.

Вот он план, перед ним – сколотые скрепкой листы. В Питере немало улиц, которые весной и осенью покрываются непролазной грязью, их давно пора замостить. Этим займутся сорок тысяч человек. Столько же рабочих будут ремонтировать канализацию, прокладывать новые бетонные стоки по Четырнадцатой и Пятнадцатой линиям Васильевского острова. Часть людей можно направить в окрестности города на заготовку торфа.

Михаил Иванович добавил в план еще один пункт: развернуть огородничество в самом Питере и вокруг него.

На совещании наверняка будут несогласные, начнутся упреки в разбазаривании средств. Не только в городской думе, но и в Петроградском Совете есть люди, которые считают, что у Калинина проснулась, дескать, крестьянская жилка, тянет его к земле. Столица, промышленный центр, а городской голова об огородах хлопочет. Уж как-нибудь прокормит Россия свой Петроград.

Хорошо бы. Но при всех условиях запас продовольствия никогда не бывает лишним...

2

Силе Семеновичу Штыреву, как и многим другим путиловцам, поставили телефон. Это тоже городская дума распорядилась: снять телефоны у саботажников, у нетрудовых элементов и перенести в дома рабочих.

Михаил Иванович позвонил старому приятелю, попросил приехать в управу.

– Посоветоваться нужно.

– Ладно, – сказал Штырев. – После работы буду. В семь.

Пришел минута в минуту, такой уж он точный человек. Поздоровался, сел на скрипнувший стул.

– Ну, советуйся.

– Хотим мы при городской думе сельскохозяйственный отдел создать.

– А я тут при чем? Сам знаешь – всю жизнь провел в городе. И деды, и прадеды мои сельским хозяйством не занимались.

– И все-таки послушай. На деревню сейчас надежды мало. Крестьяне после войны сами и голодны, и босы, в первую очередь свои дыры затыкать будут. Вот и решили мы за огороды взяться. В крупных масштабах. Ведь к огороду русскому человеку не привыкать. И в деревне у него картошка, капуста своя, и заводской люд этим не пренебрегает. Мужчина в цеху, а баба с детишками на земляном пятачке под окном возится. Помнишь, сколько раз во время забастовок огородишки выручали?

Штырев кивнул.

– А теперь мы сельскохозяйственные работы широко развернуть намерились, и по двум линиям, – продолжал Михаил Иванович. – Каждая семья получит участок и хоть на несколько месяцев обеспечит себя продуктами. А главное, надо поднять огороды в общественном порядке на большой площади, чтобы к осени создать городские запасы продовольствия. Пустующих земель вокруг Петрограда много – четыре с половиной тысячи десятин. Чтобы их освоить, нужна крепкая организация. Вот мы и собираем в сель-хозотдел специалистов, энтузиастов. Я землемера привлек, с которым был еще в Лесновской управе. Он ведет переговоры со шведами о закупке семян и сельскохозяйственных орудий. Три миллиона рублей ассигнуем.

– Это хорошо, Калиныч, но...

– Сейчас все объясню, – улыбнулся Михаил Иванович. – Землемер – человек добросовестный, только в машинах не разбирается. Ему и негодные могут подсунуть.

– Вот ты о чем... Дело, конечно, серьезное. Только ведь я к заводу прирос, оторваться от него не смогу.

– И не надо отрываться, Сила Семенович. Мы тебя будем консультантом считать. Съездишь с нашей делегацией за границу, товар посмотришь. Потом здесь поглядишь, когда привезут. Вот взгляни, – достал Калинин несколько проспектов. – Какие сеялки предлагают! И плуг хорош. Только лошадь такой плуг не потянет, а тракторов у нас нет.

– Как это нет? – Штырев с довольным видом вынул из внутреннего кармана пиджака фотографию. – Полюбуйся.

В молодом солдате, который сидел за рулем трактора, Михаил Иванович сразу узнал Семена. Удивительно, как похож он на отца. Папаха сдвинута на затылок, через лоб, наискосок, белый бинт.

– Ранен?

– Осколком в бою зацепило. Но с трактора не сошел, – горделиво произнес Сила Семенович. – Тягал свою пушку, пока бой кончился. А снимок потом на память сделал. Две карточки прислал. Одну могу тебе оставить.

– Ну, спасибо, – Михаил Иванович раскрыл чистую новую папку, положил в нее снимок. – Хранить буду.

Подумав, ножницами вырезал из проспектов цветные литографии сельскохозяйственных машин, сунул их под фотоснимок. Сказал, улыбнувшись:

– Папка будущего. А, Сила Семенович?!

Тот кивнул:

– Не купим машины, Калиныч – сами делать начнем. А Семен, между прочим, со своим тяжелым дивизионом в город на днях вернется. Тракторам-то, наверно, ремонт нужен, так я зайду, посмотрю...

– Решено. Значит, и о тракторных плугах будем с заморскими купцами переговоры вести?

– Сам сказал – четыре с половиной тысячи десятин вспахать требуется.

– Надо, надо, – весело подтвердил Калинин. – Еще раз спасибо тебе, Сила Семенович. И за согласие, и за фотографию, и за очень важное предложение.

3

Бесшумно открыв дверь, в кабинет вошел секретарь в потертом зеленом мундире с серыми пуговицами. Раньше этот пожилой худощавый человек был швейцаром. Михаил Иванович с первых дней в думе приметил его: вежливый, рассудительный и грамотный – то газеты читает, то книгу. Вот и предложил поработать вместо женщины-саботажницы.

– Там инженер к вам какой-то со стороны. Говорит, что знакомый ваш.

– Пусть войдет.

Обычно Михаил Иванович заранее готовился к разговору со специалистами. Просматривал соответствующую литературу, чтобы беседовать по-деловому, не выглядеть профаном. Даже библиотеку завел в управе. Тысячи книг по вопросам ведения коммунального хозяйства были собраны в ней за три месяца.

– Прошу, – сказал Михаил Иванович и, еще не разглядев лица посетителя, по фигуре, по наклону головы узнал человека, которого не видел многие годы. – Неужели? Саша?! Простите, Александр Дмитриевич?!

– Саша, Михаил Иванович. Конечно, Саша! – засмеялся вошедший, протягивая Калинину обе руки.

– Вот это неожиданность! Каким ветром! Живете где? Да садитесь, садитесь же!

– Живем все там же, на углу Рыночной площади. Отца схоронили, а мама здорова, велела кланяться. С гордостью она о вас говорит...

– Она всегда тепло ко мне относилась.

– И отец тоже.

– Да, Мария Ивановна и Дмитрий Петрович много для меня сделали... Очень ценю это.

– Вы только не подумайте, – насторожился Александр Дмитриевич, – не подумайте, что мы хотим воспользоваться...

Калинин улыбнулся... Милый Саша, тебе под сорок, а ты не меняешься. Все та же обостренная щепетильность, боязнь показаться навязчивым...

– Рад видеть вас, – сказал Михаил Иванович. Александр Дмитриевич почувствовал, что это действительно так.

– Сколько уж лет пронеслось, – в голосе Калинина звучала грусть. – Не раз хотелось зайти к вам, да все опасался. То на нелегальном положении был, то «хвост» мог за собой притащить. Но и вы тоже хороши! Могли бы и раньше завернуть.

– Неудобно, Михаил Иванович.

– Это почему?

– Стали вы начальником и сразу с просьбой к вам. Будто только того и ждали. Возьмите, мол, безработного.

– Погоди, а у тебя какая квалификация?

– Инженер, специалист городского хозяйства.

– Нет, только посмотрите на него! – развел руками Калинин. – У нас голод на специалистов, а он дома сидит! – Спросил, нахмурившись: – Может, новая власть не по нутру, сотрудничать не хотел?

– Ищу, Михаил Иванович, куда руки приложить, – обезоруживающе улыбнулся Александр Дмитриевич. – Нигде работы нет по душе, с самой осени пытаюсь устроиться. А к вам неловко было обращаться, ей-богу!

– Да уж помню характер твой, потому только и не обижаюсь. Завтра с утра выходи на службу, выбирай дело, которое тебе ближе. Договорились?

– Спасибо, Михаил Иванович!

Проводив гостя до двери, Калинин вернулся к столу, взял бумаги, но работать больше не смог. Выбил его неожиданный посетитель из колеи, нахлынули воспоминания, неудержимо потянуло домой, на речку Медведицу, на опушку бора, где под лучами солнца появляются сейчас из-под снега блеклые прошлогодние травы, а золотистые стволы сосен пахнут смолой.

Он не дождался конца рабочего дня, ушел раньше обычного, отказавшись от машины. Захотелось побыть одному. Шагал, сунув руки в карманы долгополого пальто, радуясь ясному небу, столь редкому над северной столицей. А дома, в Верхней Троице, глянешь, бывало, вдаль: на лазурном фоне ярко зеленеют кроны деревьев, березки, словно девушки, прогуливаются по лугу. Какие синие реки в родном Верхневолжском краю! И голубые поля – когда цветет лен. Такая красота, что задохнуться можно от восторга.

На этой земле и жизнь должна быть красивая и счастливая. Но до счастья-то далеко было, не хватало его на всех. Не ласковой матерью, а лихой мачехой оборачивалась иной раз судьба. Случалось всякое: и засуха, и заливные дожди, и обжигающие морозы. Но не это мучило тверских мужиков – заедало их безземелье. В Верхней Троице, к примеру, сорок семь дворов. А всех угодий – четыреста семьдесят десятин. У любого из помещиков – их в волости восемь – земли было больше, чем у целой деревни. Вот и жались крестьяне на своих клочках. В хорошие годы хлеба и картошки едва хватало до весны. А грянет неурожай – к рождеству оставались без еды. Чтобы прокормить семью, мужики занимались отхожим промыслом. Кончат полевые работы и отправляются артелями плотничать в Кашин, в Тверь, а то и в Москву и даже в Петербург.

С самого детства поражала Калинина такая несообразность: природа – не налюбуешься, земля щедрая, а жизнь у крестьян трудная, с вечной тревогой о завтрашнем дне. Почему барские угодья пустуют, а крестьянам негде скот пасти? Почему у помещика дом, как дворец, а мужику крышу починить нечем? У старого солдата, жившего бобылем на краю деревни, изба топилась по-черному. Ребятишки, ходившие к нему за рубль в зиму зубрить азбуку, то дрожали от холода, то чихали и кашляли, когда солдат разжигал печь и изба наполнялась дымом.

Михаил Иванович усмехнулся, вспомнив солдата. Упрямый это был человек, терпеливый и добросовестный. Честно отрабатывал полученные рубли. Сам едва грамоте разумел, а ребятишек учил строго. Без устали заставлял их твердить: «Аз, буки, веди...» И твердить как можно громче, чтобы слышали в деревне родители, чтобы сознавали: не зря платят старику, не зря по очереди кормят его.

Плохо ли, хорошо ли, а к весне научил солдат ребятишек читать по слогам. На этом для большинства Мишиных сверстников образование закончилось. Калинину же помог случай. А может, и не случай: на ловца, как говорят, и зверь бежит. Очень он мечтал грамоту одолеть, очень завидовал тем, кто свободно книжки читает.

Примерно в версте от деревни – барская усадьба Тетьково. Просторный дом с шестью белыми колоннами, пристройки для дворни. Вокруг большой сад, клумбы с цветами. Сюда каждое лето приезжал из столицы толстый генерал с женой и детьми. Фамилия у него грозная и непонятная: Мордухай-Болтовский. В деревне о нем говорили с почтением: важный господин, строгий, однако справедливый, зря никого не обидит. А генеральскую жену Марию Ивановну крестьяне уважали за простоту и добрый нрав. У нее было шестеро детей, по себе знала, каково быть матерью. Прослышит, бывало, что в деревне ребенок болен, обязательно придет, посоветует, как лечить, принесет лекарство.

Местные ребятишки с барчуками почти не встречались. Господским детям все бы гулять да играть, а деревенские пареньки с малых лет при деле. То корову в стадо отогнать надо, то коня отвести в ночное, то с меньшой сестренкой заняться. В лес ходили не попусту, а за ягодами, за грибами.

Однажды собирал Миша землянику на прогретом солнцем косогоре и вдруг увидел господских детей. Нянька-гувернантка вела их, как гусыня свой выводок: одного за другим, мал мала меньше. День теплый, а они все в ботинках, на всех одинаковые костюмчики, все постриженные, чистенькие. Миша хотел убежать, но барчуки окружили его, стали расспрашивать, много ли ягод, какие съедобные, а какими можно отравиться. Миша начал рассказывать, да так разговорился, что и про стеснение забыл. Повел мальчиков на опушку, где земляника всюду краснела в траве. Когда наелись, решили играть в прятки. Нянька-гувернантка была довольна – помощник нашелся.

Вернувшись в имение, гувернантка рассказала барыне: вот, мол, мальчик скромный, дурного слова не скажет, вокруг каждую тропку знает... Может, так, а может, просто по доброте своей обласкала Мария Ивановна босоногого худенького паренька, который внимательно и удивленно разглядывал убранство барского дома. Посадила обедать, задавала вопросы о семье, о деревенских знакомых. Миша сразу легко почувствовал себя с ней.

Да и барчуки были простые, ничем не хвастались, не задирались. Наоборот, искренне радовались, когда Миша приходил к ним. А Мария Ивановна доверяла ему, словно взрослому. С ним отпускала детей и в лес, и на луг, и на реку. Знала, что Миша не заблудится, не бросит малышей в опасности.

Привыкли в генеральской семье к Мише Калинину. И ему очень интересно там было. Только не мог он приходить часто – работал дома и в поле, помогал взрослым.

Мать посоветовала: попросись мальчиком для услуг. Он так и сделал. Барыня не отказала.

Целые дни Миша проводил с барчуками. Они много читали. И Миша тоже старался, с трудом складывая буквы в слова. Учат стихотворение – и Миша с ними. Запоминал быстрее генеральских детишек. А те радовались за него. Видели, с какой жадностью тянется он к знаниям. И надо же так смекнуть: уговорили отца, чтобы определил он Мишу на дальнейшую учебу. Для генерала это было нетрудно: он состоял попечителем земского училища в волостном селе Яковлевском, что в двенадцати верстах от Верхней Троицы.

Дмитрий Петрович Мордухай-Болтовский побеседовал с Мишей, посоветовал ему заниматься прилежно, чтобы вступить на широкую жизненную дорогу. С тем и уехал в столицу, забрав семью. А Миша с отцом отправился в Яковлевское. День был по-осеннему прохладный, но солнце светило ярко и празднично. Простирались вокруг знакомые, тронутые позолотой, поля, ярко пестрела листва в перелесках, летала в прозрачном воздухе тонкая паутина. И жутковато было из этого родного привычного мира войти в чужое село, переступить порог высокого казенного дома под железной крышей...

Сколько ему стукнуло тогда? Одиннадцать. Но такими сильными были впечатления тех дней, что навсегда врезались в память. Старые березы возле школьного крыльца. Черная классная доска с трещиной в правом нижнем углу. Длинная парта – усаживались сразу шесть человек.

Миша сел с Любой Головиной. Он был тощий, кожа да кости, а Любаша – что твой колобок, и румянец во всю щеку. Она смотрела-смотрела на пего да и ахнула: «Ой, глаза-то какие! Как небушко ясное!» И подвинулась, давая ему места побольше. Он обрадовался этому и спрятал ноги под парту: стеснялся. У всех ребят были либо сапоги, либо башмаки, лишь у него – самодельные веревочные чуни.

Напряженно ждал Миша учителя. Какой он? Столь же сердитый, щедрый на оплеухи, каким был старый солдат? Или еще строже?

Послышался мелодичный звон колокольчика, дверь отворилась... и в класс вошла молодая, горделиво-красивая женщина в ослепительной белой кофточке, с большими радостными глазами.

Анна Алексеевна Боброва – его первая настоящая учительница, изумительной души человек! Это благодаря ей он поверил в свои силы, понял, что способен на многое. Ему не давалось чистописание. Трудно было держать огрубевшими от работы пальцами тонкую легкую ручку. По вечерам, когда товарищи отдыхали, приготовив уроки, Михаил один сидел за столом. Выводил букву за буквой. Сотни букв. Тысячи букв! Немели пальцы, в глазах темнело от напряжения, а он писал и писал. И это – каждый вечер, пока не выработал четкий каллиграфический почерк.

Учился он жадно, опережая своих сверстников. С осени до рождества одолел два класса – младший и полусредний. Его перевели в средний. Никто в училище не знал столько стихов, сколько он. Никто, пожалуй, не читал столько книг. Анна Алексеевна приносила ему книжки из дома, из своей маленькой библиотеки. Давала то, что не предусмотрено было программой.

А вот с одеждой у него тогда было совсем плохо, хуже, чем у всех других. Рубашка единственная и штаны тоже. Когда прибегал на воскресенье домой, мать устраивала стирку, а он голышом сидел на печи, дожидаясь, пока высохнет одежонка. И хоть одна у него была рубашка, зато всегда чистая и отглаженная. Он не принял бы ни от кого подарка – подачки на бедность. А от Анны Алексеевны принял без колебаний, потому что понял: это от сердца. Из скромной своей получки несколько месяцев откладывала она деньги, чтобы купить лучшему ученику валенки, рубашку-косоворотку и поясок. Тревожилась: возьмет ли? А он тогда вспыхнул от радости и даже слов не нашел, чтобы поблагодарить ее. Счастлив он был от такой заботы. И она, кажется, тоже.

Через некоторое время Анна Алексеевна стала единственной свидетельницей его слез. Он давно не плакал, даже запамятовал, когда это было последний раз. И расплакался в тот день, когда надо было бы плясать от восторга. 1 мая 1889 года он окончил земское училище. За два года вместо четырех. Ему выдали похвальный лист за примерное поведение, прилежание и успехи. Товарищи завидовали Михаилу, а он, прощаясь с Анной Алексеевной, не смог сдержать слез. Ему было тринадцать лет, и он уже понимал: светлая полоса осталась за спиной. Он жаждал знаний, как голодный еды, но впереди его ожидала крестьянская доля – клочок земли да отхожий промысел.

Потом, в тюрьме и ссылке, Михаил Иванович часто вспоминал свою учительницу и думал о том, что судьба его сложилась бы совсем по-другому, не окажись рядом с ним такие заботливые чуткие люди, как Анна Алексеевна Боброва, как Дмитрий Петрович и Мария Ивановна Мордухай-Болтовские.

Только одно лето пробыл Михаил в родной деревне. Осенью семья генерала увезла его с собой в Петербург. Взяли его, как и прежде, мальчиком для услуг. Работой не перегружали. Рано утром он должен был почистить одежду и обувь детей, сбегать в булочную. Затем будил гимназистов Митю и Сашу, заботился об их завтраке. Проводив их, прибирал комнату и отправлялся гулять с пуделем Марии Ивановны.

Вся вторая половина дня была обычно свободной. Михаил не терял времени даром. У Мордухай-Болтовских имелась изрядная библиотека, и Калинину было позволено пользоваться ею. Он читал все подряд: «Жизнь животных» Брема, энциклопедию Брокгауза и Эфрона, историю Пугачевского бунта. Если что непонятно – вечером расспрашивал гимназистов. Они же охотно давали ему уроки по математике, географии и истории. Каждый советовал прочитать то, что самому нравилось, и Михаил читал, читал... Особенно он прислушивался к советам Мити, который относился к нему совсем по-братски. Это Митя предложил Михаилу книги Белинского и Писарева, дал толстый том Герцена.

Прошел год, другой. Длительное пребывание в культурной семье, среди воспитанных, образованных людей, накладывало все более глубокий отпечаток на Михаила. Он привык держаться скромно и с достоинством. Начал понимать музыку, живопись. Ежедневно читал газеты, следил за политическими новостями. У Мордухай-Болтовских он стал своим человеком. Жаловаться вроде было не на что. Однако Михаил все чаще задумывался о дальнейшем.

Он уже оценил радость интеллектуальной жизни, почувствовал, что такая жизнь вполне доступна ему. Чем он хуже барчуков, в чем уступает им? Но у них ясные горизонты: образование, интересная работа, государственная или военная служба. А Михаил так и должен прислуживать господам?! До самой смерти?!

Конечно, приложив усилия, затратив колоссальное количество энергии на учебу, на преодоление сословных барьеров, он мог бы в конце концов чего-то достичь. Но это только оп сам. По случайным обстоятельствам. А многие тысячи, многие миллионы его сверстников из крестьянских и рабочих семей – они обречены прозябать без всякой надежды на лучшее будущее?! Они так никогда и не приобщатся к тем духовным ценностям, которые накоплены человечеством?!