Текст книги "Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Матрос быстро поднялся со стула. Был оп настолько высок, что даже голову держал в наклон, будто боялся задеть потолок. Привык так, наверно, где-то в своей низкой деревенской избе.

– Нет, ничего, – торопливо ответил он. – Мы ведь попеременке...

– Да ты сиди, сиди. Как зовут-то?

– Федя... Федор Демидочкин.

– Скажи-ка мне, Федор, что у вас на «Авроре» насчет Керенского и его министров думают?

– Под зад! – ответил матрос. И добавил для ясности: – Под зад коленом!

– А на Франко-Русском заводе как о Временном правительстве говорят? – спросил Калинин Евсеева.

– Что о нем говорить, если оно само себя временным окрестило? Распоряжений ждем.

– Настроение, значит, боевое?

– Безусловно, Михаил Иванович. Доложите об этом,если понадобится.

– Спасибо, – улыбнулся Калинин. – Ну, пойду я. Ждать теперь мало осталось. Рассвет не за горами уже...

Открыв дверь в комнату, Михаил Иванович услышал голос Ленина и сразу понял: Владимир Ильич отбивает очередной выпад Зиновьева и Каменева.

Сколько же энергии и времени требуют эти двое!

– Предлагаю резолюцию, – Ленин поднес к глазам мелко исписанный лист. – Собрание вполне приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания, к поддержке создаваемого для этого Центральным Комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления.

Ленин сложил лист и отошел от стола. Выждав несколько секунд, встал Свердлов.

– Будем голосовать, товарищи. Кто за эту резолюцию, прошу поднять руки... Так, очень приятно. Кто против? Так, двое. Кто воздержался? Четыре человека... Ну что же, товарищи: резолюция о вооруженном восстании принята подавляющим большинством голосов!

4

В этот вечер Мстислав Захарович Яропольцев вернулся домой поздно. Сбросил на руки горничной шинель, положил на подзеркальник фуражку, перчатки и сразу прошел к жене. Галина Георгиевна сидела в гостиной возле круглого столика и костяным ножом разрезала страницы книги. Увидев мужа, стремительно поднялась навстречу. Ему нравилась эта девичья порывистость, до сей поры сохранившаяся в ней.

Мстислав Захарович считал, что с женитьбой ему повезло. Многие удивлялись, когда он, богатый землевладелец, столичный аристократ, потомственный офицер, остановил выбор не на барышне своего круга, а повел под венец худенькую смуглянку – дочь мелкопоместного дворянина Тамбовской губернии, которая не могла похвастаться большим приданым или знатностью рода. Не прибавила ему Галина Георгиевна ни земли, ни денег, зато женой и хозяйкой стала отменной. Родила двух сыновей. Яропольцев не знал при ней семейных забот, не вникал в расходы: управление всеми имениями жена постепенно взяла в свои руки, причем вела дело решительно и практично.

Переодевшись, Мстислав Захарович вышел в столовую. Галина Георгиевна кивком отпустила слугу. Сказала:

– Нынче последний вечер. Ему почудился упрек.

– Извини, не мог раньше. Ты расстроена этим?

– По сравнению с твоим отъездом... Нет, нет, я нисколько не волнуюсь. Ведь я жена мужественного офицера, – постаралась улыбнуться она. – Чем ты занимался весь этот длинный день и не менее длинный вечер?

– Развязывал последние узелки. И две любопытные встречи. Был у председателя районной управы. Некто Калинин. Вполне интеллигентный человек, в очках и с бородкой. И при всем том, представь себе, большевик.

– Я не очень разбираюсь в партиях. Меньшевики, эсеры, кадеты, большевики... Кто хуже?

– Большевики требуют наиболее радикальных перемен. Мне кажется, председатель управы твердо знает, чего хочет. Этим сейчас могут похвастаться далеко не все политические деятели. Взять хотя бы того же Никитина. С ним даже спорить бесполезно. Калиф на час. Мотылек.

– Никитин? Уж не министр ли внутренних дел?

– Он самый. Прислал автомобиль за мной. Потребовал информацию о состоянии полка. Степень надежности его интересует. Доложил все, как есть. Воевать солдаты не желают, дисциплина падает. Много смутьянов. Не полк, а пороховая бочка, сдетонирует при первом же потрясении. В таких условиях полк лучше расформировать, личный состав небольшими группами распределить по другим частям. И знаешь, что ответил Никитин?

– Посоветовал тебе остаться и навести порядок?

– Он сказал, что расформировывать полк опасно. Это и будет тем толчком, который вызовет бунт. А если и удастся расформировать – куда отправить людей? В других полках не лучше. Положение в столичном гарнизоне будет обсуждаться на одном из ближайших заседаний правительства. Так он заявил, но все это вяло, без веры в завтрашний день.

– Одной беседы с большевиком для тебя оказалось достаточно...

– Не шути, пожалуйста, я говорю о том различии, которое бросается в глаза.

– Так кто же тебе нужен? Кто нам нужен? – поправилась она.

– России требуется крепкое умное правительство, способное довести до конца эту войну и получить с немцев все, что нам причитается. Требуется правительство, которое сразу после войны без болтовни и демагогии быстро разовьет промышленность и сельское хозяйство. У нас есть такие ресурсы, что за несколько лет можем стать самой богатой страной мира. Вот такое правительство нам нужно. А из кого оно будет состоять, мне, в конечном счете, все равно.

– Так ли, милый? – качнула головой Галина Георгиевна. – А если у нас отберут поместья, землю?

– Никто не осмелится сделать это.

– Боюсь, что ты заблуждаешься. Прошу тебя выслушать одного человека. Это сын Голоперова – старосты из той деревни, которая рядом со Смоленским имением.

Галина Георгиевна взяла колокольчик. В дверях вырос слуга.

– Того, который из деревни...

Почти тотчас раздался звучный, браво-казенный голос:

– Дозвольте, ваше высокоблагородие?

Мужчина лет двадцати пяти в солдатской гимнастерке и черных суконных шароварах остановился посреди комнаты, щелкнул каблуками.

– Здравия желаю!

– Здравствуй. Ты Голоперов?

– Так точно! От Василь Васильича, от своего отца прибыл к вам с донесением.

– Почему не в армии?

– Отпущен на выздоровление, ваше высокоблагородие. Два года с немцем в прятки играл, два Георгия имею. А в прошлую осень достал меня австрияк палашом. Голову скобанул и вот тут, – показал Голоперов шрам, косо падавший по левой щеке к подбородку. Глубокий, сизо-малиновый, он выглядел совсем свежим.

Мстислав Захарович почувствовал: Голоперову не нравится, что его пристально разглядывают, не привык еще, наверно, к своему уродству.

– Унтер-офицер? – спросил Яропольцев. – По выправке вижу.

– Так точно, ваше высокоблагородие! В гусарах служил. А теперь обратно не берут. Шрам не помеха, хромаю я. Вместе с лошадью австрияк меня повалил. В ноге жила какая-то насовсем хрястнула.

– Попятно. Говори, с чем прибыл?

– Не порадую, ваше высокоблагородие. Имение ваше стоит, дом и пристройки целы, а имущество растащили. Бабы стекла выбили, двери с петель сняли и подчистую все добро унесли.

– Зеркала... Там замечательные зеркала были, – вздохнула Галина Георгиевна. – С екатерининских времен собирали. Из Венеции привозили, из Франции... Им цены нет.

Да, конечно, зеркала там были особенные. Мстиславу Захаровичу отчетливо представилась картина разгрома: пустые проемы высоких сводчатых окон, затоптанный паркет, осколки разбитой посуды...

– А староста что же? – спросил Яропольцев.

– Говорил им отец, и кричал, и грозился...

– Не послушались?

– Без внимания. Будто и нет старосты. '

– А власть? Местные власти где были?

– Какая она теперь власть, ваше высокоблагородие? До бога далеко, царя, извиняюсь, скинули. Нет хозяина. Приезжал, верно, какой-то чин из уезда, поговорил, поувещевал, чтобы имущество назад несли, а бабы и не чешутся. Что им слова?! В нашей волости еще тихо, а в других красного петуха по усадьбам пускают. Домов, дурачье, не жалеют. Озверел парод за войну, ваше высокоблагородие. Ему теперь губерния не указ, а местная власть вовсе – одно тьфу! Строгости нет и порядка нет!

– Мысли у тебя правильные, братец. Без строгости, без законов жить нельзя. Посему надлежит нам скорее разбить германца, закончить войну и взяться за внутренние дела.

– Беспременно, ваше высокоблагородие, – подтвердил Голоперов.

– Ты когда обратно в деревню?

Услышав этот вопрос, унтер вытянулся в струнку.

– Ваше высокоблагородие, дозвольте... Дед мой с вашим дедом на турков ходил. Отец мой у вашего батюшки двенадцать годов в денщиках состоял, по всему Туркестану вместе... А теперь мне наказ дал: поклонись, грит, барину в ноги, чтобы оставил при своем благородии. Он просит, и сам я об этом же прошу! Голоперов явно готов был броситься на колени, но Мстислав Захарович жестом остановил его:

– Вот как... Если ты, братец, рассчитываешь на теплое тыловое местечко, то зря. Завтра еду в действующую армию, на передовую линию.

– А что передовая, ваше высокоблагородие?! Двум смертям не бывать, одной не миновать! При деле буду. Отвык от деревни, тоскливо мне там. И уж раз сподобил господь всей семьей вам служить, то вы меня не обидьте! А я верой-правдой...

5

Расширенное заседание ЦК затянулось почти до рассвета. Начали расходиться лишь после того, как был создан Военно-революционный центр по руководству восстанием.

Первым, в сопровождении Шотмана и Рахьи, ушел Ленин. За ними, в некотором отдалении, шагал Дзержинский с тремя товарищами. Феликс Эдмундович хотел самолично убедиться, что возле управы нет засады и Владимиру Ильичу ничто не угрожает. Утренние улицы были пустынны. Тускло блестели мокрые тротуары. Ни казаков, ни юнкерских патрулей – все спали.

Катя Алексеева задержалась в управе, чтобы убрать и проветрить комнаты до прихода сотрудников. Никаких следов ночного заседания не должно остаться. А как здесь накурили-то за десять часов! Занавеси на окнах пропахли табачным дымом.

Было светло, когда Михаил Иванович добрался наконец до своей квартиры на Выборгском шоссе. Екатерина Ивановна уже встала, готовила завтрак. Черные волосы причесаны строго, на прямой пробор. Рукава просторного цветастого платья подвернуты, обнажены узкие в кистях руки.

Это платье с высоким воротником особенно нравилось Михаилу Ивановичу. Наверно, Екатерине вообще к лицу стоячие воротники. Или он просто привык? Когда первый раз увидел большеглазую девушку с крупными чертами лица, была на ней темная кофта с буфами, с глухим стоячим воротничком. Такой и вошла она в его память...

Жена ни о чем не расспрашивала Михаила Ивановича. Знала: что можно – муж сам скажет. Пока он умывался, она быстро и бесшумно собирала на стол.

Было время – Екатерина Ивановна волновалась, когда муж не приходил на ночь или вообще не появлялся несколько суток. И о нем тревожилась, и всякие нехорошие мысли лезли в голову. Но за долгие годы притерпелась, привыкла. Конечно, она и теперь переживала за него, однако научилась скрывать это, научилась верить и ждать.

Он поцеловал ее теплую, сохранившую девичью нежность щеку, сказал шепотом:

– Спасибо тебе!

– За что? – не поняла Екатерина Ивановна.

Он не ответил, засмеялся тихонько и на цыпочках прошел в комнату, где спали дети. Лида разметалась под простыней – жарко. Юля, наоборот, свернулась калачиком, лежит на правом боку, сунув под щеку ладошки. Губы приоткрыты, выражение такое, будто вот-вот засмеется. Наверно, что-то очень хорошее снится ей...

А как живется его мальчишкам в деревне у бабушки? Давным-давно не видел он Валерьяна и Сашу. Сюда бы их взять, да уж больно время тревожное. И голодно... Девочек тоже надо в деревню...

Поборов искушение поцеловать спавших детей – не хотелось раньше времени будить их, – Михаил Иванович вернулся к жене. На столе уже исходила паром тарелка с гречневой кашей: в углублении таял крохотный желтоватый кусочек масла.

– До чего вкусно! – сказал он. – По запаху чувствую!

– Ешь, пока горячая, – Екатерина Ивановна села рядом, участливо глядя в лицо. – Когда ложку-то в руках держал?

– Когда? – он задумался. – Кажется, вчера утром... Или позавчера? Но чай пью регулярно.

– Горе ты мое, – вздохнула она. – А еще власть называется. О самом простом для себя позаботиться не умеешь.

– Не до этого сейчас. Новости, Катюша, очень серьезные. Помнишь, прошлый раз я говорил тебе про ленинскую резолюцию?

– Еще бы такое не помнить!

– Обсуждали сегодня, – понизил он голос. – И приняли окончательное решение.

– Когда? – чуть вздрогнула Екатерина Ивановна. – Когда начало?

– В самые ближайшие дни.

– С оружием, значит?

– А как же иначе? В полную силу действовать надо.

– О господи, Миша! Сама ведь когда-то листовки носила, а с оружием не могу представить, как это вы... Про тебя вся деревня твоя знает, что ты крови боишься, курице голову ни разу не отрубил...

– Без сопротивления они нам не уступят.

– Я понимаю, но все равно страшно.

– Когда для себя – страшно. А ведь мы для людей, тут уж о себе не думаешь.

– А если неудача? Что они с тобой сделают? И с нами?

– Срыва не должно быть. Массы накалены, массы ждут действия. Или теперь, или никогда. Понимаешь? – Ласково посмотрел он на жену: – Раньше ты не жалела, что пошла со мной.

– И теперь не жалею. Только боюсь. И обидно мне. Ведь я помощницей у тебя была, а теперь дом, дети... Другая Катя теперь рядом с тобой.

– Но я не могу подставлять тебя под удар. Дети – самое главное, что у нас есть. Арестуют тебя – куда их? В сиротский приют? Нет-нет, разве так можно? Ты дома делаешь все за двоих, и за себя и за меня. А я за тебя – там...

– Ладно уж, – успокаивая его, улыбнулась она. – Иди отдыхай. Когда разбудить-то?

– В двенадцать, – сказал Михаил Иванович. – Даже в половине двенадцатого. Мне до завода нужно еще в ЦК успеть.

Он уснул мгновенно, едва коснувшись подушки. Екатерина Ивановна села возле него, всматриваясь в серое от усталости дорогое лицо. Мужчины обычно начинают седеть с висков. А у Михаила светлые пряди появились сперва в бороде и в усах. Теперь их заметно прибавилось.

Давно ли совсем молодым было это лицо? Волосы длинные, густые, аккуратно зачесанные назад. Что тогда особенно нравилось ей? Высокий лоб, добрые ясные глаза. Пиджак на нем был черный, рубашка-косоворотка тоже черная с белыми пуговицами. Ему в ту пору исполнилось тридцать, это Татьяна Словатинская сказала, а сама Катя и не догадалась бы, что он «разменял» четвертый десяток.

Так получилось: сначала она услышала о нём, а увидела лишь много дней спустя. И все благодаря Татьяне, которая многое сделала в их судьбе.

В начале первой революции Катя вместе со всей своей семьей жила в Нарве, работала на Балтийской мануфактуре. Совсем еще молодая была, задорная, энергичная. Принимала участие в забастовке ткачей. Полиция взяла ее на заметку.

Когда начались аресты забастовщиков, товарищи предупредили Катю: надо уехать. Дали ей явку в Петербурге. Быстро собрала Катя свои немудреные пожитки и вместе с сестрой села на пароход.

В большом шумном городе она растерялась немного. С трудом разыскала квартиру в Забалканском переулке. На звонок вышла элегантная дама, вероятно, собравшаяся погулять. Широкополая шляпа, длинное пальто с двумя рядами пуговиц. Лицо чистое, красивое, одухотворенное и, сначала показалось, даже надменное.

Но как сразу переменилась эта женщина, едва узнала, откуда и почему приехали сестры! Исчезла вся показная барственность.

Приняла их Татьяна Александровна с радостью, с открытой душой. Девушки почувствовали себя в ее квартире словно дома.

Много времени потом прожили сестры у Татьяны Александровны, и она заботилась о них, как о родственниках. Знакомила с городом, помогла устроиться на Охтенскую фабрику, исподволь приобщала к подпольной работе.

Потребовалось однажды доставить две кипы прокламаций через весь город в Нарвский район. Везти на извозчике рискованно. Повсюду полиция, шпики, проверяют поклажу у въездов на мосты, на перекрестках. Татьяна Александровна попросила девушек: нарядитесь горничными. Катя и сестра надели белые фартуки, белые наколки. Свертки с прокламациями аккуратно перевязали ленточками – ничем не отличишь от магазинной покупки.

Так и несли они прокламации по шумным улицам мимо жандармов, полицейских и шпиков. Даже на шутку какого-то городового ответили шуткой. А нервы были напряжены. Да и свертки оказались такими тяжелыми, что девушки выбились из сил. Зато домой возвратились довольные.

Татьяна Александровна Словатинская была не только старше Кати, но и гораздо образованнее, получила хорошее воспитание, много видела. Она училась в столичной консерватории. Недурно играла на рояле. Постоянная ненавязчивая забота старшей подруги, ее пример в будничной жизни, в работе – все это не могло не отразиться на девушке. Татьяна Александровна стала на какое-то время ее идеалом. И если раньше, в Нарве, Катя принимала участие в революционном движении скорее стихийно, нежели сознательно, не отличая экономических требований от политических, Не очень-то разбираясь в партийных программах, то под влиянием Татьяны Александровны поняла, поверила и навсегда приняла к сердцу ленинскую большевистскую правду.

Сближало Катю Лорберг и Татьяну Александровну еще и то обстоятельство, что Словатинская бывала в Эстонии, в Нарве, иногда даже говорила с Катей по-эстонски. С трудом, конечно, безбожно путая слова, но Кате все равно было приятно.

С особой охотой рассказывала Татьяна Александровна о своей жизни в Ревеле, и Катя любила слушать об этом: когда была маленькая, родители несколько раз возили ее в этот древний красивый город. Повзрослев, ездила и сама.

Татьяна Александровна попала в Ревель не по собственному желанию. В 1902 году туда был выслан ее муж Лурье, революционер-подпольщик. Словатинская с маленьким сыном на руках последовала за ним.

Муж давал частные уроки математики. Татьяна Александровна – уроки музыки. Тем и жили. Едва осмотрелась на новом месте, пошла на явочную квартиру – адрес ей дали еще в Петербурге. Вот тут и встретилась Словатинская с руководителем ревельских социал-демократов Михаилом Ивановичем Калининым. И такое впечатление произвела на нее эта встреча, что она каждый раз волновалась и радовалась, вспоминая о ней.

Михаил Иванович обдуманно выбрал для жительства Ревель после того, как кончилась кавказская ссылка. В Ревеле много предприятий, близко столица, можно восстановить прерванные связи, начать активную политическую деятельность. Словатинская не переставала удивляться, как это он все успевал. Работал на заводе, потом в железнодорожных мастерских по десять – двенадцать часов в сутки. К тому же находился под надзором полиции, ему нужно было взвешивать каждый шаг. Один срыв – и снова тюрьма, снова ссылка. Несмотря на все это, он вовлек в марксистские кружки значительную часть ревельских рабочих, революционную интеллигенцию, сосланных в Ревель студентов Московского университета, гимназистов. Начали печатать листовки и прокламации, проводили собрания, маевки.

С первых дней своего существования организация, созданная Михаилом Ивановичем, стала интернациональной, в ней объединились русские и эстонцы, латыши и поляки. Калинин не жалел сил и времени, разъясняя людям, кто является их общим врагом и что надо делать, чтобы этого врага – царское самодержавие – одолеть.

Для латышей, поляков, эстонцев печатались специальные листовки на их языке.

Ну и конечно – постоянная связь с «Искрой», распространение ленинской газеты среди рабочих.

«Август из Ревеля» – такова была его подпольная кличка. Он настолько тщательно соблюдал конспирацию, что охранка долго не могла «прицепиться» к нему. В конце концов жандармам удалось использовать провокатора. Еще до первой ссылки Калинин работал на Путиловском заводе с Николаем Янкельсоном, жил одно время у него на квартире. Их даже арестовали вместе. Ну и, естественно, когда Янкельсон появился в Ревеле, Михаил Иванович радушно встретил его, привлек к работе, не подозревая, что этот человек продался врагу. Доверил Янкельсону переписку с «Искрой». Провокатор знал даже, в каком потайном кармане носит Калинин особо важные документы, нелегальную литературу.

Знал, да просчитался. Михаил Иванович, придя утром в мастерские, раздал литературу товарищам. Начал работать у станка – вдруг по бокам два жандарма! Третий бросился к пиджаку, висевшему на гвозде, и сразу – в потайной карман. А там пусто. Только свою осведомленность выдал сыщик.

Повели Калинина домой. Рылись в комнате, все перевернули, а улик нет. Забрали книги, штук пятьдесят. Не запрещенные, а так, «тенденциозные», по жандармской терминологии. Михаил Иванович сам веревку достал, простыню дал, помог упаковывать. Лишь бы ушли скорей.

Дело двигалось к благополучному завершению. Разочарованный полковник сел к столу составлять протокол. Рассеянно (ручка, может, понадобилась?!) выдвинул ящик стола и ахнул от изумления: в ящике нелегальные брошюры, а под ними – шифр для тайной переписки! Янкельсону было известно, что этот шифр находится у Калинина, но где он спрятан, провокатор мог только предполагать.

Возрадовались жандармы: нашли то, что искали. А Михаил Иванович разозлился. Решительно развязал книги, отобрал у жандармов свою простыню и веревку: раз вы такие дотошные – таскайте сами, без помощи обойдетесь!

В железнодорожных мастерских тем временем один товарищ намочил в воде свою красную рубашку, вроде бы выстирал, и повесил сушить над крышей. Ведут жандармы Калинина в тюрьму, а над мастерскими развевается красный флаг! Пришлось блюстителям порядка лезть на крышу...

Увезли Михаила Ивановича в Петербург, потом сослали на север, а организация, созданная им, продолжала действовать. Месяц спустя пришли в Прибалтику очередные номера «Искры», и там в разделе «Хроника революционной борьбы» прочитали подпольщики коротенькое сообщение: «Ревель. 15 января арестован рабочий Михаил Калинин (в третий раз)».

Столько хорошего и удивительного рассказывала Словатинская о Калинине, что он представлялся Кате каким-то необыкновенным человеком. И вот в один прекрасный (именно прекрасный!) день к Татьяне Александровне пришел в гости очень скромный моложавый мужчина в рубашке-косоворотке с белыми пуговками. Он оживленно разговаривал, весело смеялся и совсем не был похож на сурового опытного подпольщика, за спиной которого многочисленные тюрьмы и ссылки. Катя поразилась, узнав, что это тот самый Калинин, о котором рассказывала Словатинская. И весь вечер не сводила с него восторженных, удивленных глаз.

Как-то само собой получилось, что они вместо вышли из дома. Михаил рассказывал об Олонецкой губернии, о том, какая суровая там зима, как он скучал без книг и газет. Пришлось написать товарищам об этом. В ответ поступила посылка из Ревеля, от эстонских друзей: тяжеленный ящик с литературой. Вот уж дорвался тогда до чтения!

Прощаясь с Катей, спросил, можно ли повидаться с ней завтра? И обрадовался, услышав быстрый ответ. На следующий день он принес ей букет цветов: первый букет, полученный Катей не от родных и не от подруг.

Время было напряженное. В Москве восстание. На Путиловском заводе, куда опять устроился работать Михаил Иванович, ждали сигнала к выступлению. Вместе с товарищами из боевого центра Нарвского района Михаил Иванович готовился взорвать мост на Николаевской железной дороге, чтобы царь не мог перебросить войска в Москву. Но при всей своей занятости он все-таки два или три раза в неделю приезжал к Кате. Скоро стало ясно, что они любят друг друга, не могут больше жить порознь. Однако Михаил не решался заговорить о свадьбе. Согласится ли Катя связать свою судьбу с беспокойной судьбой профессионального революционера, для которого собственное благополучие на втором плане?

Катя хорошо знала, какой он смелый. Били его в тюрьмах, запугивали, заставляли отказаться от убеждений, обещали райскую жизнь. Но он твердо стоял на своем. В какую угодно дискуссию с каким угодно противником вступал не колеблясь, а вот с любимой своей объясниться не мог... Потом уж, когда Михаил Иванович перевелся работать на Трубочный завод, большевики избрали его членом Василеостровекого районного комитета партии и членом Петербургского комитета. И вот в апрельский вечер девятьсот шестого года пришел он к Кате взволнованный и грустный. Все порывался сказать что-то. Она тоже разволновалась – сейчас услышит долгожданные слова. А он повел речь о том, что должен на некоторое время уехать и это связано с риском. И вдруг спросил, глядя прямо в глаза: «Если что случится, навестишь в тюрьме?» – «Навещу». – «Но посторонних не пускают, могут пустить только невесту...» Михаил Иванович напрягся, ожидая ответа. «Что ж, скажу, что невеста твоя...» – улыбнулась Катя.

Вот так и объяснились. А через несколько дней Михаил Иванович уехал. В Стокгольм, на Четвертый съезд партии. Об этом съезде, о встрече с Владимиром Ильичем он рассказал ей позже, в июне, когда они уже поженились.

Скромная была свадьба. Пригласили друзей, пили чай с пирогами. И жили потом скромно. Родился Валерьян, пришлось, избегая жандармских преследований, уехать к матери Михаила, в Верхнюю Троицу. Бедствовали там. Михаил жег в лесу уголь, возил продавать в город Кашин. Спустя время перебрались в Москву, удалось мужу устроиться помощником монтера на Лубянской электроподстанции. Сняли две комнаты в мезонине на Большой Полянке. Ни посуды, ни мебели – хоть шаром покати. За гроши купили несколько ящиков из-под яблок. Михаил сам смастерил из них кроватку для Валерьяна и вполне приличный стол.

А потом снова арест, ссылка в деревню. И еще арест, и еще. Сколько их было всего? Кажется, четырнадцать...

В спальне послышались голоса детей. Быстро и весело говорила Юленька. Надо идти к ним, а то начнут шуметь, разбудят отца.

Осторожно поправила подушку Михаила. Когда теперь снова увидит его? И увидит ли вообще? Вооруженное восстание – это самый серьезный шаг. Середины не будет: или все, или ничего!

Подавив вздох, она встала и направилась к двери, за которой смеялись дети.