Текст книги "Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

2

Якорная площадь – просторный треугольник, ограниченный каменной стеной портовых складов, глубоким рвом и величественным массивным зданием Морского собора. Построенный незадолго до войны, собор этот стал архитектурным центром крепости: его видно издалека, он изменил весь силуэт Кронштадта.

Вблизи собор поражал не только красотой, но и многообразной символикой. Высоко поднятая полусфера главного купола напоминала земной шар, до половины погруженный в волны. Боковые башни похожи на крепостные: это сходство усиливалось многочисленными узкими окнами-бойницами, характерными для старинных оборонительных сооружений. А если посмотреть на собор с противоположной стороны площади, он вдруг словно бы превращался в могучий броненосец. Главный купол становился боевой рубкой, над которой, подобно мачте, высился крест.

В царское время на Якорной площади проводились торжественные церемонии, военные и церковные. После Февральской революции тут ежедневно возникали стихийные митинги. Население в Кронштадте своеобразное, почти одни военнослужащие: молодежь, не обремененная заботами о семье. Каждому хотелось узнать новости, разобраться в событиях, понять, у какой партии какая программа. Кругом вода, новые люди приезжали не часто, газеты опаздывали. Вот и шли моряки, окончив служебные дела, на Якорную площадь слушать ораторов: большевиков, эсеров, меньшевиков, анархистов. Начинались митинги часов в пять-шесть, а кончались к десяти, когда слушателям надоедало стоять.

На этих митингах в острых спорах оттачивали свое ораторское мастерство матросские вожаки Ховрин и Ульянцев, Рошаль и Железняков, Дыбенко и Маркин. Да и слушатели довольно скоро научились отличать деловые речи от болтовни, гнали прочь пустозвонов. Дискуссии возле Морского собора были превосходной политической школой для того поколения кронштадтцев, которое участвовало в свержении царя и Временного правительства, а потом разлетелось по всей стране, сражалось на всех фронтах, устанавливая революционный порядок и в больших городах, и в сельских уездах.

Так уж повелось: каждый политический деятель, любого ранга и любой масти, приехавший в Кронштадт, обязательно должен был выступить на Якорной площади перед народом. К подобным ораторам относились здесь с интересом. Но, пожалуй, никому из них не довелось встретить такие трудности, какие встретил Калинин. По существу, он должен был выступать перед мятежниками, поднявшимися против Коммунистической партии.

– Может, лучше уехать? – спросила обеспокоенная Екатерина Ивановна.

– Ни в коем случае! Это будет только на руку врагам.

– Но они же не дураки, они просто не дадут тебе говорить.

– И этим самым разоблачат себя перед массой, – усмехнулся Михаил Иванович. – Они ведь, Катя, говорят, что они за Советскую власть, а я – главное лицо этой власти, вот и посмотрим, как они ко мне отнесутся. И нам полезно увидеть, и масса свои выводы сделает, а как же иначе?!

Пора было отправляться на митинг. Екатерина Ивановна надела пальто.

– А рукавички твои где? – спросил Михаил Иванович.

– Не знаю. В санях, верно, забыла.

– Как же ты так? – огорчился он. – Ветер резкий, а ты без рукавичек. Уж не вынимай руки-то из карманов.

– Не беспокойся, не буду.

Калинин вместе с товарищами вышел из Совета. С Якорной площади доносился гул голосов.

– Тысяч пятнадцать собралось, – с тревогой произнес кто-то.

– Чем больше, тем лучше, – сказал Михаил Иванович. Сейчас, когда нервы у всех были напряжены, добродушная улыбка Калинина и его спокойный голос казались странными, не совсем естественными, А между тем он действительно был спокоен и ощущал такую уверенность в своих силах, какая бывает перед сражением у закаленных, испытанных бойцов.

От природы человек стеснительный, Михаил Иванович обычно с трудом начинал свои выступления. Никто, кроме жены, и не догадывался, пожалуй, как тяжело ему было побороть застенчивость, скованность, произнести первые фразы. Особенно, когда он выступал перед доброжелательными слушателями, ждавшими от него чего-то необычайного. Гораздо проще было вести дискуссию, отстаивать свою правоту. Тут уж не до стеснительности, все забывалось в накале спора. Словесные поединки были привычны ему, он заранее настраивался на схватку с противниками, ощущая напряженную собранность, готовность к отпору и нападению.

Чего ждут от него люди, собравшиеся на площади, чего ждут тайные и явные подстрекатели? Они думают, что Председатель ВЦИК будет ругать их, увещевать, уговаривать. И конечно, приготовились ответить на это. А он начнет с другого...

Калинин быстро поднялся на трибуну. Огромная толпа на мгновение затихла, а потом, как прибой в скалы, ударил грохот аплодисментов, сквозь который пробивались крики и свист. Особенно надрывались те, кто был в первых рядах. Один маленький чернявый матрос даже подпрыгивал и грозил кулаком. Но все же большинство собравшихся аплодировало, и Михаил Иванович сразу отметил это.

Дождавшись тишины, он заговорил спокойно и буднично, деловым тоном, который быстро охлаждает разгоряченные умы. Сказал о военных победах, о разрухе, о трудностях.

Люди слушали молча. Михаил Иванович привлек внимание даже крикунов, стоявших в первых рядах. Но едва Калинин повел речь о задачах, которые выдвигает на новом этапе большевистская партия и Советское правительство, в первых рядах, как по команде, загалдели матросы.

Кто-то басом выкрикивал угрозы. Чернявый моряк прыгал и вертелся, словно бесноватый, его пронзительный голос сверлил уши:

– Калина! – панибратски орал он. – Калина, сам в три горла жрешь, а мы от голода пухнем! Буржуй ты, буржуй!

– Долой большаков!

– Даешь Советы без коммунистов!

– Топи их!

– Колосник им на шею!

Екатерина Ивановна заметно побледнела. Михаил Иванович подбодрил ее взглядом: все идет своим чередом!

Замысел главарей мятежа был ясен: сорвать выступление Председателя ВЦИК, не допустить, чтобы слова его дошли до людей, до рядовых военморов. Ну что же, не первый раз враги пытаются заставить его молчать.

Позволив мятежникам накричаться до хрипоты, он заговорил о главном. Партия и правительство учитывают, что часть крестьянства недовольна мерами, которые были необходимы в военное время и без которых можно теперь обойтись. Скоро будут приняты решения по этим вопросам.

– Не трепись, слышали!

– Калина! У тебя сколько окладов? – бесновался чернявый.

– Хлеба давай! Хлеба давай! Хлеба давай! – как заведенный орал бас.

– Кто это там горланит? – подался вперед Михаил Иванович, протягивая руку, будто намереваясь схватить крикуна. Бас сразу смолк. – Это ведь кричит не рабочий, не трудящийся, который делал революцию. Это кричит не хлебороб, который кормил страну. Не давайте себя обманывать, товарищи! Если только победит контрреволюция, то эти крикуны будут вырезать ремни из вашей кожи.

– Из твоей вырежем! – раздалось в толпе. – Не пугай, мы не пужливые!

На трибуну одним махом вскочил кто-то.

– Братья! Товарищи! Разве мы против Советов? Мы за них и душой и телом. Но чтобы власть была не для одних коммунистов! Пусть всем партиям свободу дают!

Незваный оратор резким движением надвинул на глаза козырек фуражки. Михаил Иванович узнал: ведь это все тот же надзиратель из «Крестов»! Как его? Чикин, что ли? Поискал глазами Евсеева – а тот уже и сам разобрался: подступил к оратору, сказал что-то. Чикина будто водой смыло, исчез в толпе.

– Вот видите, товарищи, кто вас против власти настраивает! – крикнул Калинин. – Слова-то у него льстивые, а известно ли вам, кто он? А мы его с прошлых времен в лицо знаем. Это бывший тюремный надзиратель Чикин. Своими руками он рабочим и крестьянам в камерах ребра ломал. На себе я его зверство испробовал. А теперь он не с кулаком, теперь он по-другому действует... Массу агитирует!

– Врешь, врешь, врешь! – снова завелся кто-то. Михаил Иванович поднял руку:

– Вот рядом со мной бывший моряк с «Баяна», рабочий Франко-Русского завода Иван Евсеевич Евсеев. Пусть он скажет!

– Товарищи! Это же, безусловно, Чикин! Он в старое время в «Крестах» зверствовал. Наших революционеров бил смертным боем. Он вам устроит тюрьму по всем правилам. А вы таких главарей слушаете?!

На правом крыле помоста появился матрос с баками на висках. Мятая бескозырка чудом прилепилась к затылку, ленты до пояса.

– Не верьте, братишки, травят они! Каждому в рот наплюют, кто не с ними. А мы тоже за Советскую власть свою кровь проливали! – рванул он бушлат на груди. – Я сам Зимний брал, юнкерам лбы сворачивал. Вот с товарищем Калининым мой кореш прибыл, соврать не даст. Вместе революцию делали. Не узнаешь, что ли, Федор?

– Как не узнать, – громко ответил Демидочкин, обращаясь не к Кольке-колоснику, а ко всему народу: – Был ты жоржиком, жоржиком и остался. А насчет Зимнего проясню. Состоял он, балтийцы, в нашем отряде...

– Ну вот, слышали?!

– Состоял, говорю, в нашем отряде. Но не этажи штурмовал, а подвалы, где царские вина хранились. Не юнкерам лбы сворачивал, а горлышки у бутылок!

По площади, как рябь по воде, прокатился смешок.

– Выдали тогда проходимцу на судовом комитете. Он сразу же концы обрубил, смылся с корабля. Теперь вам понятно, балтийцы, кто здесь воду мутит? Тюремные надзиратели, дезертиры, царские прихлебатели!

– Нашим дай слово, нашим! – раздалось в толпе,.

Сразу несколько человек поднялись на помост, и среди них один пожилой, в драповом пальто и шляпе. Двое дюжих военморов сопровождали его. Калинин понял: кто-то из главарей мятежа. Судя по выправке – бывший офицер. Опередив его, Михаил Иванович сказал громко:

– Прошу ораторов говорить, кого они представляют, от какой партии выступают.

– Мы тут все беспартийные!

– Этого не может быть! Вы просто боитесь выступать от имени своих партий, вы маскируетесь под сторонников Советской власти, иначе вас слушать никто не будет.

Человек в шляпе нетерпеливо пожал плечами:

– Мне поручено огласить резолюцию...

С первых же слов Михаил Иванович понял, что это – чуть подправленный документ, принятый вчера под давлением меньшевиков и эсеров на линейных кораблях «Петропавловск» и «Севастополь». Те же демагогические призывы к равенству и братству, тот же лозунг «За Советы без коммунистов», то же требование свободной торговли.

Каждый пункт резолюции моряки встречали одобрительными выкриками.

Да, Михаил Иванович приехал в крепость слишком поздно. Пожар уже разгорелся, чтобы погасить его, требовалось время, требовались решительные крутые меры.

Горечь и боль звучали в, заключительных словах Калинина:

– Будущее поколение не предъявит мне счета за измену революции, а вам – предъявит. Ваши сыновья и дочери будут стыдиться вас, они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы своими собственными руками предаете рабочий класс!

3

Возле Петроградских ворот при выезде из крепости – два десятка матросов с двумя пулеметами. Часовой в тулупе повертел в руках мандат Председателя ВЦИК, вернул Калинину:

– Пропуск нужен.

– Какой пропуск?

– Из штаба. Без пропуска никого приказано не выпускать.

– Да ты что? – двинулся на часового Федор. – Ты главу Советской власти не признаешь?

– Приказано не пускать, – твердо повторил часовой.

Военморы настороженно придвинулись ближе, обступили часового.

– Где находится штаб? – спросил Калинин.

– На «Петропавловске».

Пришлось возвратиться в Кронштадтский Совет. Там выяснилось, что мятежники действуют, не теряя времени. На линкоре они отстранили комиссаров и полностью взяли власть в свои руки.

Евсеев связался по телефону с «Петропавловском», со штабом восставших.

– Кто распорядился задержать товарища Калинина в крепости?

– А чего вы торопитесь, погостюйте у нас, – ответил чей-то насмешливый голос.

– Требую немедленно разрешить выезд Председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Иначе вы будете нести полную ответственность за противозаконные действия.

– Ладно, разберемся, – ответили ему. – Ждите пока.

Близилась ночь. С улицы доносилась разухабистая пьяная песня. Тревожное напряжение нарастало. Первой не выдержала Екатерина Ивановна.

– Надо что-то предпринимать. Связаться, с Москвой...

– Невозможно. Все под контролем мятежников.

– Разве в Кронштадте только одни ворота? Местные товарищи оживились:

– Верно, Михаил Иванович, ночью можно уйти по льду.

– Сбежать? – усмехнулся Калинин. – Ни в коем случае. Какой я глава государства, если буду скрываться тайком? Это только Керенский мог позволить себе такое...

– Но, Миша... – вздохнула Екатерина Ивановна. Он жестом остановил ее:

– Будем требовать и добиваться. Позвоните на «Петропавловск» еще раз.

...«Временный революционный комитет» мятежников заседал в просторной кают-компании линейного корабля. Обсуждался вопрос: задерживать ли Калинина в качестве заложника? Председатель комитета эсер Петреченко возражал. Если сделать это, Москва примет самые решительные меры, и тогда Кронштадту не выдержать до весны, пока очистится ото льда залив и придет помощь.

Через некоторое время с «Петропавловска» сообщили: произошла досадная ошибка. Председатель ВЦИК и сопровождающие его лица могут беспрепятственно покинуть Кронштадт.

– Скорее! – торопила Екатерина Ивановна.

Из крепости выехали затемно. Матрос-возница ругался сквозь зубы:

– До ночи, стервецы, дотянули. Как раз в полынью булькнешь...

Возле саней, держа наготове винтовку, шагал долговязый Федор. С другой стороны – Иван Евсеевич.

Около черной трещины лошади остановились. Трещина за день стала еще шире, деревянные щиты едва перекрывали ее. Возница осторожно, под уздцы провел упиравшихся лошадей. Федор помог на скользких досках Екатерине Ивановне. Евсеев – Калинину.

– Теперь можно и с ветерком! – повеселел возница.

Все разместились в санях. Звонко зацокали по льду подковы.

Минут через пять после того, как сани пересекли трещину, со стороны крепости появились двое. Остановились возле щита, переводя дыхание.

– Эх, черт! – выругался один. – Проехали. Дальше рысью пойдут, хрен догонишь!

– Чухаться надо поменьше, – буркнул другой. – Шуры-муры разводят... Заседают, советуются, а дело простое: колосник на шею – и в воду!

– Ладно, замолчи ты! Такое проворонили... Потопали на коробку. Согреться-то есть чем?

– Найдем. А потом еще работенка нам, комиссаров нынче брать будем.

В эту ночь, с первого на второе марта, мятежники арестовали руководителей Кронштадтского Совета и политических органов флота. Первоклассная крепость, прикрывавшая подступы к Петрограду, оказалась в руках врага.

4

– Можешь не сомневаться, Калиныч, путиловские рабочие за нашу власть надежно стоят, – сказал Сила Семенович. – Конечно, и среди путиловцев есть крикуны, есть любители разводить эти... дискуссии. Но когда речь о главном идет, тут мы все вместе, как сжатый кулак. Вчера у нас собрание было. Постановили: долой мятежников. Сразу запись добровольцев началась. Я вот тоже свою фамилию внес. Когда прикажут, пойду этот самый Кронштадт штурмовать, будь он неладен!

– Знаю, старая гвардия не подкачает, – Михаил Иванович положил руку на плечо друга. – Я о тех тревожусь, у которых подпольной и революционной закалки нет.

– Чего о них тревожиться, они вслед за нами идут. Мой Семен, к примеру, вместе со мной записался. Так и стоим рядом – двое Штыревых.

– Семен-то в Москву пускай собирается, как условились.

– С Кронштадтом развяжемся, тогда и поедет.

– Ладно, Сила Семенович. Жаль, короткая у нас с тобой встреча, но и то радость, что свиделись. Пора мне.

Штырев проводил Михаила Ивановича до машины. Вернувшись в комнату, к неостывшему еще самовару, налил себе чашку. Отхлебнув несколько раз, улыбнулся:

– Калиныч-то, а?! Среди всех своих забот нашел время, навестил.

– Чего он так спешит? – Семен подвинул отцу солонку и тарелку с ломтиками черного хлеба.

– У него не только наш завод, не только Кронштадт да Питер, ему о всей стране думать положено. В Москве, сам знаешь, на днях съезд начинается. Вот ведь судьба человеку выпала: всегда он в сражении, и не где-нибудь во втором или третьем ряду, а впереди, на острие. Такие руководители, как он, новый путь для нас пробивают. А мы их всей своей массой подпираем, поддерживаем. Вроде бы фундамент. И очень важно, Сема, чтобы опора была надежная, чтобы она не зыбилась, не качалась.

– Меня, батя, агитировать нет надобности.

– Я и не агитирую, сынок. Просто говорю о том, что самым главным в нашей жизни считаю.

5

Поезд торопился в Москву. Вагон покачивало, писать было трудно, зато думалось, как всегда в пути, хорошо. Михаил Иванович старался осмыслить виденное и пережитое недавно в Кронштадте. Каковы особенности мятежа, какие уроки можно извлечь? Как быстрее и лучше одолеть восставших? Об этом спросят в Центральном Комитете партии, этим обязательно заинтересуется Владимир Ильич.

Прежде всего, пожалуй, вот что. Эсеры, меньшевики, анархисты, потерпевшие политический крах, не смеют теперь открыто выступать от имени своих партий. Все они скрываются под маской беспартийности. Врагов у Советской власти более чем достаточно, однако противников, которые смогли бы наладить промышленное производство, улучшить положение рабочих и крестьян, – таких противников нет. Не существует такой партии, кроме большевиков. На Якорной площади от имени своей партии говорили только коммунисты, все же остальные выступали как беспартийные. Разве это не характерно?

Или вот еще что. Не далее чем полгода назад, когда контрреволюция захватывала власть в той или другой местности, через полчаса офицеры нашивали на плечи погоны. Это было всюду и везде. А в Кронштадте ни одному офицеру не пришло в голову надеть погоны. Опыт научил их: сейчас под открытым контрреволюционным знаменем бороться с рабочими и крестьянами нельзя. И враги пытаются или разложить Коммунистическую партию изнутри, или выставить очень левые, революционные с виду лозунги, привлекательные для масс. Такими именно лозунгами полна резолюция кронштадтских мятежников.

Почему же капиталисты радуются и поддерживают восстания, где они как будто не являются руководителями, где выставляются лозунги, как будто неприемлемые для них, вроде «Долой капиталистов, да здравствует Советская власть!»? А потому, что все эти бандиты Махно, Антоновы, как и Петреченко из Кронштадта, – все они, независимо от лозунгов, продолжают работу колчаков и Юденичей: они борются с самым сильным врагом капиталистов – с большевиками. Подтачивая и экономически обессиливая своими действиями Советскую республику, они тем самым облегчают капиталистам борьбу против рабочих и крестьян.

Жестоко ошибаются те, кто вслед за меньшевиками и эсерами повторяют, что кронштадтцы не собираются помогать восстановлению буржуазной власти. Эмигранты за рубежом пишут совсем другое.

Михаил Иванович подвинул ближе газету, нашел в ней статью Бурцева и Милюкова с уже подчеркнутым ранее абзацем:

«Мятежники выставляют лозунг «Советы», но нам не страшен этот лозунг; для нас важен тот факт, что в этих Советах будут играть главную роль эсеры, меньшевики, анархисты, явные или прикрывшиеся беспартийностью. Эти люди, несомненно, нам ближе и полезнее по своей ненависти к нынешней власти, и они приведут через эти Советы к Учредительному собранию. А там – остальное – доделаем мы».

Сказано куда как откровенно: контрреволюция великолепно учитывает сложившееся положение...

Услышав за спиной легкие шаги, Михаил Иванович оглянулся. В купе вошла Катя. Остановилась рядом, поглядела на подчеркнутые строчки, провела ладонью по волосам мужа.

– Сколько серебра у тебя...

– Прибавили мне кронштадтцы? – улыбнулся он.

– А то нет? Я до сих пор спать не могу спокойно. Глаза закрою, и мерещится матрос, который прыгал, будто помешанный: «Калина! Чужую жену привез!»

– Самое подходящее место с чужими женами ездить. Своей едва не лишился...

– Ох, Миша, не знала я, что такие ужасы бывают. Думала, легче тебе...

– Предупреждал ведь.

– Сама убедилась, теперь не отпущу одного.

– Вот и зря, – нахмурился он. – Совсем зря. Ты рассуди: если со мной что случится, это еще половина беды. А если сразу с двумя – тогда как? Зачем же детей круглыми сиротами оставлять? Если уж на то пошло, седины у меня из-за тебя прибавилось, переживал, что оба в ловушке окажемся. Поняла?

– Умом, но не сердцем.

– Все-таки сдвиг, – лукаво посмотрел он на жену. – А сейчас извини, пожалуйста, мне поработать надо.

– Долго еще?

– Часок или два.

– До самой Москвы теперь, – безнадежно махнула она рукой и вышла, прикрыв за собой дверь купе.