Текст книги "Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

3

На следующее утро Михаил Иванович задержался в Смольном – докладывал о положении в городе. Только к полудню приехал в управу. Возле подъезда, ожидая его, прохаживался Евсеев. Давно, знать, прохаживался: на плечах плотно лежал снег. Лицо сердитое и смущенное.

– Неудача у меня, Михаил Иванович. Шрейдер опять заседает со своими гласными.

– Вот как? Раньше вас собрались?

– Нет, мы первыми пришли, да обвели они меня вокруг пальца. Я возле закрытых дверей караулы поставил, матросам строгий приказ дал. А Шрейдер со своими через запасной выход пробрался. Мне и невдомек. Хватился, да поздно – думцы уже в зале.

– Ну и ну! – качнул головой Михаил Иванович, посмеиваясь: – Ты ведь, Евсеич, опытный конспиратор, подпольщик.

– Опыт-то у меня другого рода. Раньше мы скрывались, а теперь от нас таятся.

– Переменились роли, сразу все не освоишь, – весело согласился Калинин. – Ладно, Евсеич, беда невелика! Пусть твои моряки зайдут в зал, объяснят гласным, что время их истекло, никакой власти у них нет. Твердо пусть объяснят, но чтобы без грубости.

Михаил Иванович поднялся на второй этаж. Навстречу ему щеголеватый матрос нес охапку березовых дров. С грохотом свалил их на пол возле печки, пнул каблуком полено.

– Чем недовольны? – спросил Михаил Иванович. – За что полено наказываете?

– Товарищ Калинин! – матрос вытянулся, пальцы, как по ладам гармошки, пробежали по пуговицам бушлата, застегивая. – Дыхнуть не дают, товарищ Калинин! Я свою жизнь не щадил, а он меня – печки топить! Иди, говорит, такой-сякой, выполняй приказ. Морского пролетария на дрова бросил!

– Кто это вас так обидел? За что?

– Контру я прикладом двинул. Жирный барбос с выставки! Я бы ему одним махом решку навел! Колосник на шею – и за борт. А комиссар под защиту берет...

– Евсеев, что ли?

– Он самый. Разговорчики разводит, матросов сторожит. Пальнуть разок из винта, вся эта дума сразу к чертовой матери вверх килем! В окна сигать будут, только дозвольте.

– Не дозволим, товарищ моряк. Не для того рабочие с крестьянами власть брали, чтобы разводить беспорядки. Так что комиссар правильно сделал, отстранив вас от охраны. А насчет дров я не знаю. У нас истопник есть.

– Нету истопника, его в начальство произвели. За столом бумаги читает. А балтийский матрос дрова носит...

– Разве это обидное занятие? Людей ведь обогреваете. Давайте я помогу, растоплю печку.

В шальных глазах матроса засветилось любопытство:

– Не погнушаетесь?

– А чего же гнушаться доброго дела? Мне этих печек на своем веку топить довелось – не сосчитаешь. Особенно в ссылке на Севере.

– Чего там, сам справлюсь, – моряк отвел взгляд, поскучнел. – Работа у вас, да и этот... прискребется, если увидит.

– Ты, оказывается, совестливый, – с усмешкой заметил Калинин.

У Кольки-колосника болела с похмелья голова, хотелось спать. Хлобыстнуть бы стакан да завалиться в кубрике на пробковую койку. Или врезать кому-нибудь в морду для поднятия настроения. Но как врежешь, если комиссар требует, чтобы в отряде был полный порядок и дисциплина, а матросы, особенно авроровцы, поддерживают его во всем...

Колька зажег бересту, сунул в печь. Подождал, пока загорелись дрова и плюнул в огонь, еще раз недобрым словом помянув комиссара.

Иван Евсеевич в эту минуту стоял возле трибуны, держа в левой руке неизменную кепку с пуговкой, и говорил, обращаясь к залу:

– Словопрения ваши, безусловно, никому не нужны, потому что вы здесь уже никого не представляете. Разве что самих себя. На ваше счастье, городской голова, товарищ Калинин, – человек очень вежливый, а то матросы быстро порядок навели бы... Нет, нет, – махнул он кепкой, услышав негодующие выкрики. – Мы без грубостей. Двери для вас открыты. Кто отсюда идет – пожалуйста. Но в зал – ни ногой! Кому покушать желательно или там нужду справить – мы не задерживаем. И уж лучше не отнимайте время, шагайте сразу домой. Все равно до вечера ни один, безусловно, не усидит. Советую поторопиться и провести время в теплом домашнем кругу.

Евсеев спустился со сцены, пошел по ковровой дорожке, поскрипывая сапогами. Матрос, стоявший возле двери, стукнул прикладом об пол.

Шрейдер вздрогнул, втянул голову в плечи и направился к выходу.

4

Один из помощников Калинина, член новой управы, недавний рабочий, влетел, запыхавшись, в кабинет городского головы:

– Бунт, Михаил Иванович! Бабы против власти восстали, хотят сюда идти, стекла бить!

Калинин вышел из-за стола.

– Не надо так волноваться. Где женщины бушуют? В Минском переулке?

– Там их тыщи три собралось, с ними солдаты больные да увечные. И контра всякая. Требуют пособие. А мы что? Кому давать? Сколько? Документов нету, кассиров нету, считать некому!

– И все же стекла бить не следует, – заметил Калинин. – Это не выход из положения...

– Все объяснил я им, Михаил Иванович! Второй день митингуем. А там ораторы свое гнут: давай пособие – и шабаш!

– Они правы.

– Понимаю, что правы, но что же делать?

О положении в Минском переулке, в Особом присутствии по призрению больных и увечных воинов и семей запасных, Калинину было хорошо известно. Там саботажники причинили наиболее ощутимое зло. Прежде чем покинуть работу, служащие порвали, разбросали, перемешали самые необходимые документы, списки и учетные книги, по которым выдавались денежные пособия сотням тысяч солдат и жителей города. Все помещения Особого присутствия были хаотично завалены бумажными грудами, в которых даже сами служащие не разобрались бы и за полмесяца. А для людей со стороны – вообще темные дебри. Но инвалиды и солдатки требовали то, что им положено.

Захватив матросов, Михаил Иванович отправился в Минский переулок. Там собрались женщины плохо одетые, бледные, с нездоровыми лицами. Солдаты с костылями, у некоторых руки на перевязи. Солдаты держались спокойнее, слушали ораторов, а женщины, особенно с маленькими детьми, кричали вразнобой, грозили, пробивались вперед, к подъезду.

На крыльцо, как на трибуну, поднялся бойкий мужчина лет тридцати пяти в новой солдатской шинели, в черной фуражке с большим лакированным козырьком.

– Свободные гражданы и гражданочки! – заговорил он. – Нет такого закону, чтобы мы без денег подыхали! Раз наше – отдай, не греши! А то сами возьмем! Зачем нам в управу идти? В управе денег и хлеба нету! Пошли сразу в склады, там жратвы много, на всех хватит!

Оратор быстрым, привычным движением дернул фуражку за козырек, надвинул ее низко на лоб. Этот жест показался Михаилу Ивановичу знакомым. И голос тоже. Когда-то давно он слышал его и слышал, судя по всему, не при радостных обстоятельствах: этот голос вызывал какое-то неприятное, тоскливое чувство.

– Никто нас не остановит, гражданы и гражданочки, – кричал оратор. – Народная власть в народ стрелять не будет. Кончай разговор, и айда в склады! Я сам...

Он не успел закончить фразу, исчез мгновенно, а на его месте возвысилась могучая фигура Григория Орехова.

– Эх вы! – пробасил матрос – Шантрапу слушаете. На грабеж вас кличут, а вы и уши развесили! Я ему покажу склад! – погрозил Орехов винтовкой, которая казалась игрушечной в его руке. – Он у меня не захочет!

– А ей-богу, не захочет! – подтвердил чей-то голос. – Протяни ему счас бублик – откажется!

По толпе прокатился веселый шумок, сразу угасший среди раздраженных выкриков.

– Деньги давай!

– Дитя плачет!

Орехов поправил бескозырку.

– Товарищи женщины, пособие будет! Но из кармана его не вынешь... Сейчас власть разберется.

О чем еще говорил моряк, Михаил Иванович не слышал. Он был уже в помещении. Быстро осматривая комнату за комнатой, инструктировал своего помощника:

– Проведите собрания: женщин отдельно, солдат отдельно. Тем и другим нужно выбрать по двадцать представителей. Грамотных. Сообщите людям, что городской голова сейчас же зачислит этих выборных канцеляристами. Они приступят к работе без промедления. Вместо Особого присутствия мы создаем социально-экономический отдел. Он будет приводить в порядок бумаги, составлять новые списки нуждающихся. Через несколько суток надо начать выдачу пособий.

– Не успеем, Михаил Иванович.

– Нажать надо. Людей добавим. Ответственными за выдачу денег будут гласные думы. И кассирами тоже. Потребуем, чтобы из районов прислали опытных товарищей. Ко мне завтра один землемер придет, честный человек, за дело душой болеет. Его используем. Сами ищите таких. А сейчас – собрания, и чтобы сразу же сорок человек приступили к работе...

Выйдя на улицу, Михаил Иванович поискал глазами давешнего оратора в фуражке с большим козырьком. Его не было. Потом в пролетке, возвращаясь в думу, и у себя в кабинете Калинин еще несколько раз пытался вспомнить, где видел этого человека. Но ничего не получалось. Даже настроение испортилось. А может, просто утомился, да и простыл. Надо пораньше вернуться домой, выпить чаю с малиной, поспать хотя бы немного.

Садясь в кресло, он едва не охнул – так кольнуло в пояснице. И сразу, словно освещенная вспышкой, всплыла в памяти физиономия: молодая, нагловато-самодовольная, с неприятным оскалом крепких зубов – страшная физиономия ослепленного яростью человека...

Да, это действительно было страшно. Заключенных принялись истязать вечером. Крики избиваемых слышны были через массивные кирпичные стены. Во всех камерах наступило гробовое молчание. Потом тюрьма загрохотала. Заключенные колотили в двери кулаками, табуретками, чем попало.

Разъяренные, пьяные надзиратели врывались в камеры политических, сбивали людей с ног, топтали сапогами. Началось это с пятого этажа. Многие товарищи умерли потом от побоев. Калинин же был на нижнем этаже и, как выяснилось впоследствии, оказался сорок первым по счету. Палачи уже устали. Восемь надзирателей и начальник тюрьмы, запально дыша, пинали его ногами. Особенно старался тот, в надвинутой на глаза фуражке. Бил расчетливо, угадывая кованым каблуком под ребро, и повторял, будто всхрапывал: «Еще тебе! Еще получи!»

Михаил Иванович пытался сопротивляться, но скоро потерял сознание. А когда очнулся, на нем была смирительная рубашка. Очень хотелось пить, однако ему долго, до самого полудня, не давали воды. Некому было принести, надзиратели отдыхали.

Неделю Калинин лежал пластом. Все тело было синим. Но молодость и крепкий организм помогли ему подняться на ноги.

Михаил Иванович вздохнул: это одно из самых мрачных воспоминаний в его жизни. И как он сразу не распознал сегодняшнего провокатора! В тюрьме все знали его характерный жест: рывком – козырек на глаза.

Когда в кабинет зашел Иван Евсеевич, Калинин спросил:

– Ты ведь в «Крестах» сидел?

– Безусловно. Два раза.

– Был там молодой надзиратель, вот таким образом фуражку двигал...

– Чикин, что ли?

– Он самый! – воскликнул Михаил Иванович. – Чикин! Этот стервец чаще других кулаки в ход пускал!

– Его даже ликвидировать сговаривались наши боевики. Да не вышло, исчез куда-то. В сыщики вроде перевели.

– Нынче он в Минском переулке подбивал людей склады грабить.

– Вот оно что! Без работы остался тюремщик, пособие требуется!

– Думаю, он не бедствует. Для таких хозяева всегда найдутся. Ты завтра сходи в Минский переулок, может, он опять выплывет.

5

Ленька Чикин любил действовать наверняка. Не выгорело с грабежом складов – ну и черт с ними. Дело было верное, он уже и людей надежных подготовил, и двух извозчиков. Огрузился бы жратвой и товарами. Но – сорвалось, и теперь не резон соваться в то же место, в ту же толпу.

Никого из больших начальников в Минском переулке у дома номер два Чикин не видел, однако сразу почувствовал чью-то твердую руку. Собрания, выборы канцеляристов, матрос-часовой у двери: тут уж не будешь воду мутить, надо убираться, пока не намозолил глаза.

Новая власть заметно набирала силу, и Леньке Чикину все труднее становилось добывать средства для той веселой жизни, к которой привык за последний год. Раньше, когда был филером, мотался по кабакам и гостиницам, он завидовал толстосумам. Одного такого, вдрызг пьяного, придавил в туалете, вынул бумажник и смылся. Леньку заподозрили, отстранили от службы. Но тут как раз началась Февральская революция, царя скидывали – не до мелочей было. К тому же сыскное отделение народ разгромил, сотрудники разбежались, бумаги сгорели. Ну и концы в воду. Обрел Чикин полную волю и выбрал себе занятие по душе. Остались у него дружки в кабаках, притонах и ресторанах, было с кем дельце обделывать. А поскольку обстановка требовала от каждого гражданина определить свою партийность, Чикин объявил себя убежденным анархистом. Не признавал он никакой власти, верил только в свой кулак, в собственную изворотливость.

Сейчас, когда большевики начали наводить в городе порядок и все чаще топали по ночным улицам патрули, нужно было обзавестись надежным «фасадом». Самыми революционными и самыми отчаянными считались теперь в Питере моряки. Вот и подыскивал себе Чикин «братишку» в клешах. Подходящего матроса он встретил на Лиговке в трактире одного старика, бежавшего из Варшавы от немцев вместе с женой и дочкой Зойкой. Сперва-то Чикин Зойку приглядел и оценил все ее достоинства. Но как только к ней зачастил клешник с баками, сразу отступился. Денег матросу требовалось много, Чикин охотно давал взаймы, строя планы на будущее. Колька-колосник вполне подходил ему для «работы». Риска не боится, наглости не занимать, на язык остер. Город знает. И по духу вроде бы свой брат-анархист.

У входа в трактир тускло горел фонарь. Чикин рывком распахнул дверь, в нос ударило запахом жареного лука. В полукруглом зальце сидело человек десять. Спорили двое пьяных. Не обращая на них внимания, Ленька прошел за стойку в «чистые комнаты», где жила Зойка вместе со своей дородной седой матерью.

Матрос Колька был, конечно, тут, играл со старухой в карты, а Зойка собирала на стол. И так хороша была эта чертовка, что Чикин забыл на минуту про дело, любуясь ею. Однако пересилил себя, сказал строго:

– Мир честной компании! Топай, Зойка, с матерью на пять минут, помоги отцу пьяных выставить.

Женщины знали: когда Ленька говорит таким тоном, лучше не возражать.

Чикин сел напротив матроса. Пристально посмотрел ему в глаза:

– Рассчитываться пора.

– Червонцев нет.

– Отработаешь.

– Это еще как? – насторожился матрос. – Дрова пилить не по нашей части. Времени нет, вот эту милку няньчу, – демонстративно взял он стоявшую возле шкафа винтовку.

– Пригодится твоя милаха. В полночь одного буржуя щупать пойдем. Постоишь в подъезде караульным. И чтобы красная повязка на рукаве была, понял?

– Сколько платишь?

– Если удача, половину долга сниму.

– И на руки, на пропой.

– Там видно будет.

– Говори точно, – потребовал Колька.

– Ладно, гульнем потом в мою голову. А сейчас пожрать не мешает.

Они поужинали вчетвером, не спеша и с разговором, почти по-семейному. Зойкина мать, вытирая руки о волосы, скрипуче жаловалась, что спекулянты придерживают продукты до весны, когда станет совсем голодно, когда люди золотом за пшено платить будут. Крупинка за крупинку. А ее муж был и останется дураком, потому что расходует запасы, кормит в своем вонючем кабаке всякую пьянь.

Ленька посмеивался: уж он-то знал кое-что о доходах этой семейки.

Часов в десять к дому подкатила черная пролетка на дутых шинах, с крытым верхом. Чикин тщательно проверил старый револьвер системы «Смит и Вессон», какими при царе вооружали тюремных надзирателей, сунул эту «машинку» за пазуху. Скептически посмотрел на Кольку, надевавшего бушлат, посоветовал натянуть фуфайку, а вместо ботинок – сапоги с портянками. Поехали не таясь. Возле Московского вокзала из какой-то подворотни вышли двое, прыгнули в пролетку к Чикину. Колька-колосник остался на козлах вместе с кучером. Поеживался, сжимая холодную винтовку.

Ветер гнал вдоль улицы мелкий сухой снег. Было пустынно и тихо. Окна повсюду темны. Один-единственный прохожий перебежал улицу и исчез под аркой.

Впереди несколько раз сухо лопнули в морозном воздухе выстрелы. Ленька Чикин высунулся, недовольно покрутил головой, велел ехать другой дорогой.

Ровно в полночь пролетка остановилась в переулке возле трехэтажного дома с балконами. У подъезда – два каменных льва. Чикин смачно харкнул прямо в раскрытую пасть одного из них. Нажал белую кнопку звонка. Долго давил ее, пока в темной глубине за остекленной решеткой возник огонек. Подошел швейцар, открыл слуховое оконце.

– Обыск, – сдавленным голосом произнес Колька.

– Подождите, сейчас спрошу, – испуганно ответил швейцар.

– Я те спрошу! – разозлился Колька. – Матроса не видишь? Открывай, пока жив, а то через дверь пальну!

Загремели засовы. Чикин распахнул дверь и с двумя помощниками побежал по широкой лестнице вверх. Извозчик безучастно сидел на козлах. Колька-колосник топтался в подъезде возле швейцара, клацавшего зубами от страха. Слушал, что там, наверху? Почудился женский крик. Потом вроде бы мебель начали двигать.

–Закурить дай, – приказал Колька швейцару. Тот достал из кармана портсигар, но никак не мог открыть его трясущимися руками. Колька сам вынул ароматную папиросу, повертел портсигар перед глазами, сунул себе в карман.

Ему весело стало. Вот, оказывается, как просто: приехал и взял. Башковит этот Чикин – не ждет, пока червонцы с неба посыпятся.

Прикуривая из рук швейцара, Колька заметил

блеснувшее на пальце кольцо. Золотое! Поколебался: брать или нет? С одной стороны, вроде неловко: в церкви ведь при венчании надето. Молитвой ограждено. Да ведь Зойка-то больно обрадуется.

– Сымай, – решительно сказал он.

Швейцар медлил. То ли не понял, то ли очень жаль было отдавать. Колька, свирепея, сам ухватился за кольцо, дернул с такой силой, что швейцар вскрикнул.

– Ни гу-гу! – пригрозил Колька. Покосился на извозчика: не видел ли тот, не придется ли засчитывать кольцо при общей дележке. Извозчик сидел спиной к нему.

Вскоре Чикин и его помощники спустились по лестнице, нагруженные узлами и чемоданами. Быстро побросали вещи в пролетку, вскочили сами. Колька вновь занял место на козлах.

– Гони! – велел Чикин.

– Не шибко разгонишься по такой гололедице, – впервые подал голос извозчик, однако лошадь подстегнул, и она пошла крупной рысью.

Из-под черного полога доносились короткие фразы:

– Бабу-то подушкой?

– Задохнулась, поди!

– А кальсоны розовые на ем! Ленька высунулся к Кольке-колоснику:

– Ну, матрос, мы спокойно нынче работали. Мы дальше барахло повезем, а тебя возле вокзала ссадим. Дойдешь?

– Деньги давай!

Чикин порылся в кармане, сунул комок мятых кредиток.

– Мало! – нагло сказал Колька.

– Хватит! Двигай! – подтолкнул Чикин матроса. Пролетка быстро растаяла во мгле, затих перестук подков. Колька зашагал по Лиговке. Полновластным хозяином чувствовал он себя на ночной улице. Кто тронет моряка с винтовкой?

Все здесь с детства знакомо ему. Направо за поворотом стоит мрачный дом с облупившейся штукатуркой. Там, в подвальной комнате с узким окошком, он жил вместе с матерью. Не жил, а рос, как паршивый щенок, на куче вонючих тряпок. Мать торговала пирожками. Раз или два в месяц наступал запой, и она пропивала всю выручку. Умерла от белой горячки где-то в общественной больнице. А Кольку взяли в приют. Он сбежал оттуда и пристроился к старому одинокому скорняку, который хотел вырастить наследника, передать ему свое дело. Но Кольке такая работа не понравилась. Нанялся в кинематограф – проверять входные билеты. Ребятишки звали его «вышибалой».

Когда подошло время служить, попросился на флот: прельстила красивая форма...

Вот и трактир. Колька условленно постучал в оконце. Зойка открыла, не спрашивая. Прильнула к нему. Он поцеловал ее, велел плотнее задернуть шторку и зажечь лампу. Поставил возле кровати винтовку, рядом положил на стул тяжелые подсумки с патронами. Небрежно бросил смятый комок ассигнаций. Швырнул кольцо. Оно покатилось, Зойка ловко прихлопнула его ладонью. Примерила на палец:

– Велико... Ничего, обжать можно!

– Как хочешь, – ответил Колька, вытаскивая из портсигара духовитую папиросу.

6

Это форменное безобразие! Ни один самостоятельный крестьянин не запустил бы так хозяйство, как господа, заседавшие в прежней думе! Поздно их разогнали, надо было вытурить раньше, пока не успели разбазарить городскую казну. Понятно теперь, почему первым покинул службу старший бухгалтер!

Сидел Михаил Иванович, выписывал на листок цифры и диву давался полной беззаботности Шрейдера. Вот краснобай! Большую политику вершить нацеливался, языком работал без устали, а в конкретные дела не вникал. Оставил обширное столичное хозяйство без средств, без материалов.

На первое декабря в кассе городского казначейства имелось всего лишь 40 тысяч рублей. Мизерная сумма! Три месяца петроградской милиции жалованья не платили – нечем. Милиционеры бросают службу, радуя жуликов и грабителей.

Дефицит по смете 1917 года достиг 108 миллионов рублей да плюс еще 44 миллиона рублей общегородской задолженности. И при всем этом крупных поступлений в петроградскую казну не предвиделось.

Какую отрасль городского хозяйства ни возьмешь – из рук вон плохо. Газовые заводы не покрывают своих расходов. Канализационная система так запущена, что требует большого ремонта. Или водопровод – 32 тысячи рублей убытка каждые сутки. А ведь пользуются водопроводом главным образом жители центральных районов, люди вполне обеспеченные. Почему не потребовать с них дополнительную плату? По своему карману думцы бить не хотели. Хуже, чем частник или акционерное общество – те бы по крайней мере с убытками не мирились. А думцам все равно какой доход-расход, лишь бы собственный бюджет не страдал. Такие они избранники народа!

Трамвайное хозяйство – хуже не придумаешь. Ежедневный убыток до 100 тысяч рублей. В кассе трамвайного управления имеется 807 тысяч рублей, а на выдачу заработной платы рабочим требуется в один раз 4700 тысяч. Где же их взять? К трамвайщикам надо нынче съездить самому.

Послезавтра – заседание новой городской думы. Необходимо не только объяснить членам думы, какова обстановка, но и внести предложения. Прежде всего – по бюджету. Бухгалтер из Лесновской управы дал толковый совет: выпустить городской заем на 20 миллионов рублей. Такую же сумму можно занять у кредитных учреждений. Этого достаточно, чтобы покрыть городской долг. А для текущих расходов следует прежде всего ликвидировать налоговый недобор. Затем – как следует потрясти богачей. Прежняя дума не решалась притронуться к ним. За все время своего существования только и сделала, что повысила на один процент оценочный сбор с недвижимого имущества. Это дало 7 миллионов рублей в год. Основную же налоговую тяжесть нес на себе, как и при царе, трудовой люд. С этим пора покончить. Пусть раскошеливаются промышленники, торговцы. А невыгодно им станет, начнут свертывать производство, закрывать магазины – можно будет другие меры принять.

Михаил Иванович придавил бумаги тяжелым пресс-папье и откинулся на спинку кресла, чтобы малость передохнуть. Мельком посмотрел на часы: нет, отдыхать некогда. Как там на улице, все еще свирепствует злодейка-метель?

Подошел к окну. За стеклом – стремительная белая круговерть. Только в затишье, под карнизом, белые хлопья кружатся медленно и торжественно.

«Царь небесный не с нами, – усмехнулся Калинин. – На руку буржуазии старается, хочет весь город в сугробах похоронить».

Сколько помнил Михаил Иванович, никогда зима не начиналась в Питере так резко и ожесточенно. За несколько дней снега навалило выше колен, замело подъезды к дровяным складам. На санях пытались пробиться, на грузовиках – не получалось. Пришлось опять обратиться к рабочим. С заводов и фабрик прислали группы для расчистки дорог. Все трамвайщики двое суток только тем и занимались, что расчищали пути. Привлекали к этому делу служащих, мобилизовали нетрудовой элемент. Работа двигалась, но снег все валил и валил. Чтобы не замерзнуть, оставшись без дров, жители ломали заборы и сараи.

В кабинет, постучав негромко, вошел узкоплечий старик в потертом костюме-тройке. Представился церемонно, с поклоном:

– Фельдшер Протоиерейский. Меня направили сюда работать с Васильевского острова, однако используют не по специальности, да-с. Но я не жалуюсь и делаю то, что требуется. И вас беспокою по другим, весьма прискорбным обстоятельствам. В городе тиф.

– Мне говорили.

– Тиф – это очень серьезно, – старик пожевал губами и повторил: – Да-с, очень и очень серьезно. Где голод, холод и грязь, там вши. А где вши, там свирепствует эта болезнь. В городе сейчас все условия для эпидемии. Болезнь охватила окраины, как всегда начала с бедняков.

– Вы пришли только для того, чтобы сообщить мне об этом? – не сдержал свое нетерпение Михаил Иванович.

– В свое время мне довелось участвовать в борьбе с эпидемией...

– Слушаю вас.

– Бани работают с перебоями. К тому же они в весьма дурном состоянии, да-с. Там скорее заразу получишь, нежели с пользой помоешься. И мыла нет. Просто поразительно – во всем городе нет запасов мыла, я специально навел справки. Но пока тиф не распространился, мыло надо сыскать. И принять другие меры.

– Какие именно?

– Я почел бы полезным теперь же муниципализировать бани и навести в них порядок. Доставлять туда дрова в первую очередь. При каждой бане обязательно устроить дезинфекционную камеру, хотя бы самую примитивную.

– Вы возьметесь за это?

– Я приму самое горячее участие. Но как организатор я никуда не гожусь, да-с. Для этого нужны молодость, энергия и, вероятно, определенная доза наглости. Извините, конечно, за откровенность.

– Охотно извиняю, тем более что вы смешиваете два понятия: наглость и решительность. И скажу вам по секрету, что людей, которые стремятся руководить и возглавлять, всегда находится достаточно. Я больше уважаю тех, кто умеет добросовестно и с любовью выполнять свою работу. Малую или большую – все равно.

– Не стану возражать, – согласно кивнул Протоиерейский.

– Значит, договорились. Связывайтесь с районами, берите на учет бани, подбирайте людей, которые будут работать вместе с вами. Предложения ваши обсудим в думе и, уверен, примем их. Секретарь подготовит вам соответствующий документ.

Старичок ушел, а Михаил Иванович взял наброски своей речи, которую намеревался произнести на заседании думы. Записал мысль, показавшуюся ему особенно правильной после разговора с фельдшером:

«Саботаж растет и вредит нам в данное время. Но,с другой стороны, этот процесс самоочищения имеет положительные стороны, заставляя нас строить совершенно новые формы муниципального дела. Присутствие старых служащих на своих местах являлось бы безусловным тормозом, быть может, даже непреодолимым, этому новому строительству. Теперь с помощью идущих нам навстречу рабочих и младших служащих, проявляющих, кстати сказать, удивительную самостоятельность, наше пролетарское строительство идет вперед, правда медленно, но зато верно».