Текст книги "Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Глава шестая

1

Готовясь к разговору с председателем Совнаркома Союза коммун Северной области, Михаил Иванович понимал: мирной беседы не будет. Председатель Зиновьев чрезвычайно самолюбив, считает себя выдающимся теоретиком и политическим ясновидцем, болезненно реагирует на критику, на возражения. Знает, что Калинин всегда твердо проводит ленинскую линию, относится к нему с плохо скрытым недружелюбием.

На этот раз он принял Михаила Ивановича особенно холодно, даже с оттенком высокомерия, подчеркнув, что Калинин для него лишь один из многочисленных служащих.

«При случае надо одернуть зазнайку, – подумал Михаил Иванович. – Но прежде всего о деле».

– Недавно я объехал целый ряд уездов Новгородской губернии и нашей Северной области. И вынес убеждение, что политическая обстановка в деревне теперь особенно сложная. Средний крестьянин не верит больше эсерам и меньшевикам. Он тянется к нам, но его отпугивает хлебная монополия, запрет свободной торговли, неправильные, непродуманные действия местных исполкомов.

– С каких это пор комиссар городского хозяйства занимается вопросами, которые его не касаются? – холодно усмехнулся Зиновьев.

– Меня все касается, тем более – политические промахи. Сам я в прошлом крестьянин, и родня крестьянствует. Положение в деревне меня волнует итревожит.

– И какие промахи вы узрели?

Зиновьев задал свой вопрос, почти отвернувшись от Калинина. Смотрел на зашторенное окно, по которому барабанили снаружи капли дождя. И Михаил Иванович поглядел туда же. Шторы точно такие, как в Лесновской думе... Поздний ноябрьский вечер, холодный дождь. Будто год назад, когда Центральный Комитет принял самое ответственное решение – о вооруженном восстании. Зиновьев выступал тогда против ленинской резолюции. И, помнится, вздрогнул: по стеклу пулеметной очередью простучала ветка. У него было такое же выражение лица, как сейчас: недовольное и настороженное. Вот ведь сколько времени прошло с Октября, а он вроде бы нисколько не изменился. Нет, изменился – барства прибавилось.

– Какие же политические промахи? – нетерпеливо повторил Зиновьев. – В чем они?

– В неправильном понимании роли среднего крестьянина. Нельзя противопоставлять середняков беднякам.

– Мы проводим в жизнь линию партии: союз рабочего класса с беднотой, при нейтрализации середняка.

– Но партия нигде, ни в одном документе не говорит о том, что бедняка и середняка надо сталкивать между собой. Наоборот, партия всегда говорила и говорит о соглашении со средним крестьянством. Особенно теперь, когда середняк составляет основную массу в деревне.

– Это мелкобуржуазная масса, ей нельзя доверять.

– Товарищ Ленин в своей последней статье на фактах доказывает, что поворот середняка в сторону Советской власти вызван глубокими изменениями внутри страны и за рубежом. В ходе борьбы с внешней и внутренней контрреволюцией среднее крестьянство убедилось: только Советская власть может спасти трудящихся от империалистической кабалы.

– Ленина я читал.

– Но ведь он достаточно ясно пишет: «Уметь достигать соглашения с средним крестьянином – ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком и прочно опираясь только на бедноту...» Не о нейтрализации середняка идет теперь речь, а о прочном союзе с ним при руководящей роли рабочего класса.

– Это только личное мнение Ленина. Установка на нейтрализацию никакими решениями не отменена.

– Будет отменена. Жизнь идет вперед, жизнь подсказывает...

– Я уже слышал, что она вам подсказывает, – перебил Зиновьев, – но я по вашей подсказке действовать не намерен.

– Каламбур не из блестящих... – спокойно заметил Калинин. – Обстановка требует нового подхода, а вы, насколько я знаю, предлагаете создать в деревне Советы депутатов крестьянской бедноты. Значит, речь идет не о Советах, где участвовали бы бедняки и средние крестьяне, а о Советах типа комбедов, так вас понимать?

– Экая проницательность!

– Создание таких Советов противоречит принятым законоположениям. Это раз. А второе – куда же вы отпихиваете среднего крестьянина? На сторону наших врагов? Заведомо записываете в стан противника основную крестьянскую массу?! Это уже не каламбур!

– Я не желаю говорить в таком тоне!

– Конечно, куда приятней, если слушают и поддакивают. Но я не за тем пришел.

– Общего языка мы не найдем...

– Вижу, что позиции у нас совсем разные, – сказал Калинин. – А дело такое серьезное, что нельзя оставлять его нерешенным. Буду писать в Центральный Комитет.

– Как хотите. Как вам угодно.

Зиновьев вновь отвернулся, всем своим видом давая понять: разговор окончен.

Возвратившись домой, Михаил Иванович сразу сел к письменному столу. Екатерина Ивановна, глянув на сосредоточенное лицо мужа, поставила ему стакан чая и ушла, чтобы не мешать.

Придвинув лист бумаги, Михаил Иванович написал сверху, размашисто: «Товарищу Ленину».

2

Сразу после Нового года Владимир Ильич вызвал Калинина в Москву. Поезд, пробиваясь через снежные заносы, шел вдвое дольше обычного. Михаил Иванович едва не опоздал к назначенному времени. Хорошо, что на вокзале подвернулся извозчик с рысистой лошадкой.

В Питере на улицах сугробы высокие, а в Москве еще выше. Иные деревянные домишки завалило до второго этажа. Против окон – вроде бы бойницы прорыты в плотном снегу. От стен не отгребают – теплее.

– Рад видеть вас, товарищ Калинин, очень рад, – встретил его Владимир Ильич. – Мне сказали, что вы прямо с поезда. Устали? Голодны?

– В вагоне выспался. И чаевничал недавно, после Клина.

– Ну, раз чаевничали, то садитесь вот сюда, батенька, и рассказывайте.

– Почти все изложено в моей записке...

– Я прочитал ее с огромным интересом. Это сейчас архиважно. В деревне произошли серьезные классовые сдвиги.

– Осереднячилась деревня, Владимир Ильич.

– Как вы сказали, осереднячилась? – переспросил Ленин. Улыбнулся, подняв указательный палец. – Вот именно – осереднячилась! И это вполне естественно. В республике не стало помещиков. Кулакам мы нанесли весьма ощутимый удар. Трудовое крестьянство получило землю, значительную часть сельскохозяйственных орудий и скота, которыми раньше владели помещики и кулаки. Бывшие бедняки поднялись до середняцкого уровня. Во всяком случае – многие из них.

– Этому только радоваться надо.

– И учитывать, обязательно учитывать этот процесс. Ведь середняк составляет ныне больше половины всего населения, не так ли?

– Думаю, в деревне теперь две трети хозяйств середняцкие, – подтвердил Калинин.

– А некоторые товарищи не замечают перемен, продолжают строить свою работу по инерции. Наша первейшая задача всеми средствами, особенно через печать, раскрыть сложившееся положение.

– Есть такие, которые и видят, и понимают, а гнут свое.

– Постараемся убедить их. Скоро съезд партии, который займется вопросом о середняке. Теперь, когда середняк повернул в сторону Советской власти, прочность его союза с рабочим классом зависит от дальнейшей политики партии в деревне. Но до съезда предстоит еще много подумать, взвесить, вскрыть недостатки.

– По-моему, для сближения со средним крестьянством надо прежде всего устранить на местах экономические и продовольственные рогатки. Они больно затрагивают крестьянина, – сказал Калинин.

– Конкретно, какие рогатки?

– Возьмите, к примеру, такую хозяйственную преграду, как запрет на вывоз продовольствия из одного уезда в другой или даже из волости в волость. Крестьянину трудно понять пользу такого запрета, установленного для борьбы со спекуляцией. Ослабление экономических заторов на деле показало бы среднему крестьянству, что Советская власть выражает и защищает его интересы. Среднее крестьянство, в сущности, целиком стоит на нашей стороне. Между средним крестьянином и Советской властью не может быть противоречий, могут быть только недоразумения.

– Вот именно – недоразумения! – согласился Владимир Ильич. – А недоразумения всегда можно устранить при разумной политике.

– К сожалению, власть на местах еще далеко не везде удовлетворительная. Частые реквизиции, грубое отношение в исполкомах, волокита в уездных канцеляриях, мобилизация людей и лошадей – все это плохо действует на крестьян. Вот, к примеру, в Тверской губернии, в нашей волости...

– В вашей? – быстро переспросил Ленин. – Это хорошо, это очень хорошо. – И спохватился: – Простите, что перебил: продолжайте, пожалуйста.

– Учет хлеба осенью провели правильно. Хоть и есть недовольные, но общий голос «поступлено правильно». А вот после учета местные коммунисты пригласили охрану и произвели проверку крестьянских хозяйств. Обыскивали, совершили целый ряд, мягко выражаясь, нетактичностей, а на протестующих против грубостей наложили штраф, в том числе и на председателя Совета деревни. Для уплаты охране штраф пошел...

– Это безобразие! Надо пресекать, решительно пресекать такое самоуправство!

– И при сборе чрезвычайного налога поступили довольно круто. Сажали людей десятками, грозили оружием. У крестьян, семьи которых состоят не больше чем из пяти человек, отобрали вторую и третью корову. Раздали коров по твердой цене хозяйствам, имевшим право держать их. Эти меры вызвали вражду тех, у кого отобрали, и недовольство крестьян, которым коров не досталось...

Он вопросительно посмотрел на Ленина: не утомил ли? Рассказывать ли еще? Ведь Владимир Ильич не поправился окончательно после ранения. Это даже по лицу видно. И не такой он подвижный, как раньше. Любил, бывало, говорить стоя или быстро расхаживая по комнате, а сейчас сел и ни разу не поднялся.

– Как вы себя чувствуете? – вырвалось у Михаила Ивановича.

– Благодарю, вполне хорошо. Вот только Надежда Константиновна немного сдала.

– Что с ней?

– Выхаживала меня, переживала. А теперь старая болезнь: сердце. Не спит, задыхается. Врачи рекомендуют спокойствие и чистый воздух.

– В деревню бы ей.

– Не поедет. Без меня не поедет, и уговаривать бесполезно. Впрочем, все устроилось. В Сокольниках, в парке, есть лесная школа. Воздух превосходный. Надежда Константиновна теперь там. Но мы отвлеклись. Вы говорили о положении в волости, – напомнил Ленин.

– Вот насчет сенокосов или хвороста совершенно излишняя волокита, – собравшись с мыслями, продолжал Михаил Иванович. – Если нужно получить сенокос или нарубить сучьев, требуется подать особое заявление в уезде. Шестьдесят верст – конец порядочный. Сучья же в лесу сложить, объездчик их обмеряет, оценит, только тогда можно везти домой. Стоимость леса небольшая, но, пока выполнишь все формальности, истратишь сто – двести рублей. А цена хвороста пять копеек воз. Такие хозяйственные просчеты вызывают недовольство крестьян. Они ведь превосходно во всем разбираются. Если взяли лошадь для фронта, крестьянин ворчит, охает, но мирится с этим, так как знает: для войны лошадь необходима. Но совсем иначе смотрит он, если на его лошади ездят члены исполкома и ездят безалаберно. А отделы исполкомов, к сожалению, часто реквизируют лошадей для своих нужд и сильно роняют свою репутацию в крестьянской массе. Ограничить их надо.

– Да, на местах у нас особенно ощутима нехватка умелых руководителей.

– Среди крестьян непочатый угол очень цепных работников. В партию они идут туго, но привлечение середняков к руководству дает огромную пользу, ведь они прекрасно знают экономику своей местности. А общественная работа идейно сближает их с коммунистами.

– Напишите об этом, – сказал Ленин. – Обязательно напишите, и не одну, а несколько статей с фактами и выводами. То, что вы предлагаете – это конкретное претворение в жизнь нового отношения к середняку. Ни в коем случае нельзя распространять репрессивные меры, направленные против кулачества, на среднее крестьянство. Это грубейшее нарушение политики партии и основных принципов коммунизма. Насилие по отношению к среднему крестьянству представляет из себя величайший вред... Величайший!

– Да, уж силком середняцкую массу не повернешь.

– Работа предстоит кропотливая, трудная, длительная. Мы должны ни на минуту не забывать: от того, с кем пойдет середняк, зависит будущее нашей революции.

– Машин бы нам, – подавив вздох, произнес Калинин. – Я вот папку завел, «папкой будущего» ее назвал. Складываю вырезки, фотоснимки, на которых новые сельскохозяйственные машины изображены. Чертежи, описания собираю. У шведов, у американцев хорошо это дело поставлено. Весной мы три трактора на общественные огороды пустили. За день такое поле вспахали, что целой деревне на неделю работы хватило бы. Крестьяне толпами шли смотреть. До сих пор по всей области говорят об этом.

– Лучшая форма агитации за крупное социалистическое хозяйство, – оживился Владимир Ильич. – Если бы нам не три трактора, а тридцать тысяч тракторов, – он прищурился, усмехнулся. – Нет, тридцати тысяч недостаточно будет, пожалуй?

– Мало, – подтвердил Калинин.

– Если бы мы могли дать сто тысяч тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами, то средний крестьянин сам сказал бы: «Я за комму-нию!» Скажет он так?

– Где их взять, машины-то, – вот вопрос?!

– Мы с вами понимаем, что это пока фантазия. Но то, что сегодня видится только в мечте, завтра может стать явью.

– Если труда не жалеть.

– Вот именно! Я, конечно, широко замахнулся, но будут у нас со временем сто тысяч тракторов, обязательно будут! И самые лучшие машины, что хранятся пока в вашей папке, пойдут по артельным полям.

3

В январский морозный день добрался до родной смоленской деревни Кузьма Голоперов. Знакомый мужик подвез его от станции. Степенно, чуть прихрамывая, зашагал он по длинной улице к холму, где красовался близ церкви пятистенный, под железом, дом бывшего старосты.

За плечами – туго набитый солдатский мешок. В руке – кожаный городской баул.

Прилипли к мутным стеклам бабы и ребятишки, долго глядели вслед, судачили: откель взялся, сердешный, какие вести привез?

Батя, Василий Васильевич, встретил единственного сына с радостью. Сам истопил баньку, приготовил березовый веник. Попарился заодно.

Кузьма разложил гостинцы: отцу – суконный отрез, матери – шаль. И замужнюю сестру не забыл, и племянниц. Мать руками всплескивала: домовитый сынок-то, заботливый! Отец пригладил светлые, поредевшие волосы.

– Не бедствуешь.

– Голова на плечах, руки пока при себе. А дураков на наш век хватит.

– И то ладно, – одобрил Василий Васильевич. Перед ужином отец достал из сундука бутылку первача. Сели за стол рядом, как ровня. Мать поставила чугунок горячей картошки, обливную миску соленых грибов.

– Ох, соскучился по ним! – потянулся Кузьма.

– Этого добра вволю, – сказал Василий Васильевич. – А вот с хлебушком плохо.

– Недород?

– Уродило средне, терпимо. Только продразверстка все загребла. Видел – сусеки пустые.

– Так уж и все? – плутовато сощурился Кузьма.

– Ну, припрятал кое-что, до новин дотянем с грехом пополам, – неохотно ответил отец. – Да ведь зло берет: себя не жалел, старался, ни один черт в работе не помогал. Подохни в поле – никто не почешется. А зерно привезти не успел – уже вот они, ждут с мешками. Городских трое и наши беспортошники из комбеда.

– Повсюду так, батя.

– Как поначалу мужик-то воспрял! – сокрушенно вздохнул Василий Васильевич. – Земля наша, паши ее, сей, хозяйствуй, как хочешь. А вышло, что зазря хребет гнули. Продать ничего нельзя, кузнецу, заплатить нечем. Собственной лошади овес украдкой даю.

– Это цветочки, – Кузьма уверенно наполнил большие граненые рюмки. – Дальше еще хуже пойдет.

– На суку сидят, а его же и рубят. Кто им с такой продразверсткой работать станет?

– Мужиков много, батя, есть из кого масло давить.

– Это что же, программа у большевиков такая?

– Программа у них хитрая. Вроде опять басурмане на Русь пришли, только теперь не с саблей, не с боем, а незаметно влезли.

– Ты своей головой додумался, али подсказал кто?

– Барин растолковал, Мстислав Захарович.

– Вот оно что! – заерзал на лавке Василий Васильевич и даже приподнялся от нетерпения. – Ну, говори, говори, когда последний раз видел?

– А недавно, и месяца не прошло. Поскитались мы, батя, вместе со всей его семьей. Страстей натерпелись – не приведи господь. Без меня бы им верная крышка была, – похвастался начавший хмелеть Кузьма. – Мстислав Захарович на Дон рвался, а нас вместо Дона аж на Волгу занесло. Теперь ведь едешь, не куда хочешь, а куда поезда идут. Пока отдышались там, подкормились – кругом фронт объявился.

– На Волге осели, значит?

– Сейчас, батя, дай мосол догрызть... Обскажу все по порядку. – Кузьма ел с азартом, как молодой волк после долгой пробежки. – Народ, батя, сам знаешь, надвое разделился: одни – за белых, другие – за красных. Везде драка. А мы тихо прижились. Дом на краю города. Садик свой, речка близко. Нашелся у барина знакомец, тоже знатного рода. Без правой руки вояка. Но вскоре расклеили по городу приказ: всем бывшим офицерам явиться на регистрацию. Только регистрация ихняя известно какая: через человека – на свалку.

– У нас многих офицеров в Красную Армию забрали...

– Тут место тихое, – пояснил Кузьма. – А там с одной стороны казаки, с другой – белогвардейцы, с третьей – пленные чехи мятеж подняли. Такое дело! Вот и надумали мы промеж собой: никуда барину не являться. В саду стожок сена стоял, я в нем схорон сделал, погребок вырыл. И бог миловал, отсиделся Мстислав Захарович. Тут как раз белые чехи пришли. Эшелонами на вокзале стояли, в городе не ночевали, клопов опасались. А вшей у них своих дополна. Ну, однорукий сразу с мятежниками стакнулся, привез к нам ихнего полковника. Долго он с нашим хозяином толковал, уговаривал ехать к Колчаку в Сибирь. Тут и решил Мстислав Захарович послать барыню с детьми через море за границу. А мне приказал пока домой на разведку: посмотреть, как здесь. Ну, я с охотой, больно уж о вас стосковался... Выправил Мстислав Захарович через того полковника документ, будто я красноармеец и после ранения отпущен на отдых. Печатку нужную пристукнули. У них много печаток всяких...

– Значит, надолго ты? – с надеждой спросил Василий Васильевич. – Вдвах хозяевать будем?

– Ив уме не держи, батя, на дурноедов я работать не стану. Да и барину обещал воротиться.

– Где ж ты его сыщешь?

– Мстислав Захарович – фигура заметная, не затеряется. Адресок он мне дал в сибирский город Омск. Туда и подамся.

– Через фронт попрешь?

– А чего? Мне дорога открытая. Красным скажу, что белые меня изуродовали – изувечили, а белым обратно на красных наклепаю. Кто нонче проверит?

Пропустив по четвертой стопке, они закусили молча, потом Василий Васильевич спросил невесело:

– Насчет земли, насчет барского имения, что Мстислав Захарович наказывал?

– Была об этом речь, батя. Господский дом просил оберегать, особенно картины и эти, как их, скульптуры. Которые из мрамора.

– В барских хоромах теперь коммуния, – пояснил Василий Васильевич. – Самую голытьбу туда собрали. Федьку косого, другого Федьку, который погорелец, Аниську – вдову с пятью ртами. Земли дали с достатком, валяй обихаживай. А кому обихаживать? Только и умеют за новую власть глотки драть. Весной справные мужики отсеялись, а коммуния едва на поле выползла. Летом я, бывало, с покоса иду, а они глаза продирают... Я один больше всей этой коммунии наработал. С голоду бы им подыхать, да новая власть у нас хлебушек-то отобрала, голодранцев своих кормит, а нас же еще и ругает! – старик так двинул кулаком по столу, что подскочила и жалобно звякнула миска.

– И я про то говорю.

– А насчет земли как барин велел?

– Землей приказал пользоваться пока. А когда настоящая власть заступит, тогда разберемся. Он себе имение, рощу и луг желает оставить. А поля пусть мужики выкупят в рассрочку.

– Выкупить надежней, – кивнул старик. – Хоть и тяжело для кармана, зато уж заплатил и пользуйся по гроб жизни. Я завтра мужиков соберу, которые с понятием. Ты им обскажи подробно.

– Так и барин советовал. Пусть, мол, разумные крестьяне все по соседним волостям объяснят. Агитировать надо, чтобы в Красную Армию никто не шел, чтобы в лесу отсиживались до поры. Три десятка парней в лесу укроются – в Красной Армии взводом меньше будет.

– Отправим, – пообещал Василий Васильевич. – По всему уезду пройду, со стариками поговорю. И ты бы посидел возле дома, сынок. Лес большой.

– Нет, батя, я Мстиславу Захаровичу верой и правдой. Отдохну малость и снова в дорогу.

4

В кабинете почти так же холодно, как и па улице. Сквозь обледеневшие стекла едва заметным розовым пятном просвечивало негреющее зимнее солнце. Сотрудники Комиссариата городского хозяйства и представители предприятий, собранные на экстренное совещание, сидели в верхней одежде. Даже самые вежливые, сняв вначале шапки, снова надели их.

Чернила замерзли. Михаил Иванович делал пометки карандашом, отогревая пальцы дыханием. Записывал мало. Почти все цифры, приводимые выступавшими, были ему известны. Угрожающие, с каждым днем стремительно уменьшающиеся цифры! Весной и летом, привлекая безработных, удалось заготовить некоторое количество торфа и дров. Их хватило до января. Помогли городу общественные огороды, с которых было собрано овощей на сто пятьдесят миллионов рублей. Всю осень снабжались овощами заводские столовые, госпитали, приюты, больницы. Теперь запасы иссякли. Вторая послереволюционная зима в Питере оказалась гораздо страшней первой, хотя и та была не из легких.

Город жил теперь только тем, что привозили из сельскохозяйственных губерний страны. А много ли они могли дать? Республика в кольце фронтов. Белогвардейцы и интервенты отрезали от промышленных центров сырьевые и продовольственные районы. Донецкий уголь, бакинская нефть, украинский и кубанский хлеб находились в руках врагов. Вся тяжесть продовольственной разверстки легла на крестьян Центральной России.

Конечно, хлеб в деревне еще есть, кулак успел припрятать зерно. Только попробуй найти, попробуй взять – он ведь горло перегрызет за свое добро.

Думая о хлебе, Михаил Иванович вдруг явственно представил каравай, только что вынутый из печи, еще горячий, с хрусткой корочкой, с тягуче-приятным запахом. И таким осязаемым был этот запах, что тошнота подкатила к горлу, закружилась голова и поплыли перед глазами голые стены, лица и шапки. Карандаш выпал из ослабевших пальцев, стукнулся о крышку стола. Выступавший товарищ смолк, вопросительно посмотрел на Калинина. Михаил Иванович сильно, до боли сжал левую руку, напрягся. Слабость прошла. Сказал спокойно, даже улыбнулся чуть-чуть:

– Продолжайте, пожалуйста. Полуобморочное состояние, вызванное голодом, появлялось у него уже несколько раз. Нельзя, значит, думать о еде, надо гнать всякую мысль о ней.

Кризис назрел, силы израсходованы. Некоторые товарищи близки к отчаянию. Именно поэтому Михаил Иванович созвал их сюда. Если опустить руки, катастрофа неизбежна, жизнь в большом пролетарском центре замрет, Петроград окажется во власти тьмы и анархии. Во что бы то ни стало нужно поддерживать хотя бы слабое биение пульса, бороться до последней возможности.

Об этом он и повел речь, как только закончил выступление председатель топливной секции. Заговорил с несвойственной ему резкостью, делая большие паузы, чтобы хватило сил.

– Дрова будут в марте. Заготовки выполняются. До марта мы обязаны дотянуть. Без ссылок и оговорок. Вся броневая группа предприятий, весь Водосвет будет работать. Водопровод, электростанции, трамвай, мельницы – вот главное. Без воды нельзя. Воду населению – круглые сутки. Остальное урежем. Трамвай будет ходить двенадцать часов. Свет в город подавать десять часов в сутки, но подавать обязательно.

– Я только что говорил о невозможности, – обиженно вставил председатель топливной секции.

– Знаю. Каждый пуд нефти, каждый пуд угля, каждую сажень дров будем распределять вместе. Не жалейте заборов и старых деревянных построек.

Михаил Иванович перевел дыхание, ища глазами товарища, отвечавшего за снабжение продовольствием.

– Как сегодня?

– Выдали по осьмушке хлеба только рабочим, служащим и детям. Завтра такой же паек. На складах останется лишь сахар. Его раздадим послезавтра.

– Продотряды возвращаются?

– Ждем с часу на час.

– Немедленно всю секцию разошлите по заводам и фабрикам. Подчеркиваю – немедленно. Создавайте и сразу же отправляйте в деревню новые продовольственные отряды. Берите со складов мануфактуру.

– Деньги, – подсказал кто-то.

– Деньги крестьянину сейчас не нужны, – возразил Калинин. – Скобяные товары в цене. Пилы, топоры, гвозди, – он снова передохнул. – Москва обещала помочь, но Москве тоже трудно, товарищи. Мы сами за все в ответе!