Текст книги "Год Мамонта"
Автор книги: Владимир Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. СНЫ И РЕАЛЬНОСТЬ
Миновала необыкновенно снежная для Астафии зима. В конце марта сделался последний, очень сильный, снегопад, а сразу после него облака исчезли, солнце растопило сугробы, появились на деревьях почки, и ветер с юга прилетел поделиться впечатлениями о бурной тропической весне и тополях с пальмами. Горожане, по инерции ворча, но уже робко и неумело улыбаясь, стесняясь весенней своей радости, помылись кое-как, надели чистую одежду, и вышли на влажные от растаявшего снега улицы. Кое-где улицы были залиты водой по щиколотку, но новый мэр Астафии (незаконный сын Зигварда, родившийся в этих краях, двадцати восьми лет) послал специальные бригады расчистить сточные канавы, и вскоре вода ушла в реку Астаф, влага испарилась, и вечер получился сухой и теплый.
Еще через три дня прибыл в Астафию со строительства новой столицы Великий Князь Зигвард и вызвал к себе во дворец Редо и музыканта, состоящего руководителем Орков и Реестров. Семнадцать лет назад священник и музыкант встречались в кабинете Фалкона, а сегодня встретились в кабинете Зигварда, ибо особняк Фалкона заняло новое правительство, переименованное из Рядилища в Парламент.
Было что-то общее между двумя встречами, и были отличия.
Стихийное народное разочарование Храмом и недовольство его служителями, двадцать лет спонтанно росшие в стране, приостановились со смертью Фалкона. Воспитанные в анти-клерикальном духе все еще испытывали к Храму стойкую неприязнь, но свежие силы, пополнявшие ряды граждан, враждебно настроенных к религии, перестали почему-то прибывать, и количество прихожан в Храме Доброго Сердца стало неуклонно расти, особенно к концу зимы, когда астафцы пришли в недоумение – мол, новая власть всем обещала, что будет лучше, а холод вон какой собачий. И напрасно Зигвард шутил, обращаясь к народу с балкона, что он, мол, не Великий Род и за погоду не отвечает – вместо того, чтобы добродушно радоваться веселой шутке правителя, население вдруг обиделось. Мол, если за погоду не отвечает, так ведь неизвестно, за что он еще не отвечает. Может, он вообще ни за что не отвечает, а мы хоть пропади. Вот, к примеру, при Фалконе таких диких морозов не было. Хват наш Зигвард попривык в Славии, но нам-то от этого не легче. Может, нам заодно белых медведей себе завести, чтобы совсем все как в Славии было? И бесстыдно, как подлые славы, нагишом в сугробы сигать?
Осознав, что правитель не всемогущ, да еще и шутки глупые откалывает, горожане огляделись на предмет утешения, и некоторые, водя глазами по ландшафту, обнаружили в поле зрения своего величественный шпиль Храма. И пошли посмотреть, что к чему. И некоторым понравилось.
Сын купца был теперь при Храме служкой. Отца его выпустили на свободу, но он потерял все свое влияние, а состояние его было ранее конфисковано, и возвращать его новая власть ленилась, и теперь отец большей частью пил брагу в окраинных заведениях – на более приемлемые заведения у него не было средств. На окраинные средств тоже не было, но там ему наливали за счет других посетителей, которым он рассказывал о несметных богатствах и безумной роскоши. Слушали его с большим интересом, сочувствовали, в тайне злорадствовали, и наливали еще.
Редо явился к Зигварду неохотно, будто скучную повинность выполнял. Музыкант, напротив, переполнен был смутными опасениями и надеждами. Строительство музыкального театра остановилось из-за войны, ибо люди всегда считали, что война важнее музыки и драматургии, и не возобновилось из-за зимы, ибо зимой холодно, поэтому строить ничего не нужно, а нужно греться и пить горячую журбу. Теперь же была весна, и постройку можно было бы продолжить, но ее не продолжили, и куда-то исчез зодчий, а композитор ушел в запой.
– Я слышал о каком-то специальном помещении, – сказал Зигвард, – для вас и ваших музыкантов. Мол, намечалось какое-то грандиозное, невиданное представление, совмещающее драму и музыку, и текст пьесы предполагалось петь. Сперва мне это показалось абсурдным, но я получил подтверждения из разных источников, и теперь не знаю, что и думать.
– Это правда, господин мой, – сказал музыкант. – У нас было намечены к представлению два спектакля. Один по славской пьесе «Сын Конунга и Простушка», второй на историческую тему.
– Ага. «Сына Конунга» я видел в Славии, – сказал Зигвард. – Очень забавная пьеса. Было бы любопытно услышать, как все это звучит по-ниверийски. А что за историческая тема?
Музыкант был явно смущен.
– Освобождение Кронина, – сказал он наконец.
– Что-то очень уж скоро, – сказал Зигвард.
– Предыдущее, – объяснил музыкант, густо краснея.
– Это когда Кронин сожгли?
– Да. То есть нет. То есть, да.
– А почему вы смущаетесь?
– Так… э… один из персонажей… э… ваш предшественник, господин мой.
– Мой дядя Жигмонд?
– Нет. Фалкон.
– И что же?
– Он там показан… в более радужных, что ли… тонах.
– Исторических заслуг Фалкона никто не отменял, – сказал Зигвард веско. – Действительно, когда освобождали Кронин, Фалкон играл большую роль, исполняя обязанности главнокомандующего. И исполнял он их хорошо. Я хотел бы посмотреть оба представления… и послушать… в приватном порядке. Если не трудно.
– Не трудно, господин мой, – откликнулся музыкант.
– Если я увижу, что они действительно интересны, ибо могут принести ощутимую пользу, я тут же отдам приказ строить… э… вам театр, а тем временем вы будете устраивать представления – а хотя бы в бывшем здании Рядилища, оно нынче пустует. Сегодня вечером я приду – где вы репетируете?
– Мы уже не репетируем. Все музыканты и певцы разбежались.
– Соберите их.
– У меня нет средств.
Зигвард быстро написал несколько строк, присыпал песком, сдул песок на пол – совсем как Фалкон – и протянул лист музыканту.
– Письмо к казначею, – сказал он. – Даю вам неделю. Снимите помещение, соберите труппу, доложите мне. Вы свободны.
Музыкант радостно и почтительно поклонился и вышел.
– Вы разбираетесь в музыке, Редо? – спросил Зигвард.
– Нет.
– А в политике?
– Не очень.
– Вам известно что-нибудь о сношениях Фалкона с Артанией? В частности, о поставках оружия и золоте? Имена, даты, места?
Выражение скуки исчезло с лица Редо.
– Уж не собираетесь ли вы сделать меня осведомителем? – спросил он.
– Вы многое слышите и многое знаете. Не так ли?
– Конечно. И что же?
– Вы можете принести стране неоценимую пользу.
– Делаю все возможное.
– Расскажите мне все, что вам известно.
Редо отрицательно покачал головой и грустно улыбнулся.
– Послушайте, Редо, – сказал Зигвард. – Я знаю, сколько вам пришлось терпеть. От Фалкона и его сподвижников. Все сподвижники Фалкона – ваши заклятые враги.
– Не все.
– Большинство. Их ждет правосудие. Вы должны помочь правосудию. Иначе они будут продавать оружие и дальше, в Артанию, и вскоре все эти стрелы и мечи обратятся против нас. Спасите жизни, которые можно спасти, Редо. Вы же верующий, вам же дорога жизнь ваших соотечественников.
– Мне всякая жизнь дорога, – сказал Редо.
– Вот видите!
– Но доносить я ни на кого не стану.
– Не доносить! Давать предупредительную информацию.
– Это одно и тоже.
– Как я погляжу, вы не очень-то рады, что Фалкона больше нет.
– А должен бы радоваться?
– Ну да.
Редо пожал плечами.
– Вы что, – сказал Зигвард, – не чувствуете, что в стране стало свободнее дышать? Что у людей появилась надежда? Что грозовые тучи ушли, и не скоро вернутся, что с каждым днем отныне будет светлее и светлее?
– Насчет туч не знаю, – сказал Редо. – Я не барометр. А светлее становится потому, что близится весеннее равноденствие. Экинокс.
– Вы не замечаете перемен? У вас в Храме не прибавилось прихожан?
– Прибавилось, – сказал Редо. – Но ведь и раньше так было. Количество прихожан то прибавлялось, то убавлялось. А при чем тут вы со своими тучами, неизвестно. Люди ходят по улицам со странными улыбками.
Помолчали.
– Вообще, – добавил Редо, который, с того дня, как его потрепали фалконовцы, заимел привычку ворчать, – одна морока с этими большими и малыми переменами, сменой власти, и прихожанами. Раньше презрительные звуки издавали, а теперь заходят с такими глазами, как будто я их вот прямо сейчас просветлю и просвещу, и будут они бесконечно счастливы, и делать им самим для этого уже ничего не нужно, они свое сделали – пришли.
Помолчали.
– Я знаю, о чем вы говорите, – сказал Зигвард. – Но будьте великодушны, Редо. Фалкон был очень серьезный политик и за двадцать лет сделал больше, чем все его предшественники вместе взятые за двести. Он перевоспитал страну, он сломил ее дух, он поселил в каждом доме страх. Вы не имеете права упрекать меня, я не могу все это изменить за четыре месяца. Дайте мне по крайней мере год.
– Вы заняты постройкой новой столицы, – сказал Редо. – Вам сейчас не до социальных перемен. Общество политиков меня очень утомляет. Если помимо доносов у вас нет для меня никаких дел или предложений, позвольте мне откланяться.
– У меня есть к вам предложение.
– Я слушаю.
Некоторое время Зигвард рассматривал Редо. Что с ним делать, что? Он политик посильнее моего. Я просто использовал обстановку, и несколько раз подряд мне повезло. А он – молодым совсем, двадцатилетним, убедил всех святош Совета, всех прожженых интриганов, что лучше его нет кандидата, и двадцать лет держал их в повиновении, и все это под давлением со стороны Фалкона, всеми брошенный и презираемый – держал, не выпускал. Уверен, что он откажется. Но не попробовать я не имею права – такого союзника приобрести – слишком редкий случай.
– В новой столице, – сказал он, – есть храм, к которому сейчас пристраивают колокольню. Я бы хотел, чтобы вы стали главным священником этого храма. Вернее, одним из двух главных священников. Второй должен быть славом. Вы по-прежнему останетесь Главой Храма Ниверии.
Да, подумал Редо, это серьезно. Похоже, это еще серьезнее, чем Фалкон. А жаль.
– Нет, – сказал он.
– Нет?
– Нет.
– Я еще не сказал вам, какие возможности это откроет перед вами.
– Мне это не интересно.
Помолчали.
– Тогда, – сказал Зигвард, – я рекомендую вам уехать из Астафии.
– Уехать?
– Да. Неужели вы рассчитывали, что после вчерашней вашей проповеди я не посчитаю вас опасным? Что я буду терпеть, пока горожане слушают ваши рассуждения о том, как один кесарь стоит другого? Поищите себе другой приход. Фалкон целых двадцать лет пытался вас вразумить. Я не собираюсь тратить на это время. Если завтра вас увидят в городе, вас арестуют.
– Не понимаю, – сказал Редо. – А в новой столице вы были бы согласны терпеть мои проповеди?
– В новой столице вы бы их не произносили, а занимались бы своим делом. Рассказывали бы людям душеспасительные истории из жизни Учителя.
Помолчали.
В общем, подумал Редо, моя миссия в Астафии действительно подошла к концу. Фалкона больше нет, Храм стоит, прихожане появляются, Зигвард ничего сносить не намерен. Достаточно я здесь пробыл, нужно ехать туда, где мое присутствие необходимо.
– Пожалуй я уеду, – сказал Редо. – Назначу нового священника и уеду.
– Нового назначу я.
– Священников назначает Совет, – сказал Редо, – и я являюсь его главой, куда бы я не уехал. Если вас это не устраивает, можете на следующих выборах баллотироваться сами. Может, вас и выберут.
– А когда следующие выборы?
– После моей смерти.
Редо ждал угрожающей реплики вроде «что ж, если ваша смерть – цена, которую следует заплатить…» – но именно в этом аспекте Зигвард был лучше, а может просто дальновиднее, Фалкона.
– Ваша жизнь в полной безопасности, – сказал он. – Только уезжайте. Пожалуйста. Вы сможете сюда вернуться, когда правительство переедет в новую столицу. Я хотел, чтобы именно вы меня короновали, как императора, в новой столице. Очевидно, это невозможно.
– Совершенно невозможно, – сказал Редо.
– И у вас наверняка достаточно власти, чтобы запретить любому священнику это делать, и вообще присутствовать при коронации. Что ж, меня коронует слав, только и всего.
– Власти у меня достаточно, – сказал Редо, – но запрещать вас короновать кому-либо я не буду.
– Не будете?
– Нет.
– Почему же?
– Совесть запретами не разбудишь, – сказал Редо. – Позвольте мне удалиться?
– Идите. До свидания.
– Благословляю вас, сын мой.
Зигвард не нашелся, что на это сказать. Редо вышел.
* * *
А Фрика тем временем видела сны. Снилось ей, что везут ее выдавать замуж за старого, морщинистого от злобы кентавра, а она, зрячая, все пытается выяснить у сопровождающих карету кентавров, что же с ней будет, и возможны ли вообще браки между кентаврами и людьми. И ее привезли во дворец, похожий на большое стойло, и в главной спальне к ней вышел не кентавр, но Зигвард, и приблизился к ней, а она этому обрадовалась, а потом оказалось, что вовсе это не Зигвард, но человек, отдаленно напоминающий Зигварда, и именно этому она рада.
И еще сон, как она лежит в высокой траве, недалеко от моря, а радом с ней сидит тот же человек, чем-то похожий на Зигварда, а потом появляется сам Зигвард, и человек встает, но не уходит.
И еще сон, как она идет по незнакомому мраморному дворцу, и Зигвард вдруг выходит ей на встречу, берет за руку, и тянет в спальню, и кладет ее на постель, а в постели лежит опять же этот молодой человек, и Зигвард уходит, а молодой человек спрашивает:
– Хотите атас?
А она отвечает:
– Нет, я хочу только тебя.
И вдруг она оказывается совсем голая, в абсолютном изнеможении от желания, а молодой человек пристраивается рядом и поворачивает ее на бок, и немедленно входит в нее сзади, и она испытывает странный, тайный, стыдный оргазм, который она хочет от молодого человека скрыть, ибо ее долг – быть с Зигвардом. И ко дворцу бегут мамонты, но ей все равно, и в этот самый момент она просыпается от собственного оргазменного вскрика, и вовсе не Зигварда в этот момент она любит.
* * *
«Дикость Какая!» снова работала, там снова собиралась артистическая компания, и туда снова ходила Шила. Оказалось, что многих из этой компании не было в городе во время бойкота Шилы – кто-то навещал любимую тетушку в Сиплых Ручьях или Мутном Дне, кто-то ездил на юг по каким-то своим южным делам, кто-то бродяжничал в пригородах, кто-то скрывался от призыва. Теперь эти отсутствовавшие составляли в «Дикости Какой» большинство и наперебой уверяли Шилу, что будь они тогда в Астафии, они бы не допустили такого издевательства над ней и такого позора. Шиле пришлось им поверить.
Ее расспрашивали о том, что произошло, и она отвечала, что сама толком не знает. Ее похитили, какое-то время держали взаперти в каком-то провинциальном замке вместе с матерью, обеих опоили зельем, а потом Зигвард их освободил, перебив всех мучителей. О кинжале, всаженном Фалкону под лопатку, Шила, естественно, молчала.
Состояние Фрики не то, чтобы очень ее угнетало, но все же, всякий раз думая о сидящей безвыходно в своих апартаментах матери, Шила испытывала неловкость, граничащую с жалостью. Зигвард, вернувшийся со своего дурацкого строительства, избегал видеть Шилу, нанес Фрике два визита, и вскоре собирался опять уехать на север, и было это как-то нечестно с его стороны.
А тут еще вернувшаяся служанка Фрики – ничего не делала, сидела целый день у окна, временами подвывая, и пожирала хрюмпели – и вдруг разоткровенничалась с Шилой.
Выяснилось, что она проболталась Бранту о том, кого на самом деле любит Фрика. Стало понятно отсутствие Бранта в Астафии. Выяснилось также, после трех кружек подслащенного вина (себе Шила тоже наливала, но не сластила), что в ранней юности Фрика склонна была к приключениям и экспериментам, и что во время приезда астафской делегации в Беркли они с Фрикой, госпожа и служанка, выпили тайком много вина и приняли участие в легкомысленном действе в темном зале, в одном из дальних флигелей резиденции. Что помимо них в действе приняли участие еще одна женщина и трое мужчин, все в масках, в почти полной темноте – одним из условий игры была полная тайна, участники не должны были знать друг друга. Дальше легких прикосновений дело не пошло, но затем один из мужчин и Фрика куда-то исчезли. В зале было темно, лиц не было видно, а на следующий день Фрика жаловалась на боли и пребывала в отвратительном настроении.
То есть, подумала Шила, матушке захотелось попробовать, она попробовала и ей не понравилось. Этим очень многое можно объяснить. В том числе и…
Уже в то время Фрика наверняка была такая же рослая и тощая. Таких не берут даже в любовницы. Такие как правило остаются старыми девами (так думала Шила, и в то время это было правдой). Матушка страдала от недостатка настоящих поклонников, отсюда и склонность к эскпериментам.
Нет, служанка не знала, кто именно был тот мужчина. Похоже, этого не знала даже Фрика.
* * *
Вернувшись в свои апартаменты, Шила прошла в спальню и вскрикнула от страха. Она выскочила в гостиную. Призрак!
Будучи в состоянии легкого опьянения, Шила не задрожала, не пришла в ужас, не бросилась вон из апартаментов, но овладела собой, и испуг скоро прошел. Она налила себе из глиняной бутыли на бюро еще и выпила. Она вообще много пила с той поры, как они вернулись в Астафию. Призраки приходят, если им что-то от тебя нужно, следовательно, надо выяснить, что нужно призраку. Она выпила еще и вернулась в спальню. Занавеси на окнах были задернуты. Призраки не любят свет.
– А мне плевать, – сказала Шила вслух.
Он стоял там же, где она видела его давеча – в дальнем углу. Шила пошла навстречу призраку. Пройдя половину спальни, она поняла, что никакой это не призрак.
Она приблизилась к окну и отдернула занавесь. Весеннее солнце осветило спальню. Да, не призрак – просто ее собственное отражение в зеркале. Похожее на кого-то. На кого?
На того, с кем у тебя есть сходство, подсказал ей внутренний голос.
Иди ты к лешему, сказала она внутреннему голосу и перестала об этом думать.
Ближе к вечеру, основательно протрезвев и выпив полкружки вина для общего баланса, она снова отправилась к Кружевному Мосту, где познакомилась с молодым художником, симпатичным, недавно прибывшим в Астафию из какой-то глухой южной провинции. Он не знал, кто она такая, и его поразил ее охотничий костюм – в маленьком городке, откуда он был родом, ни одна девушка не посмела бы так одеться. Летние легкие платья Теплой Лагуны – ближайшего цивилизованного центра, куда жители иногда ездили за покупками – считались верхом бесстыдства и только проститутки выходили в них на улицу. Вот настоящая цивилизация, подумал он, вот она, просвещенная, раскованная Астафия, о которой я так мечтал. Как здесь все необычно и – правильно, таинственно и – романтично, просто и – естественно!
Они прошлись по набережной, выложенной известняком, полюбовались закатным солнцем, отраженным в речной глади, отдельно полюбовались бликами на известняке, свернули, перешли мост (какие мосты в Астафии!), решили не посещать театральное представление (будут еще походы в театр, будут!), продвинулись дальше на юг, и вскоре, близко к окраине, оказались перед домом, в котором художник снимал комнату.
– Здесь находится моя скромная обитель, – сказал он.
– Может, зайдем? – спросила Шила.
– Куда?
– К тебе.
– Ко мне? Да…
– Не хочешь?
– Не в этом дело… – сказал он растерянно. – У меня не прибрано. И есть совершенно нечего, и пить тоже. И живу я тут не один, а…
– С любовницей?
– Нет, с земляком. Мне целая комната не по карману, и ему тоже. И есть совсем нечего. И пить. И я даже не знаю, как вас зовут.
– Продовольственную проблему мы сейчас решим, – сказала Шила. – А с именами надо бы повременить пока что.
С земляком так с земляком, подумала она. Вот только выпью еще. Лучше земляк, чем возвращаться во дворец, а там Фрика сидит в кресле… с блаженным видом…
Это тоже – что-то астафское, необычное, загадочное, подумал он. Никто не называет имен в первый день знакомства. Может, даже целую неделю – встречаются молодые люди, и не знают имен друг друга! Почему такие вещи никогда не приходят в головы жителям провинции? Вот поэтому-то в провинции такая скука. А, кстати, может – она девушка из благородной семьи? Придворной семьи? Ведь в Астафии так много благородных семей.
В соседней лавке выбор был невелик, но боек. Шила заинтересовалась было «охотничьим» глендисом, пока не поняла, что это просто протухший глендис, щедро сдобренный специями, облитый молодым вином, и обжаренный дважды. Пришлось купить обычный глендис, недавно испеченный, и кувшин вина, судя по виду, тоже недавно испеченный.
В каморке на втором этаже было две кровати. Земляк проснулся и сел на своей кровати, разглядывая художника и Шилу.
– А, – сказал он. – Добрый вечер, или чего там. Знакомое лицо.
Она сразу его узнала. Это был тот самый охранник, у которого она украла кинжал.
– Кружки у вас найдутся? – спросила она, обращаясь к обоим сразу.
– Ага!
Теперь и он ее узнал – по голосу, а то сперва его сбила с толку разница в масштабах окружающей обстановки – в огромном зале Замка Оранжевых Листьев Шила казалась совсем маленькой, а здесь, в крошечной каморке с низким потолком, выросла до обычных женских размеров, хотя, возможно, похмелье тоже повлияло на восприятие. В углу помещался мольберт с начатой картиной, и несколько холстов стояли, прислоненные к стене. Шила осмотрела все холсты и решила, что работы художника – подражание, и весьма низкого качества, наиболее модным художникам современности.
Она присела на постель, а художник пристроил с нею рядом блюдо с глендисами. Массивный кувшин поставили на пол, дабы не опрокинулся он.
Бывший охранник порылся в углу, поднимая и роняя разную утварь, и достал из походного мешка две жестяные кружки. Протерев их углом простыни, он галантно протянул одну из них Шиле, подмигнув, а другую художнику.
– Мужчины пострадают взалкать из одного кубка, – изрек он галантно и высокопарно. Во всяком случае, так ему казалось.
Художник много болтал о жизни в столице, с которой совершенно не был знаком, упоминал иногда, извиняющимся тоном, жизнь в провинции, рассуждал о манере письма, а затем изрек философскую фразу:
– На самом деле в искусстве все не так, как об этом думают обыватели.
Он очень устал и проголодался за день, и съел сперва свой глендис, а затем и глендис Шилы, и захмелел. Сказав, что он только немного подремлет, а потом примет участие в дальнейших развлечениях, он повалился на кровать охранника и сразу уснул. Ему снилось, будто он служит дворецким во дворце у Роквела, и Роквел следит, чтобы художник не крал у него краски и кисти. Художнику очень хотелось нарисовать большое полотно и показать Роквелу, чтобы Роквел увидел, что художник – гений, и стал бы давать ему краски сам, и освободил бы от обязанностей дворецкого, но он все никак не мог улучить момент, а потом мать Роквела, красивая женщина средних лет, увлекла его в свою спальню, где были и краски, и кисти, и холсты, но не дала ему работать, повторяя – да возляжем, да усладимся, и в конце концов он сдался и возлег.
А тем временем Шила и бывший охранник продолжали пьянствовать и прикончили оставшееся вино. Шила то и дело поглядывала в тот угол, где лежали вещи охранника.
– …И что же было потом? – спросила она рассеянно, продолжая разговор.
– А потом мы всех переколошматили, – объяснил охранник. – Не поверишь, как бестии фауны дикой сражались мы с ними, проявляя доблесть! Ну, мы-то люди бывалые, сезонные. А вас увез Зигвард суразный, тебя и матушку твою. Но помнил я о тебе все время сие. Сразила ты меня, сразила. Пылает огнем пламенеющим сердце мое сердечное.
– А меч вон тот у тебя откуда?
– Трофей. Парень, который первый на меня насел, получил сполна. Всю свою долю горькую инкурировал. А ведь предупредил я его, изверга неаппетитного, сказал, мол, да не полезь ты на воина куражного, да не будет тебе тогда конкуссии страшнейшей. Не со смердом контемптибальным дело кондуктируешь, но с воином многоопытным, интрепидным, в бою закаленным вражескою стратегией.
Он протянул руку к ее шее.
– Не так, – сказала Шила. – Ложись-ка ты на кровать. На спину.
Ему понравилось это предложение. Шила встала, шагнула в угол, сказала «Я сейчас» и взяла в руки меч. В поммеле было отверстие, и сквозь отверстие это продета была зеленая лента. Только сейчас Шила поняла, что это не просто лента, но лента для волос. Фрика.
Она поставила меч в угол, шагнула к кровати, и взобралась на лежащего на спине бывшего охранника. От него пахло потом и вином. Склонясь к нему, Шила вытащила правой рукой из охотничьего сапога кинжал и приставила его к горлу охранника, сбоку.
– Это такая эротическая игра, – сказала она. – Сейчас ты мне честно расскажешь, что было на самом деле, и, дабы вознаградить тебя за безупречную честность твою, я, так и быть, не буду ковыряться этим ножиком в твоей шее, и может даже предамся с тобою утехам сладострастным.
– Э, – сказал охранник.
– Откуда у тебя этот меч?
– Я же сказал…
Острие кинжала уперлось ему в шею и прокололо кожу.
– Кап, кап, – сказала Шила. – Кровушка закапала, постель художничку испачкала. Ничего, скажешь ему завтра, что у девушки, мол, месячное недомогание как раз случилось. Не лги мне, о рыцарь бестрепетный! Тот, кому меч этот принадлежал, дюжину таких как ты на кубики нарежет, от завтрака хорошо сервированного не отрываясь. Где взял?
– Он… он на меня напал, – сказал охранник. – Я ничего ему не сделал, а он напал.
– Где?
– В замке. В коридоре.
– А потом?
– Дал мне по морде.
– А потом?
– А потом я упал. И до утра не очухался. Легко ли!
– А до этого?
– А до этого я был… прятался.
– Где?
– За уступом.
– От кого?
– Известно от кого. От Фокса.
– Фокс ведь был твой начальник.
– Да.
– Зачем же ты от него прятался?
– Ну, как же не прятаться. Он меня убить хотел.
– Зачем? Уж не натворил ли ты чего сгоряча, от бестрепетности своей?
– Ему Фалкон велел. Фалкон меня послал за Фоксом. Я сходил, Фокс идет, я за ним, на расстоянии. А Фалкон был как бы даже не в себе. Я зашел за уступ, а Фалкон за стену держится, и говорит Фоксу – чтоб никого живого в замке не осталось, сперва охрану, а потом этих двух.
Ого, подумала Шила. Так, стало быть, Фалкон был еще жив, и Фалкон нашел силы выйти из апартаментов. «Этих двух». Может, он и сейчас жив?
– А потом?
– Когда?
– Когда ты вновь пришел в сознание и белый свет увидел.
– То утром было. Я утром весь замок обшарил. Там были убитые, но не все.
– Кто именно, если это, конечно, не государственная тайна, впрочем, даже если тайна, все равно говори.
– Фалкон был, Хок был. Трупы. И Фокс, только Фокс не в замке лежал, а снаружи, на камнях.
– А он?
– Кто?
– Который тебе в морду дал.
– Его там не было. Совсем. Только меч лежал, на полу.
Шила погладила его задумчиво по сальным волосам.
– Сказать, что ли? – спросила она.
– Что сказать? – спросил он.
– Не что, а кому. Правителю Зигварду о твоих подвигах.
– Не надо.
– А раз не надо, тогда уезжай отсюда, герой непуганый, и больше в Астафии не появляйся. Никогда. Понял ли ты, что сказала я тебе?
– Понял.
– Смотри же. Ты думаешь, я просто так сюда пришла? Меня Зигвард послал. За тобой следят.
– За мной?
– Ну да. У нас вообще-то за всеми следят, но за тобой теперь следят специально и особенно.
Шила убрала кинжал в сапог и слезла с перепуганного охранника.
– Обещаешь, что не будет тебя к утру в городе, воин бледный?
– Обещаю, – сказал он, садясь на кровати и прижимая рукав к порезу на шее.
Выйдя на улицу, Шила постояла некоторое время у стены, соображая. Сопоставив то, что она слышала и видела в стане (многое) с тем, что ей рассказал охранник, она вскоре пришла к некоторым выводам, а именно:
Первое. Вовсе не Зигвард их спасал. Зигварду их, ее и Фрику, привезли прямо в стан. Это и раньше было ей известно, но теперь подтвердилось.
Второе. В операции по спасению участвовал Брант. Очень возможно, что именно он был инициатором операции.
Третье. С Брантом что-то случилось. На Фрику он сердит, конечно, поэтому его нет в городе, но меч его остался в замке. Может, он убит, а труп увезли? Вряд ли. Труп Фалкона оставили, а Бранта увезли – сомнительно.
Четвертое. Нужно поговорить с Зигвардом. Очень не хочется, но надо.
Место было не из приятных, но зарядил дождь, и все грабители попрятались, и все остальные жители тоже. Было два часа пополуночи, когда Шила, промокнув до нитки, взошла по ступеням дворца и залепила пощечину зазевавшемуся стражу, вставшему ненароком у нее на пути.
Страж, бодрствующий у апартаментов Зигварда, поклонился, но, поняв, что Шила намерена войти, сделал движение – не то, чтобы остановить, преградить ей путь, или просто слегка помешать, но дать понять, что такое ее поведение не соответствует этикету, и тоже получил по морде.
Зигварда не было в гостиной. Его также не было в столовой и в кабинете, куда Шила даже не стала заходить. Она направилась в спальню.
– Добрый вечер, – сказала она, входя.
Зигвард устремил на нее взгляд, а любовница его, которую Шила не успела и не старалась разглядеть, нырнула под одеяло, делая вид, что ее здесь вовсе нет, и долго ворочалась, пытаясь принять незаметную позу.
– Тебе идет, – сказал Зигвард, оглядывая Шилу с отеческой нежностью и отеческим же легким раздражением. – Мокрый вид. Как разозлившаяся фея из славского леса.
Шила присела на кровать, рассчитывая придавить прячущейся любовнице какую-нибудь конечность, а еще лучше шею.
– Я только хочу кое-что спросить, – сказала она, запуская руку под одеяло. Под руку попались крупные кудри любовницы, и Шила запустила в них пальцы, а потом сжала и стала возить голову любовницы туда-сюда, а любовница стала тихо мычать от боли.
– Перестань, – сказал Зигвард.
– Можете вы мне откровенно ответить…
– Мы все еще на вы?
– … на один волнующий меня вопрос?
– Да, конечно.
– Ммм, – сказали из-под одеяла.
– Имя Брант вам ничего не говорит?
Зигвард удивленно поднял брови.
– Говорит, – сказал он.
– Кто он?
– Зодчий.
– Где он сейчас?
– В Теплой Лагуне. Ты его знаешь? Перестань, тебе говорят!
– Ммм! – из-под одеяла.
– Он там поселился, или проездом?
– Поселился. Но, возможно, вскоре… перестань!.. вскоре приедет ко мне, помогать строить столицу. Я его пригласил.
– Лично?
– Письмом.
– Он точно в Теплой Лагуне?
– Совершенно точно. Ты его знаешь?
– Немного. Когда вы в последний раз виделись?
– С Брантом?
– Да.
– Стыдно сказать, – сказал Зигвард.
– И не надо.
Решив, что она узнала все, что ей следовало знать, Шила хлопнула ладонью по массивному крупу зигвардовой любовницы и вышла.
Придя к себе, она быстро переоделась и через знакомую читателю дверь перешла в апартаменты Фрики.
По обыкновению, Фрика сидела в кресле у окна, а жирная служанка спала в княжьей постели, распустив губищи.
– Зигвард? – тихо сказала Фрика.
