Текст книги "Год Мамонта"
Автор книги: Владимир Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
* * *
Храм Доброго Сердца был переполнен.
Фокс и двое охранников протолкались сквозь толпу и дождались конца пламенной проповеди. Редо призвал прихожан помнить о своем долге перед Создателем в эти трудные для города дни. Когда он вышел в служебные помещения, Фокс и охранники отправились за ним.
Он оглянулся, и Фокс жестом велел ему следовать дальше, в кабинет.
В кабинете Фокс подождал, пока Редо пожмет плечами и сядет в кресло.
– Есть у нас к вам предложение, – сказал он. – Вы выйдете на балкон княжеского дворца и произнесете перед горожанами речь, в которой призовете их записаться в ополчение для защиты столицы.
– Я этого не сделаю, – сказал Редо. – Речь я произнесу, но взяться за оружие я им не порекомендую.
– Фалкон предупредил, что вы откажетесь.
– Я не отказываюсь. Я отказываюсь призывать ни в чем не повинных граждан к войне.
– Это одно и тоже. Хорошо. Теперь вы мне скажете, где именно вы прячете княжну.
– Какую княжну?
– Редо, у меня мало времени.
Редо невинно посмотрел Фоксу в глаза. Фокс перегнулся через стол и схватил его за рясу.
– Где княжна? Ее видели, она где-то здесь.
– Какая княжна? Шила?
– Да.
– Нет ее здесь. Я ее много лет не видел.
– Ложь во спасение, – заметил Фокс. Он отпустил Редо, сел в кресло, и кивнул охранникам.
Некоторое время Редо сосредоточенно, без особой жестокости, били. Редо молчал, только иногда крякал от ударов. Фокс поднял руку.
– Где Шила?
– Понятия не имею! – крикнул Редо, рассчитывая, возможно, что его услышат прихожане. – Я же сказал, я ее не видел очень давно!
Фокс кивнул. Охранники снова взялись за дело. Брызнула кровь, хрустнула кость, из горла вылетел хриплый крик.
– Стоп, – сказал Фокс.
Охранники остановились, тяжело дыша. С лиц их тек пот.
– Подождите меня здесь.
Когда-то в верхних помещениях проживали приезжие священники и дьяконы, не успевшие найти себе жилье. Теперь таковых не было. Вновь обредший, в силу событий, прихожан, новых дьяконов Храм обресть еще не успел.
Освещенное окно дормера, видное из проулка.
– Подождите меня здесь, – сказал Фокс, вставая. – Больше его пока не бейте.
Он вышел.
Прыгая через несколько ступенек сразу, Фокс взлетел на верхний уровень и открыл первую же дверь. Пусто. Вторую. Кладовая. Третья была заперта, и он выбил ее ударом ноги. Пусто. Четвертая. Пусто. Седьмая по счету дверь была заперта, и ногой ее выбить с первого раза не удалось. Она не казалась особенно прочной, посему можно было заключить, что она укреплена изнутри. Фокс припал ухом к двери. Ему показалось – нет, он не ослышался – что скрипнуло окно.
Крыша Храма расположена так, что на соседние крыши не прыгнешь.
Фокс побежал обратно к лестнице, скатился на предыдущий уровень, и ниже, и еще ниже. Бежать к главному входу было не с руки. Вместо этого он ввергнулся в боковую часовню, поднял одну из скамеек, и бросил ее в оконный витраж. Стекло зазвенело, падая на пол и на мостовую. Фокс выпрыгнул в окно и задрал голову. Никого. Он рванулся вдоль стены Храма, повернул за угол и снова поднял голову. Никого.
* * *
Услышав шаги, Шила насторожилась. Кто-то попытался открыть дверь. Она вскочила на ноги и кинулась к столу, на котором, на самом видном месте, помещался моток веревки, оставленный Брантом. Последовал удар в дверь ногой, но стальная подпорка и три добротных, мастерски прилаженных засова выдержали. Шила открыла окно и с веревкой в левой руке выбралась на крышу. Ни башмаков, ни куртки – только охотничьи штаны и белая рубашка. Волосы растрепаны, но это такой стиль.
Высота была впечатляющая. У Шилы закружилась голова, но она заставила себя на четвереньках перебраться по широкому карнизу за дормер, и по наклонной крыше поползла к шпилю. Известняковые лепестки на шпиле, названия которых Брант не помнил, не внушили ей доверия, но нечего было и думать обматывать веревку вокруг шпиля – слишком толстый он был у основания, слишком скользкая была крыша. Шила завязала веревку на лепестке тройным узлом и подергала ее. Веревка держалась. Что-то вспомнив, она тремя яростными движениями оторвала от рубашки кружевной воротник и, наложив его на веревку, схватилась и выпрямила ноги.
До карниза она съехала благополучно.
Где-то она читала, может в детстве, что при спуске и подъеме вдоль или по отвесным стенам следует стараться не смотреть вниз. Она и не смотрела. Только миновав карниз и повиснув над мостовой, до которой было футов эдак восемьдесят, она вспомнила, что Брант велел сначала посмотреть, нет ли там кого, внизу. Она посмотрела. Внизу никого не было, зато она сразу поняла, почему смотреть не следует. Она едва не закричала.
Поймав веревку босыми ногами, она попыталась сделать на ней полу-петлю, просунув между ступнями, и таким образом ослабить нагрузку на руки. Получилось. Получилось бы лучше, если бы ноги не были босые. Она начала медленно съезжать вниз. Рукам было больно, и кружевной воротник скоро вырвался и куда-то упал, но она съезжала. Она не знала, сколько футов оставалось до земли, когда она вдруг, не отпуская веревки, полетела вниз – развязался узел на лепестке. Она поняла, что сейчас либо будет больно, либо она умрет.
Ни того, ни другого не случилось. Ее поймали за талию и за подмышки, и упали вместе с ней, под нее, а затем перекатились вместе с ней набок. Она хотела уже было поблагодарить спасителя и испугаться, когда заметила, что отпускать ее не собираются. Спаситель встал и поднял ее на ноги рывком, взяв за предплечье и за волосы.
– Вот убилась бы к лешему, что с тобой потом делать? – спросил Фокс.
* * *
Брант сидел у расширенного лаза, отдыхая. Вдалеке раздавались неравномерные редкие удары лома, завернутого в материю. Потом лом вдруг загремел глухо и до Бранта донесся вскрик Нико, сопровожденный коротким ругательством. Нико вообще ругался редко, борясь за чистоту ниверийского языка.
Брант встал и пошел смотреть, не умирает ли Нико. Нет, Нико не умирал, он только прыгал на одной ноге, держась за нее обеими руками, шипя и морщась.
– Ну-ка, выпрыгни оттуда, – сказал Брант.
Нико запрыгал вон из углубления, уступая Бранту место. Время было очень позднее – далеко за полночь. Брант взялся за кирку и хрястнул ею в известняк. Кирка прошла насквозь.
Не веря себе, Брант несколько минут подряд в остервенении терзал известняк, отбивая большие куски и не обращая уже никакого внимания на боль в ладонях. Отверстие ширилось. Скорее же, скорей, говорил он себе.
Когда отверстие увеличилось настолько, что можно было просунуть голову, Брант запалил лучину от факела и бросил ее внутрь. После этого он заглянул внутрь сам.
Каменная коробка с деревянным топчаном и дверью явилась его яростному взору. Пробитое отверстие находилось на уровне колен, если стоять в коробке. Окон не было. Пол был каменный. Одна из камер? А сколько их таких здесь?
Внимание его привлек какой-то предмет на полу, возле топчана. Брант зажмурился и вытащил голову из отверстия. Взяв кирку, он молча принялся за работу снова. Через четверть часа, пока Нико обследовал поврежденную ногу, он расширил лаз настолько, что в него можно было проползти. Брант поднял факел и кинул его в лаз. В коридоре стало темнее, чем бывает ночью.
– Эй, – сказал Нико. – Ты бы, того… другой бы факел запалил сначала.
Но Брант не слушал. Он протиснулся в отверстие и встал на ноги. Подняв факел, он подошел к топчану и поднял предмет.
Это была обыкновенная лента для волос. Лента как лента. Мало ли, сколько женщин в Астафии носят ленты. Мало ли, сколько женщин прячет у себя в подземелье старина Фалкон. Может, ему нравится. Может, он сексуальный маньяк.
Он сунул ленту в карман. Рука его нащупала кожаный мешок в том же кармане. Он вынул его машинально, чтобы глянуть на светящийся кубик.
Кубик не светился.
Брант поднял факел и швырнул его обратно через лаз, после чего он еще раз заглянул в мешок. Сомнений не было – кубик не светился.
Брант вылез из каменной коробки. Нико, захватив факел, ушел, но недалеко. Ориентируясь по отсветам, один раз упав, Брант догнал его.
– Нашел, чего искал? – спросил тактичный Нико, понятия не имевший, что именно ищет здесь Брант, зачем долбает стены киркой, но думающий, что это Бранту для чего-нибудь да нужно.
– Да, – сказал Брант. – Но мы, кажется, опоздали. Пойдем посмотрим, что там делается на свете белом.
На свете белом шел мокрый снег. Несмотря на это, и несмотря на поздний час, на улицах наличествовало какое-то непонятное движение. Люди куда-то спешили – не ночные грабители, не ранние фермеры, а просто люди, разных сословий и возрастов, обыкновенные, которым в это время полагается спать и видеть сны о том, как они вдруг разбогатели и ходят пьяные и веселые.
Брант снова проверил кубик. Нет, света не было. Он сравнил ленты – ту, которую нашел, с той, что была продета сквозь поммель.
– Храм, – сказал он. – Храм Доброго Сердца. Бегом.
Они побежали, Брант быстро, Нико хромая и прося обождать.
Двери Храма были открыты настежь. В Храме толпились люди. У всех у них был такой вид, как будто они собрались в далекий поход по спешному делу и зашли сюда только на минуту и из-за этого неловко себя чувствуют. Брант прошел в служебные помещения, а Нико, сказав, что он останется поговорить с людьми и выяснить, что происходит, присел на одну из скамеек в главном зале, недалеко от алтаря, положил голову на руки, и уснул.
Дверь в кабинет Редо оказалась незапертой. Брант вошел и ничего не увидел – было темно. Наощупь он прошел к ящику со свечами, наощупь нашел огниво.
Редо лежал распростертый на полу посередине кабинета. Брант кинулся к нему и присел рядом. Редо дышал, но хрипло и с усилием. Брант бросился к столу, схватил кувшин с водой, и прыснул Редо в сине-черное от синяков и засохшей крови лицо.
Редо открыл один глаз. Второй открываться отказался, заплыл.
– Что с вами? – спросил Брант. – Вы видите меня? Слышите? Где Шила?
Редо закряхтел, застонал, и принял, не без помощи Бранта, сидячее положение.
– Шилу увезли, – сказал он сипло. – Фокс и охрана.
– Вы им сказали, где она прячется?
– Еще чего, – сказал Редо, поводил языком во рту, и выплюнул передний резец. – Сами нашли. Нашли, увезли, а потом Фокс вернулся, чтобы мне об этом сообщить. Ну, не специально для этого. Ему нужно было отпустить двух заблудших, которые меня тут держали.
– Как держали?
– За руки. Чтобы я не упал или не убежал. Город эвакуируется. Фалкон и воинство ушли первыми. Фалкон решил, видимо… Да?
– Да. Фрики тоже нет. Вам нужна помощь?
– Помогите мне подняться на ноги.
Брант осторожно взял Редо под мышки и поднял. Редо постоял, опираясь на Бранта, а потом попробовал постоять сам. Получилось.
– Чего уж теперь, – сказал он мрачно. – Теперь уж ничего. Теперь придет Лжезигвард и все будет либо лучше, либо хуже, либо также. Жена, как увидит меня с такой мордой, сразу уедет к теще. Она все терпела, и нищету, и насмешки, но такой морды… – он взял у Бранта свечу, неуверенно подошел к столу, и зажег трясущейся рукой все свечи в канделябре, шипя от боли. Отдав свечку Бранту, он двинулся к зеркалу, висевшему возле камина, и внимательно рассмотрел свое лицо. – …да, с такой мордой ей лучше на глаза не показываться. Как есть уголовник. Надо сперва подлечить морду, а уж потом домой идти. Сколько ж такая морда лечиться будет? Ого. Долго. Месяц, наверное, а может и год. Брант, у вас была когда-нибудь такая морда?
– Не припомню, – сказал Брант, мрачно глядя на Редо.
– Да, такое лучше не запоминать, – согласился Редо. – Честно говоря, я не думал, что Фалкон оставит город. Наверное, очень большие силы идут из Кронина. Возможно, вперемешку со славами. Только бы не артанцы.
– Боитесь артанцев?
– Нет, боюсь, что тогда все население убежит. Славы, конечно, тоже не подарок. Но все же. Неизвестно еще, кто лучше – славы или ниверийцы. Я никогда не видел, как выглядит захваченный город, и как ведут себя захватчики. Слышал всякое, а видеть – не видел. А вы видели?
– Вам нужно отдохнуть, – сказал Брант.
– Да, – согласился Редо. – Отдых – великое дело. Очень способствует развитию мысли. Если бы все все время отдыхали, мысль развилась бы до вселенских размеров. Беда в том, что, похоже, никто никогда у нас не отдыхает, каждый все время чем-то занят, поэтому и мысль не развивается совершенно. Это просто напасть какая-то – идешь, бывало, по улице, смотришь на народ – нет, не развивается мысль. Щеки иногда развиваются у тех, кто много ест, а мысль нет. Идите домой, Брант. Идите и отдохните. А там видно будет.
Он вдруг выронил свечу и стал падать на спину. Брант подхватил его и осторожно уложил на пол.
– Я, вроде бы, умираю, – сказал Редо.
– Вам нужен лекарь, – сказал Брант намеренно твердым, суровым голосом.
– Не думаю, что он мне поможет. Идите, Брант, идите. Я… это…
Он потерял сознание.
Брант прокусил себе губу до крови. Он ничего не сказал Редо, ничем не поделился – просто передал ему Шилу с рук на руки. И вот Редо умирает, а Шилы нет. Их кто-то видел, как они входят в Храм, или неуемная Шила имела глупость показаться здесь на людях. Дура! Стерва! А он, Брант – подставил человека. И человек этот сразу согласился и не задавал вопросов. Но что же делать?
Он разорвал на груди священника рубашку. Да, ничего не скажешь. И сказал бы, да нечего. Лекарь? Лекарь. Да, нужен лекарь.
В главном зале уже никого не было. Очевидно, люди сочли, что провели здесь достаточно времени, и отправились по неотложным делам.
За все время в Астафии Брант ни разу не встретил ни одного лекаря и не знал, где их искать. Неожиданно он вспомнил, что проститутки часто обращаются к лекарям в силу разных недомоганий, имеющихся у них как следствие образа жизни. До Улицы Святого Жигмонда было три квартала.
Город не то чтобы паниковал, но находился в состоянии сосредоточенного возбуждения. Все куда-то бежали и что-то или кого-то искали, и, очевидно, не находили. По улицам катились повозки, нагруженные скарбом.
Улица Святого Жигмонда была вся в движении, но проституток нигде не было видно. Брант пробежал квартал, и в следующем квартале ему попалась одна, стоящая безучастно у стены, явно артанского происхождения.
– Мне нужен лекарь, – сказал ей Брант. – Человек умирает. Вот тебе десять золотых, скажи, где найти лекаря.
– Лекарь уехал, – сказала она. – Пойдем, я тебя успокою, а то ты очень кричишь.
– Некогда мне, – сказал Брант. – Некогда! Лекарь! Эй, люди! Мне нужен лекарь! Кто-нибудь знает, где здесь живет лекарь?
На него никто не обращал внимания.
– Успокойся, – сказала проститутка. – Скоро нас всех убьют. Придут кронинцы и славы, и всех перережут. Напоследок хотелось бы сделать доброе дело. Пойдем.
Брант дико посмотрел на нее. Какая-то она была вся совершенно спокойная, особенно на фоне остальных жителей и его самого – грустная и уверенная. И очень некрасивая.
Неожиданная мысль пришла ему в голову.
– Ты веришь в Создателя? – спросил он.
– По разному, – сказала она. – День на день не приходится. Вообще-то я верю в… мне положено верить…
Брант почувствовал чью-то руку у себя на поясе и автоматическим движением поймал запястье. Оно оказалось очень тонким. Он посмотрел – мальчишке было лет двенадцать.
– Пустите, господин мой! – закричал мальчишка. – Пустите, вам говорят! Не трогайте меня! Я вам ничего не сделал!
– Ты хотел украсть у меня кошелек.
– Нет, не хотел.
– Не рвись, – сказал Брант. – Не рвись! Слушай. Да не рвись ты! Ты мне нужен. И ты тоже, – сказал он проститутке. – Вы мне оба нужны. Это не займет много времени. Час или два. Я вам заплачу. Обоим. Сколько скажете, столько и заплачу. Слышите? Пойдемте со мной. Прямо сейчас.
* * *
Сейская Темница была настолько переполнена, что к Комоду в пещеру-камеру на втором нижнем уровне, находящуюся на некотором расстоянии от остальных, за поворотом, посадили еще одного человека – не прямо с улицы, свежеарестованного, но проведшего здесь несколько дней. Заключенных сортировали как попало и не слишком учитывали.
Комод был не то, чтобы очень рад соседу, но поначалу как-то оживился, вышел из апатии, и даже предложил поделиться с ним скудной едой, которую ему доставили час назад – сырой хлеб, вода, и немного свекольного сахара. Сокамерник оказался никем иным, как купцом Бошем, тем самым, что совсем недавно собирался строить доходный дом для богатых на месте снесенного Храма. За время ареста и сидения в темнице он очень похудел и побледнел, и совсем упал духом. Комод пытался с ним заговорить, и вскоре ему это удалось.
Купец жаловался на злосчастную судьбу, вспоминал, какой он был всемогущий несколько дней назад, обижался вслух, падал духом еще ниже, говоря, что теперь уж все равно, и в конце концов поведал причину своего ареста. Оказалось, что сын его, собиравшийся стать храбрым воином и сражаться под знаменами Фалкона, проявляя доблесть, подслушал разговор между Бошем и каким-то купцом-южанином, в котором упоминался Фалкон. Терминологии сын не уловил, но понял, что разговор ведется в недоброжелательных тонах, и поспешил, как истый патриот, во дворец, где попросил свидания с любым из руководителей охраны. Руководитель принял донос к сведению, записал показания и адрес, и вскоре за Бошем пришли. Сына его похвалили, пожали ему руку, и отпустили гулять. Особняк перевернули вверх дном и конфисковали, выставив там охрану. Сына обратно уже не пустили. Теперь он, наверное, жалеет о содеянном, ибо куда ему деваться? Соседи его к себе не пустят – сын опального купца никак не подходит на роль желанного гостя. В дом для беспризорных детей он не пойдет, поскольку там такие звери живут, что никому не пожелаешь. Где он теперь, глупый щенок – шляется, небось, по улицам, милостыню просит, а какая нынче милостыня? В Создателя никто не верит, и всем, кто просит милостыню, говорят – иди работай!
Комод слушал всю эту чушь и не знал, что лучше – одиночество или причитания сокамерника. Он ждал прихода охранников, ждал суда, прикидывал возможность казни без суда, надеялся, что, может, ему принесут яд, пытался писать плохим пером на скверной бумаге письмо Фалкону с уверениями в преданности – словом, не находил себе места. А тут еще этот зануда, который хочет все время говорить, и только о себе и о своем сыне, которого он нисколько не винит, нет, не винит, ибо обстоятельный купец должен все предвидеть, все возможности, и быть значительно осторожнее – это же первый закон для деловых людей, первейшее дело!
Купец уснул, а когда проснулся и начал было причитать снова, Комод вдруг пересел к нему и сказал, делая круглые глаза:
– Шшш! Тихо.
В коридоре-тоннеле послышались шаги. Где-то отодвинули решетку. Раздались приглушенные крики. Потом опять открыли решетку, уже другую, ближе. Опять крики.
Купец Бош повертел головой, сел, глаза его наполнились ужасом. Комод поразмыслил, облился холодным потом, посмотрел вокруг, и поспешно задул свечу.
Опять шаги, опять лязг замков, опять крики – умоляющие, истеричные. Да тут же всех подряд просто убивают, подумал Комод. Батюшки, батюшки. Почему? Может, в городе что-то случилось? Вот, опять, совсем близко! Отодвигают решетку. Крик. Треньканье тетивы! Да, заключенных пристреливают. Всех подряд? Или нет?
– Эй! – раздался голос в коридоре. – С той стороны все?
– Да! – откликнулись сразу два голоса.
– А здесь проверил?
– Да, все нормально.
Комод и Бош затаили дыхание. Голоса раздавались совсем близко.
– Ну, что, идем? – сказали в коридоре.
– Да пошли, вроде все, – ответили ему.
Загремели сапоги по утрамбованной глине. Голоса и шаги удалялись. Удалялись. И пропали.
– Что это было? – шепотом спросил Бош.
– Не знаю, – сказал Комод. – Наша пещера за поворотом. Может, нас не заметили.
– Хорошо бы, если так.
Комод прислушался. Во втором нижнем уровне стояла абсолютная тишина. Даже крысы не шуршали и не бегали.
На всякий случай Комод подождал – так долго, как только смог, примерно четверть часа, после чего он нашарил огниво и зажег свечку. Сунув лицо меж прутьев решетки, он сказал сценическим шепотом:
– Эй! Хо! Есть кто-нибудь?
Никто не отозвался.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. В КРОНИНЕ
Устроив себе кабинет в восьмиугольной башне на крыше ратуши, предварительно выселив из нее мэра, Зигвард занимался делами управления, вернее, пытался заниматься, а ему мешали. Об этом ему когда-то рассказывал Кшиштоф. Взяв власть в Висуа, брат Забавы едва не потерял ее в первую же неделю, и дело было вовсе не в повстанцах, заговорщиках, или дворцовых интригах – нет. Новая власть едва не захлебнулась в лавине доносов.
Тоже самое происходило теперь в Кронине. Убедившись, что в городе действительно произошли перемены наверху, сперва чиновники, а затем и частные лица, начали писать доносы друг на друга и заваливать ими новое правительство. Зигвард нанял дюжину секретарей, но вместо того, чтобы заняться сортировкой доносов, отделяя глупость от действительно стоящих предупреждений, секретари стали писать доносы сами.
Излюбленной темой доносов было то, что в последующие века называли коллаборационизмом. Понятно, что живя двадцать лет под властью узурпатора, невозможно так или иначе с ним не сотрудничать – хотя бы просто платя налоги. Таким образом, в коллаборационизме был замешан весь город и окрестности. Поскольку всем жителям Ниверии вменялось прославлять Фалкона при каждом подходящем случае, а такие случаи предоставлялись им каждый день, начиная с момента пробуждения в собственной постели – само по себе случай вполне подходящий – коллаборационизм был налицо. Некоторые доносы так и начинались – «Все эти двадцать лет имярек прославлял узурпатора». Иногда писали «узурпера» или «зупетера» – кто как слышал и понимал, но сути дела это не меняло.
Были и серьезные обвинения.
«Всячески препятствовал приходу законной власти и намерен заняться саботажем теперь».
Или:
«Намеренно переиначил цифры, дабы законная власть, которую мы все с таким нетерпением ждали, потеряла все свои средства».
Или:
«Открыто объявил о своих планах убить законного нашего любимого Великого Князя и всех членов его министрации».
Или:
«Пекарь Бубло страшный человек. Он свел в могилу двух жен, все его сыновья стали преступниками, а дочери проститутками, он и до вас, князь, доберется, вот увидите, и лучше бы вам его остановить, пока не поздно. А хлеб он печет очень черствый, а цену заламывает такую, что хоть плачь, а у меня и так семья большая».
Зигвард читал это послание к концу дня, уставший и начинающий звереть от проявлений человеческой низости, и только поэтому оно его не рассмешило. Врет наверное, подумал он, наверняка не очень большая у него семья.
Поимка разведывательного отряда и радость фалконовых приспешников по этому поводу дала возможность славскому десанту пройти незаметно в юго-восточном направлении. Шпионы Фалкона следили за Северной Дорогой, и, расслабившись, пропустили марш-бросок. Прискакавший из Изумрудного Леса славский курьер доложил, что войско Князя Гленна остановилось.
Зигвард отдал приказ поднимать войска в поход и два дня подряд, бросив все, воодушевлял воинов пламенными речами. Войска выступили под управлением своих военачальников, получивших от Зигварда подробные инструкции, а сам Зигвард остался на некоторое время в Кронине, рассчитывая догнать воинов через день. Под вечер, походив по городу и поразглядывав население, он уединился в кабинете, где намеревался провести ночь. То есть, он думал, что уединяется. На самом деле он был в кабинете не один.
Вообще-то ничего сложного в управлении захваченной территории нет и много времени не отнимает. Как в любой другой сфере человеческой деятельности, предполагающей контроль над большим количеством ближних твоих, собственно работа – то есть получение информации, составление приказов, произнесение речей и закулисные интриги не занимают у расторопного политика больше трех часов в день, и частенько случаются дни, когда можно ограничиться четвертью часа. Остальное время политик посвящает либо бессмысленным публичным появлениям (если не амбициозен, но лишь тщеславен), либо просто исчезает из поля зрения – шляется мирно по бабам, или читает художественную литературу, или занимается серьезным делом – археологией, к примеру, но это редко бывает, ибо политики, большие и не очень, люди в основном весьма несерьезные.
Политики, не созданные, чтобы править, очень быстро стареют – из-за совокупности ежедневного многочасового вынужденного безделья и непомерной ответственности, возложенной на них, которую, сколько не бездельничай, все равно ощущаешь. В большинстве случаев комбинация эта приводит их к ощущению абсолютной безысходности, из-за которого быстро изнашиваются и ум, и тело, а душа замыкается на себе самой.
Все это Зигвард понял только в Славии, когда понаблюдал за действиями Кшиштофа и сам начал принимать политические решения. Мог бы и раньше понять, но Фалкон, в пору их общения, никогда не подпускал Зигварда к себе слишком близко.
Он решил не тушить свечу, чтобы весь город видел освещенное окно в восьмиугольной башне и знал – правитель бодрствует всю ночь, заботясь об их благе.
Сдернув портьеру с одного из окон, Зигвард разложил ее на полу. Второй портьерой он намеревался укрыться. Портьера, закрывавшая дверь, понравилась ему больше других – она была зеленая, а не бордовая. Рванув ее вниз, Зигвард оказался лицом к лицу с сыном своим Буком, которого не видел семнадцать лет.
Зигвард отскочил, а Бук шагнул вперед.
– Здравствуй, отец, – сказал он спокойно. – Рад тебя видеть в добром здравии.
К отцовским своим чувствам Зигвард относился так же легкомысленно, как ко всему остальному в жизни. Возможно поэтому те из его детей, которые проводили с ним время, любили его больше, чем дети обычно любят отцов. Бук был единственным сыном, которого Зигвард честно пытался воспитывать – в соответствии с устоями и теориями эпохи. Когда Бук родился, Зигвард был очень молод и неопытен, и многое воспринимал по-подростковому серьезно, включая отказы юного Бука следовать его наставлениям. Возможно поэтому существовала между отцом и сыном стойкая неприязнь, которую, как теперь оказалось, нисколько не уменьшили семнадцать лет разлуки.
Зигвард был неприятно удивлен видом своего сына. Бук, всегда склонный к полноте, был теперь неприлично, невежливо толст. Пороки и время уточнили неприятные черты его лица, а приятные размазали. Капризная нижняя губа казалась вдвое больше верхней.
– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Зигвард, пытаясь вспомнить, куда он положил меч. – С чем пожаловал?
– С известиями, – сказал Бук. – И с просьбой.
– Езжай обратно, – откликнулся Зигвард. – Все нужные мне известия уже получены, остальные будут меня только раздражать, а просьб никаких в данный момент я выполнять не намерен.
Бук сразу все вспомнил. Его отец совершенно не изменился за все это время.
– Я не шучу, – сказал он.
– Я тоже не шучу. Мы не виделись много лет. Я тебя помню прыщавым угрюмым подростком. Ты приезжаешь тайно, вламываешься без доклада, прячешься за портьерой, показываешь мне постную морду, и говоришь, что у тебя какие-то известия и просьбы. У меня есть для тебя известие – главный здесь я. И есть просьба – убирайся обратно к Фалкону. Когда мне будет нужно, я за тобой пришлю.
– Хорошо, – сказал Бук, вскипая. – Хочешь оставаться Лжезигвардом, оставайся. Спасибо за прием.
Он круто повернулся и шагнул к двери.
– Не надо так спешить, мальчики, – раздался мелодичный с хрипотцой голос из другого конца кабинета.
Зигвард стремительно обернулся. Бук тоже.
Аврора была хороша. Надменной походкой прошествовала она через помещение и остановилась перед Зигвардом. Узкое запястье, гордо откинутая голова, блестящие глаза.
– Вы сейчас ненавидите друг друга, – сказала она томно. – Оно и понятно. Поссорились перед расставанием, и все это время копили друг на друга злость. Вот оно и сказывается. Вам нужно провести вечер вместе, в женском обществе, и чтобы было хорошее вино.
Зигвард посмотрел на стол. Там недавно стоял колокольчик, чтобы звать – секретаря или охрану. Теперь колокольчик отсутствовал.
– Что вам тут нужно? – спросил он, ни к кому не обращаясь.
– Мы призраки из прошлого, – откликнулся третий голос, и Хок вышел из-за портьеры на свет. – Мы пришли вам служить, Великий Князь Зигвард, славный Конунг Ярислиф, если, конечно, вы нас примете. Нам больше некуда пойти. Здесь ваш сын, многократно вас предавший, здесь я, собиравшийся вас убить, и здесь Аврора, причастная ко многому.
– А что с охраной?
– Ваша охрана временно выведена из строя, – сказал Хок. – Кстати говоря, не знаю, чему вы научились в Славии, но с такой охраной вы долго не продержитесь. Легкомыслие, наверное, свойственно великим политикам – оно обезоруживает. Но Фалкона легкомыслием не проведешь. Он будет терпеливо ждать удобного случая. Вы можете отобрать у него столицу, можете загнать его в угол, можете публично его унизить, а он будет ждать, временами расчесывая волнистые свои волосы. И как только вы повернетесь к нему спиной, арбалетная стрела угодит вам точно между лопаток.
Помолчали.
Зигвард обошел стол и сел в кресло.
– Так что же замышляет старина Фалкон? – спросил он вежливо.
Бук и Аврора переглянулись, а Хок улыбнулся.
– Совсем другое дело, – сказал он. – Сейчас мы вам все расскажем.
