Текст книги "Белые волки. Часть 3. Эльза (СИ)"

Автор книги: Влада Южная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения

В шестнадцать лет кажется, что правила созданы лишь для того, чтобы их нарушать. Мир устроен не так, как хочется? Все можно изменить, было бы желание. Окружающие твердят, что твои желания невозможны? Закостенелые, глупые люди, не способные видеть дальше собственного носа. Ведь ты молода, сильна, и где-то внутри не отпускает ощущение, что знаешь чуть больше, чем остальные. Щелкнешь пальцами – и сдвинешь миры с привычной оси. Докажешь свою правоту – и победишь. Все по силам, нет ничего невозможного, если очень сильно хотеть. И верить.

И плевать, что родители не разрешают видеться с мальчиком, который нравится, приводят какие-то аргументы, кричат и топают ногами. Ты молода, сильна, ты двигаешь миры, ты имеешь право любить того, кого хочешь. И он тоже любит тебя, и нет сомнений, что вы созданы друг для друга и будете счастливы вместе всю жизнь. А родители… да что они в этом понимают?

И ты доказываешь, ты шагаешь вперед семимильными шагами, ты борешься без устали за возможность видеть мир таким, каким хочешь. Вселенная вращается вокруг тебя, как гигантский четко выверенный механизм, а ты пинаешь и пинаешь ее шестеренки, чтобы ускорить или изменить их ход.

А потом вдруг понимаешь, что родители были правы.

Эльза, конечно, поняла это не сразу. Сначала, как и положено, она боролась, бунтовала и доказывала. Ненавидела отца за его двуличие и жестокость, презирала мать за ее слабохарактерность. Она мечтала сбежать из-под родительского надзора, во сне и наяву грезила о том, как обретает свободу, тем более и шанс у нее имелся. Старший брат обещал ей поддержку и помощь, и где-то там ее ждал любимый человек. Вырваться бы к ним – а остальное уже не важно.

Днями и ночами, с того самого момента, как отец увез ее, рыдающую, и заставил бросить Алекса при смерти на пустыре, Эльза просила темного бога послать ей Димитрия для спасения. Он единственный с детства не подчинялся родителям, а силой и властью уже сравнялся с отцом. Ему не составило бы труда освободить сестру, увезти с собой, а Алекс так пострадал из-за нее, что никакая испорченная репутация Эльзу бы теперь не остановила. Она должна была находиться рядом, помогать залечивать его раны, ухаживать за ним. Ведь они так любят друг друга – разве можно бросить любимого в беде?

Наконец, ее просьбу услышали, и Димитрий все же пришел к ней. Но уже не как брат.

Что она почувствовала, когда он поцеловал ее? Что провалилась в какой-то кошмар, который совершенно не мог с ней наяву случиться. С самого детства Димитрий мучил ее, заставлял плакать, кусал и щипал ее, а Эльза то ненавидела его, то боялась, то жалела, но, подрастая, он стал другим, и в какой-то момент словно тонкая ниточка протянулась между ними. Она приняла его неправильность и простила, и все чаще мысленно занимала его сторону в ссорах с отцом. Стала видеть в старшем брате не только боль и тьму, но и крепкое плечо надежного защитника и мудрый совет хорошего друга.

Но она никогда не видела в нем мужчину.

И тем не менее, именно Димитрий открыл ей глаза на то, как на самом деле выглядит страсть. С Алексом все было по-другому: Эльза ни разу не теряла уверенности, что контролирует ситуацию и сможет остановить себя и его в любой момент. Несмотря ни на что их любовь была чистой, и светлой, и нежной, очень нежной и красивой. С Димитрием она не контролировала ничего. Только ощущала выжигающую похоть внутри него, грубое мужское возбуждение в сильном теле, когда он прижимался к низу ее живота, и видела бесконечный ужас в его глазах. Алекс хотел ее любить, Димитрий желал ее трахать, и даже при всей своей неопытности Эльза интуитивно определила, в чем здесь различие.

Как мог брат так предать ее? Зачем окрылил, заставил поверить в исполнение любых желаний, подбивал сопротивляться родительской воле? Да, предал, потому что превратил их близость в больное влечение, их только-только зарождающееся душевное тепло и доверие друг к другу – во что-то грязное и мерзкое. Эльза и себя ощущала грязной и мерзкой и корила за то, что спровоцировала его. Родители были правы, что запирали Димитрия с рождения. С самого начала они понимали, что в нем нет надежды на исправление и дальше станет только хуже. В нем нет добра, нет света, нет даже намека на что-то хорошее, и все, к чему он прикасается, становится испорченным. Эльза, конечно, сама виновата, что тянулась к нему. Родители видели его насквозь, а она – нет. Она жалела его и любила сестринской любовью и искренне хотела помочь, а он прикоснулся к ней так, как никогда не касался даже Алекс… забыть бы это, да не получается.

Отцу она ничего не сказала. Молчала и пожимала плечами в ответ на все расспросы. Она не знает, зачем Димитрий явился домой. Она не слышала, что брат делал и с кем разговаривал. Признаться бы, пожаловаться хоть матери, чтобы утешила, чтобы объяснила, почему так и есть ли здесь вина самой Эльзы, поделиться хоть с кем-нибудь моментом, который без конца крутится в голове и мешает спать. Ведь бывает же с дурными снами – расскажешь и больше не страшно…

Тогда Эльза попробовала открыться тому, кому доверяла больше всех. Кристоф все чаще пропадал где-то, но поговорить охотно согласился.

– Это из-за Димитрия, – робко начала она и замялась, подбирая слова.

– А что с ним? – удивился брат. – Слуги шепчутся, что видели кровь на полу. А ты знаешь, что тут было?

– Нет, – Эльза, и правда, не видела, что творилось в соседней комнате. Только слышала. Крики Димитрия, глухие удары и снова крики, а затем, после продолжительной паузы, низкий, хриплый, чужой смех, в котором с трудом угадывался голос брата. Тогда она едва ли могла пошевелиться, каждую секунду опасаясь, что он вернется к ней. – Димитрий… он меня пугает…

– Он всех пугает, Эль, – хмыкнул брат и потрепал ее по плечу. – Даже нашего отца. Даже рыночных. Ты слыхала хоть раз, что про него говорят за площадью трех рынков?

Крис принялся пересказывать ей сплетни, а Эльза смотрела в его лицо и слышала только восхищение старшим братом. Могла ли она вмиг разрушить этот идеал своим признанием? Окунуть ее обожаемого близнеца-братишку в неприглядную реальность, как Димитрий поступил с ней самой? Нет, не могла, потому что на собственной шкуре поняла, как это больно – разочаровываться в том, кого любишь.

Больше Эльза никому не сказала ни слова.

Вселенная продолжала вращаться вокруг, но Эльза не видела смысла пинать шестеренки. Чего доброго сунешь палец – отхватит полруки. У нее, конечно, оставался Алекс, но как им теперь быть вместе? Она не знала.

А потом Северина сообщила, что Алекс никогда ее, Эльзу, по-настоящему и не любил.

Нет, сначала подруга все скрывала. Берегла ее от разочарований, словно хрупкую вещь – от тряски. Видимо, что-то в Эльзе и в самом деле надкололось, потому что после визита Димитрия и ее последующего погружения в себя даже Виттор сменил гнев на некоторую милость и разрешил Северине приходить. Тюремщика, правда, пока не снял, но хоть какой-то отдушине его дочь порадовалась. После долгой разлуки она поняла, что тосковала и по Северине тоже. Подруга поддержала Эльзу, заверила, что все хорошо, что Алекс не так уж и пострадал, а врачи быстренько поставили его на ноги и уже отправляют домой.

Эльза выдохнула с облегчением, ей казалось, что отец не жалел сил, выбивая из ее парня дух. Возможно, так почудилось от страха и волнения. Если Алекс быстро поправился, значит, увечья были несерьезными. Может, не такой уж папа и монстр? Правда, выходить на связь Алекс не торопился. Эльза слала и слала ему записки через Северину, писала слова поддержки и любви и осознанно пустые, но все же обещания, что никто их не разлучит, спрашивала, не обижается ли, и просила прощения за отца. Сначала подруга объясняла ответное молчание тем, что у Алекса болит рука, поэтому он не может писать, и успокаивала, что скоро откликнется. Но затем Эльза стала подозревать недоброе.

– Ты врешь мне, да? – приперла она Северину к стенке во время очередного визита.

Та села на подоконник, покачала ногой и отвела глаза.

– Я не со зла, Эль. Поверь, я не хотела ничего плохого, – протянула она и мучительно покраснела.

Эльзу кольнуло предчувствие.

– Расскажи все, как есть.

– Крис мне поведал по секрету, что ты вены резала… – Северина посмотрела на нее круглыми испуганными глазами, – я не прощу себе, если буду виновата…

– Я не стану больше резать вены, – успокоила ее Эльза, гадая, насколько же страшные ожидают новости. – Сделала это под влиянием эмоций и давно все осознала.

Да, эмоции тогда бушевали, но времена, когда она пинала шестеренки и бунтовала против правил, остались примерно там же, где и вера в бескорыстную помощь старшего брата.

– Ты так рвалась помогать Алексу, за ним ухаживать, – сдалась Северина. Было заметно, что в ней кипит возмущение и обида за подругу. – А у меня язык не поворачивался признаться, что он злится на тебя и видеть не хочет.

– Я все понимаю. Обиделся из-за моего отца, да?

– Нет, Эль, – Северина вздохнула и продолжила с трудом, через силу выдавливая слова. – Алекс знает, что я кое-что знаю, и попросил меня тебе не говорить. Пригрозил даже… я пообещала…

– Пригрозил? – удивилась Эльза. На ее памяти Алекс никому не угрожал.

– Да. Пригрозил, что найдет и отомстит, если расскажу.

– Северина, – строго сказала она, уже вне себя от плохих подозрений и волнения, – ты моя подруга или Алекса? Кому из нас ты ближе? Отвечай, что такого ты узнала. Клянусь, что ни за что не признаюсь ему, что ты нарушила обещание.

– Сделаешь вид, что не знаешь? – с надеждой подняла взгляд подруга.

Эльза покусала губы. Если это что-то действительно плохое, то как она сможет скрыть свои эмоции? Но и если не узнает – сойдет с ума, а Северина так дрожит и так напугана, что явно не станет нарушать клятву, если продолжит бояться.

– Сделаю вид, что не знаю, – сдалась она. – Правда, не выдам ничего, не волнуйся.

– Ну хорошо, – подруга заметно успокоилась, поправила волосы, собралась с духом. – Я подслушала один его разговор. Нечаянно, правда. Подходила к палате, услышала голоса и замялась на пороге, а потом не выдержала и наорала на них. Надо было схитрить, промолчать, а я не смогла. И Алекс теперь знает, что я знаю… в общем, он попал из-за тебя на деньги. На очень большую сумму, а ты сама знаешь, что он не очень-то владеет большими деньгами. Он проиграл.

– Как проиграл? – не поняла Эльза.

– Да спор проиграл. Разве ты не знала? – Северина хмыкнула. – Хотя о чем это я? Я и сама не знала. Но это есть, Эль. Такие парни, как Алекс, спорят с друзьями на таких девушек, как мы, что завалят их. А друзья делают ставки. Ты долго не сдавалась, Эль. Ставки росли. А теперь, когда всем понятно, что твой отец его и на километр к тебе не подпустит… Алекс очень зол. Только не плачь, пожалуйста. Я этого не переживу.

Эльза и не думала плакать.

– Нет, – проговорила она и покачала головой. – Это какая-то ошибка. Алекс не мог так поступить.

– Значит, я пошутила, – с видимым облегчением отозвалась Северина, улыбнулась натянутой улыбкой и обняла ее. – Давай забудем все это. Не обижайся на меня. Позвони, если захочешь увидеться.

Наверное, так и воспринимается предательство близкого человека. Сначала ты не веришь. Да, это все вранье или, на крайний случай, неудачная шутка. Ошибка. Недопонимание. Он не мог поступить так, он не такой, он на это не способен. В голову лезут воспоминания обо всем хорошем, о ваших встречах и признаниях, о лучших моментах, и ты ищешь, ищешь в них изъяны, какие-то слова, фразы, жесты, какие-то доказательства неискренности и лжи. И не находишь. И радуешься этому. И снова повторяешь себе, что это вранье, неудачная шутка, ошибка, недопонимание.

А вселенная вокруг продолжает жить по своим законам, которые тебе не нравятся, но которые ты все меньше надеешься изменить.

В какой момент Эльза все-таки начала сомневаться в Алексе? Наверное, это случилось после длинной череды дней, проведенных в ожидании его ответа. Отец продолжал держать ее под замком, отрезанную от всего мира, Кристоф ничем не мог ей помочь, Северина после того разговора о неудачной шутке почему-то стала заглядывать все реже, Димитрий… каждый день Эльза молилась о том, чтобы не видеть его больше никогда. Ей все больше становилось стыдно за свое прошлое бунтарское поведение. Она так бушевала и кричала, но кричать глупо – все равно никто не слышит ее. Вечерами она просиживала на подоконнике, держа в руках фонарик и вглядываясь в темноту. Раньше они с Алексом общались так, если не могли встретиться лично.

Раз за разом она подавала из окна сигналы. "Я здесь". "Я здесь". "Я здесь". Ночная улица молчаливо смеялась ей в лицо, проглатывая лучик света. Никого, разве что случайный прохожий удивится, что там мелькает в одном из окон богатого особняка. Разве Алекс не пришел бы к ней при первой возможности, если уж его отпустили из госпиталя домой? Конечно, ее охрана настороже, но разве он не стал бы за нее бороться? Разве мужчина не должен добиваться любимую женщину? Эльза бы поняла, если бы Алекс держал на нее обиду из-за отца, но она уже написала ему столько записок, столько раз просила прощения и клялась в любви, что он наверняка должен был растаять. Он же не такой, он всегда казался ей добрым и незлопамятным.

Потом появились и другие вопросы: почему она вообще борется, а он – нет? Передать через Северину хотя бы два слова – что тут сложного? Может, Алекс уже сдался? Может, он осознал, что не готов тратить столько сил на то, чтобы быть с ней? Она ведь трудный вариант и сразу его об этом предупреждала. А как же его бесконечные признания и клятвы? Неужели они не стоили ничего, кроме пустого звука? Может… подруга права?

А с чего Северине ошибаться? Они с детства дружили и делили все секреты на двоих. Сколько раз подруга прикрывала Эльзу в ее отлучках из дома? Сколько раз помогала по первой же просьбе, не прося ничего взамен и не торгуясь? Они полагались друг на друга во всем и никогда не подводили. А Алекс… да что она вообще знает об Алексе, кроме того, что он любил и хотел ее?

Да, об этом он часто твердил. Как хочет Эльзу, как думает о ней, как мечтает лечь с ней. Довольно настойчиво, если хорошенько поразмыслить. А Эльзе это льстило, и она смеялась, когда Северина ворчала, что всем мужчинам нужна только постель. Что если Алекс не просто так настаивал? Что если он уверенно шел к цели? Тогда получается, отец ее спас, когда избил его?

И получается, что правила созданы, чтобы как раз защитить ее?

Сомнения – вот червь, который точит фундамент любых отношений, обрушивая их, как карточный домик. Дашь им волю – и уже не избавишься вовек. Что, если родители всегда были правы, а она ошибалась?

В какой момент Эльза поняла, что жить по правилам гораздо легче? В тот вечер, когда они ужинали всей семьей, впервые за долгое время в мире и спокойствии, и Крис по привычке витал в облаках за столом, мать старалась поддерживать разговор на нейтральные темы, отец слушал ее, задумчиво поглядывая на дочь. И было так хорошо, как раньше, когда Димитрий в первый раз на долгое время покинул дом, и Эльзе вдруг подумалось, что эти люди, по крайней мере, никогда намеренно не желали ей зла, а она так долго заставляла их страдать… ради чего? Она подняла голову и произнесла ровным голосом, глядя в одну точку:

– Прости меня, папа.

Виттор вздрогнул, в его глазах затеплился какой-то огонек, а на губах медленно расцвела счастливая улыбка. А на следующий день ей разрешили ходить в школу.

Северина была вне себя от счастья, другие одноклассники тоже с радостью встретили Эльзу, потянулась череда уроков и перемен, вредных учителей и заслуженных оценок, и казалось, будто она и не собиралась это бросать, не планировала уйти за любимым и отказаться от всех привилегий своего положения. Сколько же она пропустила. Назревал осенний бал-маскарад, и девочки обсуждали наряды и тех, с кем отправятся на праздник, а Эльза обнаружила, что не имеет ни подходящего платья, ни спутника.

– Пригласи Хораса, – шепнула ей Северина, показывая на друга Кристофа, который обернувшись, смотрел на них через класс, – он пялится на тебя с тех пор, как увидел после каникул.

Да, лето многое изменило. Ее одноклассники подтянулись и возмужали, вот и Хорас, действительно, начал поглядывать с интересом. Родители знают его, иногда он заглядывал в гости к Крису, и никто не станет возражать, если Эльза отправится на маскарад с ним. Как бы она хотела пойти туда с Алексом. Танцевать в роскошном зале, скрыв лица под бархатными масками, а в конце вечера снять их и поцеловаться у всех на виду. Но если Алекс снимет маску, все поймут, что он не волк, а праздник – только для благородных представителей общества. К тому же, где он, Алекс? Выходя из школы после уроков и дожидаясь мать, Эльза без конца высматривала его фигуру на противоположном конце улицы.

Он не приходил.

Хватит бегать за парнем, Эльза. Так сказала ей Северина и с укором покачала головой. Конечно, подруга была права. Эль слишком увлеклась своим чувством вины и любовью к Алексу. Похоже, что ему все это не очень-то и нужно.

Вот так и наступает этот момент. Становится уже не важно, почему твой любимый тебя предал. Важен сам факт предательства. Он отказался от тебя, он не пришел, не захотел увидеться, остался глух к твоим просьбам. И вот уже подруга, пряча глаза, намекает, что видела его с другой, а ты не чувствуешь внутри ничего. Ничего, кроме глухой боли и смирения. Это было хорошее лето, но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Разве нет?

В конце концов, если Димитрий предал Эльзу, то почему Алекс не мог предать? Она любила их обоих, но ошиблась, а родители были правы, оберегая ее от них. Когда это осознание пришло, она горько прорыдала всю ночь. Даже испуганная мать пришла, осторожно присела на край постели. После бурных истерик дочери Ольга боялась лишний раз прикоснуться к ней в таком состоянии, но на этот раз Эльза сама бросилась ей на грудь. Уткнулась в пышное теплое материнское тело и зарыдала. Вот бы кто-нибудь забрал у нее эту боль, и эту проклятую любовь к Алексу, и тяжелое стыдное воспоминание о поцелуе Димитрия. Все, все забрал и оставил ее такой, какой она была в начале лета – счастливой девочкой, мечтающей о своей первой любви.

– Малышка моя… маленькая… – Ольга сначала робко, но потом все увереннее обхватила дочь, притиснула к себе, принялась покачивать, как младенца, баюкая в своих руках.

– Я не могу, мама. Я люблю его, – всхлипывала Эльза. – А он меня – нет.

– Это пройдет, пройдет, доченька, – шептала мать. – Ш-ш-ш… а настоящая любовь еще ждет тебя впереди, вот увидишь. Ты полюбишь, выйдешь замуж, родишь деток, все будет хорошо. Ты только больше не пугай нас.

Рано или поздно ты понимаешь: мир устроен не так, как хочется, но это тебе придется измениться, чтобы подстроиться под него. А правила созданы, чтобы оберегать тебя от лишней боли. Кто-то умный уже придумал их раньше, кто-то, знающий больше тебя. И шестеренки вселенной крутятся и крутятся, перемалывая глупую девочку в прах.

На рассвете после бессонной ночи Эльза подошла к окну. По карнизу шумел дождь – обычная для сентября погода. Она посмотрела на пасмурное низкое небо. Раму теперь не открыть, и воздух холодный, и по ночам больше не пахнет цветами и нагретой за день травой. Эльза взяла с подоконника фонарик, повертела в руках и отставила в сторону.

Понимая, что не прикоснется к нему уже никогда.

Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения

Вода в ванне красная.

Глупая девчонка схватилась за лезвие, отбирая у него нож, и вода стала еще краснее. Его кровь соединилась там с ее кровью и превратилась в одно целое. Говорят, в Нардинии и на Раскаленных островах так заключают браки. Он не женился на ней по-настоящему и вряд ли когда-нибудь сделает это. В конце концов, они с Эльзой тоже одной крови. Ладонь у Петры порезана сильно, до кости, его собственные руки чернеют длинными полосами от локтя до запястья. Девочка-скала считает его самоубийцей, а он просто хотел тишины.

Они борются в ванной, молчаливо и сосредоточенно, пачкая друг друга вишневым. Она пытается его спасти, он не желает быть спасенным. Нож тонет на дне красного моря, а девчонка все равно проигрывает. Плитка на полу холодная, поэтому лучше сидеть, чем лежать, и Петре достается место на его бедрах. Тела влажно шлепают, сталкиваясь в рваном ритме, когда он подкидывает ее на себе, голова у нее откинута, рот открыт, на щеке и шее – смазанные следы его крови. Израненная ладонь лежит на его плече, капельки с нее щекотно катятся по спине вниз, ржавчина и металл повсюду: во рту, в носу, на коже.

В глазах у Петры беспомощность. Она не понимает, почему не чувствует боли в этот момент, почему не может остановиться, не испытывать удовольствие, ведь не должна кончать здесь, сейчас, с ним. И все равно кончает, выгибаясь от наслаждения, пока он трахает ее. Похоть и мрак – как наркотик, они нравятся всем, стоит лишь один раз попробовать, а он привык щедро раздавать дозы, отравляя тех, к кому прикоснулся. Петру он отравил тоже, но совсем немножко, не настолько, чтобы погасить в ней свет.

Прошлую ночь он не помнит, но утром она улыбалась и смущенно целовала его в плечо, прижимая к груди простынь, значит, все было правильно. В последнее время его мозги снова выключаются все чаще, но рассудок и память не нужны, чтобы любить женщину. Тело привыкло к тому, что надо делать, пальцы сами находят нежные впадинки и изгибы, которые нужно погладить, губы – влажные островки, которые следует целовать. Опаснее то, что иногда ему все равно, кого гладить и целовать.

– Ты так смотришь… – шепчет Петра, задыхаясь от его прикосновений, а он просто боится закрыть глаза. Там, под веками, приходят совсем другие образы, и женщина в объятиях другая. Та, с которой связывает общая кровь. Сознательное в нем бесконечно борется с бессознательным, и второе окончательно не победило, наверное, только из-за нее. Из-за его девочки-скалы.

Он цепляется за нее, за свою осознанную реальность, как за последний оплот. Когда-то у темпла забытого бога он сделал их фотографии – обрывочные эпизоды сумасшедшей страсти и счастливой любви, только-только зарождающихся между ними. Теперь его реальность напоминает эти эпизоды. Щелчок затвора – и сознание успевает выхватить и запечатлеть какой-то момент, а затем темнота. Щелчок. И темнота.

Щелчок. Петра сидит на краешке дивана, у нее грустные глаза и голая грудь. Руки сложены на коленях. Он опускается перед ней, щекочет языком ее розовые соски, дразнит их своим дыханием, надеясь отвлечь и рассмешить.

– Ну что такое, сладенькая?

– Рука болит.

Петра показывает ладошку, перетянутую белым бинтом. В центре повязки засохла кровь. Его собственные руки давно целы, зажили, словно ничего и не было, а у нее вот… болит и кровоточит. Забрать бы ее боль на себя, он бы даже и не заметил новую среди собственного мрака и шороха голосов, а ей бы легче стало. Жаль, что так нельзя.

– Пойдем пускать кораблики?

– Кораблики? – Петра смотрит недоверчиво и растерянно.

– Да. Кораблики. Река через три месяца замерзнет, но пока для корабликов еще есть время. Пойдем.

Щелчок. Старинная бригантина, важно покачиваясь, отплывает от берега. Кривая и довольно уродливая, потому что его руки отвыкли, но вполне способная выдержать борьбу с течением хотя бы до ближайшего изгиба реки. Тканевые паруса трепещут на ветру, поддавая ей ходу. У Петры лицо счастливого ребенка. Она подпрыгивает на месте в своей тонкой, не предназначенной для цирховийской зимы курточке и хлопает в ладоши, забыв о порезе. Ранним утром еще холодно, и туман стелется над водой, хочется притопывать ногой о ногу и греть пальцы дыханием, а они, как дураки, не спали всю ночь, занимаясь – смешно подумать, – не сексом, а кораблестроением.

Петра с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками оборачивается, берет его ладонь в свои, подносит к губам, глядя снизу вверх полным любви взглядом.

– У тебя руки золотые, Дим, – целует, и улыбается, и добавляет тихонько: – И сердце золотое. Я знаю.

Этими руками он убил стольких, что и не сосчитать, а сердце… там давно ничего не видно из-за мглы.

Щелчок. На рукаве рубашки бурые засохшие пятна – у девки от страха пошла носом кровь, стоило лишь сдавить ей горло. Он не помнит ее лица, и чем все закончилось – тоже не помнит, но раз явился домой, а не в отцовский особняк, значит, все было как всегда. Петра смотрит на эти пятна, расстегивает пуговицу на манжете, отгибает рукав, внимательно изучая его запястье. И ничего не находит. Она думает, что он порезался. Со вздохом помогает снять рубашку и уносит в стирку.

Ночью она снова будит его, вырывая из цепких лап кошмара. В полутьме тень падает на лицо, и ему требуется несколько секунд, чтобы вспомнить ее имя.

– Давай пригласим в гости твою сестру, – умоляет Петра, – тебе же хочется поговорить с ней, она тебе нужна.

Она думает, что он зовет во сне Эльзу, потому что соскучился по родным.

Когда-нибудь он наверняка не удержится и произнесет это имя, занимаясь с ней любовью, и тогда она все поймет.

Щелчок. В темпле темного он наткнулся на мать. Кажется, она слегка похудела. От переживаний? Или болезни? Нет, ее запах не изменился, она пахнет молоком, домашней выпечкой и дорогими духами и вряд ли больна. Это хорошо. С такой истовой верой смотрит, как трепещут в плошках огоньки свечей, что не замечает чудовище, притаившееся в нескольких шагах и наблюдающее за ней. Стоит в главном зале в ожидании Рамона, одного из Безликих, своего постоянного любовника. Лицо у нее в этот момент нежное, и мечтательная полуулыбка на губах. Красивая, как богиня.

Она всегда была красивой, его мать. Он и сам невольно улыбается, вспоминая, как раньше она имела привычку поглаживать по голове Эльзу, играя с той, или как все время подкладывала за столом добавку Кристофу, считая, что тот растет слишком худым. Любовь и тепло, с которым она относится к близнецам, очаровывают, и хочется протянуть руку, коснуться хоть ненадолго, почувствовать это на себе. Заманчивая, красочная, недоступная мечта.

Словно ощутив вдруг его присутствие, Ольга вздрагивает и поворачивает голову. Отблески пламени свечей продолжают играть на ее щеке, но очарование уже рассыпалось в осколки, и пора уходить, раз мать заметила его.

– Сынок.

Это так неожиданно, что он замирает, как вкопанный, на полпути к спасительной нише. Не строгое "сын", не еще более официальное "Димитрий". Ольга приближается опасливо, обходит его боком, будто каждую секунду ожидая нападения. Ничего, он сам виноват, от него и не стоит ожидать ничего другого. Мать трогает его за плечо, ладонь у нее теплая, не вздрогнуть от этого прикосновения не получается. Последний раз она прикасалась к нему четыре с половиной года назад, он помнит тот день и причину, которая ее побудила.

– Сынок… – Ольга облизывает губы, смотрит заискивающим взглядом снизу вверх, совсем как делает Петра, когда боится вызвать непредсказуемую реакцию. – Как у тебя дела?

Надо что-то ответить? Подходящие слова не приходят на ум.

– А у нас все хорошо, – продолжает мать, к счастью, не нуждаясь в ответных репликах. – Эльза одумалась и помирилась с отцом. Папа так доволен… – и с едва заметной, секундной запинкой: – …не серди его больше, ладно? Не приходи к нам, раз он тебя прогнал.

Пожать плечами. Кивнуть. Ну все, он свободен.

Щелчок. Вода течет по щекам, одежда вся мокрая, и под ногами по тротуару несутся потоки. Сентябрьские ливни, непредсказуемые и бурные, могут бушевать всю ночь напролет. В особняке снова поменяли привратника: наверняка отец не простил того, кто пустил Димитрия в прошлый раз. Этого, нового, трудно винить в том, что не узнает в насквозь промокшем бродяге, отирающемся вдоль забора, старшего сына хозяина. Капюшон надвинут на глаза, лица не видно, да еще непогода вокруг.

Привратник грозится вызвать полицию, приходится отойти подальше, чтобы не маячить. В окне Эльзы темно. Спит ли мирным сном его невинная сестренка? Чувствует ли, как в глубокой ночи сквозь эти решетки и стены чудовище смотрит на нее? Преграда между ними так тонка и с каждым днем истончается все больше. Смешно подумать, на чем она держится. На вере Петры в чудо.

А разве не чудо, что он уже несколько часов просто стоит, стиснув кулаками железные прутья ограды и созерцая мирно спящий дом?

Щелчок. Девочка-скала, оказывается, умеет петь колыбельные. Глубокая ночь – самое подходящее для них время. Голос у нее приятный, чистый, звуки гортанные и незнакомые. Древненардинийский язык – язык жрецов, правителей и… драконов. Откуда она знает его? Говорит, что от матери. Откуда его знает ее мать? Он бы спросил, но шепот в башке заставляет забыть все слова. Приходится подобно слепому щенку тыкаться лбом в ее живот, и выть, и орать со всей дури, чтобы заглушить чужие хриплые злые приказы. А она обнимает его, и покачивается, и поет. И целует в висок, на краткий миг принося облегчение.

Зачем она это делает? Говорит, что иначе ей очень страшно.

Щелчок. Петра ссорится с Яном. Они ненавидят друг друга настолько сильно, что сам воздух электризуется от их ссор. Девочка-скала не хочет, чтобы Димитрий ходил в окулус и убивал. Ян настаивает, что иначе они разорятся. Бесполезное сотрясание воздуха с обеих сторон. Дело не в окулусе и не в тех, кто там умирает. В конце концов, это их осознанный выбор и добровольное решение.

Дело в том, для кого этого выбора нет.

Щелчок. Маленькая волчица, глупая подружка Эльзы, отыскала лазейку и закидывает его любовными письмами, которые приносит в темпл ее служанка. Ян смеется, читая их вслух. Голоса в башке тоже смеются. Чудовище смотрит немигающими красными глазами из зеркал.

Щелчок. Рука у Петры все еще болит, и девочка-скала не может готовить, поэтому теперь каждый день они обедают в новом ресторане. Петре нравится эта игра и возможность попробовать что-то новенькое, дарданийские монахи разбаловали ее своим треклятым глинтвейном, которого она не знала, пока не побывала в горах. Вилку она теперь держит левой, и если долго смотреть на ее неловкие ковыряния в тарелке, возникает нестерпимое желание кормить ее с руки. Или с губ. Такая заманчивая мысль, что сразу возникает еще одно нестерпимое желание – поехать домой. Но там снова наступит ночь, и ей придется петь ему о богах и драконах.

– Расскажи мне о своей семье, сладенькая. Расскажи хоть что-нибудь. Кто твои родители?

Сегодня Петра в хорошем настроении и улыбается.

– Мой отец – виноградарь. У него большие поля и много рабочих.

Сразу вспоминается и яхта, и старый раб, Бакар, который научил ее ходить в моря. Отец, наверное, как минимум, зажиточный фермер, нечего тут и гадать.