Текст книги "Силой и властью (СИ)"

Автор книги: Влад Ларионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Успела... я так боялась проспать. – Салема чуть отстранилась, заглянула в глаза. – А ты, негодник, так бы и умчался, не сказав ни слова?

Тонкие девичьи пальцы скользнули по щеке, коснулись губ, шеи, погладили волосы. Огромные густо-синие в утреннем свете глаза сестры блеснули влагой. Сейчас он уедет, в Гроте останутся женщины и дети. И защиты – два шиварийских дурака, годных только храпеть в тепле...

Чтоб тебе ноги в горах переломать, отец!

– Сали, ты никак прощаешься? – Гайяри улыбнулся. – Я же ненадолго. Вот увидишь: вернусь, не успеешь даже соскучиться.

– Как хочется верить, Гайи... когда ты улыбаешься – тебе так легко верить! Береги себя.

– А ты береги мать. И мальчишек. Отец скоро приедет, и я тоже. Верь.

Он уже поцеловал ее и уже отпустил, когда со стороны дороги послышался легкий топот.

Близнецы насторожились.

– Что это? Кто?

– Иди в дом, Сали, быстро. Я разберусь.

– Так, говоришь, хозяина в доме нет?

– Нет, господин, нету, хозяин еще там, на каменной дороге отбыл, людей забрал – и в горы поворотил...

Нарайн скакал на лошади впереди отряда из восьми человек, вооруженных мечами и арбалетами. Пленницу он держал в седле перед собой и заставлял указывать дорогу – иначе скрытую древними чарами постройку никогда не увидишь и не найдешь. Рахмини показывала, словно внезапно оглупела от страха и не понимала, что делает. А еще болтала без умолку, отчего молодой Орс злился, с трудом сдерживался, чтобы ее не ударить.

Там, в переулке, наскоро отерев меч, Нарайн подхватил перепуганную насмерть шиварийку под руку и, почти волоча за собой, быстрым шагом направился на постоялый двор, где ночевал вместе с доброй половиной Цвингаровой сотни. Поначалу она рта не раскрывала, дико озираясь, несколько раз пыталась вырваться и сбежать. А потом, когда Нарайн, назвавшийся ее новым хозяином, схватил большую кружку вина и чуть не силой залил ей в глотку, вдруг разговорилась. Бесконечная болтовня ее была хоть и полезной, но совершенно невыносимой. Слава Творящим, умгарский она совсем не понимала. А Нарайну стоило только шепнуть:

– Дом богатый, а риска – чуть. Выедем в ночь, к вечеру уже вернемся. Никто нас даже не хватится.

Семеро оказавшихся поблизости наемников с радостью согласились.

– ...а хозяйка тут, детки при ней и домашних человек пять со мной будет. Ты же не обидишь хозяйку, господин? Она у нас золотая душа... а вон и дом. Во-он... – она указала рукой в сторону скального выступа.

Еще несколько шагов – и Нарайн сам увидел ограду и выступающую над ней крышу.

– Спасибо тебе, тетка Рахи, – усмехнулся он, мягко проводя кинжалом от уха до уха пленницы. Потом просто столкнул ее с седла на дорогу и повернулся к своим спутникам, – Помните уговор? Делайте, что хотите, но никаких пленников, никаких выкупов или невольников. Все, кто есть в доме, должны там и остаться. Вперед!..

Он поддал в бока лошади, посылая в галоп. Остальной отряд помчался следом. Только последний замешкался, потом вернулся, спешился, наклонился над мертвой шиварийкой. Серьга с ноздри оторвалась сразу, а ножные браслеты снять оказалось непросто. Умгар поскреб лысеющий затылок, достал меч, недолго думая рубанул по ногам. Поспешно похватал рассыпавшиеся серебряные кольца, вскочил в седло и кинулся догонять остальных.

Яшмовый Грот без своих скрадывающих чар оказался совершенно беззащитным. Тяжелые ворота хозяева только что на совесть смазали, а обычный запор от хорошего удара рукояти разлетелся острыми брызгами.

Во дворе обнаружилась добротная торговая повозка, у коновязи – оседланная в дорогу лошадь и единственный защитник на крыльце: в доспехах, с двумя клинками в руках. При виде незваных гостей он выступил из тени, играючи крутанул мечом и громко спросил:

– Кто вы такие и что вам тут нужно? Отвечайте! Или головы шеи жмут?

Голос прозвучал звонко, по-мальчишески. Да и сам воин казался слишком юным, слишком ярким, как на празднике, и каким-то неправильным. Другой бы при виде вражьей ватаги испугался или разозлился, если уж такой храбрый, а этот улыбался, да так искренне весело, что казалось, играл в детскую игру, и даже уже выиграл, а теперь просто смеется над проигравшим приятелем.

– Тю, кто тут у нас! – Бородач Вечко осадил лошадь и ткнул пальцем в мальчишку. – Эй, Нар, я думал, это ты – златокудрый, но рядом с ним!.. – радостный вид мальчишки заставил и его улыбаться во все зубы. – Малыш, ты никак подраться хочешь?

Нарайн отлично помнил эту улыбку – родовой знак Вейзов. Точно так же Гайяри развлекал столичную публику на арене: выходил, обезоруживающе улыбался и побеждал, зачастую даже не оцарапав противника, а потом смиренно ждал приказа избранника Айсинара: убить или отпустить. Избранник был милостив – как правило, бойцы обнявшись, расходились. Но раз мальчишка Вейз дрался с наемником-берготом, который был так удачлив, что сумел его ранить. И тогда высокий покровитель вдруг сказал: убей! В тот же миг несчастный лишился головы, а улыбка Гайяри осталась по-прежнему светлой и беззаботной. Вспоминая этот случай, Нарайн до сих пор содрогался от отвращения.

И тут же привиделась другая улыбка, очень похожая – но только ему... Салема. Вспоминать невесту было еще больнее. Творящие милостивы, может быть, ей уже нашли более подходящую пару.

– Этот малыш – лучший боец Орбинской арены, – ответил Нарайн бородатому, – не дури – стреляй.

– Ха! Наш подкидыш со страху обделался, – хохотнул один из разбойников и, выхватив клинок, послал коня к дому. За ним рванул еще один.

Три вздоха – и лошадь первого рухнула, с визгом суча ногами. Умгар едва успел выскочить из-под ее тела. Второму повезло меньше – меч мальчишки располосовал бедро от паха до колена.

Теперь дернулся и Вечко.

– Помнишь, где твой меч? А сотник что говорил? – зло усмехнулся Нарайн. – Так слушай меня: арбалет возьми. Хотя, если сдохнешь на пороге сокровищницы – мне-то что?

Вечко еще озирался, соображая, но остальные четверо уже вскинули самострелы. Два болта ушли мимо, но двух оставшихся – в плечо и в живот – щенку хватило. Он, теряя клинки, завалился в траву.

Разбойники тут же рассыпались по двору: один полез в повозку, другой – в конюшню, кто-то прихватил редкостное оружие молодого хозяина. Несколько человек, во главе с Дикарем, вломились в дом. Сонных охранников прикололи сразу, остальных вместе с их добром поволокли во двор.

Нарайн спешился, подошел к раненому и присел рядом.

– Что, Гайи, не хочется больше улыбаться? Где твой батюшка? Никак в Шиварии. Или уже в Мизаре травой пыхтит? А твой высокий покровитель? Небось в дальние щели дворца забился? А ведь вас предупреждали.

Гайяри попытался сесть, не смог, только лишь чуть повернулся на бок и приподнялся на локте здоровой руки.

– Нарайн... не ждал тебя тут увидеть, – он все же попробовал улыбнуться, но только скривился от боли. – со скотом умгарским братаешься... ну-ну...

– Не ждал? А зря. Я вот с весны только и мечтаю увидеть, как эта твоя улыбочка погаснет. Жаль, жаль, Геленна нет... ну ничего, найдутся добрые люди, расскажут, куда семья пропала. Тяжело тебе беседовать? Тогда ты просто слушай, а я расскажу. Эти вот скоты – кивнул он на своих спутников, – пришли сюда за богатством. Но Дикарь Борас – не-ет. Дикарь золота не любит, ему нужны хорошенькие головки твоих братьев, и он их получит. Сначала их, а потом их матушку и тебя на закуску.

Гайяри, бледный, как покойник, сжал зубы, но все же приподнялся еще. Проглотил набежавшие слезы и заговорил уже спокойно.

– Нар, мы с тобой друзьями никогда не были, но ты же не умгарский варвар. Ты зол, знаю. И я – вот он, тут. Скажи своим ублюдкам, пусть возьмут меня. Все, что захотят, я даже подыграю, ты меня знаешь... хоть кишки на кол мотать... но мне, не мальчишкам... они же дети, пусть их просто убьют. Сразу.

Молодой Орс только усмехнулся и встал.

– Мои братья были младше. Бо будет веселиться, а ты – слушать. Надеюсь, до самого конца доживешь.

Он уже уходил, когда услышал:

– А Салема? Ее тоже пусть получат?

– Салема здесь?

Вот теперь паршивец Гайяри снова улыбался:

– Где ж ей быть...

– Ну, значит, не повезло... – Нарайн остановился, оглянулся. Потом достал свой кинжал и положил рукоятью в ладонь раненому, – Держи, Гайи. Все, что могу. Прощай. – и спокойно, как можно спокойнее пошел к дому. В голове осталась одна мысль: Салема... как бы не опоздать.

– ...а эта, штоб мне больше баб не щупать! Разве ж такие-то бывают?

– Да все они промеж ног похожи! Ну-ка, Шавор, покажи, какова девка голая, – услышал он.

Меч выхватил уже на бегу, взмахнул плавно, как на уроке. Умгары шарахнулись из-под клинка в стороны.

– А ну прочь! – и сам свой голос не узнал.

– Нар, да ты сбесился, ништо?

– Сам же хотел, чтобы всех тут кончили.

Хотел! Видят Творящие! Но ее... Сладкий сон свой, мечту – отдать этому грязному сброду? Он сам поклялся мстить и сам – сам! – решит судьбу Салемы.

– Она – моя доля. Кто оспорит?

Такого уговора не было, но что же: добыча вышла богатой, всем хватило. А девка – так и то правда, что все они, и орбинские красавицы, и простушки деревенские, скроены одинаково, а эта – вдруг еще и ведьма? Пусть уж золотоволосые сами со своими бабами разбираются.

Плюнули и уступили.

Последний детский визг взвился и захлебнулся.

Гайяри уже не пытался держать лицо, только крепче сжимал рукоять кинжала. Хорошо. Если за ним придут – кто-то из этих свиней еще свое получит. А если так и бросят умирать – что ж, можно будет долго не мучиться. Но это все потом, время есть, а сейчас...

– Именами Творящих, Законом, Свободой и Любовью, силой и властью старшего рода, я, последний из Вейзов, требую справедливости: пусть враг мой, Нарайн Орс, и весь род его до последнего потомка, будет богами отринут и проклят...

6

Середина осени года 613 от потрясения тверди, Орбинская республика: Замок Ордена Согласия в Тироне, умгарский лагерь под стенами осажденного Орбина.

Кого с детства учили не брать силой, а договариваться, убийства не порадуют – это Нарайн понимал сразу, и все же надеялся, что месть Вейзам успокоит, притупит боль потери, потушит гнев. Но с резни в Яшмовом Гроте прошел почти месяц, а скорбь и обида как были, так и остались при нем. Особенно паскудно становилось наедине с Салемой... подумать только! Когда-то он мечтал хотя бы о случайной встрече. Да что вспоминать? К ней и теперь тянуло невыносимо. Стоило оставить одну – тут же начиналось беспокойство: вдруг обидят? Или сама какую глупость вытворит? И он, забыв обо всем, мчался к своей Сали, чтобы вновь наткнуться на пустой взгляд снулой рыбы, за который хотелось убить на месте!.. или самому убиться. Вот и приходилось коротать вечера в кабаках с бойцами Цвингара, заливая разбавленным пойлом их бахвальство и плоские шуточки.

Зато наемники приняли в свой круг. Когда это случилось, Нарайн не заметил. Может, оценили наконец каков он воин? Или богатства Вейзов, из которых Нарайн не оставил себе ни элу, так им приглянулись? А может и просто привыкли. Впрочем, какая разница? Главное: Нарайн возвращался в Орбин. Сотня Ру-Цвингара шла на соединение с основными силами кнеза Вадана, а избранник Айсинар Лен с ошметками своей армии доживал последние дни в полной осаде.

О доме Нарайн думал и мечтал постоянно, потому, услышав вдруг звон орбинской стали, точно такой, как на улице Металлурга, сначала даже внимания не обратил, думал: почудилось или просто слух обманул. Но когда прислушался и понял, что не показалось, и решил посмотреть, что же за инструмент так чисто поет в стане варваров.

Идя на звон, Нарайн был уверен, что встретит земляка, какой-нибудь трофей из особо ценных, но того, что увидел, все-таки не ожидал. Могучий Вечко, расстелив по траве рубаху, орудовал точилом на собственных коленях, как на верстаке. Мечелом Гайяри, зажатый другой его рукой, Нарайн узнал по свесившимся между мясистыми ляжками голубым кистям.

Очередной проход точилом отозвался не только звоном и визгом в ушах, но и обидой, почти ощутимой болью на душе: оружие Вейзов наверняка было из наилучшего, и уж точно не нуждалось в косорукой умгарской правке.

– Зачем это? – спросил Нарайн. – Неужели лезвие затупилось?

– А что мне его острота, – буркнул в ответ Вечко, – когда рагули во все стороны торчат? И не продать, и самому не нать. Сталь-то больно хороша, да... жалко... Думал, вот, хоть позолоту соскребу. Чего зря пропадать богатству?

Он поднял кинжал, повертел на солнце, словно специально позволяя разглядеть клеймо первого орбинского оружейника и гравировку: «Сияй и побеждай!»

– Не соскребешь, только зря испортишь, – предупредил Нарайн.

Сияй и побеждай... ободранный, где-нибудь среди ржавого хлама, подумал Нарайн. Но представилось почему-то другое: высушенный скальп с золотистыми локонами, украшающий умгарское копье. Стало тошно, словно грязи какой хлебнул.

– А ты мне продай.

– Тебе? – Вечко покосился с недоверием. – Чем заплатишь-то? Девка твоя мне без надобности, а больше у тебя ничего и нет.

– Как нет? А это? – Нарайн вытянул из ножен меч и тоже покрутил им перед носом умгара. – Разве не хочешь?

Ответа и не понадобилось: едва увидев свой меч, Вечко так обрадовался, что даже руки дрогнули и глаза влажно заблестели. Нарайн подумал, что умгар мог даже приплатить, лишь бы вернуть потерю, но торговаться за кинжал Гайяри не стал. Обмен состоялся тут же.

Подозревая, что у дурного златокудрого, связавшегося с вражескими наемниками, ничего нет, Вечко не так уж ошибался. Однако другой меч среди трофеев Нарайна все-таки был, хуже отданного, и не такой известный среди вояк Ру-Цвингара, но пока сгодится. А там, глядишь, можно будет разжиться чем-то посолиднее.

А мечелом Гайяри он завернул в кусок полотна, что служил ему полотенцем, и сунул на самое дно своей тощей торбы, лишь бы Салема не увидела. Да и от себя самого хотелось спрятать и забыть, хотя сразу было ясно: забыть не получится.

Салема сама не понимала, жива или нет. Шла, куда ведут, садилась, куда укажут, ела, что сунут в руки, но – и только. Она не плакала, не злилась и не пыталась бежать, не смотрела и не хотела видеть, где находится, кто и что кругом. Не хотела знать, кто она теперь и где ее место. Нарайн спас ее от позора и смерти, возил с собой, кормил и защищал, как свою женщину, и даже рабскую серьгу в нос так и не повесил, но – и только. Ни разу не притронулся, не попытался заговорить, не посмотрел в ее сторону.

Нарайн... когда-то она его любила. Любила так, что ради него даже хотела порвать с семьей, но он пропал и больше не объявился. А потом началась война, а потом... он наконец нашел свою Салему. И убил мать и братьев. Не сам – сам он поднял меч всего раз, и то, чтобы защитить ее, – но это сделал он. Она знала.

Ну так что ж, он отомстил. В тот вечер, в самый последний вечер в Яшмовом Гроте Гайяри говорил, что сам поступил бы так же. А она? Она сможет быть достойной дочерью старшего рода, для которой семья и честь – все?

Все... Стянуть в трактире нож ей ничего не стоило – никто не следил за Наровой красивой дурочкой – а потом только дождаться, пока он уснет.

Салема ждала долго. Полночи лежала на своем тюфяке, боясь пошевелиться, и все гладила спрятанный на груди клинок, а потом он пришел сам, и...

– Доставай свой нож, Салема, не бойся.

Голос глухой, сухой и ломкий, а в глазах, таких ясных, все понимающих – льдом застыли слезы.

Потом он целовал ее, раздевал и снова целовал так долго, жадно и исступленно, что она забыла все, и день казни бывшего вещателя, когда чуть не сбежала из дома и отец впервые в жизни поднял на нее руку, и войну, и страх, который к исходу лета стал уже привычным, и Яшмовый Грот, и изуродованные тела во дворе...

А потом, уже утром, он заснул, склонив голову ей на грудь, а она наконец все вспомнила: как сильно она любит своего Нара, как серьезен был Гайи, когда говорил, что нужно жить... И как правильно принимать лунные зерна.

Пришел месяц оленя. Осада продолжалась уже восемьдесят дней. Еще в начале лета, когда армия Вадана стояла под Мьярной, Высокий Форум республики просил помощи и защиты у ордена Согласия. Но магистры лишь указали на свой герб – меч, обернутый пергаментом и увитый цветущей плетью первотала, – и напомнили: "Маги не воюют".

И вот враг пришел под стены Орбина. Последнему оплоту старшей расы осталось уповать только на собственную доблесть и гордыню. Белокаменная столица умирала, но не сдавалась. Ряды защитников редели, силы и богатства таяли. Каждый вечер орбинцы молились не о победе – хотя бы о надежде, и каждое утро приносило лишь новые страдания, страх и смерть.

Но боги все же хранили Орбин.

Т'хаа-сар Ахмар, прозванный Змееглазым, предводитель крылатой стражи ордена Согласия, на рассвете явился в покои верховного магистра Дайрана Могучего – прилетел к окну и уселся на карнизе, даже не перекинувшись человеком. Слава Творящим, т'хаа-сар и глава ордена для того, чтобы поговорить о главном, в человеческом языке не нуждались.

– Что за срочность, Змееглазый? Сегодня совет – не мог дождаться? – магистр не любил дурных вестей, а, всем известно, старший хранитель ордена вестник не из добрых.

"Прости, что тревожу, могучий, но это не терпит до совета. Сегодня даахи улетают в Орбин. И хаа-сар, и хааши" – страж качнул тяжелыми рогами, опустил голову.

– Идет война, армия Булатного в полудне пути от стен Тирона. Твои хранители должны защищать город и орден, даже странно, что мне приходится напоминать об этом.

"Это не просьба, могучий, это предупреждение. Хаа-сар улетели затемно, хааши нагонят их чуть позже", – змеиные глаза хранителя сверкнули янтарем.

– Прошлый совет решил: мы не воюем. Хааши голосовали первыми, разве не так, Ахмар? Что изменилось?

"Все. Спор Маари и Хаа разрешен, настало время Аасу. Хаа больше не будет терпеть – боль течет в жилах даахи. Войну надо прекратить".

Магистр горько усмехнулся. Значит, Творящие наигрались, Свобода и Любовь устали от драк и крови и ждут помощи Закона. Очень хорошо... только, может, следовало с этого и начинать? Мечтая стать великим магом, Дайран не верил в судьбу и не думал, что придется пресмыкаться перед богами, а вот, поди ж ты! Пляшет под их дудку и не ропщет.

Где кончается воля смертного и начинается воля божья? Он искал ответ, но пока даже не приблизился к истине...

– Что ж, предупреждение услышано – совет магистров назовет тех, кто будет говорить с отцом-избранником Высокого Форума Орбина Айсинаром и великим кнезом Умгарии Ваданом о мире, Творящие будут довольны. Через пять дней маги присоединятся к даахи в Орбине.

"Старший Волк останется с тобой. Его слово – за всех хааши и хаа-сар. В Орбин я беру младшего".

– Белокрылого Рахуна? Он не слишком молод для войны?

"У Рахуна к кнезу Вадану личное дело. Не волнуйся, могучий, мальчик справится".

– Раз так, не смею задерживать, т'хаа-сар. Попутного ветра тебе, хранитель, и скорого возвращения.

Даахи еще раз поклонился и оттолкнулся от стены. Серые драконьи крылья развернулись, унося Ахмара на север, туда, куда уже отправились его собратья.

Умгарский кнез возвращался в расположение своей армии. Советники и стражи, видя, что великий злится, держались тихо, чуть поодаль, боясь потревожить, но напрасно: кнез мрачнел с каждым шагом: он понял, что, все время побеждая, войну проиграл. И хоть футляр красной кожи, щедро отделанный золотом и самоцветами, говорил об уважении, а пергаментный свиток давал умгарам права на Пряный путь и предгорья ничуть не меньшие, чем республике золотоволосых, все это Булатному не нравилось. Конечно, он подписал и Слово о вечном мире с Орбином, и конфедеративное соглашение без совета своих приближенных, даже толком его не читая! А как тут не подписать, если с бело-палевых стен крепости на тебя пялятся чудовища, почище тварей бездны беззакония – не то звери, не то ящеры с хищными мордами и глазами, горящими как головешки. Вадан раньше не видел хранителей, да и сейчас не горел желанием рассмотреть вблизи – они внушали ужас и без этого.

Но все же, все же!.. Эту войну он выиграл честно – загнал подлых колдунов-старших в самое их логово, окружил со всех сторон, отсек любые пути к бегству и, будь у него еще хоть пара недель, непременно выкурил бы! Но боги любят и берегут Орбин – с досадой вспоминал он слова колдуна Йензы, – победить хранителей люди не в силах... В бездну все! Он не свинарь какой – великий кнез Умгарии, Вадан Булатный! Может и быка ударом в лоб положить, и любую в мире армию рассеять. Неужто он – он! – должен жить в страхе перед этими мерзкими тварями?! Разве не могут люди сами разобраться со своей войной?

Кнез ярился тем сильнее, чем больше удалялся от так и не посрамленных стен Орбина, от тиронских магистров в лиловых мантиях и безмолвных крылатых стражей... и...и вся ярость его внезапно скатилась, словно дождевая вода с промасленной кожи, и ушла в землю: у полога его собственного шатра стоял ребенок.

Это был мальчик лет десяти, тонкий, бледный, в синей шерстяной рубашке до колен, с ниткой разноцветных бус на груди и тремя короткими белоснежными косичками. И ничего бы странного, если бы трава вокруг мальчишки не зазеленела, будто на небе не пятнистый олень ревет, а серебряный соловей трели выводит.

И сам Вадан, и все его спутники спешились и замерли. Холодный пот струйками потек по спине великого владыки, прозванного Булатным.

– Мир тебе, кнез Умгарии, – сказал мальчик серьезно и снизу вверх заглянул в лицо. Глаза у него были большие, раскосые, темно-серые, как грозовая туча. Нечеловеческие.

– И тебе мир, хранитель, – едва смог выговорить Булатный.

– Не бойся, кнез. Я к тебе с хорошей вестью: друга потерянного вернуть. – И говорил он странно, не по-человечески, словно не речь ребенка, а шелест ветра в сухом ковыле.

Прежде чем кнез успел понять смысл сказанного, маленький даахи защелкал языком, вскинул руку, принимая на рукав белую молнию – северного сокола-кречета.

– Хороший сокол, но домашний: из человечьей руки кормиться привык, на воле погибнет. – Мальчик погладил мягкие перья, а потом протянул кречета кнезу: – Возьми свою птичку, Вадан Булатный, да береги впредь: белые перья твоего знамени не красят черные мысли.

Он ссадил сокола на руку хозяину и подошел к его советникам, заглядывая в глаза, каждому нашел по нескольку слов:

– Тиронский плащ, черный маг Йенза, не для войны и крови, а для мира и помощи.

– Улыбнись, Титу, зато ты жив, а мог бы в канаве под Мьярной гнить.

– Пустое, Ярда, тебе не в бой идти – домой спешить надо. Твоя жена со дня на день дитя родит...

Так и шел сквозь умгарское войско, маленький, спокойный, с жуткой недетской мудростью раздавая советы. А потом пропал. Как и куда – никто не заметил.

Люди и нелюди

1

Осень года 628 от потрясения тверди (пятнадцатый год Конфедерации), Орбин.

Коридор длинный и пустой. И прямой, как стрела. Догонят! А догонят – сунут головой в нужник... если повезет. По бокам двери в учебные комнаты. Закрытые – занятия закончились, наставники ушли: никуда не свернешь, никто не заступится. В конце коридора – поворот и выход во внутренний двор. Там не спрятаться – загонят в угол. Еще маленькая дверка в чулан, где метлы, тряпки и пауки – там и загонять не надо...

И крутые ступени в страшный подвал деда Бо.

Адалан схватился за угол стены, резко развернулся, отшвырнул соскочившую с ноги сандалию и чуть не кубарем скатился вниз. Быстрее, быстрее!

– Держи его, Дэн!.. – донеслось сверху.

Не думая о синяках и ушибах – опасность еще не миновала – Адалан вскочил и помчался дальше, в затхлую темноту подземелья.

– Ну вот... лезь теперь за ним!

– Уйй!.. Нальс!

Шлепок и вскрик прозвучали почти одновременно. Быстрее, еще!

– Вниз, немытый, кому сказал!

– Не полезу. Как хочешь, Нальс, а в подвал не полезу...

– Ладно, ну его. Замерзнет – сам вылезет...

Старшие еще ругались, но уже далеко вверху, глухо и нестрашно. А скоро и вообще ушли. Остались только тишина и темнота. Адалан сделал несколько шагов наугад, уперся в стену, стукнулся и тихонько заплакал. Плакал он не от боли, боль была пустяковая, даже кожу не ссадил, и не от страха – к страху он привык. Да и в подвале, пока он пустой и темный, бояться было нечего, это Адалан в свои пять лет усвоил и не понимал, почему старшие трусят. Он плакал от обиды, от разрывающей грудь горькой несправедливости одиночества.

Почему, ну почему у него никого не было?

Вот Нальс и Дэн все время вместе. Нальс – сильный, рослый мальчишка откуда-то с севера – дразнил хрупкого смуглого Дэна немытым черномазым дохляком, но никогда никому не позволял обижать. Лин и Руа с островов тоже всегда держались друг друга... или фариска Найля, которая дружила с Надом и его сестрой Кер. Когда Нада наказали за сломанную лютню и Бо на три дня забрал его в подвал, Найля не побоялась, пришла даже сюда – Адалан сам видел через дырку в щербатой кладке. Наду было больно и плохо, но он терпел, а Найля старалась его подбодрить.

А Адалан смотрел и думал, что вдвоем – это точно – не так страшно и обидно жить, как одному.

А еще слушал, как они разговаривали. Найля рассказывала о маме, о сестрах и братьях, о том, какая у них была большая дружная семья, пока не умер отец. А Над хвалился, что в Зурин-Ай все знают ру-Гри, древний знатный род, что его старшие братья служат герцогу Туманных Берегов и что однажды они найдут их с Кер и обязательно выкупят. Вранье, конечно. Отсюда еще никого не выкупали родные, только новые хозяева, если понравишься. Но все равно хотелось верить...

Только у Адалана-то ничего такого не было: ни друзей, ни родителей, ни сестер с братьями, которые вдруг примчатся с кучей золота и заберут его к себе, ни сказок о "хорошем раньше". Он появился на свет прямо здесь, в этой школе, с серьгой невольника в правой ноздре, и не помнил ни отца, ни мамы, а только других воспитанников, наставников, смотрителя Бораса, деда Бо, как называли его дети, да хозяина, почтенного Нарайна Орса, который иногда требовал его к себе, бегло осматривал и снова прогонял прочь. Даже настоящего имени у него не было. Это Бо все время называл его "мой сладкий"; орбинское "эйдел лайн" на свой умгарский манер он переделал в непонятное "адалан", которое все и подхватили .

А еще у Адалана были очень длинные светлые волосы, какие-то там глаза и еще что-то... "Ах , какая красота! – чмокали губами наставники. – Истинный бриллиант будет! Только не испортить бы огранкой". А дети злились: и на похвалу наставников, и на то, что его серьга золотая и настоящая, сделанная мастером, а у них только серебряные проволочные колечки, ехидно звали златокудрым господином и требовали что-нибудь наколдовать. Он ничего не понимал, а потому получал и за это тоже.

Другие дети думали, что восторги взрослых, внимание хозяина или привязанность смотрителя делают жизнь воспитанника легче и приятнее, но сам Адалан знал, что это совсем не так. Взрослых он боялся еще больше, чем детей: он им не верил. И особенно боялся деда Бо, который часто с ним возился вопреки хозяйскому запрету. Почтеннейший Орс своих воспитанников берег: все они очень дорого стоили, а Бо умел избивать и не калечить, поэтому именно ему поручались наказания.

Адалан, уткнувшись носом в колени, сидел под стеной и ревел, решив для себя, что никогда больше не вылезет из подвала и лучше умрет тут от холода и голода, чем позволит всем, кто сильнее, над собой издеваться. А наревевшись – так и задремал. Разбудил его удивленный оклик:

– Адалан?

Адалан дернулся и открыл глаза. Длинные тени, влажный камень и холод, заставляющий стучать зубами, – он и не понял сначала, где находится. Потом вспомнил про подвал, узнал голос и испугался: теперь точно убьет – еще ни разу Борас не заставал его здесь. Жестокий ко всем, от помощников до последнего кота-крысолова, старик никогда не бил любимчика по-настоящему. Может, по щекам когда или по заднице – так это и не наказание даже. Но Адалан все равно боялся до дрожи. Он много раз слышал, как ласково уговаривал дед Бо несчастных, уводя в подвал. А потом они возвращались тихими и покорными, будто изломанными, совсем не похожими на себя.

– Зачем ты тут, мой сладкий? – Бо присел, поставил подсвечник, улыбнулся. – Неужели так торопишься сюда попасть? Не время еще, подожди, подрасти немного, авось хозяин сам приведет... А я вот башмачок твой нашел. Давай-ка надену.

От старика воняло мокрой кожей, потом и кислым вином из ягод ночной невесты, глаза блестели, как у пьяного или безумца, а руки так и тянулись к нему. Адалан вжался в стену, стараясь спрятать босую ступню.

– Ну-ну, не жмись. – Бо ухватил за щиколотку, вытянул ногу, ощупал, погладил. – Во-от так, какие косточки тонкие...А дрожишь чего? Замерз? Сейчас, наденем, завяжем... вот и хорошо. Какой же ты грязный! А то как хозяин тебя такого увидит? Куда только эта Трина смотрит, дармоедка толстозадая! Вот я ей устрою помывку. Пойдем...

Прачка Трина сдирала кожу мочалкой, поливала едва ли не кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала – не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену – ей было все равно; и от ее безразличия страхи улетучивались, на душе делалось пусто и спокойно. Адалан обрадованно вскочил и уже готов был бежать в прачечную. Бо ускользнуть не дал – как клещами, вцепился пальцами в плечо и повел. Но не дойдя до нужной двери всего шагов десять, остановился, зло ругнулся, а потом вдруг заулыбался во все гнилые зубы:

– Ну и кому нужна эта распустеха? Рылом не вышла – моего малыша касаться. Сам вымою, пошли. – И повернул в другую сторону, к себе домой.

Жил Борас тут же, в школе, в дальнем крыле, где ночевали и другие работники: повара, уборщики, швеи, некоторые наставники и охрана. Комната у него была небогатая: стол, сундук вместо стула, рядом – низкая лежанка, бочка с водой в углу да прокопченный очаг. Адалан стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Хотелось удрать, но Бо, конечно, не позволит – сразу схватит. Ну и что, что старый, все равно ловкий и сильный, а когда надо – и догонит кого угодно, это знали все дети.

Дед взял со стола котелок, зачерпнул из бочки, подвесил над очагом и начал разводить огонь, не спуская с Адалана цепкого, жадного взгляда, словно собирался сварить его и съесть. Потом присел перед ним на колено, распустил шнурок, стягивающий волосы, развязал поясок и уже хотел раздеть, как вдруг в коридоре послышались шаги.

Старик Бо даже вздрогнул и глаза выкатил, а потом схватил Адалана и сунул под лежанку, да еще и край постели ниже стянул, будто сама сбилась. Едва успел распрямить спину, дверь с грохотом распахнулась, и на середину комнаты плюхнулся один из старших воспитанников, тринадцатилетний Лин. Не издав ни звука и даже не пытаясь подняться, Лин отполз в угол. Адалан, чтобы не вскрикнуть с перепугу, зажал рот ладонью и замер.