Текст книги "Силой и властью (СИ)"

Автор книги: Влад Ларионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

При виде магов-целителей лицо Шахула чуть разгладилось, и голос заметно потеплел. Он шагнул навстречу, обнял сначала Рахуна, потом и Жадиталь, осторожно, словно боялся сломать, и даже улыбнулся.

– Вы наконец! Какое счастье! А то мы уже заждались. Как хотите, но отдыха с дороги не будет, слишком много работы: как можно скорее сжечь мертвых и их имущество, без дров, без настоящего топлива нам такое не по силам. И лечить. Не ждать новых смертей, опаивая больных сонными травами, а лечить по-настоящему. Все мои стражи – твои, девочка. Только объясни, что делать...

Жадиталь собиралась что-то ответить, может, просто сказать, что сама еще не знает, с чего начать, когда из-за ближайших юрт выскочила степнячка, растрепанная, грязная, насквозь провонявшая болезнью. Она подбежала, спотыкаясь, и кинулась Шахулу в ноги.

– Милости, большой зверь! Молю: будь милостив, дай им жить! Не отнимай их у меня! – причитала она, размазывая слезы по грязному лицу, по сапогам Шахула и полам его рубахи. – Сыночек... мой первенец... и доченька, кровиночка...

Ваджра было нагнулся к ней, хотел поднять. Но Шахул рявкнул: «Не смей!» – и мальчишка дернулся, даже чуть отскочил в сторону.

Следом за женщиной подошел страж-хранитель один из братцев-Росомах. Рахун не слишком хорошо знал их, но помнил самого младшего на празднике наречения вместе с Сабааром. Тогда все четверо внуков Хартина-Забияки были веселы и выхвалялись в кругу ничуть не меньше, чем когда-то их знаменитый задира-дед. Сейчас того задора в парнишке даже заподозрить было невозможно: тонкие губы дергались, крылья носа дрожали от возбуждения, а полные боли глаза блуждали, как у безумца.

На руках он держал двоих детей – младенца и двухлетку.

Шахул женщину словно не заметил. Обратился сразу к своему стражу:

– Что у тебя, парень? – и только глянув в глаза, тут же отвесил оплеуху. – А ну соберись, хаа-сар! Быстро, четко и не мямлить: что случилось?

От увесистой затрещины Росомаха лишь чуть головой дернул, но взгляд похолодел и прояснился и губы сжались плотнее. Он чуть подал вперед детей.

– Не жильцы они, хааши Шахул. Оба, хоть и живы еще.

Шахул протянул руки, погладил детей по щекам, по губам и остановил на ребрах. Потом легкий удар ладоней – сердцам детенышей немного надо, – и оба тельца, дрогнув, вытянулись, обвисли на руках стража.

Страж тоже дрогнул и побледнел, дрогнули и отшатнулись мальчишки-ученики, а магистр Жадиталь вспыхнула гневом. Рахун тоже почувствовал, как резко скрутило внутренности, сердце на миг замерло, и в лицо холодом дохнула смерть. Остановить сердце ударом ладони... когда-то, в самые страшные дни, он тоже так мог. Наверное, скоро сможет снова.

Только Шахул не дрогнул и даже не сморгнул. Просто отряхнул руки и буднично приказал:

– На костер обоих. Живо. И без соплей, понял?

Парень было развернулся выполнять, но степнячка, поняв, что случилось, взвыла совсем уж по-звериному и вцепилась теперь в него. Шахул ухватил ее за косу, оторвал от парнишки, и, толкнув в объятия подоспевшего пастуха, видно, отца семейства, зарычал:

– Забери дуру, пока не придушил! – и добавил уже чуть мягче: – И не суйтесь к кострам – сдохнуть успеете. А выживете, так нарожаете еще.

Когда Росомаха с телами детей ушел к кострам, а пастух увел свою убитую горем жену куда-то за юрты, Рахун оглянулся на магов. Мальчишки замерли, пришибленные увиденным, а Жадиталь, вся дрожа от едва сдерживаемого гнева, толкнула старго хааши в плечо и спросила:

– Что это ты себе позволяешь, магистр Шахул?! Добивать больных? Детей на глазах матери?! Разве мы для этого здесь? Убивать?! А ну отвечай!

Рахун подумал, надо ли вмешаться? Но лишь миг – и понял: нет. Что он может? Поднять дух или внушить надежду? Успокоить? Примирить с неизбежным? Но не будет ли все это обманом, сладкой, но ложью, пусть и из добрых чувств? Нет, он будет молчать. Молодая целительница и ее ученики должны сами понять, в какое место попали и что им предстоит. Понять и собраться с силами – иначе мор не одолеть.

– Хорошо, девочка, – кивнул Шахул, – отвечу. Идем.

Шли они довольно долго, пока не вышли за пределы становища, за кольцо костров, в небольшой лагерь, разбитый в стороне от степняцких юрт. В лагере было пусто, лишь у одной палатки прямо на земле, на примятой траве сидели и лежали несколько стражей: большинство просто смотрели перед собой, в небо или дремали. Только один играл на дудочке что-то нестройное, да еще один плел венок из полевых цветов. И все они молчали, слитые общим горем, таким тяжелым и уже привычным, устоявшимся, что Рахун даже и сунуться побоялся – не пустят, не доверятся: он здесь чужак. Пока – чужак.

Шахул не задержался ни у палаток, ни у группы своих хаа-сар – прошел дальше, к месту, где укрытые серыми плащами орденских стражей лежали тела. Остановился и начал сдергивать плащи с одного, второго, третьего... Рахун подошел ближе, заглядывая в лица, узнавая близких и знакомых. Он уже знал, что они ушли, чувствовал раньше. И все же это мало что меняло: видеть было больно. Еще больнее – думать о горе их отцов и матерей, любимых, всех, кто больше не ждал их дома.

– Семнадцать, магистр Жадиталь. Восьмой день мы здесь – и у меня уже семнадцать покойников, – теперь старик говорил без гнева, спокойно и чуть печально, как уставший от боли человек. – А ты ведь помнишь: мы не боимся заразы и не болеем, мы слишком ловки, чтобы покалечиться, и осторожны, чтобы умереть случайно. И мы не проигрываем в бою – нас питает сам противник. Только одно может убить хаа-сар – это...

– ...усталость от боли, предел сострадания, – закончила Жадиталь. – Все помню, магистр Шахул. Именно поэтому мы должны быть милосердны.

Ваджра и Доду не решились приблизиться, так и остались в стороне, но она склонилась к каждому: приветствуя и прощаясь, коснулась руки, погладила по щеке или поправила волосы. Ее скорбь была искренней, но и уверенность в своей правоте не пошатнулась – это слышал Рахун, это понимал и Шахул тоже.

– Не учи меня милосердию, девочка, – продолжал он. – Я старый даахи, и знаю об этом много больше тебя. Стражи делают все, но мор только набирает силу, медленно расползаясь по степи. И они отчаиваются. Сейчас я не могу быть милосердным к людям – я должен спасти своих хаа-сар.

– Но ведь они не зря умерли, кто-то там живет и будет жить дальше. Или ты считаешь, что жизнь даахи ценнее человеческой?

Вряд ли Жадиталь понимала, о чем речь. Она, хоть и маг, и целитель, оставалась всего лишь человеком.

– Я считаю, что слишком стар, – Шахул вытер лицо ладонью и в самом деле сразу сделался древним и дряхлым на вид. – Я думаю, любой из тех двоих детишек заслужил жить дальше вместо меня. И их мать, и отец. Но они не смогут победить поветрие, ни каждый из них, ни все вместе. А мы... мы можем удержать границу, отследить человека и животного, каждую овцу, каждого жеребенка, даже каждого суслика или жаворонка. И мы можем дать тебе с учениками все, что потребуется, – только найди лекарство.

Жадиталь выслушала и, кажется, поняла: серьезно кивнула, обещая, что тоже исполнит свой долг.

– Укажи место для лаборатории. И вели прислать ко мне этих, – она еще раз глянула на мертвых стражей, – семнадцать счастливцев. Будут ухаживать за больными.

К закату вновьприбывшие уже устроились в лагере. Доду зажег негаснущие костры и теперь управлялся с ветром, отгонял от становища тошнотворный дым: больным нужен свежий воздух. Ваджра хлопотал с установкой походной бани. Дед Шахул все-таки ушел в свою палатку, но не спал, а свернувшись на тощем тюфяке большим седым зверем, прислушивался к тому, что происходит в прибитом болезнью становище.

Рахун тоже слушал, а еще вспоминал блуждающий взгляд парнишки Росомахи и пытался сложить песню, которая не обманет его, но заставит жить и делать свое дело дальше. Жадиталь закончила звенеть склянками в лаборатории и вышла к нему. Присела рядом, обняла за шею, пряча лицо в густую белую шерсть, и заплакала.

– Они такие молодые, Рахун, – шептала она, – почти как мои мальчики... и улыбаются. Все – улыбаются. Разве это правильно – улыбаться смерти?

Да, молодые... молодые, еще не познавшие настоящей беды. Некоторые из них срываются и уходят первыми. С улыбкой. Даахи живут среди страха, боли и отчаяния, ими кормятся, на них взращивают силу хранителей. Но умирают с улыбкой, потому что в этот миг боль и страдания отступают перед ликованием возрождающейся жизни. В миг смерти хранитель счастлив.

Рахун развернул крыло и укутал им плачущую целительницу. Ведь другого ответа ей и не нужно.

5

Весна года 637 от потрясения тверди (двадцать пятый год Конфедерации), становище племени Суранов, Буннанские степи.

Жадиталь потушила горелку под перегонным кубом и вылила скопившуюся в охладителе жидкость в плоскую чашу, где уже были толченые плоды, желтоватый порошок и вязкий смолистый сок, который, если бы не буро-зеленый цвет, можно было принять за масло. Потом аккуратно взболтала и, взяв толстую полую иглу, повернулась к столу за спиной. На столе неподвижно лежала женщина, молодая и все еще красивая: она даже сейчас полностью истощенной не выглядела, несмотря на сыпь от лопнувших под кожей сосудов. За время приготовления снадобья количество кровоподтеков еще увеличилось, на левом бедре, на локтевом сгибе и в правом подреберье, они уже слились в большие багровые пятна. Глаза ее были закрыты, а лицо расслаблено. Только чуть заметное движение груди да дрожащие веки юноши-хранителя, стоящего в изголовье, зарывшись пальцами в растрепанные волосы степнячки, говорили о том, что она все еще жива.

Та самая несчастная мать, что в первый день пыталась отнять у Шахула своих умирающих детей. Когда хаа-сар принес именно ее, Жадиталь дала себе слово: все или ничего. Если ей суждено справиться с лихорадкой, то это случится сейчас. Этой женщине умереть она не позволит.

Жадиталь развернула кисть больной ладонью вниз и осторожно ввела иглу в вену. Кровь часто закапала в заранее подставленный стеклянный сосуд. Несколько капель – и Жадиталь убрала иглу, хотя это уже было неважно: в месте укола рука успела вздуться новым кровоподтеком.

Целительница не стала отвлекаться. Тонкой изогнутой трубкой она сначала еще раз перемешала свое снадобье, зацепила несколько капель внутри трубки и, добавив их в сосуд, взболтала вместе с кровью больной степнячки. Потом спокойным, уже привычным движением стянула тонкую кожаную перчатку с левой руки и выплеснула содержимое сосуда в середину собранной ковшиком ладони. Сжала, растерла, впитала в сознание, сама мысленно просочилась в растекшиеся по коже капельки, прислушалась...

Сотворить такое впервые десять дней назад ей было страшно: страшно заразиться, прикасаясь к больной крови голыми руками, страшно умереть. Тут, вдали от дома, на глазах своих учеников, подцепить лихорадку и в собственных нечистотах истечь кровью, так и не найдя лекарства, – это было не просто страшно, это было немыслимым позором и поражением.

К тому же ей совсем не нравилось ставить опыты на страдающих людях.

Раньше, когда в Сером замке она лечила добрых тиронцев и окрестных селян, такой нужды не было: способ исцеления находился легко и быстро. Стоило только собрать силу, рассеянную вокруг, и направить ее на больного – и все становилось понятным: этому помогут укрепляющие травы, свежий воздух и усиленное питание; тому надо сварить противоядие от негодных грибов; а другому дать немного яда, чтобы убить паразитов. Одному – лежать и много пить, другому, напротив, – есть поменьше и побольше двигаться... а если больной совсем плох, то можно было поделиться этой собранной силой, влить ее в умирающее тело, научить самоисцелению. Мир богат, а Творящие щедры к людям: если понять, в чем кроется причина недуга, правильно настроить и немного подтолкнуть – организм сам справляется с большинством болезней.

Но тут Жадиталь встретилась с чем-то таким, что не могла понять сразу. Ни понять, ни тем более, победить. Несколько первых дней она только и делала, что вместе с учениками ходила от юрты к юрте, осматривала больных, спрашивала, наблюдала, прощупывала магией.

Ваджра, собрав под своим началом спасенных кровью даахи помощниц, наладил уход за больными. Доду, не такой способный лекарь, как его приятель, прекрасно управился со стихиями: спалил скверну, свежим ветром истребил смрад смерти, отыскал источники грунтовых вод. Теперь у Суранов были и обученные сиделки, и чистое небо, и три полных до краев колодца. Только это не остановило болезнь.

Чистота и уход все же немного помогали: на четвертый день после прибытия Жадиталь заметила, что больные стали держаться чуть дольше, а вновь зараженных стало чуть меньше, и на пятые сутки она даже ждала перелома, но... чуда не случилось.

Лихорадка протекала по-прежнему: сначала жар, слабость и ломота в теле, потом кашель, понос и рвота. На второй-третий день в выделениях появлялась кровь, и после этого недуг убивал на глазах: кровь начинала течь изо рта и носа, появлялась в моче, в слезах, кожа покрывалась сыпью и синяками, все тело сочилось кровью, как намокшая губка. Через сутки после начала кровотечения отказывали органы и наступала смерть. Естественной смерти хааши зачастую не дожидались – тихо усыпляли больных и добивали.

Убийства, снова и снова... Кажется, Жадиталь поняла, почему это необходимо... вроде бы. Каждый день в стойбище умирали не только сураны, но и стражи ордена. Но смириться с этим так и не могла. Она пыталась выходить даже тех, у кого кровь текла, не прекращаясь. И ей даже удалось продлить жизнь некоторым умирающим... и опять два дня, целых два дня тешить себя обманчивой надеждой, что перелом вот-вот наступит. И опять принять поражение.

Только полностью осознав, что все ее знания степнякам не помогут, она решилась испытать новое снадобье на живом еще человеке.

– Мне нужен доброволец, – сказала она Шахулу, и едва успела вернуться в лабораторию, как один из стражей принес на руках больного и бережно уложил на операционный стол. Сам замер у изголовья, всем видом давая понять, что не уйдет.

Ее первым подопытным был мужчина, немолодой, но еще крепкий, хотя и истощённой лихорадкой. Жадиталь оценила небольшие и пока редкие кровоподтеки на коже, заглянула в мутные бессмысленные глаза больного и спросила:

– Он согласился?

Страж опустил пальцы на голову больного и сказал:

– Он умрет к закату, – как будто это был тот самый ответ, которого она ждала. А потом заглянул в глаза и добавил: – Не волнуйся, госпожа магистр, делай все, что тебе нужно. Он не почувствует боли.

«А ты? Сам-то ты готов к вивисекции?» – хотелось ей спросить, но она спросила другое:

– Сколько тебе лет, хранитель?

– Двадцать шесть.

Что ж, ей хотя бы не придется истязать ребенка...

В тот день она, помнится, с трепетом снимала перчатку, долго и тщательно изучала свою ладонь, выискивая ранки и трещинки, и, даже ничего не обнаружив, до самого конца боялась заразиться. Перепробовала восемь рецептов, проверяла действие снадобья на кровь и плоть больного, даже на живые еще внутренние органы... но степняк все равно к вечеру умер. Как следующий на другой день, и следующий, и следующий... на пятый день с подопытным на руках пришел другой страж, гораздо моложе. Жадиталь не спросила у него ни имени, ни возраста, не стала даже узнавать, где ее прежний помощник, просто начала работать. Только к ночи пошла в лагерь хранителей, отыскала своего знакомца под плащом и, присев рядом, заплакала. Она бы, наверное, прорыдала до рассвета, если бы Ваджра не привел Шахула.

Ту ночь она так и проспала на коленях старого хааши, укутанная в его меховой плащ, а утром снова принялась за работу: обход больных, основные процедуры и опыты в лаборатории.

Но теперь она уже и плакать разучилась, и не вспоминала, что может заразиться – привыкла. А может быть, слишком устала. В любом случае, думать об этом времени не было – для кого-то в стойбище каждый час становился последним.

Жадиталь еще раз потерла пальцами. Снадобье соединилось с кровью, сделало ее вязкой... даже слишком вязкой для здорового человека. Ясно чувствовался растворенный в ней сок плодов и масличная мякоть семян красношипа резного. Такое снадобье могло и больного покалечить, но уж любую болезнь уничтожало наверняка – недаром на ее родине эту невзрачную колючку называли лихогоном. Но сейчас, даже усиленный едкой солью, сок красношипа не помогал – кровь несчастной степнячки по-прежнему была зараженной и несла угрозу любому, кто посмел бы к ней прикоснуться. Жадиталь недобрым словом помянула Творящих и, приказав хаа-сар укрыть больную и поить как можно больше и чаще, вышла за полог.

Там она принялась тщательно отмывать руки в заранее приготовленной воде и в который уже раз перебирать в памяти всевозможные снадобья и их свойства. Не могло же быть такого, чтобы среди всех этих настоев вытяжек и экстрактов не нашлось ничего, способного уничтожить поветрие, пощадив при этом больных? Потом решила попробовать еще раз увеличить долю красношипа наполовину, а едкую соль заменить обычной морской, сдобрив ядом крапчатой лягушки, когда увидела Рахуна с комом грязных тряпок в руках, в котором она с трудом угадала ребенка.

– Ты вернулся?.. – начала она и поняла, что спрашивать о Лисе бессмысленно. Спросила о ребенке: – Это кто, девочка? Из изгнанников?

Рахун кивнул.

– Не осмотришь? Она, конечно, теперь здорова, но все же что-то с ней не так... – и добавил: – Хасмар не готовился к смерти, иначе Шахул бы выбрал другого.

Не готовился, но все же умер ради этой малявки. Не удивительно, что Белокрылый насторожился.

– Прямо сейчас осмотрю, – Жадиталь приглашающе отодвинула полог, – заходите.

Сама прихватила кувшин с водой и зашла следом.

Первым делом кроху следовало отмыть. Заскорузлые тряпки, что были на ней намотаны, полетели в заполненный едучим раствором медный таз. Следом – располосованная пополам нижняя рубашка, слипшиеся в сосульки коски неопределенного цвета. Голую, остриженную почти налысо девчушку Жадиталь усадила в другой таз, побольше, и принялась поливать из кувшина, натирать мылом и жесткой травяной мочалкой. Малышка проснулась, завозилась в воде, захныкала, кривя губы и морщась, но почти сразу затихла, позволяя делать с собой что угодно, даже зажмурилась. Видно, в тщедушном тельце совсем не осталось силенок. Жадиталь уже ополоснула девочку чистой водой и обернула полотняным лоскутом, когда услышала предостерегающий возглас Рахуна:

– Нет, Синшер!

И оглянулась на стража и свою подопытную. Молодой хранитель гладил волосы умирающей женщины, и так это выходило нежно, словно он ласкал невесту, а не чужую изуродованную болезнью степнячку. И на губах мальчишки, в его выразительном взгляде уже сияла улыбка, то самое безмятежное счастье, которым отличались лица мертвых даахи, и которое пугало Жадиталь больше всего в этом стойбище.

Но Рахун уже был рядом, уже обнимал мальчишку, прижимал к себе, нашептывая:

– Нет, нельзя. Ты – хаа-сар, ты не можешь: твой долг остановить мор, помогать больным и оберегать здоровых, и он не исполнен. Слышишь меня? Слушай...

Он говорил тихо, но твердо, снова и снова повторяя о долге, напевал что-то такое, отчего Жадиталь почувствовала прилив сил, бодрость и даже уверенность в том, что справится. Так или иначе – справится! И сдержит слово – не даст этой степнячке умереть. Эта бедняжка еще встанет, засмеется и обнимет мужа, а потом родит сына и дочь, и еще сыновей и дочерей... выживете – нарожаете, так сказал им хааши Шахул в тот, первый день. Так и будет!..

А вот мальчишку, видно, уговорить было не так просто. Он слушал песню, вздрагивал и даже плакал – Жадиталь заметила скатившуюся по щеке слезу и закушенные губы – но по-прежнему не мог оторвать от умирающей ни рук, ни влюбленного взгляда. Тогда Рахун забрал у Жадиталь спасенную девочку и сунул в руки обалдевшему парню:

– Вот, Синшер, держи.

Молодой хаа-сар медленно перевел взгляд с женщины на полусонного ребенка и потом – на колдуна. Выражение его лица начало меняться: из потусторонне-счастливого постепенно сделалось сосредоточенным.

– Хасмар умер ради этой малышки, – продолжал Белокрылый, – значит, она важна. Девочка здорова, но очень слаба. И сирота из изгнанников – у нее никого нет. Никого, понимаешь? Только ты.

– Понимаю, – ответил страж, – что я должен делать?

– Сохрани ее до конца мора, а потом – найди семью, где малышку примут и не обидят.

Синшер серьезно кивнул и прижал к груди девочку, но все же оглянулся на умирающую степнячку еще раз. Тогда вмешалась Жадиталь:

– Отыщи хорошее молоко, от здорового животного, и напои малышку. Только не цельным – разведи вполовину. Поторопись! Иди.

Она говорила строго, словно приказывала – не хотела давать парнишке возможности думать о постороннем. Но, прежде чем он ушел, все же сказала, кивнув на больную:

– За нее не волнуйся – я не дам ей умереть.

И в подтверждение своих слов взяла голыми руками ладони степнячки. Теплая живительная сила великих степей, кропотливо собранная целительницей, медленно полилась в умирающее тело, исцеляя самые страшные раны, укрепляя и поддерживая.

Жадитать так старалась сдержать слово, данное мальчишке, да и себе самой тоже, что не заметила, как цветные искры, то и дело мелькавшие в глазах, налетели целой стаей, колени задрожали, и мир померк окончательно.

Великая степь от края до горизонта распахнулась перед ней: широкая, привольная, усыпанная алыми маками, мелкими лиловыми гвоздиками и желто-зелеными метелками куцитры. Кто-то окликнул сзади, и Жадиталь повернулась. Прямо к ней на светло-сером, как туман, коне ехала женщина, придерживая перед собой девочку в длинной до пят рубашке. Белая грива красавца-буннани свисала до копыт, струилась, вилась по траве, и казалось, он не бежит, а плывет над степью, не касаясь земли. Но вот всадницы совсем близко, и теперь Жадиталь их узнала: та самая степнячка, что осталась на столе в ее лаборатории, и девочка, дитя из стана изгнанников, а теперь подопечная хаа-сар Синшера. Всадница засмеялась, чуть запрокинув голову, и ее глаза стали бездонно-голубыми. Невпопад подумалось, что, оказывается, у этой несчастной голубые глаза... а Жадиталь казалось, что серые.

Всадница подъехала совсем близко, и все смеялась, радостно и заразительно. А девочка перегнулась вперед, к ней, протягивая ладони, сложенные ковшиком. Чтобы принять то, что ей предлагали, Жадиталь тоже потянулась вперед. Но девочка вдруг раздвинула ладони и на ее рубашку, на светлую шею лошади, на траву у копыт хлынула густая темная кровь. Руки малышки оказались располосованными от локтя до запястья, как у мертвых стражей под серыми орденскими плащами.

– Милая моя! Да как же это?..

Жадиталь испуганно вцепилась в руки девочки. Потом выхватила ее из седла, усадив на землю, и рванула по кругу подол рубашки. Оторванной лентой начала перевязывать руку, но толку вышло немного – кровотечение не останавливалось. Жадиталь снова и снова рвала тонкую ткань, туго затягивала раны, но кровь текла и текла сквозь повязки, и капала в свежую весеннюю траву.

– Сейчас, маленькая, сейчас... где-то тут были подкопытник и стоцвет, я найду...

Она наклонилась к ногам, разгребая стебли, выискивая нужные листочки, когда услышала:

– Оставь пустое, целительница. Смотри. Слушай: кровь отверженного ребенка – великая ценность.

Звонкий молодой голос... кто это? Жадиталь испугано обернулась и увидела мальчика. Нет, скорее, юношу, ровесника ее учеников. Солнце, висящее у горизонта – вечер? Когда успел наступить вечер? – было прямо за спиной говорящего. Против яркого света ни лица, ни одежды не разглядеть, только волосы... пышная золотая корона вокруг головы. Маг из первородных?..

– Кто ты? – спросила Жадиталь. – Зачем ты здесь?

Следовало спросить другое... да она и хотела другое, только мысли почему-то путались и сбивались, как от вина или сильной усталости. Но златокудрый юноша пропустил мимо ушей ее нелепый вопрос и ответил именно на тот, правильный:

– Кровь отверженного ребенка – залог жизни отвергнувшего его племени. Вот так, госпожа-магистр Жадиталь, – сказал он и развернулся к свету. Одежда его казалась алой: то ли тоже окровавленной, то ли залитой закатным солнцем.

Отверженный ребенок – дочь изгнанников? Жадиталь, кажется, начала понимать: хранитель спас малышку не от лихорадки, а от голодной смерти в одиночестве.

– Кровь девочки исцелит больных? – переспросила она.

Но юноша не остановился, только усмехнулся.

– Люди всегда отвергают своих спасителей, – добавил он, уходя.

Знакомый голос, знакомые движения... плащ, так похожий на те, что носят орденские белые маги. Адалан? Отверженное дитя, маленькое чудовище... как он там, в Тироне? Она вдруг поняла, что и сама, и ее ученики – все они забыли о мальчике, о том, что ему предстоит. А ведь они были друзьями, почти семьей. И Рахун, тот, для кого Адалан и правда был частью семьи, молчал. За время пребывания в стойбище суранов ни разу не вспомнил о сыновьях. Проклятье Творящим, почему все так неправильно?

Степной ветер зазвенел смехом мальчишки.

– Как легко ты проклинаешь, госпожа магистр! А мы всего лишь хотим, чтобы вы строили жизнь сами, – расслышала она.

Сердце замерло и ужас сдавил горло!

– Прости, господи, – прошептала она и проснулась.

Она, раздетая и умытая, лежала в шатре Шахула, на его походном тюфяке, для удобства накрытом несколькими плащами, завернутая в накидку из волчьих шкур. Сам хозяин сидел рядом, пил что-то из глубокой круглой чашки. Пахло тепло и знакомо: вареным мясом, диким чесноком и пряными травами. Осознав все это, Жадиталь сразу успокоилась: не стал бы старый колдун наслаждаться в тишине мясной похлебкой, если бы в стане что-то случилось.

– Господи, может, и простит, глупая ты девчонка, а я-то точно нет, – проворчал он сердито, едва заметив, что она проснулась. – Ты хоть представляешь, как всех переполошила?

Не обращая внимания на его упреки, она села и начала искать свое платье.

– Сколько я проспала, хааши Шахул?

– Недолго, с полсуток, не больше. Да не вздумай вставать! Мы боялись, что ты лихорадку подхватила, чуть со страху не поумирали. Хорошо хоть, что это просто усталость и истощение. Так что изволь отдыхать теперь. Мальчишек твоих я тоже спать отправил. Дошли совсем, едва на ногах держались.

– Некогда мне отдыхать, дела ждут, сам не понимаешь? А больные вообще ждать не могут! И мальчишек моих будить пора...

Шахул повернулся, страшный и злой: звериный оскал, глаза, отсвечивающие зеленью.

– А ну ляг! – рявкнул он. И от неожиданности Жадиталь нырнула в постель, прикрываясь полой накидки.

Некоторое время оба молчали, хотя Жадиталь так и не поняла, почему? Ясно же, что сну и отдыху конец. Тем более теперь, когда она узнала про девочку. Ведь это же спасение, для всех! Сама она могла ошибиться, но Творящий... Да и не важно, сама ли догадалась, бог ли подсказал – надо проверить и начинать лечение, а она тут разлеживается, нежится в тепле! Но спорить со старым Волком было все же страшно.

Наконец старый Волк заговорил сам:

– Ладно, встанешь. Только если сейчас же съешь полную миску мясной похлебки, и я сам увижу, что аппетит у тебя хороший и щеки розовые.

Только тут Жадиталь поняла, насколько голодна. Она сразу же согласилась: с удовольствием приняла миску душистого варева и принялась за еду. Хотя о странном сне и тут забыть не удалось.

– Хааши Шахул, как там моя подопытная, жива ли?

Спросила – и сердце вновь замерло от страха: полсуток проспала, так он сказал. Если судить по тому, как обычно протекает болезнь, женщина давно должна была умереть. Конечно, Жадиталь добавила ей силы, но с этим недугом – она сама не раз убеждалась – такой способ лечения не всегда помогает, а если и помогает, то ненадолго.

– Жива она. Белокрылый с ней остался, пока твой хаа-сар-помощник в себя приходит.

– А девочка?

– С ней-то что случится? Глупый Лисенок ее выздоровление сполна оплатил.

– Мхм, – закрутила головой Жадиталь. Потом прожевала кусок, запила бульоном и ответила: – Ничего он не глупый, ваш Лисенок, может, самый умный из всех. Девочка сама выздоровела, только там, среди покойников, все равно оказалась обречена.

Колдун понял сразу, удивился и даже чуть повеселел:

– Вон что! Уверена?

– Нет, конечно, проверить надо. Но если верить в Творящих... ты веришь в Творящих миры, хааши Шахул?

Он усмехнулся:

– Я – даахи, девочка. Мы не верим – мы знаем.

– А раз знаешь, так скажи мне: что с Адаланом, с Волчонком? Почему вы с Рахуном оба молчите, если знаете?

Колдун нахмурился так, что морда зверя снова отчетливо проступила сквозь человеческий облик, но потом улыбнулся, и тут уж ошибиться было нельзя – улыбнулся искренне:

– Сложно все, тяжело. Но нам сейчас думать об этом не надо – нам надо тут справиться, а там они сами, уж поверь мне на слово: у Рахуна хорошие мальчишки, разберутся.

6

Весна года 637 от потрясения тверди (двадцать пятый год Конфедерации), становище племени Суранов, Буннанские степи.

Кровь по капле стекала в склянку. Очень медленно. Набралась едва треть, а надо хотя бы половину. Но малышка сама такая слабенькая, да и опекун ее смотрит так, что глаза поднять страшно. Страшно и стыдно одновременно, будто бы это Жадиталь виновата, что единственное средство, способное победить лихорадку – кровь его девочки. Да, теперь хаа-сар Синшер убежден, что это его и только его девочка, и даже взгляд в ее сторону считает чуть ли не святотатством, а она тут со своими иглами!

Явился Синшер по первому ее слову, и малышку принес, только вот уговорить его, чтобы позволил взять кровь и провести опыты, оказалось очень непросто. Наконец Жадиталь указала на свой операционный стол и женщину, которая все еще была там, третьи сутки боролась за жизнь, и спросила напрямик:

– Ты до сих пор хочешь, чтобы она жила, или теперь тебе все равно?

Тут уж мальчишка-хранитель сдался, позволил не только осмотреть подопечную, но и уколоть в пяточку. Несколько капель крови для анализа и пробы он еще мог стерпеть спокойно, даже вместе с целительницей порадовался успеху: уж он-то первым почуял, как действует кровь, одолевшая лихорадку, на зараженную плоть. Но стоило заикнуться, что капли-то не хватит, – сразу же снова нахмурился. Что же делать, если лекарство ждут в каждой юрте да не по одному больному? А как это самое лекарство приготовить, сколько понадобится попыток и сколько крови малышки – поди знай. Раньше Жадиталь не понимала, почему некоторых от одного упоминания о даахи в дрожь бросает, теперь-то уж на себе прочувствовала: Синшер смотрел так, словно готов был на месте разорвать, и до сих пор не сделал этого только из брезгливости. Так что лучше уж ей глаз на малышку не поднимать, а внимательно следить за своей склянкой и очередной каплей, чтобы ненароком не взять лишнюю.