Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

Устрашенная внезапным нападением змея никак не могла остановить своего бегства. Она неслась все вперед и вперед, выбирая участки, наиболее заслоненные широколиственной зеленью, пока не оказалась на речном откосе, под густым прикрытием корней вывороченной буревалом толстой облезлой ольхи. Сюда не достанет короткая когтистая лапа плотоядной птицы. И, действительно, ничто в этом темном закутке, кроме грибного запаха гниющего дерева, не обращало на себя внимания. Запах гнили и еще какое-то сопение, доносящееся из широкого земляного разлома. А вот оттуда показалась и узкая мохнатая морда, украшенная двумя черными лентами, идущими от черного пятачка носа к коротким округлым ушам. Это был барсук, и он, несомненно, имел вполне определенные намерения. Лишь только черный пятачок приблизился на расстояние равное броску, гадюка не преминула воспользоваться дарованным ей проворством: разинув пасть, выставив ядовные зубы она обрушилась на барсучью морду. Однако зверь оказался расторопнее змеи, и ей не задалось достичь цели. Но барсук не отступил. Несмотря на тесноту в закутке под навесом из корней, зверь метнулся в сторону и хватанул клыками чешуйчатое тело. Гадюка ответила молниеносным броском. Зверь вновь отскочил, но только лишь угроза смертоносных зубов миновала, сильнее прежнего куснул змею сбоку. После того, как то же повторилось в седьмой раз, силы стали оставлять ползучую, и она кинулась прочь. Но тут из той же норы на помощь барсуку поспешила его барсучиха. Вместе они ходко одолели изнемогшую змею, и вот уж захрустели на их зубах позвонки ее длинного тела. Весьма приятно было барсукам обнаружить, что к гадюке в качестве набавки присовокуплялась весьма крупная еще нераспавшаяся лягушка и то, что к концу лета должно было превратиться в змеенышей.

Барсук – зверь ночной и на охоту обыкновенно лишь в сумерках выбирается. Но когда пожива прямо ко входу в нору приползла, – тут удержаться разве возможно? Одной змеи на двух зверей, по пуду весом каждый, конечно же было маловато. Такая закуска лишь раззадорила голод, и барсуки решили сегодня выбраться из своего убежища пораньше, тем более, что день выдался пасмурный. В соседней балке, где водилось много мышей, барсуки передвигались неспешно, часто останавливались, вынюхивали все запахи, какие дотаскивал до их носов малосильный бродячий ветерок. К тому же по пути порой подворачивались спящие в своих хрупких полосатых домиках, приклеенных к отдельным травинкам, вкусные улитки. Вокруг царила сама безмятежность, да вдруг барсучиха так и подскочила на месте. Тело ее напряглось, она вскинула голову, ноздри ее заработали, то суживаясь, то расширяясь. Мягко хрустнула гнилая валежина… Так и есть, то был запах росомахи.

А вот и она сама. К счастью дно оврага большей частью было засыпано буреломом. Барсуки так и покатились под горку, с изворотливостью своей недавней добычи юркнули под груду палых ветвей и полусгнивших стволов. Давно потеряв из виду свою подругу (а, может быть, она как раз угодила в когтистые росомашьи лапы?) барсук нырял в толще навала изломанных стволов и коряг с той уверенностью, какую кажет рыба в воде. Треск сучьев под лапами преследователя помалу отдалялся, – значит уйти удалось. Заскочив в широкую щель трухлявой колодины, барсук замер, всем своим существом обратившись в слух. Но нет, погоня прекратилась. Бока зверя судорожно вздымались, а напряженные лапы в любой момент готовы были вновь понести его в беге. Через какое-то время вокруг ожили приглушенные голоса умиротворения: там запищали о чем-то поспорившие мыши, здесь заработала челюстями, круша древесину, личинка жука-усача… Тем не менее росомаха могла придти сюда по следу, если, конечно, она не отправилась по следу барсучихи. Потому нужно было отсюда как можно скорее уходить. Барсук еще раз прислушался. Все спокойно. Он выполз из щели. Тишь. Очень осторожно, то и дело останавливаясь, прислушиваясь, двинулся прочь. Но вот бурелом и закончился. Барсук выглянул из-под кучи сушняка, покрутил своей узкой мордочкой. Теперь нужно было как можно скорее добежать до своей норы, с тем, чтобы впредь уже никогда до сумерек не покидать ее. Барсук рванулся вперед, и тотчас с верха хворостяной кучи на него обрушилась бурая лохматая с рыжеватыми подпалинами на боках смерть.

Хорошую добычу выследила себе росомаха. Но в то самое время, когда она заприметила приближающихся к оврагу двух барсуков, иная пара глаз пристально следила за каждым ее движением. Пожилой медведь, почивавший в песчаной вымоине на краю оврага под оголившимися корнями большой липы, услыхал едва уловимый шорох где-то рядом крадущегося зверя. Он открыл глаза, но поскольку тот шорох мог производить только относительно небольшой зверь, голову не поднял. Вот в нескольких саженях от него промелькнула росомаха. Летом медведь вовсе с пустым брюхом ходить не будет, но трава и мелкие луковицы черемши, все, чем ему удалось набить брюхо, не могли даровать ублаготворения. Немного мяса сейчас было бы как нельзя кстати. Вполне отчетливо ощущая все те изменения в самом себе, которые приносит возраст, медведь не мог льститься, будто ему с легкостью удастся поймать росомаху, но голод убеждал, что надо попробовать.

Какую-то надежду давало то, что внимание росомахи было всецело устремлено на преследуемую ею добычу. Ступая совсем неслышно, то и дело припадая к земле за валежинами, затаиваясь у толстых стволов, медведь, быстро и мягко перебегая от одного укрытия к другому, поспешил за черно-бурой охотницей. Вот он разглядел и предмет ее интереса: двое барсуков раскапывали землю на краю оврага, вероятно, отыскивая дождевых червей.

Когда росомаха бросилась на барсуков, и все они втроем дружно покатились на дно оврага, медведь немедленно последовал за ними, сохраняя при том установленное им самим расстояние. Пока звери кувыркались в буреломе, медведь это расстояние значительно сократил, но обстановка все не складывалась для верного броска. Вот впереди взлетели вверх ветки бурелома, и медведь так и растекся по земле. Его положение оказалось очень выгодным, – он лежал за вывороченной елью, с веток которой еще не успела осыпаться поржавевшая хвоя, и оставался незаметным для росомахи, находясь от нее в нескольких прыжках, даже тогда, когда та взгромоздилась на кучу хвороста, поджидая опрометчивого шага где-то схоронившегося барсука. Мучительно протекало это ожидание для медведя. Но он нашел в себе силы для самообладания, лишь иногда выставляя из укрытия глаза и уши, – не скрылась ли добыча? – и едва-едва на животе полз вперед, осторожно подгибая лапы. Но вот что-то под грудой хвороста, на которой дозорила росомаха, затрещало, и тотчас бурая ловкачка бросилась вниз. Нельзя было терять ни одного мгновения, и пожилушка-медведь с ловкостью пестуна⁵²¹¹ ринулся сквозь рыжие еловые ветки.

Росомаха, успевшая задавить свою добычу, никак не ожидала, что тут же может превратиться в добычу сама. Она со всех ног кинулась наутек, но впереди овраг расширялся, переходя в широкое редколесье, к тому же деревья здесь попадались все больше молодые, тонкие, так что укрываться за их стволами было просто невозможно. Тогда подгоняемая страхом, но тем не менее не утратившая здравомыслия, росомаха стала выписывать вокруг тонких осиновых стволов чудные мыслете. Однако эта уловка не долго спасала ее, – медведь не стал двигаться чудаческий стезей, но спрямил путь. Расстояние стало неумолимо сокращаться. Как не кидалась из стороны сторону росомаха, медведь настигал ее. И вот, когда между ними оставалось не более сажени, росомаха вдруг испражнилась в сторону нависающего над ней преследователя невероятно зловонным жидким пометом. Возможно, прибегни она к сему средству чуть ранее, ей и удалось бы спасти свою жизнь, но увесистая медвежья лапа была уже занесена, и ядовитая вонь уже не могла остановить ее движения. Сокрушительный удар моментально вышиб дух из незадачливой зверушки. Но лишь только медведь приблизил нос к тому, что совсем недавно представлялось ему вожделенной поживой, как морда его резко дернулась, точно он получил затрещину от равносильного сородича. Миша так и отскочил в сторону. Он еще раз попытался приблизиться к убитой росомахе, но нестерпимый запах даже для него, не брезгующего падалью, оказался слишком тягостен. Медведя еще раз так и передернуло, и он, вновь шарахнувшись в сторону, сперва даже вприпрыжку поспешил прочь от этого места. Впрочем на обратном пути его поджидало возмещение за потраченные силы, – убитый росомахой барсук лежал на том же месте. Правда над ним уже трудилась по случаю пасмурного дня до сумерек покинувшая свое дупло молодая куница, но при приближении хозяина леса она покорно отступила.

– Ушли братья у змея сестру отымать, да и не вернулись. Ждали-пождали отец с матерью, плакади-все глаза проплакали, не идут назад сыны. Услыхал всеславный Род их печалования, и когда пошла баба по воду, уронил перед ней с самого неба гороховое зернышко. Покатилось зерно по дорожке, подскочило на камне, да напрямки в ведро и плюхнулось. Пришла баба домой, стала из ведра пить, ну и проглотила горошину. Как время подошло, от той горошины народился у нее в один прекрасный день об утреннюю пору сын. Как же его было и назвать, как не Катигорошком. И стал этот Катигорошек расти не по дням, не по часам, а к вечере уж вырос. Посадили его за стол, а он и спрашивает: «Что это я один у вас?» Говорит ему мать, плачучи: «Было у нас два сына и еще дочка-краса ненаглядная. Украл ее, нашу горлинку, проклятущий змей. Пошли братья сестру свою у змея отымать, да и сами згинули». «Раз так, – говорит Катигорошек, – судилось, знать, мне их вызволить». Заплакали, запричитали отец с матерью: «Кто же нас старых стариков напитает?» Говорит Катигорошек: «Род наш, отец небесный, может лишнего и не пошлет, да без хлеба не оставит». И пошел Катигорошек в кузницу к самому сильномогучему кузнецу. Говорит: «Скуй мне такой большой-пребольшой кий⁵²²², какого ты еще никогда не ковал, и чтобы о двенадцати шипах. Пойду братьев своих и сестру от змея избавлять».

Сказывалась сказка, а тем временем тайно ночью прорастали весенние цветы, и явно белым днем наливались летние плоды, а вот уж летят наземь износившиеся пожелтевшие листья.

На широкую поляну, подобную смарагдовому озерку, взятому в кольцо хороводничающими черемухами в длинных, до земли, солнечно-желтых пошевных рубахах, вышел рыжий тур. В налитых кровью глазах сверкает осеннее солнце. И без того могучая шея разбухла от неуемного возбуждения. А едва коснувшийся крутых рыжих боков бабьелетний ветер-теплячок отлетал от распаленного зверя, уже насквозь пропитанный забористым семенным духом. Еще не видя никого рядом с собой, но, верно, чуя где-то рядом подобную его собственной, самцовую волю к жизни, бык низко к самой земле наклонял страстно сопящую морду и длинным кривым рогом, перепачканым кровью, взрывал землю, крытую сочно-зеленым клеверно-подорожниковым келимом.

Где-то у реки заслышался устало-нежный стон, который тут же перерос в яростный трубный рев, – эхом раскатился во всю желто-багряную ширь окоема.

– Га-а-у-у-а-га-а…

Другой такой же, но более отдаленный голос ответил ему. Это знакомились будущие соперники – олени. Одного такого обезумевшего красавца, вдруг ставшего на пути, рыжий тур забрюшил острым своим рогом, запырял, опьяненный страстью, затоптал твердокаменными копытами. А теперь он, чуя где-то рядом настоящего супротивника, бил копытами землю, разрывал ее рогами, мотал мордой, разбрызгивая переполняющую пасть слюну.

Раздался треск ломаемых ветвей, задрожала испуганно желтая листва черемух, и на зеленую луговину выбежал второй тур, темно-бурый с черной кудластой гривой. Эти два великана (каждый высотой в сажень с четвертью) не стали реветь, подобно раскрасавцам оленям, злобно сопя бросились они навстречу друг другу. Словно две горы, рыжая и черная, наскочили друг на друга могучие туры. Удар был такой силы, что на какое-то время вовсе охолодил их боевой дух. Одуревшие стояли они друг против друга, часто и тяжело поводя боками, злобно сопя в землю. Но стоило им немного очухаться, как вновь ударились друг о друга широкие лбы, застучали тяжелые рога. Каждый из них знал, что где-то рядом находится стадо, внимательно следящее за ходом состязания первейших быков. Каждый разумел, что победа, помимо известных преимуществ, принесет ему многосложность нового долга, но никто из борцов не в состоянии был бы преодолеть все собой обнимающую, все окружающую и все постигающую волю, понуждавшую их вновь и вновь употреблять невероятные усилия в тяжелейшем труде.

Вновь и вновь наклоняя головы сходились косматые силачи. Упираясь лбами, теснили друг друга семидесятипудовыми тушами, взрывая при том землю копытами широко расставленных ног. И каждый силился, уловив момент, поддеть своего зложелателя костяным рожном под тяжело вздымающийся бок. Их тела дымились от пара. Но вот черногривый тур отскочил назад и тотчас же, устремившись вперед, нанес рыжему такой силы удар, что тот, не смотря на свою тяжесть, отлетел назад на добрую сажень. Еще наскок, еще… Вот черному удалось, зацепив рогом за рог рыжего, вдавить острие своего орудия ему в шею. Тот захрипел, передние ноги его начали дрожать, и, принужденный невероятной болью, он упал на колени. Черный не убавил напора, точно намеревался втиснуть противника в землю. Под его нажимом рыжий все выворачивал и выворачивал свою могучую шею, и вот повалился на бок. Но тотчас же одним мощным рывком он поднял свое тяжеловесное тело на ноги. Чтобы броситься в бегство? Чтобы продолжать бой? Вскакивая на ноги рыжий тур открыл сопернику бок, – и тут же неприятель поддел его под ребро. На пядь его рог обагрился кровью. Рыжий заревел, затрясся всем телом, но предпринять ничего не успел. Очередной удар, сильнее прежнего, еще раз поверг его на землю. И вновь рыжему туру удалось вспрянуть, но теперь он уж не стал мешкать и, с громким треском круша стволы молодых черемух, кинулся, не разбирая дороги, прочь.

Рыжему туру хоть и бесславно, но удалось уйти. Однако ущерб, понесенный им, был слишком велик. Из двух громадных ран на прилипшие к боку ярко-желтые черемуховые листья продолжала изливаться ярко-красная бычья кровь. Нетвердым, сбивающимся шагом брел он напролом сквозь благоухающий осенний лес, приметно слабея. Вот пошатнулся, остановился, мотнул головой, и розовая пена полетела хлопьями из разинутой пасти. Тут-то на него и набросился долго таившийся в здешних буераках, дожидаясь счастливого случая, состарившийся медведь. Ему, обреченному по причине одолевающих старческих немочей в эту обильную пору обходиться одними желудями да яблоками, повезло несказанно.

Медведь был очень стар. Вороха паразитов давно уже со всех сторон захватили его ослабевшее тело: в ушах и вокруг глаз поселились клещи, шерсть насыщали бесчисленные блохи, в брюховине, в кишках, в печени было полно самых разных нутряных червей. Толку, что в конце апреля он расцарапал множество сосновых стволов и все лето выгрызал натеки смолы, дабы избавиться от них. Слишком дряхлой сделалась его плоть, чтобы как прежде противостоять несметным ратям вездесущих всевыносящих ненасытных чужеядов. Такой старый зверь ни за что не отважился бы наскочить не то, что на могучего тура, но и на ядреного олешку. Да только рыжий рогач был смертельно ранен, и старый хищник не мог этого не различить. С ревом стремительно кинулся он на немощного тура, вскочил ему на спину, вонзил в шею клыки, а в рогастую голову – громадные когти. Но у изнуренного великана уже не оставалось сил для сопротивления, – еще до того, как медведь перегрыз ему глотку, рыжая гора с грустным стоном рухнула в палую листву.

Медведь разодрал бок тура когтями передних лап, припал брюхом к земле и стал с жадностью отрывать кровавящиеся куски теплого мяса. Одним пыхом он затолкал в себя столько турьей плоти, сколько могло поместиться. Но туша была так велика, что ее хватило бы на всю осень, и потому медведь стал стаскивать отовсюду валежник и укрывать им чрезвычайный подарок судьбы. Однако от этого приятного занятия его отвлек горький смоляной дымок, прилетевший вместе с легчайшим порывом ветерка.

Медведь встревожился. Он бросил казавшееся таким важным недавнее занятие и стал что было сил внюхиваться во все запахи, какие способно было уловить его старческое обоняние. Качнувший было сосновые кроны ветерок вновь пропал, воздух остановился, а вместе с тем притаился где-то чреватый опасностью дух. Однако недолго продолжалось это смутное ожидание. Вновь затрепетали зеленые верхушки сосен, содрогнулись от налетевшего ветра желтые кусты… И запах дыма сделался вполне отчетливым. Медведь растерянно заревел, то озираясь по сторонам, то оглядываясь на полуприкрытую лесной ветошью турью тушу. Мимо пронесся совершенно ошалевший заяц, и таившийся в зверином сердце страх стал прорастать сквозь его тело. Медведь наконец отбежал от туши, но переменчивый ветер никак не давал ему понятия, в какой стороне лежит спасение. Зверь затоптался на месте, глухо рыча, вскидывая голову, вдруг увидел клубящийся грязно-желтый дым над деревьями, и тут же – за красными в бронзовых солнечных пятнах сосновыми стволами проступила тысяча сверкающих глаз огневой стены. Старый мохнач что было духу кинулся прочь. Однако бежал он недолго, ибо оттуда, куда он бежал порыв ветра принес точно такой же горький и смолистый запах смерти. Дым полз отовсюду, желтыми и голубыми струйками змеился по земле, сочился из моховых кочек. Но огня нигде не было, старые ноги не подвели – все-таки унесли зверя от огнезрачного чудища. Вдруг из-под сероватой хвойной подстилки выскочила крохотная искорка. Тут же в другой стороне внезапно разом, от нижних веток, голых, в белых клочьях лишайника, до воткнутой в безупречную синь неба полной шишек зеленой вершицы, вспыхнула десятисаженная ель. Взбодрившийся ветер хлестнул по исполинской свече, – облако красных звезд сорвалось с высоты, просыпало на землю огненные семена, тут же обратившиеся жадными всходами.

Бегство медведя утратило какую бы то ни было разумность: он устремлялся то в одну сторону, то в другую, не в силах распознать намерения вездесущего огня. Мимо единой стаей неслись белки и лисы, зайцы и полевые мыши, барсуки и змеи, кабаны и олени; хор воплей отчаяния отзывался в небе рваными голосами ошалевших птиц. От дыма уже становилось нечем дышать. Расходившийся ветер в этом не слишком густом лесу легко скакал между стволами, таская за собой клочки сгущенного света. Зацепившись за сухие ветви тоненькими рудо-желтыми шнурами разбегались они по смоле, бересте. И внезапно дерево вспламеняется все целиком, трещит, с пронзительным визгом разметывая вокруг красные брызги. Смолистые кроны сосен и вовсе с чудовищным хлопком молниеносно превращались в устрашающие огромные огненные небесные шары.

Теперь пламя было везде: оно стелилось по земле, беспрепятственно перекидываясь в сухой траве широкими ручьями, со всех сторон окутывало стремительно чернеющие стволы, от закипающего в них сока стонущие животными голосами, клокотало в вышине, кропящей всё окрест пылающими ветками. Огонь был сзади, огонь был спереди. Однако старый медведь знал, что там, под ольховым склоном, есть маленькое озерко, – там его спасение. Не останавливаясь бывший хозяин погибающего леса ринулся сквозь огонь. Зверь успел сделать всего несколько прыжков, как два пылающих ствола почти единовременно рухнули на его спину. Сейчас же все вокруг затопило море огня. Ослепительное море света, в котором не бывает теней. В один миг этот всевластный свет испепелил состарившегося лесного владыку вместе со всеми глистами, начинявшими его.

А вечером, когда огненная стихия казала торжества свои на многие версты окрест, принуждая несметное число больших и крошечных сердец трепетать в смертельном ужасе, тот же ветер, который раздувал вздурившее полымя, нагнал тучи, и к ночи с беззвездного неба полетел ситничек⁵²³¹. Облака дождили слабо, но они были настойчивы. Сперва малюсенькие капли превращались в пар высоко над горящей землей. Но их было много. Очень много. К середине следующего дня сопротивление их упорству могли чинить только самые большие поленья да раскаленные валуны. Однако вода падала и падала с неба, и в конце концов где-то какая-то капля задушила последнюю искру.

– И вышел змей ему навстречу и говорит: «Ну что, будем биться или мириться?» «Не для того я сюда пришел, чтобы мириться. Биться будем!» Как ударил змей кием Катигорошка, так и вбил его в землю по колена. Как ударил своим кием Катигорошек змея, так тоже вбил его в землю по колена. Ударил во второй раз змей Катигорошка, и вбил его по пояс. Ударил Катигорошек змея и тоже вбил его в землю по пояс. «Постой, – говорит змей, – что-то я притомился. Давай передохнем». «Не для того я сюда шел, – говорит Катигорошек, – чтобы здесь отдыхать». И как даст по башке змею своим богатырским кием о двенадцати шипах, так змей по самую шею в землю ушел. «Пощади, – говорит змей, – оставь мне хоть немного жизни». «Зачем же ходить бобы разводить, меледу меледить? – говорит Катигорошек». Как ударил Катигорошек змея в третий раз, – так из того и дух вон. Ударил в четвертый, – тот под землю на семь сажен ушел.

Сказывалась сказка, – шли годы. Но ни на миг не представали замиренными противоречия между отдельными особями и обширными племенами различных существований. И если присутствовали в этих бесконечных сшибках правые и виноватые, то лишь в восприятии отдельной (либо составной) суверенной жизни. В один год склоны какого-нибудь холмогорья вдруг целиком покрывались мелковчатой желтью боркони⁵²⁴², так, что никакой иной былинке невозможно было пробиться к солнцу сквозь самовластие невероятно раздобревших побегов. А на следующее лето на том же месте невозможно было найти ни одной желтой метелки, и вновь разновидные, разноцветные, всяческие травы в причудливом смешении своем богатым разнотравьем убирали окрестные холмы. В один год в каком-то дальнем или ближнем лесу как бы ни с того ни с сего распложались в неимоверном числе, скажем, белки. Или волки. Или дикие свиньи. Казалось бы, столь очевидная победа одной разновидности жизненной воли должна навсегда уничтожить все так или иначе соперничающие с нею существования, лишить их пищи, крова, наконец и самой жизни. Однако вместо этого тут же за бурливым расцветом сверх всякой меры разбухшую семью посещала моровая язва. И тех, кто возвышался вчера, в новое время невозможно было сыскать во всем обаполье.

– Вот привел Катигорошек братьев своих и сестру домой. Встречали их отец с матерью. И стали они…

– Знаю, – прервал степенное урчание толстого голоса нетерпеливый мальчишеский голосишко, – жить поживать и добра наживать. Как хомяки какие-то.

– Глупышонок, они ж не то добро наживали… Не то, что в амбарах хранят.

Еще не успевший заснуть Святослав улыбнулся в темноту, открыл глаза и увидел над собой низкое ночное небо с огромными летними звездами. И какое-то щемящее чувство потерянности во времени овладело им. Эта сказка… Он слышал ее… Она начиналась в каком-то другом месте. А сейчас он лежал на земле, никак не желавшей отдавать собранное за день тепло, в стане, укрепленном поставленными кольцом возами и полками, на каких вместе с ратью следовал оружейный запас, та провизия, которой нельзя было разжиться где-то походя, да еще кой-какая сбруя. Горели костры несших ночную стражу ратников. Кроме них все уж, подобно князю, растянулись на теплой привядшей траве, чтобы в забытьи чувств взять у земли отданную ей днем силу. Неподалеку от Святослава во тьме, пахнущей раздавленными листьями полыни и ключ-травы, густой дремчивый голос матерого вояки Удачи затянул новый сказ об отчизнолюбивых русских витязях для притаившегося где-то там же, во тьме, двенадцатилетнего сиромахи Белоглава, чей отец, год назад скончал свое воинское духотворчество, как и подабает сыну Перуна, в княжеском подвиге. И всякий раз, лишь только повествование прерывалось коротким храпом, мальчишеский голосок упрямо требовал продолжения. Теплое покрывало темноты, убранное звездами и красноватыми бликами костров, было все-таки не слишком плотным. Сквозь него даже можно было различить весьма значительные черные купы деревьев, которые тем не менее еще нельзя было назвать лесами. Из подступавших к ним вплотную степных зарослей дикого миндаля, дрока и ракитника, сейчас совершенно уничтоженных мраком, доносились многочисленные колокольчики (очень слабые и затаенные) каких-то ночных кузнечиков, ничуть не походивших напевом на своих яростных дневных собратьев. Низко над землей в плавном волнистом полете нисколько не стесняясь присутствием человека бесшумно проплыла огромная ночная птица. Подобный плачу ребенка крик раненого зайца прилетел из глубины царства ночи… Сказка говорила. Сказка прорекала. Сказка созиждила.

И было Святославу уже двадцпть лет и два года.

Е

сли какой торговец или, скажем, воитель, за простолюдные удовольствия продавший свою отвагу чужому царю, лет восемь или хотя бы пять жительствовал вдали от Киева, а теперь вернулся на родину, многое в отчем краю ему показалось бы переменившимся. Он, возможно, сразу бы и не углядел, что к чему, но некое вездесущее ощущение напряженности, поселившееся в каждом человеке, в каждом дворе, в каком угодно движении бытия выставлялось с невероятной отчетливостью.

Это нельзя было бы обозначить одним понятием: Киевом завладел какой-то легкомысленный и вместе с тем чувственно-жестокий дух, невоздержанно женский, суетный, грубый. Не то, чтобы добронравие и воздержание были уделом большинства киевлян, однако для русских людей всегда существовали родные образцы душевного подвига, которых они, если подчас и не дюжи были достигнуть, то во всяком случае неизменно стремились коснуться. А тут какие-то странные, вроде, и нездешние сути выперло посоперничать с осмысленностью русской искони. Как-то уж очень повсеместной сделалась зависимость многих умов от всего того, что, преодолевая размер необходимого, немедленно обращается гибельной ловушкой, – ведь источники наслаждений, неудержимо рожающие все новые и новые влечения, способны не просто опьянять невоздержанных, но и напрочь лишать их свободы.

Разговоры об имуществе и скоте сделались едва ли не единственными при встрече, как тех, кто владел обширными конюшенными и овечьими дворами, так и таких бедонош, кто вовек в своем хозяйстве больше трех куриц отродясь не имел. С этой увлеченностью могли поспорить только побаски о бабах. Нельзя сказать, что досель здешние водопахари⁵²⁵¹, дружинники, скудельники или кузнецы, подобно святейшим из волхвов, держались подале от женских лон. Да только обсуд всяческих любодейств, вроде, никогда между ними особенно не привечался.

А бабы, те точно совсем одурели: из дома на улицу, на рынок их тянет, точно там по два гриба на ложку дают. Платье цветное, почитай, и не снимают, как-будто каждый день у них праздницкий. Иные, прежде в кротости пребывавшие, словно монистами себя дерзостями украшают; и не только в дому перед слабодушным мужем, но и принародно. И разговору-то у таких бабарих между собою только о том, что в Царьграде да в Итиле все бабы таковы: своим норовом живут, наряды каждодневно меняют, а иные по нескольку мужей имеют, и все вокруг, будто, зазорным то не считают. Истинно, один только враг есть у человека, и нет у него другого врага, подобного незнанию-невежественности-неразвитости.

Уж возроптали волхвы: не то, что молодежь вполслуха словам общего Закона внимает, но и сами отцы с матерями уж не с прежним усердием ищут как бы для своего чада боголюбивого учителя подыскать, чтобы, к нему прилепившись, ни одному слову наставническому не дал на землю упасть, а вместе с тем перенимал, как учитель сидит, как ест, как досуг проводит. И выходит, что вместо благочестивых напутствий выслушивают они безрассудства всяких развратчиков, будто водится в других странах такая дармовая сладострастная жизнь, что просто коси малину, руби смородину.

Но хоть и говорили старые люди об этих днях, – что стыдно да грешно, то в обык вошло, – многим русским людям было не до поисков чувственных удовольствий, будь то еда, наряды или новые жены. Они едва-едва могли прокормить одну жену, и уж никак отсутствие необходимого в их убогих хозяйствах не могло привести к преуспеянию их семей. Но только слепой мог бы не углядеть, что соразмерно убыванию довольства одних, точно на дрожжах пухла мошна других. Кто же были эти другие? Здесь не нужно было каких-то особенных допущений. Всякий, проходя улочками Киева, подмечал, что только на подворьях немногих князей из-за небывало высоченных бревенчатых заборов поднимаются новые терема выше прежних, а прежние украшались с невоздержанностью поистине болезненной: то, что можно было разглядеть из-за ограды – дощатые широкие кровли цветились киноваревой красниной, густо уснащались всякими резными гребнями и рубцами, обводились перилами с точеными столбиками и фигурками, которые выкладывались настоящим золотом. А какие повозки выезжали из ворот тех подворий! А какие золотняные наряды были на тех, кто в них сиживал! А сколько рядов золотых монист и зеленых бус болталось на шеях их жен! Но ничто из этого не сравнилось бы с той роскошью, в каковую облачился с недавних времен Жидовский город. Киевляне, всегда чтившие закон разумной необходимости, те из них, кто никогда по делам воинским или торговым не бывал в демонских столицах, прежде и вообразить не могли бы, что такое количество человеческих усилий могло быть обращено в игрушки, в нездоровое баловство. Ведь каждому было ясно, что ни земледельческим трудом людина, ни ратным трудом витязя, ни духовным трудом волхва за несколько жизней невозможно было бы собрать столько богатств, сколько расточали на пустое (по русскому суждению) с каждым днем все более упрочивающиеся иноплеменники. Они даже Жидовские ворота города позолотили и, установив над ними единоличный присмотр, сами судили, кого и когда через них допускать внутрь. Впрочем, то было не единственное преимущество, каковое задалось добыть для себя киевскому еврейству.

Странные вещи стали твориться в Киеве. И не только в стольном городе, но и во всех ближайших к нему мало-мальски значительных поселениях: теперь за все требовалось платить. Казалось бы, ежегодно собираемого полюдья даже при том, что изрядная его часть отправлялась в Хазарию, вполне хватало для развития русской жизни… Нет. Теперь пришел ты на рынок продать что, – заплати здесь же бродящему надсмотрщику из еврейцев, хочешь – солодом, векшей или полотью, а хочешь – рубленой монетой. Надо при продаже что-то взвесить или измерить, – собственная мерка не годится, должен ты у здешнего же крохобора мерку взять, а за подержание плати. Для тех, кто приедет в Киев торговать издалече настроили жители Жидовского города специальных изб. Ну и, понятно, не из дружества они туда купцов приглашали. Надо было хорошо заплатить. Избушки те небольшие были, и, если у кого товар велик, то для хранения товаров другие были дома построены. Но за это отдельно платить. За то, чтобы через Днепр переправиться (хоть и на собственном челне) – платить. Всякий поступок в этом мире влечет за собой цепь подобных ему. И оглянуться не успели киевляне, как главнейшей связью между ними сделался расчет выгод. А вот потомкам Завулоновым, Невфалимовым, Дановым, Гадовым и Давидовым ни на что из этого тратиться не приходилось, потому что… как бы… Потом обитатели Киева взять в толк не могли, как же это случилось, чтобы такие вот порядки завелись, чтобы такое злополучие с ними могло приключиться.