Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

К

ак ни насмехался хазарский джинс над простодушием русской княгини, простодушие было как раз тем свойством, которое напрочь отсутствовало в ее характере. Более того, прекрасно различая все мотивы, все хитросплетения предлагаемой ей игры, Ольга, немало времени посвятив раздумьям и расчетам, все-таки решила рискнуть, понадеявшись на собственные хитроумие, данные Богом смысл и понятие, и попытаться обморочить хазарских лукавцев. Затея, к которой они тишком подталкивали ее, а именно брак с императором и самодержцем ромеев, всеконечно, виделась им (впрочем, как и кому бы то ни было) небывальщиной, вовсе невозможным вздором, тем не менее способным являть собой магическую приманку для наивной, вовсе уж дурашной алчности. «Самодовольные пройдохи! Они не подозревают (и это к лучшему), – усмехалась про себя княгиня, – что я ради того, чтобы утолить эту жажду не многое отдам… Я отдам все». Ольга насмелилась сражаться с гениями плутовства на их же поле, укрепленная верой в силу своего самоотвержения, чем ей представлялись собственные поступки, мостящие дорогу к несказанной цели. Как всякий одержимый человек, Ольга, разумеется, не могла задумываться над нравственной ценностью своих действий, ее не интересовала их стоимость и уж тем паче – последствия. Но то, что сердцам дуралеев и невежд виделось самовластным произволением княгини, конечно, было всего лишь крохотным рычажком воли абсолютной.

После уничтожения оплота древлян русская княгиня еще более ревностно, чем прежде, каждый свой шаг посвящала одной-единственной звезде, все еще бесконечно далекой, но будто бы уже откликавшейся на ее всегдашнее заклинание обнадеживающими знамениями. Теперь каждый вздох приобретал для нее несказанную ценность, но лишь в значении передвижного средства, способного доставить ее к воплощению назначенного. Убрав с дороги самые примитивные, грубые, а потому наиболее легко устранимые препятствия, заручившись пособничеством своих сподручников, Ольга решила прежде всего укрепить завоеванные рубежи. Не дав себе даже отдохнуть после кровавой расправы над Искоростенем, она бросилась метить свою территорию крепостицами с постоянно пребывающей стражей, небольшими, но достаточно частыми для того, чтобы в случае необходимости они могли соединить свои силы. Но помимо этого много, ой, много дел требовала подготовка великого замысла, – каких людей с какими свести, каких рассорить, кого щедро одарить, кого запугать, – все это нужно было успеть осуществить до решающего броска. Каверзная мечта звала…

Год прошел, как день.

Но княгиня не могла не понимать, что существенным условием удачливого разрешения ее недюжинных притязаний является не только укрепление тылов, но и способность предвосхитить затруднения будущего. Ведь те, которые знают лишь настоящее, тонут, вступив в него. Оттого, возвратившись из полюдья, первое, что она сделала – призвала к себе Свенельда, после кончины Игоря начавшего позволять себе неумеренное своевольство и бесцеремонность, но все же остававшегося наиболее доверенным лицом княгини. Хотя… Разве могла она кому-то по-настоящему доверять?

– Святославу пора вежество постигать, – сказала Ольга, подойдя к двери, и проверив, плотно ли притворила ее за собой только что покинувшая светлицу ключница Щука. – Кто из наших волхвов всех ученей? А вместе с тем, чтобы народ в благоговение вводил?

– Да почему это всенепременно должен быть наш волхв? – весьма вольно раскинувшись на скамье, опершись на локоть, полулежа отвечал княгине первый воевода Руси, каким-то двусмысленным взглядом своих больших бледно-голубых холодных глаз следя за ее движениями. – Ты можешь отдать сына на обучение жидам, умникам хазарского малика. И прежде не раз такое бывало. Или…

За последние месяцы рыжее лицо Ольги заметно высохло, да и сама она изрядно потощала. Но в этой худобе не было ничего болезненного, квелого, напротив, каждый мускул лица ее и тела как никогда был бодр и полон жизни, отчего облик княгини всечасно напоминал приготовившуюся к прыжку дикую кошку. А над Свенельдом тот же срок произвел обратные перемены: он изрядно зажирел, так, что даже пузо под рубахой начинало проступать. Никогда не отличавшийся скромностью в нарядах, сейчас он был разряжен так, что ему могли бы позавидовать ромейские августы, а завитая борода его до того была прокрашена шафраном, что сияла подобно солнцу.

– Или, – продолжал Свенельд, – до возмужалости можешь отправить Святослава жить во дворец царя Романии. Это было бы даже в каком-то смысле…

– Ну нет! – усмехнулась Ольга. – Весно, кто дите обучает, – тот им зрелым владеет.

– Да ведь бывало такое.

– И что из того вышло? До сих пор дань жидовскому царю кладем? Нет, Свенельд, русский князь должен молоко своей земли пить.

– Ну тогда что? Тогда – нет на русской земле волхва знаменитее и великороднее достославного Богомила.

– Это там, – Ольга даже рукой куда-то указала, – где большое святилище Рода возле Поляны?

– Там, там, сама же знаешь.

– Да уж знаю: владеет он Откровением, знает пути Богов и пути отцов, понимает звезды и настоящий смысл священных песен… Но все это – Тайное Вежество, и ни за что не откроет он его толк стороннему. Такие волхвы кичатся, будто духовное их родство через поколения учителей восходит к Сворогу, Святовиту или Стрибогу. Волхв сам избирает себе ученика. Может сына выбрать, а может – кого угодно. Обучает его, но наследником Тайного Вежества назовет только тогда и тайности заповедные откроет, изветование³²¹¹ их предоставит, если увидит, что загорелся в том Божественный свет. А нет – так с ним и расстанется. Молча. Разве вздумает он княжескому отпрыску открыться?

Ольга вздохнула.

– А вот мы из него все эти таинства каленым железом вытащим! – захорохорился Свенельд.

– Ой, ладно тебе блядословить-то! – махнула на него рукой княгиня. – Железом… Куда как!

– Да и что за секреты такие! – пошел на попятный храбрец. – Жиды все их давным-давно вызнали и в свои книги переписали.

– Переписать-то, пожалуй, и переписали, да много ли поняли? А и то, что, может, поняли, – на свой, на жидовский лад, перевернули, – покачала она головой, туго повязанной белоснежным платком, и жемчужные кисточки на его концах нежно зацокали.

И вдруг, помолчав, добавила:

– Впрочем, что ж… Давай попробуем, коль второго такого Богомила нам не сыскать.

Ольга, как и большинство деятельных людей, вероятно, слишком большое значение придавала собственной воле и усердию. Оттого любила она иной раз приговаривать: свесив руки, снопа не обмолотишь, не бравшись за топор, избы не срубишь. А то еще: руки не протянешь, так и с полки не достанешь Конечно, оно верно, – делать как-нибудь, так никак и не будет, – а только мало одного человеческого произволения, иной и работящ, и мозговит, а что за жизнь заработает, – так чирий да болячку да третий горб. И в этом какой-то смысл содержится. Но какой… Многие ли знают?

Уже в тот же день Ольга дала знать своей дружине, что желает немедля отправиться к Великому святилищу Рода, чтобы возблагодарить его за успех в покорении древлян и удачное полюдье в северных областях. Конечно, выказать благодарность Роду можно было бы и на соседней горе Хоревице, а вернее – для того, чтобы отдать душу молитве, никакого особого места и не надо искать, ведь Бог он всюду, владыка всего, повелитель всего лежит в пространстве сердца, потому знающий это не нуждается в пособничестве пространства. Но Ольгу на самом деле вновь гнала из дома совсем иная страсть, а для ее удовлетворения значение окружающего предметного мира как раз играло первенствующую важность.

Пухлое белое тело зимы, весь месяц сухый³²²² владевшее полянской землей, в березозоле начинало истощаться. Снег, залегший среди дерев, не думал сдаваться, в то время как на открытых местах с каждым днем теплеющий ветер успел выдуть его полностью, обнажив покамест безжизненную блеклую зелень еще не успевших прийти в сознание диких трав. Расслабляющая тряска дороги (сани уже отдыхали на конюшенном дворе в подклете кладовой меж дровнями, страдными одрами³²³³ и прочим хозяйственным имуществом) несколько рассеивала то напряжение, которое последнее время неусыпно следило за каждым жестом княгини, за каждым движением ее растревоженной мысли. Увернутая в рыжий лисий мех (Ольга нарочно для этого случая выбрала облачение попроще), так что открытыми оставались только прозрачно-зеленые глаза ее, она со слабой грустью глядела на свидетельства весенних побед. Вот уже, почитай, в сороковый раз приходилось ей быть свидетельницей торжества весен, то – возвышения могущества зим;

(Весна, весна красная,

Приди весна с радостью…)

мысль о неизбежности круговорота этих столь обыкновенных явлений, может быть, впервые в жизни коснулась ее не тоской об утекающих годах,

(С радостью, с радостью,

С великою милостью… )

но едва распознаваемой тенью предопределенности земных путей. Однако это продолжалось один крохотный миг, и вновь привычные думы о целях насущных, о явлениях предметных всецело завладели ее сознанием.

(Со льном высоким,

С корнем глубоким,

С хлебом обильным).

Небо было чисто и гладко, словно свежевыкрашенное цветами волошки и не успевшее просохнуть полотно, но утреннее солнце на нем оставалось по-зимнему белым и холодным. Леденящий ветер порывался поколебать любовь Ольги к открытым повозкам, но та лишь плотнее завернулась в шубу, смахнула персчатой рукавкой³²⁴¹, цвета зеленого, отороченной бобром, набежавшую слезу и прикрыла покрасневшие веки, будто оборонившиеся короткими острыми иглами рыжих ресниц.

Прибыв на место, русская княгиня принесла в жертву властителю вселенной огромного быка, и поскольку ей не было дано в приступе просветления распластаться перед стоявшим в челе ритуала вещим Боричем и воскликнуть «блаженный, я отдам тебе в рабство всю Русь вместе с самой собой», она ограничилась тем, что подарила храму пятьдесят коров, двух быков, трех лошадей, двенадцать овец, восемь ведер пшеницы, шестнадцать ведер ржи, две бочки вареного меда, четыре бочки пива, бочку масла, восемь лепешек кислого сыра и еще серебряный стакан с покрышкой.

– И столько же я хочу пожаловать волхву Богомилу, – довольно улыбалась Ольга, выслушивая благодарственные слова служителей Рода, – ибо жадание имею взять его в свой терем, чтобы он обучил молодого князя всем премудростям, какими владеет русская умственность.

При этих словах стоявшие в стороне волхвы Избор и Святоша молча повернулись и направились в сторону храмовых строений. В одних длинных рубахах из грубого беленого веретья, без шапок, они шли вольно расправив широченные плечи под удивленные взгляды пестрой толпы дружинников, кутавшихся от расплясавшегося на горе вихря в бобровые, куньи, заячьи шубы. А старец Борич, нахмурившись (то ли от налетавшего на него дыма угасающей крады, то ли еще от чего), перевел пронизывающий взгляд своих всепонимающих древних глаз с рыжего лица Ольги на уносящееся в бело-голубую высь рдяное изваяние Рода и говорил:

– Богомила нет здесь. Наш Род, не стареющий, неумирающий, бессмертный, бесстрашный, состоит из познания. Богомил познавал его постижением Закона, жертвоприношениями, а теперь он ушел в лес, чтобы приблизиться к нему подвижничеством. Он давно поднялся над стремлением к богатству, так что ему не нужен скот. Что ему стремление к миру? Ведь это только стремление. Богомил обрел истинное богатство. И потом… княгиня, учеников достославный облакопрогонитель избирает сам. А теперь, в лесной жизни, ему не нужны и ученики.

Злоба внутри Ольги зашевелилась, забила хвостом, пустив по ее рябому лицу красные следы. Сине-зеленые глаза ее подернулись желчным блеском бруштына, тонкие морщинки окружили плотно сомкнутые губы, но ни слова не вылетело из них.

– Идем, Ольга, время столованьице народу ладить. Вон ведь сколько людей собралось тебя приветить, – Борич жилистой старческой рукой указал к подножию горы, обсеянному великим множеством празднично обряженных землеробов из ближних поселений, в безмолвии дожидавшихся какой-то указки со стороны тех, кто в данный момент находился наверху. – Вот твои дары к месту придутся. Поистине, не ради богатства дорого богатство, но ради души дорого богатство.

Ольга едва слышно фыркнула, окинула темным бегучим взглядом подножие горы.

– А где, в каком лесу-то Богомил себе убежище сладил?

Волхв на секунду прикрыл увядшие бледные веки.

– Если волхв уходит в лес чтить истину и веру, он вряд ли станет заботиться о том, чтобы миряне знали, где именно он находится. Но идем же в храм.

– Нет, – сказала Ольга, тщетно пытаясь одной рукой пригладить лезшие в глаза длинные ости рыжего меха, то и дело разметываемые порывами ветра, а другой – знаками давая понять своим дружинникам, что пора идти. – Дайте людям людское. А мне надо княжеское решать.

Но пока волхв не достиг сияющих миров Рода, он, как и всякий другой оставляет отметины на земле. Потому много времени Ольге не понадобилось для того, чтобы установить с определенностью где искать достославного облакопрогонителя Богомила.

Переночевав в здешнем своем становище, Ольга раным-рано, лишь только едва посветлевшее небо кое-как обозначило находящийся под ним мир, отсчитала сотню мужей из своей дружины и сама полезла в седло приготовленной для нее низкорослой мохнатой кобылы, широким и крепким копытам которой не могли быть страшны ни глубокий снег, ни наполненные весенней грязью колдобины. На заверения своих приспешников, что они, мол, сами доставят волхва в лучшем виде, и ей незачем мурыжить себя изнурительной дорогой, княгиня отмахивалась и лишь бранилась, что поводья, вот, перекручены, и лучше бы, чем давать советы княгине, они научились лошадей снаряжать.

Дорога впрямь оказалась каверзной, поскольку никакой дороги там и не было. Княгиня с дружинниками влезла в такую дебрь, что продвигаться удавалось с величайшим трудом. Хорошо еще, что на деревьях и кустах не успели появиться листья, иначе точно пришлось бы одежу наизнанку выворачивать³²⁵¹. (Впрочем, беда не по лесу ходит, а по людям). Впереди заедино с провожатым из местных двигались, топорами и большими боевыми ножами прокладывая путь остальным, пять дружинников верхом и пятеро пехтурой, сменяясь каждую четверть часа.

Долго ли, коротко ли (как говорится: не так скоро дело делается, как скоро сказка сказывается) продиралась Ольга сквозь чащу, но вот указывавший путь мужичок – краснорожий малый с плутоватыми узкими глазками – повернул своего старичишку-мерина, на ходу срывая с головы мятый войлочный колпак, подъехал к княгине, и почему-то безостановочно с превеликим усердием кланяясь, стал просить дозволения остаться здесь, не ехать дальше, поскольку к месту уже прибыли, и вон, за теми деревьями озеро, а на берегу избушка самого Богомила, и просит он дозволения не ехать дальше не потому, что, может, кто думает, что он боится Водовика и Водяночки, живущих в озере, ведь Вторак видел же, как Водовик прошлой осенью по озеру на соме катался, – и ничего, а просит он не пускать его туда, поскольку не может замахиваться на спокой святого человека, им, князьям, это можно, конечно, а ему, человеку маленькому, никак нельзя, и потому просит он, чтобы… Но Ольга и не помышляла о присутствии кого бы то ни было лишнего при ее переговорах с волхвом, потому она отдала мужичка под пригляд дружинников, взяла с собой Свенельда, могуч-богатыря Рулава, Вуефаста и еще Болеслава и, ударив свою кобылу, первая стронулась с места.

Когда последняя мережа безлистных ветвей перестала умалять свободу взора, глазам Ольги открылось малюсенькое лесное озеро, искристое зерцало которого, цвета точно такого, как небо, обведено было обрамлением из ноздреватого снега, покрывавшего берега. И в этой водно-небесной просини, меж снежных облаков, кто-то плавал. Нет, не Водовик верхом на соме, то был человек, и, поскольку никому постороннему здесь оказаться было немыслимо, человек этот и был Богомилом.

Он, вероятно, увидел, а еще раньше и услышал (в такой-то глуши) приближение незваных гостей, но ничем то не выказал. Вид купающегося в ледяной воде человека хоть и не был диковиной на Руси, а все-таки заставил Ольгу, укутанную в шубу, содрогнуться. И тут ей пришло на ум, что негоже ей, княгине, стоять и таращиться на голого мужчину (тем более, что в этот момент тот подплывал к берегу), – она отступила в лес, спешилась и, удивляясь тому, что ноздри ее, вдыхая едва подкрашенный пробуждающимся зелием³²⁶² воздух, дрожат, вперилась взглядом в серебристо-коричневый прошлогодний дубовый лист на снегу, наполовину утонивший в лиловатой фигурной лунке, в точности повторявшей его прихотливую форму. Для селян вид обнаженного тела никогда не считался чем-то запретным, целой деревней они могли отправиться мыться на реку, вместе мужики и бабы, и при том (что признавали даже въедчивые до чужой нравственности иноземцы) немыслимо было совершение прелюбодеяния, ибо даже прирожденные любострастники не хотели бы за то быть привязанными к согнутым деревьям, а впоследствии разорванными надвое; а что до бодрящего воздействия чужой наготы на воображение, так ведь пребывание во власти чувственных побуждений – и есть наиболее плодотворное побуждение к деятельности того, чье назначение – укреплять материальное основание своего народа. Но тому, кто ощущает внутри силы не только для воспроизводства численности подобных себе, приходится с большой осторожностью относиться к ценностям грубого мира, ведь сословия, охраняющие творчество народа, не могут себе позволить долго находиться под вещественной властью.

Пока Ольга, согласно этому правилу, отдавала дань нормам своего сословия, Богомил вышел на берег, поднял лежавший прямо на снегу утиральник, которым являлся широкий полотняный лоскут, растер им спину и грудь до красноты, и тогда, ступая босыми ногами по слабому хрусткому насту, не оглядываясь на стоявших в стороне людей, потопал к избушке. И Ольгины витязи не без досады должны были отметить, что сильное тело этого отшельника, может быть, и могло показаться несколько суховатым, но в свежести и подобранности, пожалуй, превосходило их богатырскую стать. И поскольку по-настоящему возвышенный дух еще никогда не поселялся в уродливой оболочке, должно статься, лучшего пристанища, чем этот человек, ему было и не найти.

После того, как дверь за Богомилом захлопнулась, Ольга подождала еще какое-то время, показавшееся ей достаточным для того, чтобы волхв приготовился к встрече гостей, и после того кивнула своей троице – пора!

Вуефаст стукнул в дверь своим громадным кулачищем раз, другой, – ответа не последовало, – тогда он распахнул ее, заглянул внутрь, буркнув какое-то приветствие, вошел первым, а затем жестом пригласил войти княгиню.

Внутренность избенки была, может быть, сажень на полторы, но Ольге она показалась огромной и пустынной. Такое ощущение создавалось даже и не потому, что из всех известных человеческому хозяйству вещей здесь находились узкая лавка без приголовника, крохотная печурка, топор, какая-то непонятная одежа, вроде тех шуб, которые самые горькие нищеброды себе ладят из веретья, а внутрь для тепла солому суют (вот, почитай, и все, что удалось сразу углядеть), но все это как-то странно и даже неприятно излучало невероятную нечеловеческую чистоту. А сам хозяин сидел в углу на полу, скрестив ноги, в одних коротких, до колена, русских штанах и глядел на огонек маленького масляного светильничка.

– Доброго здоровья тебе, достопочтенный волхв! – возгласила Ольга, и ее небольшая свита пробубнила что-то подобное следом за ее спиной.

Княгиня очень хотела придать словам своим добросердечия и ласковости, но непонятно почему, приветствие вышло у нее каким-то торжественным и надменным. Волхв не пошевелился. Имевшая иной опыт общения с киевскими волхвами Ольга ощутила шевеление тихой ярости внутри себя, но ей удалось совладать с собой; чуть помолчав, она продолжала:

– Ты конечно удивлен, что сама княгиня явилась к тебе. Но если уж я полдня продиралась сюда сквозь дебрь, – значит с пустыми руками не уйду.

Она ненадолго примолкла, – мертвенная невозмутимость волхва могла производить на Ольгу впечатление одной лишь несказанной дерзости, – черви негодования изнутри точили ее кожу. Массивный гладкий затылок, по которому от маковки до пояса спускалась мокрая прядь светлых волос, своей неподвижностью будто насмешничал над ее словоохотливостью. Ольга заговорила вновь, но теперь слова вырывавшиеся из нее сделались вовсе резкими и как-то неестественно надутыми:

– Сын мой, Святослав, малолеток еще, но поелику древляне, что звериным обычаем живут в грязи и срамословят при отцах, и едят всякую дрянь – вшей и мух, кошек, змей и мертвецов своих, убили они его отца, мужа моего, Игоря и сиротой оставили, вот и достается ему оперяться поскорей. Вот и хочу я, чтобы он то вежество, с каким семилетних ознакомлять начинают, уже сейчас постигал. Не дали ему Рожаницы – Судиницы, Леля с Ладою, досуга для праздношатания. От людей же я слыхала, что нет на моей земле волхва ученее Богомила. Вот и хочу я тебя в свой терем взять, чтобы князя вразумлял, чтобы стал Святослав всех царей мудрее.

Богомил не пошелохнулся, так, словно, и не догадывался о присутствии под боком у себя людей.

– Меня ведь, как и всякого на Руси, – захлебываясь возмущением, зашипела Ольга, – наставляли особое почтение волхвам выявлять. Но и я ведь тоже не пыль придорожная, а княгиня всей земли русской. Я ведь могу…

– А мы вот сейчас… – с уверенностью бойца, никогда не знавшего неудач, выступил из-за ее спины гигант Рулав, протягивая вперед железную десницу…

Но тут волхв будто пробуждаясь ото сна повернулся, поднялся на ноги. И не понятно что же дальше-то произошло, а только Ольга вдруг ощутила пробежавший по животу то ли холод, то ли жар и поняла, что она сейчас обмочится.

– Вон, – сказал Богомил.

Произнес он это слово не громко, не страстно, да только тот же миг нецеремонную компанию точно ветром вынесло из избушки. Ни слова не говоря и не глядя друг на друга, они ходким шагом устремились в лес. Не с первого раза попадая в стремя непослушными ногами, вскарабкались на своих лошадей.

– Вертаем! – просипела не своим голосом княгиня, и дружинники, переглядываясь, последовали за ней.

А Богомил после бегства из его обители киевской княгини все не мог отделаться от захватившей его мысли.

– Сердце светлое от желаний избавив, от стремлений цветистых,

Смертный бессмертным становится и ко тресветлому Роду

Приходит, с места не сдвинувшись;

Я есть Он, Он есть я,

Кто Рода находит – тот вселеной творец… -

вновь и вновь шептал волхв, прижимаясь к толстой загрубелой коре дубовых стволов или сидя на затейно выгнувшейся коряге, видом напоминавшей Переплута, глядя на вечереющее небо, заменившее воды замершего озера.

Ведь он был уверен, что земные дела в полной мере ему удалось завершить, отдав всем желаниям и стремлениям положенное, наконец-то выйдя на древний путь, ведущий к освобождению, к миру новому, нетленному, чтобы там наконец постичь суть дыхания, суть зрения, суть слуха, суть разума и никогда не возвращаться к смерти… Но нет, некая земная мысль вновь овладевала его душой.

Всю ночь, вытянувшись навзничь на лавке, въедливо-скрипучим голосом передразнивавшей его мысли, Богомил неотрывно минута за минутой пересматривал и перевзвешивал слова княгини, видимо, находя в них нечто, о чем она и сама не могла подозревать. Не раз и не два обращался он за поддержкой к тому, кто нерожден, велик и постоянен, моля даровать ему истинный путь.

А перед рассветом, охладив студеной водой так и не знавшие сна очи, он натянул на себя чистую рубаху, накрутил на ноги онучи, обул ивовые пленицы, накинул на плечи свою странную шубу из веретья, подбитого соломой, и пошел в Киев.

Слава о том, что величайший волхв Руси держит путь в город Кия оказывалась куда быстроходней самого достославного облакопрогонителя Богомила. Стоило ему выйти из лесу и ступить на торную дорогу, как (чем дальше – тем чаще) ему навстречу стали устремляться люди, все с челобитными, обычными для чтущих невежество: кто-то просил вылечить ему глаза, для чего достославному, якобы, нужно было наложить на них руку, молодая хромоногая бабенка умоляла дать ей нитку из его одежи, дабы извести из своей коровы червей, а один красавец-мужик, вышедший ему навстречу с оседланной савраской, ведомой им под уздцы, вовсе огорошил волхва, справившись, не согласится ли тот оживотворить покойника, поскольку помер тот не ко времени – сев на носу, а для того, чтобы не злоупотребить бесценным временем Божьего избранника, предлагал доставить его к месту, как он выразился, на коне. Можно ли было объяснить тем людям, что даже если бы возможным было осуществить те вожделения, это не принесло бы им счастья, поскольку жизнь все равно осталась бы для них такой, каковой надлежит быть жизни наделенных имуществом? И нет никакой надежды достичь хоть сколь-нибудь продолжительного счастья с помощью имущества. Но стоило ли им об этом напоминать?

Богомил был весьма рад предложению хозяина ладной телеги, обогнавшей его на дороге, подвезти его до самого Киев-града. В телеге возчика находилось шестеро грязных овец, которых тот (как выяснилось позже) собирался обменять на одном из киевских рынков на какие-то вещи, по домашности полезные. Туда-то к овцам и вознамерился было забраться Богомил, но мужичишко затряс жидкой и долгой своей бороденкой, заохал, запричитал, что ему такой позор допустить – святого человека к овцам водворить – все равно, что жизнь свою проклясть, и просил Богомила садиться с ним на облучок, место есть, а ежели тому тесно станет, то он сам к овцам пойдет, счастливому гостю вожжи отдаст.

Теперь Богомил ехал на облучке телеги, широким плечом придавливая правую руку козлобородого мужичка, отчего лошадь то и дело забирала влево. Люди выходившие на дорогу поклониться проезжающему Богомилу появлялись подчас в самых неожиданных и глухих местах. Это, несомненно, возвышало возничего в его собстенных глазах, он несколько осмелел и даже стал позволять себе покрикивать на самых назойливых:

– Иди! Иди! Что под колесо-то лезешь. Вот я ужотка! Где тебя учили к святому волхву-то приставать, точно муха осенняя? Ну! Ну!

Мужики, бабы, их дети и старики протягивали Богомилу всяческие гостинцы: ломти калача, худенькие свертки беленого полотна, сушеную рыбу, мотки толстых серых ниток, свитых из козьей шерсти. Волхв неизменно все это отклонял, впрочем, не слишком успешно, поскольку мужичок вдруг стал обнаруживать пронырство, достойное самых ушлых торгашей:

– Да зачем же так, святейший человек, ото всего-то отбиваться? – увещевал он несколько рассеянного Богомила. – Ведь люди от души дают. Так можно и взять.

И если волхв не успевал очувствоваться, на какое-то время разорвав путы своих дум, мужичек брал все, то ни давали и заботливо укладывал в высокий плетеный кош, составлявший вместе с овцами поклажу телеги.

Уже по тому, что люди у дороги встречались все чаще, можно было сделать вывод, что цель близка. А в самом Киеве прибытие Богомила вызвало воистину переполох, какого город сей, может, не знал с того дня, как лет тридцать тому ночью по небу на западе летело Перуново огненное копье. Все вдруг от мальчишки-подмастерья до степенного волхва забегали, загомонили, обмениваясь одной и той же новостью, очень быстро новостью быть переставшей. Но задолго до того, как та сумятица снизошла на город, Ольга уже была оповещена о приближении Богомила. Она, конечно, встревожилась, наблюдая неслыханное возбуждение, чрезвычайную восторженность, которые высекал из киевлян один только слух о прибытии знаменитейшего волхва, ведь княгиня никак не подозревала о намерениях этого пришествия. На всякий случай, если волхв в обиде на ее непочтение к русским устоям явился в Киев народ мутить и на бунт подымать, княгиня велела своей дружине распределиться по городу и быть настороже, быть готовыми во всеоружии встретить любые возмущения.

Когда Богомил подходил к Подолу, его уже успела облепить громадная ватага шумливого люда. У ворот крепости она удвоилась и едва ли не на руках внесла его в город. Однако у княжеской дружины хватило благоразумия и выдержки, чтобы не выкинуть какой-нибудь опрометчивости. Шумно обмениваясь самыми невероятными догадками относительно цели появления в их краю достославного облакопрогонителя (ведь он за все время не проронил о том ни полслова), толпа сопроводила его до широких ворот, украшенных большим резным солнцем и маленькими солнечными крестами вокруг него, до ворот единственных на весь Киев, поместившихся меж череды полуторасаженных бревен с заостренными верхушками, составлявшей гродьбу княжеского терема. Здесь народ рассыпался по околотку, однако не торопясь расходиться. А Богомил, перед которым вдруг растворили не просто калитку, но сами ворота (в чем, разумеется, не было насущной надобности), ступил на теремный двор.

Ольга не вышедшая встретить волхва ни только к крепостным воротам, но и к своим собственным (частью – по причине растерянности, частью – от затаенной обиды), все же вынуждена была показаться на крыльце. Она никак не могла вырешить, какое выражение ей выгоднее придать лицу, в минуты этой негаданной встречи. Наконец остановила свой выбор на образе, соединявшем в себе радушие и важность с легкой тенью невнятной кручины.

– Поклонение Световиту, обитающему на земле, обитающему в небе! – с крыльца приветствовала Ольга Богомила, на глазок прикидывая сколько же сотен человек рассыпано там, за городьбой. – За какие такие заслуги удостоены мы счастья видеть у себя (она выделила голосом «у себя») того, чей лик светится божественным Знанием, кто богат славой и вернее, чем хлебом, питает себя помышлениями о высшей сущности? Да пошлет тебе Род полный срок жизни!

– Да будет Род и к тебе милостив, княгиня, – отвечал волхв, остановившись у крыльца и, как видно, не собираясь подниматься на рундук³²⁷¹, огороженный замысловато вырезанными и еще того прихотливей раскрашенными балясинами, на котором в окружении нескольких человек домашних стояла княгиня. – Я возьму Святослава в ученики.

Жаркий ропот пополз от кучки к кучке стоявшей в стороне челяди, добежал до забора, перекинулся через островерхую городьбу, прыснул по одной толпе зевак, переметнулся на другую, и вот точно невероятных размеров существо растворило свой зев, будто голос Ящера, вынырнувшего из-под земли, охватил пространство, полетел от окраин к княжескому терему. В этом неистовом гаме кто-то славил Богомила, кто-то выкрикивал имя Святослава, кто-то воспевал Рода, кто-то выхвалял Ольгу… А сама княгиня, оторопело озираясь по сторонам, пыталась припомнить, что она вот только что придумала ответить волхву. Но теперь, она видела, это уже не имело никакого значения, поскольку за нее ответ дал народ.