Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

– Доказать? – пожал плечами Косьма. – Я думаю, если мы сейчас выйдем из шатра, то вы сможете немедленно убедиться в полнейшей достоверности переданных нами слов.

– Игорь, – легонько подтолкнул его в бок Лидульфост, – выйдем, а? Что там греки такое замыслили?

Ноги как-то сами собой вынесли русского князя из тени шатра в переполненный светом мир. Это гигантское сияющее эфирное тело, охватившее все………………………………………………….

Эта зеленая с обожженными кончиками трава, измени ему удача, может в одно мгновение исчезнуть. И этих напуганных пеликанов над заводью, поднявшихся со своих гнездовий, он может потерять так запросто, настигнутый жалом отравленной стрелы. И эта мелкая облачная рябь в лазоревой степи неба, и ее отражение в лазоревой степи моря останутся частью чужой реальности…

Тут внезапный удар тревоги понудил русского князя круто отбросить сердцещипательную философичность нахлынувших было дум, ибо в небесно-морском далеке проступили очерки нескольких десятков кораблей. Но волнение оказалось скоротечным: да, среди кораблей отчетливо выделялась пара усиако¹⁹⁷¹ и опять же несколько галей¹⁹⁸², но в основном то были крутобокие неуклюжие фортиды¹⁹⁹³ с двумя рулевыми веслами на тяжеловесной корме; военные же суда составляли всего лишь сопровождение, способное при случае дать отпор притязаниям вполне вероятных морских грабителей.

– Что скажете? – простер руку в сторону приближающегося каравана магистр Косьма.

– Посмотрим. Посмотрим, что там везут ваши фортиды, – глаза красавца Свенельда блистали,

подобные ледяным кристаллам.

На всякий случай всем ладьям была послана команда находиться в боевой готовности, а навстречу греческим кораблям незамедлительно отправили несколько самых легких быстроходных судов с тем, чтобы еще в море, поднявшись на них, осмотреть нет ли внутри какой ловушки.

Ловушка, конечно, была. Но состояла она вовсе не в вооруженных до зубов бойцах, притаившихся среди тюков с многоцветными шелками и сундуков со всякой золотой, но большей частью позолоченной дребеденью. Сами эти шелка да сундуки и являлись капканом. А в том, какова была его сила и коварность Игорь мог удостовериться, оторопело взирая на внезапное восшествие в настрое своих ратников алчной веселости. Как стаскивали с кораблей коши и связки всякого барахла… Как по-новому ликовали, выкрикивая какую-то ерунду, размахивая руками… Как уж начинали делить все эти глупые тряпки, дешевую, но крикливо пеструю утварь, амфоры с греческим и сурьским²⁰⁰¹ вином, яркую овощ полдневной стороны в коробах, бабьи прикрасы… Игорь двигался посреди этого новоявленного оживления, столь отличного от того, которое владело этими же людьми там, на Варяжском острове, он брел как-то странно замедленно, точно в лунатическом сне переставляя ноги, казавшиеся ему тряпичными. Все было как-то не так. Что-то неправильно сложилось. Ведь у него хватило духу и энергии для того, чтобы собрать сокрушительные силы. Византия слаба… Больше никогда обстоятельства его жизни не сложатся столь благополучно для того, чтобы совершить деяние. Ловушка сработала. Но кому нужна была она? Роману? Позорно выслать столь обильную дань врагу, даже не попытавшись защититься – такой поступок никогда не добавит ему доброй славы ни в народе, ни среди его окружения. Но и для русского князя нет в сей сделке никакой чести: сегодня они радуются даровой наживе, просят принять дань и не идти дальше на греков, а завтра вновь примутся злословить украдучись о его бесхребетности. Так выходит и он проиграл, и Роман проиграл… А кто же выиграл?

Уж затевался триумфальный пир, и единственное, что удалось Игорю, это урезонить свое войско отодвинуть винопитие до того, как они в обратном пути достигнут хотя бы острова Буяна, чтобы обезопасить себя от вполне вероятного вероломства греков, а заодно совместить радость победы (?) с торжествами в честь наступающего Дня Перуна²⁰¹². И как ни были горьки первые минуты перемены положения для русского князя, помалу он начинал свыкаться со той участью. Оседлав своего коня он уж разъезжал по берегу уставленному горами будто бы дармового дувана, отдавая распоряжения по его разбору и погрузке. Он думал теперь о том, как весела и красива станет Ольга, радуясь прибытию в дом очередной толики роскоши. Правда, радость эта продлиться всего несколько дней... Зато ласку и участие с помощью все тех же подарков он долго еще сможет находить у других своих более мягкосердечных и участливых жен. Да и Святослава, не успеешь оглянуться, как пора будет уводить от женской опеки, а для того, чтобы его становящемуся духу не приходилось преодолевать еще и материальную стесненность… Когда в сопровождении своих избранных к Игорю подскакал на черном горбоносом жеребце печенежский вождь Итларь.

– Меня сказали, – как обычно вытягивая слова чужого наречия, заговорил он, то и дело осаживая норовистого коня, и при этом желтоватая кожа на его худом лице натягивалась и блестела, – что ты решитель… решили не идти далее на греках, и повернуть обратно. Правдиво это?

– Да-а… – стремясь придать своему голосу побольше твердости и равнодушия, отвечал, глядя мимо требовательных миндалевидных глаз, Игорь. – Царь Роман прислал нам богатый откуп, чтобы мы не шли воевать его землю.

– Такой хорошо! Давай брать все, и мы будем идти, мы будем ломать их. Давай брать даже больше. Если грек дает награда, – это он не имеет силу, чтобы быть на борьба.

– Ну что ты! – широко и как бы отечески снисходительно улыбнулся на эти слова Игорь, удерживая при этом взгляд на толстых черных с броской проседью косах Итларя. – Мы дали слово, – значит, мы не можем его нарушить. Разве ты ничего не слышал о слове чести?

– Честь?

– Или тебе и твоим людям мало досталось добычи?

Верховод печенегов, чуть склонив набок огромную от волчьей шапки голову, помолчал чуток, а затем, смеясь узкими темными глазами, с обыкновенной для себя медленностью выговорил:

– Мы будем брать вещи. Но мы будем идти дальше. Мы будем на борьбе болгар. Известно, если главное для воина имеется вещи, – это прекращает быть воином. Тогда воин становится похожим женщина. Женщины зачем в моей рать?

Итларь не попрощавшись дернул поводья, круто развернул жеребца на месте, – и, подобные степным птицам в разлетающихся на скаку темных шерстяных плащах, печенеги понеслись к своим, прочь.

А

село Поляна в тот самый вечер, когда Игоревы рати с полдороги поворотили назад, жило

всегдашней своей жизнью. Здесь тоже готовились к празднику, но чествовать собирались самого Рода, а не его частное проявление – Перуна, возведенного сословием родовитого воинства в своем кругу до великости первоосновы. Впрочем, для большинства обитателей Поляны интерес к познаваемости вселенной, как и для всех строителей материальной формы мира во все времена, распростирался на вельми узкий круг явлений, вовсе не предполагая жажды всеохватного Знания, для этого достаточно было поддержки освященных традицией условностей, обещавших успех в мелких корыстных сделках с высшими силами. Здесь чтили Рода. Просто потому, что сила сознания охранителей изначальной духовной сути этого народа – волхвов, обитавших на Священной Горе, оставалась столь сильна, что способна была удерживать нравственное устремление бедных духом сородичей нацеленным на лучшие образцы, определенные природой для оного человеческого племени. Переместись какой сельчанин Поляны поближе к киевскому княжескому дому, и он с той же простотой стал бы называть Рода Перуном, в глубине души своей все равно оставаясь верен единственному божеству – рогатому скотьему Богу, Богу земли и ее богатств – Велесу; ну, еще пряхе Макоши. Да и представление его о своем Боге изначала оставалось поразительно определенным: коренастый, мохнатый, любит молоко, в общем такой же человек, оратай, а видеть его и пощупать не приходилось просто потому, что нелюдим, да и жительствует далече.

Село Поляна безмятежно отдыхало от дневных трудов, и не подозревало, какое испытание готовит ему наступающая ночь. В светлых зеленоватых сумерках еще слышались захлебывающиеся одушевлением какой-то игры детские голоса. Все еще ковырялась на своем огороде красавица Светлана. И словно насмешничая над ее неугомонностью, с луговых полян, из хлебных нив и речной осоки долетали посвисты петушков-перепелов: «Пот-полоть! Пот-полоть!»

В доме Пересветовой вдовы, матери Словиши Надежды заканчивали вечерять. Словиша как всегда по-молодому быстро без особого внимания к материнской стряпне проглотил необходимое количество еды, поставленной на стол, и теперь сидел в углу избы прямо на дощатом полу, узорами вырезал по просьбе матери новый валек. Впрочем, Надежда вкладывала в те узоры особый свой бабий смысл: узоры такой важной в хозяйстве вещи, как валек, которым ведь и лен молотить и белье стирать, должны были быть не просто украшением, но чудодейственными знаками, способными защитить дом от злыдней, а работу наделить плодотворностью. Отец Словиши Пересвет происхождения был волхвова, но избрал жизнь домохозяина и даже женился на дочери простого земледельца. Такое супружество не приветствовалось ни одной стороной, ни другой, но заступать дорогу ему, разумеется, никто не стал. Может быть, позже Пересвет и понял, что породное равенство супругов – это не просто блажь от нечего делать придуманная пращурами. А, может, и не понял. Жизнь его оказалась недлинна. Слишком различны задачи пребывания на земле и способы присоединения к действительности у разных сословных пород людей. Вот и те знаки, которые для представителя рода волхвов остаются лишь поводом для сосредоточения сознания на том или ином объекте, явлении, способом настройки внутреннего слуха на голоса вселенной; для упрощенного разумения землепашца они – такая же полезная практическая вещь, как борона или ценинная²⁰²¹ посуда. И это прекрасно, покуда смешение основ, время от времени по тем или иным причинам пересиливающее подпочву слаженности, не обезличивает особенности предназначения отдельных частей народа, превращая совокупность их существований в однородную бесцветную нежизнеспособную мешанину. Тогда заканчивается время народа, и начинается новый отсчет…

Валек, который вырезал Словиша, как того требовал обычай, смахивал очертаниями на бабу в длинном и широком нарядном одеянии. Ручку валька, подобную длинной гладкой шее, венчала круглая голова, на которой был вырезан знак солнца. Знак солнца красовался и на груди валька-женщины, и на подоле праздничной паневы. А там, где под одежей должен был находиться живот, ряды квадратиков обозначили засеянную пашню.

Вообще же вся внутренность Надеждиной избы была насыщена солнечными знаками. «Солнца» сияли с матицы²⁰³², они были начерчены на угловом столбе печи, вырезаны на стольцах, сундуках и скрынях, вытканы на скатерти, вышиты на холстинах, покрывавших кадки для воды, муки, ведра и ушаты. Разумеется, и на посуде, стоявшей на столе, красовались все те же «солнца», а кроме того еще и видом своим ковши и ендовы напоминали любимую Хорсом животность – коней, лебедей, уток. В широкой мисе, стоявшей посередине крытого простой холщовой скатертью стола, лежало несколько лепешек. Зерно от прошлого урожая давно закончилось, и потому мука для лепешек была приготовлена из толченых высушенных корневищ рогоза и тростника. В широком и плоском овощнике лежала розоватая молодая репа, зеленела горка молодых листьев иван-чая и осота, черешки сныти, с ними соседствовали желтоватые моченые корни едринкта²⁰⁴³. Еще у одной мисы, не деревянной, не глиняной, но дорогой – оловянной, среди узора из травы на выпуклых боках, выхвалялись блеском ягоды земляницы. Щи из борщевика уж были съедены, но еще на столе оставались сметана и сыр. А из-под сдвинутой покрышки пузастой братины с питьем из крыжовника и медовой травы²⁰⁵⁴ поднимался слабый парок. В этой весьма умеренной трапезе отсутствовало мясо, но вовсе не потому, что здесь столь ревностно чтили воззрения премудрых волхвов и, подобно им, не употребляли в пищу плоть животных; просто от такой пищи летом пользы немного.

Огонек лучины, заключенный в подрагивающий радужный шар, скупо наполнял избу мутным светом, прикрепляя к каждому предмету шевелящуюся жирную черную тень. За столом напротив сухощавой Надежды сидела кряжистая полнотелая Искра. Головы обеих женщин были туго повязаны платками (у Надежды – голубым, у Искры – белым), а у старшей годами Словишиной матери и на плечи был наброшен платок, расшитый крестами и колесами, представлявшими все то же возлюбленное русскими солнце, вертикальными рядами точек – струями небесной воды, – уходящими в прямоугольники и ромбы Матери-сырой-земли, и, конечно же, от земли взрастала целая дебрь²⁰⁶¹ из всяких древес и рощений, среди которых там и здесь выглядывали разные птицы, волки, собаки и даже львы.

– Ай, ведь смашные²⁰⁷² лепешки ты напекла! – нахваливала подругу Искра, отламывая маленький кусочек хлеба, накладывая на него зелень и обмакивая в сметану. – Из рогоза, говоришь? А все равно, что белые калачи! И как это у тебя выходит? Не иначе какую тайность знаешь, говорить не хочешь.

– Ладно тебе хвалы петь, – махала на нее темной жилистой рукой польщенная славословием

хозяйка.

– Правда, правда же. У меня никогда так не выйдет, – продолжала Искра. – Вот я и говорю, что

уж ячмень-то пора было третьего дня начинать жать. Вышелетний²⁰⁸³ еще когда исчерпался.

– Спешить – только Бога и людей смешить, – отвечала ей Надежда. – Избор, чай, не глупее тебя, знает. Ежели говорит, что жатву после Дня Рода нужно начинать, – значит, так оно вернее. А ты не поленись… Лето ведь. Бог пищу даром дает.

– Ой, другиня, что-то в этом году совсем спина замучила…

– И не зазорно тебе? – покачала на это головой Надежда. – Ты на семь годов меня моложе. Это с

княгиней какой может случиться, ежели зла и глупа, ежели днями на лавке лежит да только мигдаль аравитский лузгает. Ты себя не позорь, пойди корней рогоза надери, посуши, истолки, добавь черемухи… Сушеная черемухи ягода-то у тебя, поди, осталась?

– Осталась.

– Тоже в муку истолки, добавь. А для запаху хеновник-травы²⁰⁹⁴ брось. А коли спина, говоришь,

ноет, – пойди к чаровнику, хоть к Торчину, попроси у него какого зелья. А то сама разотри спину на ночь маслом из цвету своборинного, и внутрь прими, – наутро и забудешь про свои болести.

– Ох-хо-хо… – плаксиво протянула гостья и, подперев мясистую щеку кулаком, возвела скорбный взор под темный дощатый потолок. – Хорошо им, мужатницам²¹⁰⁵, всех трудов – половина. А нам, вдовым, и то, и это… У тебя вот сынок, и ладный, и пригожий, и вежество²¹¹⁶ какое имеет! А тоже вот женится, станет своим домом жить…

– Ладно тебе здесь сопли распускать, – прервала ее Словишина мать, и многочисленные морщинки ее тонкого лица будто проступили отчетливее.

Она обернулась на занятого своим делом великовозрастного сына и произнесла совсем не тем голосом, какой только что звучал в ее разговоре с соседкой, но каким-то напевным и до самой глубины своей бережливым:

– Ты бы заканчивал дело-то. Что лучину жечь, – не зима. Устал ведь, поди, за день.

Сын только что-то невнятное буркнул в ответ.

– Ты слышала, – вдруг вновь оживилась пригорюнившаяся было Искра, – человек был с того берега, говорил, что на Супой хазар понаехало?..

– Супой ? Речка что ли?

– Ну да.

– Так это ж где! И что, что хазары? Они везде ездят.

– Да будто на конях, с саблями… Врал, может?

– Может, и не врал, – прикрывая пальцами рот, зевнула Надежда, – да нам-то что? Давай уж,

Славушка, складывай все. А то что же, так до первых петухов досидим.

После того сгорело еще пять лучин, и тогда уж все зашевелились. Ушла соседка, бережно прижимая к изрядной груди своей крошечный горшочек со своборинным маслом, пожалованный ей подругой. Надежда принялась стелить по лавкам войлоки, а Словиша тем часом вышел под звезды по обыкновению перед сном вычистить зубы размоченной дубовой корой, да прополоскать их отваром ключ-травы²¹²¹. Звезд на небе висело совсем мало, а луны и вовсе не было видно, – только светловатый край черного-пречерного облака подсказывал, что где-то в бездне ночи она все-таки ходит. Остро-терпкий вкус дубовой коры, соединенный с горьким запахом где-то рядом стоящего куста полыни, придавал картине ночи подавляющую силу вековечной предопределенности. Словиша смотрел в зарытое черным небо и думал, что быть дождям, а ведь завтра великое множество людей со всех окрестных сел соберется у Святой Горы просить Рода, а вместе с ним Велеса, и Макошь, и Перуна, как раз о низведении небесных вод под землю, о прекращении дождей. Но что бы там ни было, – дожди или ведро, – богатое лето не торопилось покидать эту землю. И всей кровью молодого здорового тела встречая его сиюминутные дары, Словиша улыбнулся в темноту, медленно сладко потянулся, зевнул, и вернулся в дом, неплотно притворив дверь, чтобы в избе не томила духота.

На лавке он всего единожды перевернулся с боку на бок, прошептал:

– И тот, который в огне,

И тот, который в сердце,

И тот, который в солнце, -

Это Единый.

Кто знает это, тот идет к единению с ним…

И его дух улетел туда, где не бывает звезд, ночных облаков, кустов полыни, но где дух творит звезды, облака и кусты полыни; там не бывает блаженства, радостей, удовольствий, но дух творит там блаженство, радости, удовольствия. Там не бывает рек, белоснежных кувшинок в сонных затонах, но Он творит реки, творит белоснежные кувшинки в сонных затонах… Ведь Он – Творец…………………

……………………………………………………………..

Лишь на мгновение в час первого куроглашения²¹³¹ дух приблизился к его телу и вновь упорхнул в свой заповедный край…

Отдаленные крики, громоподобный удар распахнутой ногой двери, бесущийся какой-то неестественно красный огонь факела, грохот падающих предметов, закатившийся безумный вой матери, черные фигуры… Все одним махом обрушилось на захваченное врасплох Словишино сознание, замешкавшее где-то между двумя мирами. Приказом природного дара всякого живого существа в решающую минуту бессознательно, но безошибочно прибегать к наиболее верному действию Словиша в одном внезапном длинном движении слетел с лавки – подхватил с полу длинноклювое долото – выставив его вперед, швырнул себя в самый центр фигуры, ближайшей к материнской лавке. Металл лязгнул о металл, – на лиходее был надет железный доспех. Тут жгучая боль закогтила его лоб, и что было дальше он уже не мог восприять.

Первое, что принесли ему возвращающиеся ощущения, была тряска, дорожная тряска. Крепкий запах чужого тела совсем рядом. Слабый стон и бодрый рокот чужой харкающей речи. Словиша попытался открыть почему-то не разлепляющиеся веки. После некоторых усилий правый глаз все-таки открылся, но левый был точно чем-то заклеен. Перед собой он узрел голую спину, в посиневшую кожу которой въелись узлы толстого конопляного ужища²¹⁴². Словиша попытался повернуть голову, чтобы увидеть еще что-то, – резкая боль обварила ему голову, и он вновь бессильно ткнулся лицом в повитую спину. Но теперь явившаяся боль уже не собиралась уходить, – с подскоком телеги на камне или какой ухабине она вновь и вновь обжигала мозг. Словиша тихонько застонал, и тотчас хрипучие голоса где-то над ним сделались живее и громче. Когда же их кратковременное оживление, вызванное возвращением к жизни еще одного пленника, улеглось, совсем рядом с собой он услышал:

– Хазарские наймиты. В свой Итиль везут.

Это был голос хранильника Оргоста, который Словиша даже в столь плачевных обстоятельствах не спутал бы ни с каким другим.

– И ты здесь?.. Откуда… знаешь, что… в Итиль? Ты… разве… хазарский понимаешь?..

Каждый звук давался ему с трудом, и потому между словами зияли темные паузы.

– Да ведь мы второй день в дороге, – прошептал в ответ Оргост. – Я уж думал, что ты…

И потащилась долгая-предолгая удручающая мучительная дорога. Нескончаемые тычки снизу, палящее солнце сверху. Скоро однако Словиша смог сидеть в повозке, и значение ночного кошмара стало очевидно ему. Два десятка телег двигалось по широкой бесконечной рыжей равнине, гладкой, как ладонь. Еще две или три повозки присоединились дорогой. Отряд из трех сотен всадников, вооруженных палашами, саблями, копьями, топорами и, конечно же, хазарскими кистенями, сопровождал караван. Помимо ошеломляющей вооруженности большинство из них имели поножи, наплечники, шлемы, кольчуги или пластинчатые панцири, а порой и то и другое одновременно. Это были отборные наймиты Хазарии, которой традиционно поставляла их скудная земля Гурган (или по-арабски – Джуржан), бедовавшая в песках юго-восточного побережья Хазарского моря и многие годы продававшая доблесть своих мужей тем, у кого эти деньги водились. Крепкие чернобородые, закованные в железо, обвешанные ножами и топорами, они смотрелись весьма устрашающе при сопоставлении с теми, кто находился в телегах. Все телеги были полны детей обоего пола от семи до тринадцати лет, и только в двух находилась молодежь постарше.

Степь, которая, должно статься, была так прекрасна весной, превратилась в одно бескрайнее пепелище и казалась бы вовсе мертвой, если бы не редкий пересвист сусликов, доносившийся откуда-то из ржавых остатков дикой конопли или ядовитых молочаев, если бы не длиннокрылые белесые луни, плавно скользившие подчас низко над самым высохшим быльем, зависающие в вышине пустельги, и редко – в отдалении пугливый табун тонконогих горбоносых сайг или диких лошадей. Когда-никогда в этом плоском одноцветном пространстве вдруг возникал курган, но вовсе не встречалось на пути ни одного селения. Лишь позже Словиша понял, что караван нарочно обходил их, а высланные вперед посыльные самостоятельно заглядывали в них за провизией и водой. Воздух над степью то становился вовсе неподвижен, и тогда от нестерпимого пекла мутнело в глазах. То вдруг негаданный порыв ветра пригонял откуда-то пепельно-седое рваное облако, над степью слышались гулкие громовые раскаты, вихорь нес серую труху сухих колючих листьев и стеблей, швырялся пылью, свивал все захваченное им в ходкие вертящиеся столбы, гнал их вдаль, поднимал шары перекати-поле к самому небу, в отсутствие деревьев или холмов казавшемуся страшно высоким. Но с той же внезапностью, с какой разражалось это светопреставление, ветер вдруг затихал, поднятая пыль опускалась на сушь чертополохов и растрескавшуюся почву, нечаянное облако, не проронив ни одной капли, таяло в выцветшей шири, и пространством вновь овладевал изнуряющий жар.

Трудно поверить, чтобы обвешанным железом сопроводителям было проще принимать своенравие степи, чем полонянам, но то был собственный выбор, а жалкие сердца их освежало предвкушение щедрой награды в конце этой нелегкой стези. Скоро Словиша обнаружил, что среди них есть несколько человек, владеющих русским языком. По всем своим внешним чертам они не были ни гурганцами, ни мусульманами, но подкупность, похоже, успела заразить кое-кого даже из тех племен, в которых искони признавалась верхом подлости. Одному десятилетнему мальчугану каким-то чудом удалось избавиться от пут, и он, выхватив из ножен бородатого великана кинжал, бросился на него и довольно метко всадил узкое лезвие ему в шею. Когда же мальчишка увидел, что десятки соумышленников бородача бросились к нему со всех сторон, и ему не уйти, – стал тем же кинжалом наносить себе удары в живот и в грудь, так что уже первым, коснувшимся его, рукам досталось только безжизненное тело. И тогда Словиша среди общего гомона услыхал в стороне:

– … поэтому так хорошо нам за них платят. А знаешь какую жиды деньгу загоняют на перепродаже? О-ю! Потому на них и цена, что до Итиля довезем – хорошо, если половину.

Через три дня умерли сразу две маленьких девочки. А дорога не знала конца.

Дорога равнодушно свершалась, и с каждым днем волею неких неумолимых сил Словиша все приближался к чужедальнему жадному Итилю…

Но в то же время к Итилю пробирался другой человек. Он в полной мере своевольно направлял стопы к той же цели, и, может быть, меньше, но тоже немало претерпел на своем пути. Он тоже никогда не видывал того магнетического места, которое столь неуклонно втягивало в себя людей, их помыслы и поступки, но в любую минуту готов был положить любую цену, чтобы оказаться там. Почти любую. А звали того человека – Хоза Шемарьи.

После того, как воинство русского князя покинула остров Березань, еще полное воинского воодушевления сокрушить самонадеянного греческого царя, три оставшиеся у Моисея Шемарьи корабля, груженые всяческими сокровищами, в сопровождении охранных ладей, по уговору отделились от войска и ушли в противоположном направлении.

Торговля шла так хорошо, что уже в Кафе большая часть товаров была распродана. Моисей досадовал на собственную близорукость, на то, что ему с некоторым запозданием удалось распознать всю выгоду сложившихся обстоятельств, и потому он не сразу догадался предельно поднять цены. Оказалось, что все здесь уж были наслышаны о походе русов на царя Романа, и, предполагая вполне возможный проигрыш Игоря (как и три года назад) в этой войне, заключали вероятие прекращения на какой-то срок появления на местных рынках купцов из его страны. Оттого русские лисы и соболя, целебный мед, воск, орехи, льняное полотно, все расходилось споро, на каком рынке они ни появлялись. Моисей Шемарья продавал доставленный товар втридорога, закупал туземные плоды втридешева, и запросто мог бы уже от Кафы повернуть домой, но отчасти сдавшись на уговоры брата Хозы, отчасти надеясь на оставшемся самом ценном товаре, – белых горностаях, черных соболях и десятке полонян разного племени, перекупленных в Киеве и Витичеве, – иметь самый высокий прибыток, доставив их в Самкуш²¹⁵¹.

– Пойдем дальше! Пойдем в Итиль! – все настойчивее приставал к брату Хоза. – Ну пойдем, там же еще дороже продашь…

– Да ты с ума спятил! – все серьезнее раздражался Моисей. – Ты знаешь, где этот Итиль? Это

через всю Меотиду²¹⁶¹, потом по Танаису, потом переволока, потом… В уме ли ты? Да мы все, что выручили по дороге истратим. Итак два корабля у степных дикарей потеряли.

– Все равно Ольга вернет.

– Так это когда будет… А цены сейчас ты видел какие? И чего ради? На дом мэлэха поглазеть?

Так нас на Остров не пустят.

– В Итиле все будет в десять раз больше стоить, чем здесь, – не унимался Хоза, все меньше веря в возможность убедить старшего брата. – Там большой город, Мы найдем нужных людей, и когда в другой раз поедем, то все уже будет… К Давиду Шулламу пойдем, он подскажет…

Обоснования настояний Хозы, надо признать, были не просто наивными, но прямо-таки несуразными, и он в свои девятнадцать лет прекрасно это понимал, но тем не менее продолжал день за днем тянуть душу из Моисея, так, что тот в конце концов так озлился, что вовсе перестал с ним разговаривать. Но и это не охолодило жаркой мечты, с какой-то мистической дерзновенностью захватившей сознание юного Хозы. Он тоже прекратил словесное общение со своим братом, но не обида и не молодо-зеленое прекословие принуждали его будто бы играть в молчанку. Он сделался рассеянным ко всему внешнему, но большие масляные глаза его под тенью пушистых ресниц то и дело вспыхивали от некоего потаенного огня, возжигаемого в его душе какой-то необыкновенно сильной и настойчивой мыслью. Так и бродили братья друг подле друга, машинально исполняли обычные действия, даже если те требовали обоюдных усилий, но при этом не обмолвливаясь ни единым словом.

Наконец последние дела в конечной точке их пути – Самкуше – были завершены; все, что привезли – продали, все, что можно было продать в Киеве – закупили, и при том еще изрядная прибыль оставалась в арабских диргемах и византийских номисмах. Ночь перед отплытием было решено (опять же без всяких слов) провести уже на корабле в гавани, чтобы выгадать на гостинице, а заодно иметь возможность без всяких проволочек с первыми лучами зари выступить в обратный путь. Немного поскандалив при расчете с гостинником²¹⁷², братья покинули свое временное прибежище, и тут Моисей, видимо, ощутив окрыляющий прилив легкости от чувства исполненной затеи, неожиданно предложил Хозе заглянуть в ближайший трактир и выпить по стопе²¹⁸³ красного сирийского вина с пряностями. Пить вино было вовсе не в обычае Моисея, но и случай задался исключительный, – Хоза с готовностью согласился. И вот уже они сидели за бесконечно длинным столом, но в чистом зале (вот как Моисей насмелился раскошелиться!), и потому людей рядом было немного, а перед братьями стояли вполне благовидные полуженные медные стопы с вычеканенными по ободам греческими надписями. У Моисея – «Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь». А у Хозы – «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». И хотя задушевная беседа все-таки не вытанцовывалась, какое-то согласие было восстановлено.

– О чем ты думаешь, все о своем Итиле мечтаешь? – вполне примиренческим тоном поинтересовался старший.

– О чем? – младший изумленно поднял широкие блестящие черные брови. – Я и забыл уже о том.

– Вот и правильно, – чуть оживился уже очарованный вином Моисей. – Ты, главное, не торопись. Дойдем мы и до Итиля. Еще и… Может, будешь еще в Иерусалиме учиться в академии, – как видно, чувство реальности начинало покидать его, – или в Пумбедите, или в Суре²¹⁹⁴, у самого гаона Саадьи.

Хоза с лукавыми искорками в больших масляных глазах лишь легонько кивал головой в такт становившейся все более сбивчивой речи брата. Когда же Моисей предложил заказать еще чудодейственного напитка, Хоза от вина отказался, внимательно изучая обнаружившуюся на дне своей стопы чеканенную надпись – «пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его». А Моисей выпил еще стопу, а потом еще чарку сикера, так что на корабль он шел не то, чтобы вовсе окосевшим, но весьма уставшим от непривычного развлечения.

Под игривое зубоскальство корабельщиков, тех, что тоже ночевали на ладье, взгромоздив брата на устроенное наскоро из мешков и ковров ложе, Хоза, только заслышав первые звуки всхлипывающего храпа (казавшиеся такими благозвучными в этот момент!), не колеблясь запустил руку брату за пазуху и быстрым многажды обдуманным движением ловко отвязал увесистый мешочек от специального нательного пояса. Он огляделся. Хоть ладья была и не особенно велика, – менее десяти сажень, – все корабельщики находились за горами товара на носу, а большей частью на корме. Мягкая легкая ночь лежала над морем. Жирные мохнатые облака тайком пробирались к луне, но свет ее и распахнутых, как цветы, огромных южных звезд обнаруживал их намерение. Море за бортом было спокойно, и казалось бы черным провалом, если бы не возникающие по временам блестки мелкой зыби, придававшие воде подобие земляного масла²²⁰³. Оно любовно плескалось о борт ладьи, едва-едва покачивая ее. Вдоль берега виднелись уходящие во мрак острые мачты больших и малых судов, на некоторых из которых подчас вспыхивали огни. Море спало, но на берегу виднелось еще много огней, и разноголосица чужестранных голосов, хоть и казалась усталым отзвуком дня, все же не давала умиротворенности ночи вовсе сковать жизнь гавани.