Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Словиша давно привык к подобным нечаянностям со стороны своего наставника, да и голова его была занята в данную минуту совсем иным предметом, потому он только помычал в ответ, как бы давая тем самым понять, что мысль эта ему весьма близка.

Меж тем они уже приближались к северному храму, широкие ворота которого по-летнему были широко растворены. Храм – достаточно высокое длинное строение со стенами в три бревна в ширину и двускатной крышей – третий день отдыхал от проходившей здесь братчины³¹⁴ и, надо быть, набирал силы для великого пира на Купалу. Богомил и Словиша прошли вдоль стены его, – от противоположного конца храма их призывал свет жертвенного огня, плескавшийся под небольшим деревянным, как и все здесь, открытым навесом, коническая кровля которого с широким дымовым отверстием в центре, опиралась на девять столбов. Внутри глиняный очаг уже успели окружить пятеро благоговейных поклонников Рода, все в белых широких одеяниях без каких бы то ни было украшений на них. Пятеро сидели на разостланных вокруг очага толстых рогозовых циновках, поджав под себя ноги, так, что они как бы и сидели, и одновременно стояли на коленях. Ведение вечерней этой молитвы было отдано Избору, несколько более молодому, чем Богомил, но так же весьма достойному волхву, чтители которого по праву восхваляли в нем примерную умеренность во всем и непостижимую способность видеть наперед то, что неизменно должно исполниться. По правую руку от сухощавого круглоголового Избора находился такой же сухой и головастый Святоша. И, хотя никто из пяти окруживших жертвенник волхвов не был обременен лишней плотью, имел бритую голову с длинной прядью волос, спускавшейся от макушки, что в какой-то степени объединяло их внешней схожестью, но Избор и Святоша чертами лица и особенностями фигуры могли притязать на подобие едва ли не родственное, чего в действительности и не было. Широкий лоб и скулы, выступающие сильно над уходящей узким клином нижней частью лица, ровный несколько удлиненный нос с расплющенными крыльями ноздрей, светлые глаза под чуть вздернутыми русыми бровями, все это точно было отлито с одного слепка. Но стоило жизни словом или чувством оживить те лица, – и не найти было двух более несходственных. В то время как лицо Избора, независимо от того, слушал он или говорил, неизменно смягчалось, и все-то черты его как-то округлялись, Святошей – напротив, всякий раз овладевал не внутренний свет, но скорее – огонь, все мышцы лица приходили в движение, а светлые глаза темнели, нагоняя на иного суеверный трепет.

Святоша сидел по правую руку от старшего в обряде, и значит, ему было поручено пение хвалы Единому русскому Богу. Слева от Избора перед обычными своими большими и малыми глиняными и бронзовыми сосудами сидел чаровник³²¹ Торчин, маленький и быстроглазый; а напротив – старейший из всех, известных русскому миру облакопрогонителей, вещий, как его величали, Борич и молодой хранильник³³² Оргост. И в то время, как никто на свете, видать, доподлинно не знал сколько же лет одолел на земле вещий Борич и далеко ли ему до полного срока жизни³⁴³, двадцать лет Оргоста ясно цвели на его красивом лице.

Богомил и Словиша поклонились при входе, – им так же ответили наклонами.

– Воистину, почитание Рода – это добро, – приветствовал собравшихся Богомил, и за ним те же слова повторил Словиша.

– Воистину, что добро – то Род, что не добро – то не Род, – ответили им.

Тогда они омыли ноги в стоящей подле деревянной лохани и прошли под навес к очагу. Борич и Оргост немного подвинулись, освобождая место на циновках.

Какой бы торжественной и привлекательной не представлялась Словише та милая обстановка, в которой он, казалось бы, только и ощущал себя в безопасности, он ни на минуту не мог выпустить из головы ни светлую фигурку Добравы на фоне зыбкого серебра воды, ни щеголя-князя на таком же чванном, как и он сам, жеребце чубарой масти, ни любопытные звезды над провалившимся во тьму полем… Не ощущая ничего, кроме боли от распирающих его голову одних и тех же, но бесконечных в числе своем картин, он едва находил в себе силы повторять движения своего вожатого, чтобы не угодить в какую-нибудь нелепицу. (Осознание окружающего, казалось бы, только мгновенными просветами появлялось в нем: вот я иду, острые камешки подворачиваются под ноги… угол храма… свет впереди… надо повторить слова приветствия… вот я сижу перед жертвенником-очагом…)

Подвешенный высоко над огнем слабо кипел, распространяя округ сладковатые травяные запахи, маленький черный от копоти котелок. Множество всяческих крылатых козявок кружило у огня, в котором жизнь наиболее сумасбродных из них тут же и заканчивалась. Желто-горячие блики набрасывали на сосредоточенные лица волхвов подвижные огненные маски, подобные лику всемилостивого Хорса. А если оторвать взгляд от вьющегося пламени, увести его за пределы господства пульсирующего света и дать глазу свыкнуться с правилом ночи, то в небе, поначалу кажущемся угольно-черным, можно было разглядеть семь неутомимых светил созвездия Лося³⁵⁴. И, казалось, именно оттуда, из звездного далека, а отнюдь не от земли, прилетает точно мерцающий пересвист перепелов…

– Воистину, все это – Род… – точно соединившись из поющего лоска звезд, быстрых огненных бликов, кружения маленьких острокрылых насекомых, большой ночи и блестящих глаз возникли слова. – Создавая себя, Род создал жизнь. Суть жизни – это земля. Суть земли – вода. Суть воды – растения. Суть растений – человек. Суть человека – речь. Суть речи – чистосердечное восхваление Рода.

Избор закончил говорить, Торчин плеснул в огонь зелейного масла, ярко вспыхнувшего и на минуту окутавшего пространство редким дымом с ярким смолистым запахом. И тотчас вступил голос Святоши:

– Как создал Богов досточтимый Род,

Так сметет он их ветром времени;

Как родится мир молодого дня,

Так уносит сон чувства спящего… – пел Святоша, не громозвучно, не страстно (совсем не так,

как пели сейчас где-нибудь неподалеку свои песни гуляющие, раззадоренные душистым пивом и вожделением, мужики и бабы), но вместе с тем пел он широко и с той отдачей красивого низкого голоса, которая одна способна быть проводником к истинной сущности благозвучий и значений слова.

– Как сметет Богов досточтимый Род,

Так создаст их вновь в час назначенный;

Как потерян мир для того, кто спит,

Так возникнет он в утре розово-ом.

Последний растянутый слог, переменивший за время своей жизни три ноты, растворился в треске углей жертвенника, – Торчин еще плеснул на них немного благовонного масла, и тогда вновь взговорил Избор, поднимая глаза и раскрывая ладони к отверстию в тесовой конической крыше, где меж клочками белесого дыма можно было разглядеть ночное небо:

– Воистину, милостивый Род, мы желаем видеть тебя во имя твоей власти.

– Наша любовь Сварогу, – поддержал его Торчин.

– Наша любовь Святовиту, – шепеляво продолжил старец Борич.

– Наша любовь Стрибогу, – блеснул красивыми глазами Оргост.

– Наша любовь Перуну, – продолжал Богомил.

– Наша любовь Хорсу, – сам не понимая как, вовремя и верно вставил Словиша.

– Наша любовь Матери-сырой-земле Макоши, – нараспев произнес Святоша.

– И наша любовь подземному Ящеру, каждый день проглатывающему светлую колесницу Хорса,

подобно тому, как великий и вездесущий Род в образе Ветра по истечении времен проглатывает всех Богов, сам непоедаемый, поедающий то, что не поедает никто, – замкнул круг Избор.

Хотя каждый из присутствующих понимал условность всего того, что касалось внешней стороны своих действий, все же это был способ сосредоточиться на мысли о неоднозначной сущности бытия, на свивании коллективным сознанием нитей правдивой любви. Покуда огромное мощное и неповоротливое народное тело отдыхало там, в долине, – здесь, на холме, кто-то должен был поддерживать огонь светочи горней идеи, чтобы создатель сего мира не подумал, будто земля опустела. Ни один человек этого круга не вкладывал в мятные-хвойные курения, пенистый напиток в резном деревянном ковше или мешковатые одежды больше значения, чем они могли вместить, но все эти обрядовые принадлежности были приятны, а главное – составляли обычай (или, может быть, осколки обычая), который сложился в те дни, когда мир был моложе и крепче, а значит – правдивее. И каменное изваяние на днепровской круче – это все же для нищих духом, чтобы они хоть как-то могли сложить из своих бедных ощущений доступный образ всеведения и величия.

Но каким бы не представлялся кому-то или самому Словише его духовный дар, способность, если не пребывать завсе на стройках духа, то во всяком случае почаще отыскивать выходы из лабиринтов плоти, – то непродолжительное время, которое он находился подле очага-жертвенника, мощью ли нарядных символов обряда или волею невыразимых сил, все неуклоннее обращало недавнюю боль в менее мучительную тоску. Оставалась обида, подобно птице Рах³⁶¹, реявшая над обожженной пажитью его души. Прежние беспощадные картины еще продолжали возникать перед его внутренним взором, но были они теперь какие-то странные, желто-красные, и виделась ему Добрава уже не на цветущем днепровском берегу, но будто у высохшего русла умершей древней реки, а от ее ног, от ее красивых полных ног с ямочками на коленках простиралась во все стороны, на сколько можно было охватить глазом, растрескавшаяся от зноя незнакомая красноватая земля.

Словиша оторвал взгляд от огня и принял из огромных рук Богомила пущенный по кругу ковш с хмельным напитком из сока стеблей священных растений, пригубил темного искристого питья, и уже в следующую минуту, при передаче ковша Святоше, иссохшие от внутренней борьбы черты лица его стали разглаживаться, большими и круглыми вновь сделались глаза, и юношески припухшие нос и губы тоже будто бы еще округлились. Все это собрание круглых черт, помещенное на крупной голове (не бритой, как у старших волхвов, но просто коротко остриженной), державшейся на длинной тонкой шее с массивным кадыком, смотрелось несколько потешно, если принять во внимание всечасно создаваемое ими выражение некоторого удивления. И было то мило, но уже второй взгляд принес бы и другие наблюдения: сквозь трогательное юношеское обаяние ясно просматривалась (то подтверждали и углубленный взгляд, и взвешенность голоса) вполне обозначившаяся дюжая и жизнестойкая личность.

– Воистину, состоит он из разума, – сызнова завораживал ночь роскошный голос Святоши, -

А тело его – ветра дыхание,

А образ его – белый свет,

А дела его – правда-истина,

А суть его – все пространство вокруг;

Он содержит в себе все деяния,

Все запахи, все вкусы, желания,

Охвативший собою все сущее,

Безгласный…

Безразличный…

«Я не называю тебя всемилостивейшим, – думал Словиша, – я не называю тебя несравненным… Я просто люблю тебя, моего брата, моего друга… Я ни о чем не прошу тебя, все равно все случится так, как ты решил в день создания этого мира, так пусть же содеется то, чему должно содеяться», – думал вовсе уж разомлевший Словиша, вновь уносясь взором к семи ярким звездам, как бы намечавшим очертания небесного зверя с крылоподобными рогами на голове.

И на то же самое созвездие Лося смотрела в тот же миг разметавшая по земле спутанные косы истомленная Добрава. Где-то рядом в ночи похрапывал конь Игоря, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. А ее размеренно приподнимаемую вздохами грудь теперь уже вяло ласкала шершавая ладонь тяжелой мужской руки.

– Ты знаешь, у меня в соседней с вашей весью – становище³⁷¹, так я сегодня же пошлю туда человека, – уткнувшись носом и ртом в ее плечо, разнежено гнусил Игорь, – пусть коней приготовит и все, что потребно. Он тебя в Киев и свезет. А тебе на сборы три… Нет, давай, пять тебе дней на сборы, только уж ты не валандайся.

Да вдруг вовсе нежданно и порывисто, точно стряхивая случайный сон, подскочил на ноги, и, прежде чем Добрава успела сесть, князь был почти одет бодр и подтянут. Конь во тьме ободренно заржал.

– Да – а, но в дому у меня тебе сразу-то сладко, может, не покажется, – весело возговорил Игорь новым голосом, показавшемся Добраве каким-то отстраненным и обидно свободным. – Но ты, смотри, себя щипать не давай! Увидимся ведь в листопаде³⁸².

Внезапно ощутив неловкость от своей наготы, обнаруживаемой светом небесных светил, Добрава покрутила по сторонам головой, выискивая светловатое пятно валявшейся рядом рубашки, потянула ее к себе и тут же с поспешностью стала натягивать. Все возраставшие радость и оживление князя, казалось, уж начинали тяготиться протяжностью расставания. С порывистостью он приблизился к доселе сидящей на земле теперь уже одетой Добраве, поднял ее за плечи.

– Ну, что ты? – сказал, не отнимая рук.

И тут все собрание гигантских незнаемых до сих пор чувств, нахлынувших сегодня в ее душу, всколыхнулось, тряхнуло ослабевшее тело и ринулось наружу обильным потоком безудержных слез. Она не могла выговорить ни слова, да и не знала какие такие слова следовало бы ей произнести, и будь у нее время на размышление, вряд ли вот так сразу смогла бы она взять в толк, благоприятно или начетисто для нее сложились обстоятельства. Но лавина впечатлений, при всей их разноликости, была столь тяжела, что, видимо, только влага слез могла несколько охладить накал неразвитой юной души. Добрава припала к выпуклой твердой груди теперь уже своего мужа и только судорожно комкала шелк его рубахи, изобильно поливая его слезами.

– Вот еще! – хохотнул Игорь. – Давай, я тебя к селу повезу… Потому что пора уже мне: ждут ведь меня.

Поток слез у Добравы иссяк столь же внезапно, как и возник. Она растерянно смотрела широко распахнутыми блестящими от света звезд глазами на этого сильного, чужого и такого свободного человека, а губы ее сами по себе что-то невнятно шептали:

– Да.. что же я…

– Давай, давай, садись, – потеснил ее ближе к коню Игорь. – Мне к утру надо уже в Витичеве

быть.

– В Витичеве! – неловко забираясь на высокого жеребца, сокрушенно воскликнула Добрава, тем

самым, должно быть, намереваясь выказать участие. – Витичев – это ж дале-ече.

– Да чего там далече… – в последний раз подтолкнул ее под ягодицу Игорь, а затем сам с легкостью птицы взлетел на коня.

Бесконечно долгий от избыточных впечатлений сегодняшний путь Добравы они преодолели, казалось, в один миг. Здесь не было и в помине той звездной безмятежности, что государствовала в округе святилища Рода. С разных оконечностей села долетали обрывки разных песен, уж бестолковый звон гусельных струн, мучимых, чаятельно, нетрезвой рукой, крики, хохот, даже совсем рядом с тем местом, где осадил коня Игорь, из черноты высоких лопухов кто-то неверно тянул ходкую в эти дни любовную песенку. По горам, по долам, всюду видны были огни костров. А запахи здесь витали такие родные, столь прочно приковывающие к себе, что Добраву все сильнее начинали одолевать сомнения: то ли она сделала, не переоценила ли своих сил? Настойчивость этих мыслей разрушили большие руки Игоря, протиснувшиеся сзади у нее подмышками и широко облапившими грудь. Это было хорошо, однако продолжалось недолго. Чтобы уж не спускаться на землю, Игорь пригнул Добраву к себе, нашел губами ее губы и приложился к ним долгим холодным поцелуем.

– Ну, все, – сухо отрубил он, отстраняясь от нее. – Иди. И помни, что я тебе наказал.

Добрава покорно соскочила с коня, и, прежде чем успела примыслить умильные слова для прощания, – тот был таков. И только жар-птицы дальних костров в теплой ночи, да нестройная песня подле

У новых-то у ворот

Стоит девок хоровод,

Ой, Леля, хоровод,

Леля-Леля, хоровод.

Эти девки хотят

По лугу гулять,

Ой, Леля, гулять,

Леля-Леля, гулять.

По лугу гулять,

Круга заводить,

Ой, Леля, заводить,

Леля-Леля, заводить.

А ребяты хотят

Этих девок целовать,

Ой, Леля, целовать,

Леля-Леля, целовать…

В

от уж восемнадцатый день все множество собранных киевским князем лодей двигались вниз по Днепру. Далеко позади были оставлены славянские земли с пышными лесами и тенистыми рощами. Здесь по обе стороны реки простиралась первородная сухая степь. Закончился кресень³⁹¹, месяц солнцеворота, пошел червень⁴⁰², но там, на родных нивах, еще и не приступали к жатве, а в этих владениях огненной Рах все отступавшее на полверсты⁴¹³ от роскошных берегов уж было испепелено, лишь в пойме реки да в глубоких балках сберегалась зеленая жизнь. Неоглядные просторы дикого поля, кое-где до сих пор крытые ковылем, металлически блестели в косых лучах утреннего солнца. В наполнявшемся дневным огнем небе все меньше оставалось оживления, лишь одна-другая пара неподобающе ярких щурок-пчелоедов проносилась порой ласточкиным полетом, обгоняя друг дружку. Все окрест готовилось к вынужденной дневной лености, даже ветер, похоже, подыскивал себе лежбище где-то среди прохладных стеблей прибрежного тростника, и только могучая спина великой реки напруживалась во всю мочь, таща на себе суда перуновых внуков, да сердце правобережного разбитого тракта отзывалось гулом шести тысяч конских копыт.

Две сотни одиннадцатисаженных набойных ладей, называемых византийскими греками моноксилами⁴²⁴, далеко растянулись по солнечной глади Днепра. Зимою почитай вся Русь рубила долбленки для тех ладей, а по весне, как сходил лед, сплавляла их к Киевской крепости, – от ильменских словен из Невогорода через Волхов, Ильмень-озеро и Ловать, от северян по Десне из Чернигова, от кривичей из Смоленска, от дреговичей, от древлян, а еще из Корабелища, что соседит с Любичем, – от радимичей. А в Киеве князевы ратники, расплатившись за них, вытаскивали долбленки на сушу, и здесь уж набьют борта, оснастят килем в восемь сажен из перунова дерева⁴³⁵ и, разобрав особо обветшалые суда, перенесут с тех на новые уключины, весла, какой-нибудь исключительно счастливый ростр в виде сокола или конской головы и прочую оснастку. Ну и, конечно, важно по бортам красной краской ведовской узор вывести.

А у ладьи Игоря не только борта были красными, и щиты на них висели красные, но и шатер на ней был натянут красный, и парус был пурпурный.

– Дай-ка мне кису⁴⁴⁶, – крикнул он через плечо отроку Безуему, – солнце поднимается.

Как видно, князь не собирался уходить с носа ладьи под прикрытие шатра. Пристально вглядываясь в скучные безжизненные дали, он все-таки ожидал кого-то высмотреть в них. Безуем подал кису, Игорь набросил ее на себя, закрепил на плече почерневшей серебряной пряжкой с изображениями Дажьбога и Ящера, почесал коротко стриженую бороду и вновь вперился взором в подвижную от земных испарений линию соприкосновения металлически блестящего ковыльного поля с безупречно гладкой синевой безоблачного неба.

– Рулав! – вновь крикнул Игорь, и слышалось в голосе его беспокойство. – Безуем, позови-ка Рулава!

Молодой гибкий, как лесной кот, Безуем тотчас нырнул под тряпичный навес, и вот полог шатра широко распахнулся, – щурясь, прикрывая лицо рукой, выбрался на свет Рулав, посадник у северян и вернейший наперсник князя еще со времен Олеговых походов. Растительность на его небольшой голове, казалось, вовсе без шеи прилепившейся к исполинским плечам, была представлена только длинными русыми усами, зрелый торс ничто не покрывало, кроме бессчетных рубцов, да по всей правой руке от самых ногтей до того места, где могла находиться шея, была наколота краской причудливая плетенка корней и ростков, в которой можно было углядеть и собакоголового Переплута, и Грифона-Дива, и волков, и львов, и орлов, Солнце, Луну, пчел, змей, крылатых русалок и еще невесть какие чудеса. Но несмотря на свой встрепанный вид, был он в ремешковых сапогах, к поясу пристегнут, как и у Игоря, акинак⁴⁵¹.

– Чего тебе? – со звериным рычанием потягивался Рулав. – Может, еще чумазую половчанку себе высмотрел?

На это Игорь только фыркнул да нетерпеливо махнул рукой.

– Надо на весла садиться, видишь, – ветер совсем пропал, – сказал он.

– Надо – значит, сядем, – еще раз зевнул Рулав, все так же оставаясь стоять, чуть раскачиваясь на

свободном пятачке палубы.

Плеск воды. Изумленный крик чайки.

– Смотри, ведь нет никого, – не отрывая глаз от ничуть не меняющей своего облика степи вновь уронил Игорь.

– Да кому же быть? – с прежним равнодушием отвечал великан. – Вон только их черная баба показалась, – широченной лапой он указал на сиротливое каменное изваяние, темной точкой замаячившее вдали. – Солнце пойдет на убыль – как раз и подойдем.

Неприглядные сухие степи вроде бы никому не принадлежали, и все-таки были у них хозяева. Кочевья печенегов там и тут бороздили скупую землю, и здесь находя ресурсы своему существованию. Нередко они подходили к самому Витичеву. Но как правило жители пограничья Русской земли находили с ними общий язык, а нередко и взаимные выгоды. Случались и размолвки, заканчивавшиеся подчас широкомасштабными побоищами. Воинами они были нельзя сказать, чтобы дюжими, и потому полагались в основном на свое исключительное владение луком, изворотливость; а уж как до шельмовства они были горазды, порой самого младенческого! То чучела людей понаделают и на коней посадят, чтобы войско больше казалось, то притворятся, что с поля бегут, в ловушку заманивая. Большей частью мозглявые телом в рукопашную они никогда не вступали, и стоило рвануть на них решительно, как они точно горох по полу рассыпались во все стороны, становились поодаль и начинали посыпать стрелами, не считая их. А вся задача тех стрельцов была – измотать противника. Вот, если им удавалось не на шутку изранить издалека стрелами и людей, и коней русичей, тогда конные лавы степняков следовали одна за другой, тогда могли они и в бой ввалиться, начинали арканами размахивать – ловить раненых и добивать их саблями. Кстати, вожди их никогда сами в бою участия не принимали, а только наблюдали издалека вместе с женами и отроками. Отогнать их, как стаю слепней, ничего не стоило, а перебить – было невозможно. Впрочем, степняки никогда не стремились захватывать русские земли и даже в случае удачного для них исхода сшибки не оставляли никаких постов.

Зиму и весну печенежские становища проводили в условиях, прямо скажем, более, чем стесненных. Был у них, конечно, скот, и зверя в степи водилось достаточно – охоться не хочу, но занятия эти требовали все-таки какого-то радения, чего в бесшабашном характере степняка водилось не много. Зато летом, когда открывалась голубая дорога соседнего им Днепра, по которой, как известно, стремили свой путь не одни только насады⁴⁶² да бранные ладьи, но и богатые корабли гречников⁴⁷³, – вот тут-то и открывалось для этих подрастерявших за зиму перышки вольных птиц счастливая пора. Не желая иметь возможных осложнений на тех участках пути, где кровожадные пороги вынуждали причаливать к берегу и волоком перетаскивать суда по суше, не только ловкие, уклончивые торговцы, но и отважные предводители русских дружин предпочитали деньгами и подарками покупать дружелюбие, может быть, в чем-то и малосильных, но весьма коварных и настойчивых степняков.

Однако сейчас, напрасно всматриваясь в однообразие береговых видов, Игорь ожидал – не мог дождаться появления первых печенежских дозоров, терзаясь душой. Он и теперь будто с прежней свежей болью вспоминал ту чудовищную неудачу, что постигла русь⁴⁸¹ три года назад.

Тлетворный дух пошлых идей греческого практицизма, каким его воспринимал нравственный закон Дажьбожьей Руси, все настырнее, все охальнее посягал на духовный талант северного народа. Все с более откровенным вожделением обнажала срам перед всем миром развратная Византия, надеясь тем самым завлекать в свою канаву все новых простодушных предателей собственного естества. Впрочем, какие там греки! Лишь по инерции имя этого народа оставалось за господствующим кланом огромной рыхлой державы. Во всяком случае, со времен Льва Хазарина в державе ромеев трона добивались как правило люди, чье греческое происхождение большей частью было сомнительно. Так нынешний автократор⁴⁹² Византии – Роман Лакапин, на которого вел свою дружину вместе с дружинами данников и единомышленников Игорь, называл себя армянином; на самом же деле в мутном смешении кровей, породивших очередного императора, вряд ли именно армянская кровь являлась основной. И не было бы на Руси никому никакого дела до той Византии, если бы все приумножавшаяся похоть ее не достигла наконец самых сокровенных поприщ. «Греческий» дух носился всюду. От него уже нельзя было укрыться и в собственном дому.

Сейчас, разгоревшись душой в приближении ответственной минуты, Игорь, в который раз осмысливая прошлое и пытаясь проникнуть в секреты будущности, впервые за все время пути от крепости Витичева отчетливо припомнил свой дом: хитрую рыжую Ольгу, их двухлетнего бутуза сына, умевшего так потешно совсем по-взрослому сурово сводить бровки, и другую жену – Лебедь, и не столько саму Лебедь, сколько ее действительно белоснежную, как лебедь, широкую ласковую грудь, и квадратный двор перед хоромами, и ближний ловиш⁵⁰³, в котором так нечасто доводилось распотешиться, и новую жену – Добраву, нынче, верно, осваивавшую незнаемую для нее жизнь… И вот все эти драгоценные камушки, складывавшиеся в стройную мозаику его мира, теперь расшатывали жадные щупальца чуждой существенности. Конечно, главной в дому во время его бесконечных отлучек оставалась Ольга, даже не Асмуд – дядька долгожданного сына Святослава, законом одаренного всей полнотой наследственного права. Сугубым положением в русском мире наделяло Ольгу то обстоятельство, что была она дочерью могучего и до сих пор, по смерти уже, чтимого повсеместно русского князя из того рода, что в незапамятные времена освоил берега Северного моря, а теперь уж и язык имел свой, особливый, а прозывался – варяжским. И хотя последнее слово в решении тех или иных вопросов оставалось, конечно, за Игорем, Ольга неустанно искала приложения отпущенному ей с рождения исключительному праву. О, это, пожалуй, составляло в ее глазах вышнее удовольствие жизни! В последнее время она сделалась яростной поборницей, как она сама то называла, «греческой идеи». «Идея» была несложна и заключалась в основном в том, что насмотревшись на лоск и вольности византийских послов, наслушавшись от них невесть каких россказней, она теперь все силы употребляла на то, чтобы (как ей мечталось) Киев стал похожим на Царьград, а русская жизнь – на греческую. Все вокруг пропиталось шушуканьем о «лучшей жизни», о «справедливых порядках», о новомодных нарядах наконец. Ромейские василики⁵¹⁴ жили в княжеском доме, казалось, безвыездно. Посланцы греческой и почему-то еврейской общин Киева, с которыми Ольга вела какие-то непроясненные дела, толклись на крыльце дни напролет. Всей этой темной круговерти вроде бы легко было положить конец, хорошо оттаскав за рыжие пасмы вздурившую бабу, но даже в Игоревой дружине было немало приспешников Ольгиных начинаний, а главное – Игорь опасался, что эти действия будут представлены все расширявшимся кругом сторонников его деятельной жены перед северными соседями как раз с выгодной им стороны, что, возможно, привело бы к разладице и в без того не слишком теплых взаимоотношениях с варягами.

И вновь перед взором Игоря, затуманенным нахлынувшими видениями, проступил пустынный холмистый берег Днепра. Впрочем… теперь он был не совсем пустынен: там и здесь на самых значительных возвышенностях стояло по несколько печенежских всадников. Некоторые находились так близко, что можно было разглядеть их бабьи косы, выбивавшиеся из-под меховых шапок.

– Пришли! – не помня себя от радости, зарычал Игорь. – Вон же они, вон! Пришли!

– А куда им, Ягам⁵²¹, деваться?… – равнодушно позевывал стоящий за его спиной Рулав. – Только

что-то рановато они повысыпали, до их становища перед «Не спи»⁵³² еще верст тридцать будет.

Появление печенегов отозвалось и буйным оживлением среди трех десятков дружинников Игоревой ладьи.

– Что, Яги вшивые, – дерзко голосил рулевой с кормы, будучи уверен в дурном знакомстве степняков с русским языком, – побирушничать притопали?!

Взметнувшаяся штормовой волной веселость бодрой мужской жизни прокатила по всем ладьям, была поддержана перегудом конницы, и вскоре отозвалась похожими на улюлюканье приветственными выкриками разбросанных по высоткам дозорных печенежских отрядов.

– Эге-ей! – сквозь общий гвалт долетел до Игоря окрик от приближавшейся с правого борта изукрашенной в пух и прах огромной ладьи Свенельда. – А, смотри, надо быть, большая нам удача приуготована! Вишь, наши дикие милашки от торопкости землю готовы рыть!

– Ну, удача – не удача, – кричал ему в ответ со своего судна Игорь, – что загадывать! Это одному Перуну известно!

– Ладно-ладно! Ты и сам видишь, – все так же перекрикивал Свенельд взведенную молчаливостью долгого путешествия веселость, летавшую над Днепром, – знаешь, у этих дикуш чутье зверовое! Чуют поживу! Чуют!

Разумеется, не все княжеские корабли были столь велики и так пышно уснащены, как у Игоря. Но и лодья Игоря в сопоставлении с ладьей Свенельда смотрелась жалким челном. Если борта Игорева судна украшала только выведенная красной краской причудливая вязь воинского славянского знакоположения, то у ладьи Свенельда все было выкрашены красным, а поверху был пущен золотой узор. И ростр на носу в виде волчьей головы – позлащенный. И багряное ветрило обрамляла кайма из драгоценной златотканой египетской парчи. Сам он, как все росы, живущие хоть в муромских лесах, хоть у голых студеных фьордов, был строен, совершенен телом, белокур, красив лицом, поскольку его предки (что с восхищением отмечали иноплеменники) «никогда не вступали в браки с чужеземными женщинами и благодаря несмешанному потомству сохраняли в своей среде подлинную чистоту рода». А вот наряд его (даже сейчас, в походе) оставался просто вызывающе щегольским: широкие яркие шаровары, собранные в сборку у колен серебряными шнурами, золотые браслеты на обеих руках, а неизменно пребывающие всечасно при каждом воине нож и акинак были столь тонкой заморской работы, что уж начинали смахивать на бабские безделки, – и это все еще было ново для Руси. Собрание жутковато-строгих, но вместе с тем необычайно красивых черт его двадцативосьмилетнего лица создавало впечатление некоторой надменности, что происходило вследствие особо приковывающих к себе внимание широко расставленных светлых-светлых, точно ледовых, глаз. Борода его была сейчас коротко острижена, но в мирные дни он отпускал ее, красил шафраном и завивал наподобие гривы. Впрочем ту же тягу к щегольству, порой просто неуемному, имели и все витязи его дружины. А тысячная дружина Свенельда хотя и считалась частью Игорева войска, все же как бы имела свое, особливое, положение. Сам Свенельд в третьем колене происходил из тех же мест, что и рыжеволосая княгиня и потому, вероятно, пользовался, как ее благодеяниями, так и заручкой всех сторонников «греческой идеи». В его дружине уж многие (и этого они почти не скрывали) вошли в сделку с поборниками мировоззрения пришедшего из Иудеи равви, сына Иосифа. Сам же ухватливый воевода не был сторонником порывистых сумасбродств, хотя и всячески поощрял укоренение нового веяния в своей тысяче.