Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

– Люди?

– Людей ты запамятовал мне предоставить.

– Да откуда же мне их взять? Полонян у нас нет. Мы который год в мире живем. Есть двое: один – тать, с поличным пойман, другая – вырожденка-потаскунья, сегодня из Вручия²⁷⁸¹ привели. Вот, возьми их, продай в неволю. Народ все равно бы их смертью казнил.

– Не много ли ты мне предлагаешь? – с надменной усмешливостью проговорил киевский князь. – Я же сказал, что мне люди нужны. Много. И не вырожденцы какие, а люди работные, ядреные, и лучше, чтобы какому-то делу были обучены. Сам знаешь.

В возникшей тишине тревожно зафыркали, замотали головами лошади.

– Это мне как… – то были даже и не слова, а будто бы медленные тени слов. – Своих землеробов привести? Или кого из дружины назначить?..

– А сам решай, – продолжал надуваться спесью Игорь. – Но чтобы три десятка собрал.

Вновь тишина. Глухое шарканье встревожено перетаптывающихся лошадей. Тонкое беспокойное ржание. А затем из самой утробы той черноты, что гребенчатой хребтиной упиралась в не желавшее погасать серое небо, прилетело едва уловимое человеческим ухом нервное тявканье, а за ним долгий заунывный вой.

– Вот, значит, как тебя хозяин подковал, – откололись слова от того очерка, который являлся Малом.

– Что-о?! – хрипло зарычал другая сумрачная тень, которой был Игорь. – Кто это может быть надо мной хозяином?

– Да известно, кто. Жидовский царь.

– Ах ты холоп!..

И тут оба силуэта разом ринулись друг другу навстречу, слились в единого, сотрясаемого неким смазанным движением, всадника, чудного, многорукого, на чудном коне с двумя головами – спереди и сзади. А следом будто крылья задремавшей было раненной гигантской птицы взметнулись и заколотили по черной земле, порываясь оторваться от ее магнетической власти, да не находя для этого сил, – то княжеские дружины соединились в неистовой сече. Даже вблизи трудно было разобрать частности некоего темного кипения, – нечто огромное металось, кричало, трепетало, стонало, подскакивало, все неуклоннее расплываясь в побеждающей черноте.

С разных сторон неслись к шальному коловращению мрака огни, да только продолжалось все очень недолго. И вскоре на том месте, где только что бесновалась темь, слышались только слабые стоны да сбивчивое бормотание бродивших там теней. Эти тени держали в руках факелы или слюдяные фонари, которые в плотном тумане ночи на расстоянии смотрелись большими сияющими шарами, подобными многочисленным лунам, зачем-то спустившимся на землю. Но и этих двойников ночного светила становилось все меньше, звуки смолкали. И только очень дальний голос волка прилетал, казалось, откуда-то сверху, будто сквозь бесконечную толщу ночных облаков тот брел к звездным стадам……………………………………………..

Весть о том, что Игорь убит и вся его дружина погублена была доставлена Ольге уже на следующий день. Перед обедом она собиралась немного прогуляться, – пройтись до рыночной площади. Гриди²⁷⁹² в числе двух десятков уже поджидали ее у воротни²⁸⁰³. Мягко ступая по мощеной тесаным камнем дорожке, Ольга шла к воротам, и была в ее движениях какая-то затаенность, будто прибегнув ко всем пяти чувствам и какому-то еще одному, доступному только ей, она принюхивалась, выверяла какие-то подспудные превращения, творящиеся в воздухе. И тут горестные вскрики, топот, еще какой-то шум за островерхой бревенчатой городьбой в один миг запалили ее кровь, ноздри сами собой раздулись, и жадно вдыхая острый запах явившегося срока, Ольга прибавила шагу. Шум нарастал. Она раздвинула не слишком уверенно пытавшихся задержать ее охранителей и вышла за ворота. Тотчас какой-то растерзанный и всклокоченный мужичок без шапки бросился ей в ноги и, то вскидывая на нее загвазданное лицо, то вновь макая жидкую свою бороденку в холодную дорожную грязь, по-бабьи завывая и причитая, принялся взахлеб тараторить нечто вовсе невнятное. Это был холоп Игорева отрока Всемила, жившего не на княжеском дворе, но лишь по необходимости посещавшего гридницу²⁸¹¹. Вскоре однако из обрывков слов можно было сложить следующее: под утро израненная лошадь притащилась к дому вместе со своим израненным хозяином в седле. Размазывая грязь по наморщенному лицу, мужичишка кудахтал сквозь слезы, что хозяина его, Всемила, никак не могли привести в чувство, а когда тот очнулся было, то сказал, что сам видел, как топор рассек голову князя Игоря надвое, – и на той половине, что сверзилась наземь, остался белый колпак с околышем из жемчугов и лазоревых яхонтов²⁸²². И тут вовсе сломленный чудовищным ударом злосчастия, уж, видно, не помня себя, мужичок понес о том, что яхонт лазоревый лишний пот унимает, доброты человеку прибавляет, усмиряет все желудочные хвори, и потому еще князь его носил, что тот, кто носит его при себе, становится настолько честным и милостивым…

Однако ужасная новость, едва ли не повредившая рассудок впечатлительного холопа, была для Ольги не такой уж и новостью. Со всех сторон подпертая сострадательно-испытующими взглядами, она, разумеется, изобразила все ожидаемые обществом мановения, знаменующие сокрушение, отчаяние, боль утраты, выкрикнула и выплакала (нервы ее и впрямь были накалены до предела) все долженствующие присутствовать в такой ситуации слова… Но Ольга знала о том, что все произойдет так или приблизительно так еще тогда, когда Нааман Хапуш как бы случайно обронил в короткой беседе с ней, что если, не дай Бог, в полюдье с князем что-то случиться, то она ведь останется одна одинешенька, и что, конечно же, все будет хорошо, ведь иначе на ее женские плечи упало бы страшное бремя принятия всех государственных решений. А состоялась та беседа на другой день после того, как Игорь отбыл в дорогу.

Тогда Нааман вновь принес какие-то подарки, какие-то блестяшки и яркие лоскуты, он расхваливал способность Ольги проницать будущее, называл ее вещей, тут же вспомнил Елену, жену греческого царя, и произвел в пользу русской княгини несколько сопоставлений. Еще он говорил о стремлении мудрых правителей дружить с владыками тех государств, приятельство с которыми приносит ощутимую выгоду, заметил, что интересы Хазарии во многом совпадают с русскими интересами, но, как киевлянин, он, разумеется, много более заинтересован в процветании последних. То есть он говорил обо всем и ни о чем конкретно. Однако Ольга, вестимо, обладала незаурядной способностью, мысленно не задерживаясь на единичных понятиях, отдельных образах действительности, распознавать общие законы, обуславливающие тот или иной случай. У некоторых народов это и называется умом, в то время, как исконное русское миропонимание предполагает в данном вопросе непременную нравственную подпочву. Однако Ольге было не до того, чтобы доискиваться до первооснов своих действий, у нее были свои резоны, в которых она усматривала вышнюю значительность. Впрочем ничего она не усматривала, она просто дышала каждый час и каждый миг значением некой высокой (как ей казалось) идеи, единственно оправдывавшей, либо наделявшей осмысленностью ее жизнь. Потому рассмотрев в речах Хапуша предложение помощи, и оценив ее значение на данном отрезке пути, княгиня незамедлительно приступила к делу.

Но вот дело было сделано. Убитая горем вдова, поддерживаемая с обеих сторон под руки стенающими и причитающими женщинами, поднялась в покои. Потратив какое-то время на слишком живые проявления сердоболия назойливых кликуш, Ольге в конце концов удалось, не покидая рамок естественности, избавиться от их участия. Они никак не хотели покидать горницу княгини, опасаясь, чтобы сраженная несчастьем женщина не причинила себе какого вреда. Не удивительно: каждый пытается осваивать действительность, основываясь на врожденности своей складки и личном опыте. Гомонившим над Ольгой женщинам было и невдомек, что голова столь рьяно опекаемой ими вдовицы в этот момент была занята вовсе иными заботами.

За Свенельдом посылать и не пришлось, он явился сам, лишь только женские плачи покинули светлицу княгини и переместились на теремной двор.

– Ой да укатилося мое красно солнышко,

Ой да за степи широкие, за горы высокие,

За дебри дремучие, за облачка ходячие,

За часты звезды да подвосточные!

Что ж покинул ты, светло солнышко,

Мою головушку победную горемычную,

Что оставил меня, горюшу горегорькую,

На веки-то да на вековечные

Со детинкой малой сиротинушкой… -

доносились сквозь плотно законопаченные оконца переливчатые бабьи плачи.

Звякнули медные жиковины, – это Свенельд притворил за собой узкую дубовую дверь горницы. Его прозрачные едва зеленоватые глаза и пестрые жаркие глаза Ольги встретились, и одного такого соединения взглядов было довольно, чтобы эти люди поняли и решили все еще до того, как были произнесены первые слова. Немолодая женщина и входящий в зенит жизни мужчина, вроде бы столь отличные друг от друга создания, были по сущности своей точно отлиты из одного вещества, и оттого проникать в помыслы друг друга им без труда удавалось даже и не с полуслова, а вовсе не прибегая к этому простецкому средству общения.

Свенельд присел на лавку, прилаженную к стене с двумя оконцами, присел подле Ольги.

– Какое злосчастие!.. – тихо сказал Свенельд, но Ольга поняла, что сказал он на самом деле: «Какое счастье, да? Сколько лет ты ждала этого дня!»

– Это ужасно! Ужасно! – сдержанно, чтобы не показаться своему собеседнику уж вовсе смешной, всхлипнула Ольга, но ответ воспринятый Свенельдом был иным, – «А разве тебе Игорева смерть меньше надежд жалует? Или ты уже получил от жизни все, и больше тебе ничего не нужно? Если ты будешь со мной… Нет-нет, не тревожься, этого мне от тебя не надо. Но теперь от меня зависит, получишь ли ты…»

«От тебя? Пожалуй. Хоть люду присуще видеть продолжателя княжеской власти в княжиче. Но покуда Святослав не вошел в возраст, с твоим родословным правом, конечно, будут считаться. Но что такое родословие без меча, всечасно готового стать на его защиту?»

«Стращаешь? Или цену себе набавляешь? Если мы будем долго торг держать, – ничего путного у нас не выйдет. А пойдем рука об руку, – весь мир перед нами на колени станет. Да и знаю я тебя как облупленного. Так что нечего тут кривляться передо мной. Собирай дружину».

– Собирай дружину, – слабо простонала княгиня, скорбно закатывая глаза под обитую крашеным в красный цвет тесом подволоку²⁸³¹.

– Да я уж дал наказ, – обжигая холодом неподвижных прозрачных глаз с немалым достоинством проговорил воевода. – Но чтобы нам время и людей не расточать, может, надобно позвать печенегов?

– Нет-нет-нет, – замахала на него руками Ольга, забыв о слезах. – Нельзя. Нужно самим управиться. Ведь против своих кровников идем. Многие и так скажут, что деревский князь по справедливости поступил, ведь Игорь, получается, дважды сплутовал. Пусть уж лучше говорят, что княгиня в горе мстить взялась.

Узкие губы придавали лицу Свенельда сходство с какой-то чревоземной животиной, впрочем не сильно подтачивая его странную красоту. Сейчас этих губ коснулась едва различимая улыбка:

– Люди разумные никогда не отдаются произволению чувств.

– Это ты знаешь. А тому грязному мужику, что у ворот мне в ноги бросился, вряд ли это известно. И хотя сам по себе тот мужик пустой скорлупки не стоит, неверно было бы забывать, что он – песчинка воли народной. А чтобы той волей помыкать, народ надобно не просто принуждать, но и обольщать. Так что не стоит попусту мужика испытывать. Не бери с собой иноземцев, – все-таки вроде как в своей семье сваримся. Шли гонцов к дреговичам, пообещай что-нибудь родимичам, уговори уличей (хоть после того, как ты их в последний раз обобрал, вряд ли они добром своих воев пришлют), так заплати, настращай…

Всего несколько дней ушло на то, чтобы собрать изрядную дружину (не такую, конечно, как при неудавшемся походе на Царьград) и двинуться на древлян. И все эти дни Ольга торопила Свенельда, а тот напротив мешкал, объясняя это необходимостью собрать как можно больше людей, ибо Искоростень уж очень хорошо укреплен, а взятие города всегда стоит пущей крови осаждающим.

Вот день настал. Киевская дружина, соединилась с дружинами подначальных князей у Лысой горы, которую некоторые называли еще Хоревицей, ибо предание гласило, что на ней стоял город одного их князей первоначальных полянских родов – Хорива. Теперь на этой горе помещалось огромное святилище с храмами, с величественными изваяниями русских Богов, набольшим из которых было, понятно, каменное изображение Вселенной-Рода. Однако уже при Олеге Вещем супротив русского Закона княжье и все воинство, приходя сюда, все чаще поминали одного только бородатого Громовержца. А теперь их потомки и вовсе называли это место Горой Перуна.

Без малого полторы тысячи конников, не покидая седел, оставались внизу, у подножия горы, недалече от княжеских курганов, в которых покоились останки прежних вождей. К святилищу поднялись только три десятка человек. Впереди вели под уздцы коня, на котором сидел четырехлеток Святослав. По одну сторону от него шел Свенельд, по другую мать – Ольга. За ними самые достопочтенные из князей да несколько прославленных витязей Игоревой дружины.

Сам холм в эти минуты представлял собой величественное зрелище, – огненная корона его высоких костров, окаймлявших четырехгранный столп, с вырубленным на нем изображением Единого, Непроявленного, Бесконечного, на многие версты была видна на север и на юг, на запад и на восток. Столп был увенчан четырьмя головами, следившие каждая за своей стороной света, так что не только людям издалече был зрим символ их понимания Предвечного, но и ему хорошо было видно все окрест: приглушенно рокочущую толпу внизу, мрачные курганы, большие и малые холмы, и на одном из них обнесенный высокой стеной Киев-град, белесые воды Днепра и Почайны, серые щетки лесов, синеющие и светлеющие подходя к небостыку, а между ними черные проплешины отдыхающих до весны нив, поднимающихся время от времени над ними каких-то крупных птиц, и, конечно, небо… пусть низкое, отяжелевшее от студеной воды, подчас высыпающейся из него то моросящим дождем, то редкой снежной крупой, но все равно обетованное.

Этот день не был одним из тех святых дней, в которые обычай требовал зажигать в святилищах высокие костры, так что с каждого священного холма с наступлением сумерек видна была мерцающая сеть ближних и дальних огней, разбегающаяся по всей земле русской, связывая между собой углубленными и сосредоточенными помышлениями о сокровенном все самые отдаленные города и веси. Но киевские волхвы позволяли себе в угоду княжеским причудам отклоняться от священных установлений русского Закона, служению которому им предполагалось посвятить свою жизнь от первого до последнего дня. Поговаривали, что некоторые из них не гнушались плотских удовольствий и даже копили богатства, подобно евреям или простым пахарям и торговцам. Впрочем, уже одно то, что сейас поверх широких белых одежд, расшитых священными знаками, на их плечи были наброшены шубы (порой куньи и лисьи), – говорило только об их изнеженности.

Восемь волхвов, стоявших каждый возле одного из восьми костров, кольцом обступивших четырехглавое изваяние Рода, негромко пели гимн, посвященный одной из его сущностей – воинственному Перуну. Их бритые головы были прикрыты белыми колпаками, из-под которых торчали длинные хвосты оставленных на макушах прядей. Из храма, представлявшего собой вытянутую деревянную постройку, полукругом огибавшую площадку требища²⁸⁴¹, вышло еще несколько служителей русского Бога. Впереди вышагивал облакопрогонитель Добролюб. Он был высок и широк, а из распахнутой собольей шубы едва ли не на полтора локтя выступало украшенное вышивными узорами долгой рубахи огромное пузо. Он приветствовал князей таким толстым и глухим голосом, что, казалось, говорил из пустой бочки. Затем Добролюб трижды окропил пришедших водой из трех святых источников, подаваемую в чашах стоящими за его спиной волхвами, прогудел скороговоркой какие-то слова, после чего он провел Ольгу между кострами к изваянию и оставил здесь одну для молитвы.

Гигантские клочья раскосмаченного дыма, нервные сети кроваво-красных искр с каждым новым порывом сырого ветра набрасывалиь на людей, наблюдавших за истовыми поклонами коленопреклоненной княгини. Сквозь хруст гложущего поленья Сварожича²⁸⁵², сквозь посвист крыльев кружащего над горой Стрибога²⁸⁶³ они могли различать напевную, но вместе с тем страстную речь Ольги.

– …во зеленом лугу у Рода Всевышнего есть зелья могучия, а в них сила видимая-невидимая. Надо мне сорвать три былинки: белую, черную, красную. Мать-Макошь, дай мне красную былинку, буду метать ту былинку за море-окиян, на остров на Буян, под мечь-кладенец; Велес рогатый, дай мне черную былинку, покачу ее под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, в чьем гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского; Перуне небесный, дай мне белую былинку, я заткну былинку за пояс узорчатый, а в поясе в узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой…

– …красная былинка даст мне мечь-кладенец, черная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с каменной стрелой Перуновой. С тобою, Перуне, превозмогу силу любую…

– …заговариваю я рать мою смелую мстящую, в деревскую землю идущую, моим крепким

заговором, крепко-накрепко…

Так, даже имея перед глазами напоминание об общем, Ольга могла видеть в нем только частную сторону его, к каковой и обращала свои пламенные слова. И если бы киевские волхвы не носили собольих шуб, если бы они оставались столь дюжи телом, подобно их предшественникам, что с легкостью могли переносить здешние морозы, оставаясь в одних холщевых рубахах, как то и предписывает Закон, были воздержанны в пище, если бы они ни на полшага не отступали от тех заповедей, которые вливали в их ныне одряблевшие сердца наставники, – тогда здешние волхвы могли бы не только возжечь священный огонь, но и сказать пришедшей к ним Ольге: все, что сделано человеком, возвращается, подобно водам могучего Днепра, и подобно тому, как властно великий Днепр стремится к Русскому морю – необоримо приближение любого человека к его смерти. Плодами совершенных за жизнь поступков, добрых и злых, накрепко связан человек, он несамостоятелен, тысячи страхов терзают его, будто тысячи навий в подземном царстве Ния. Он распален обманчивыми образами действительности, и эта страсть ослепляет его, подобно непросветной тьме. И тогда вся жизнь человека приобретает обманчивый вид, и как часто не пытался бы он менять наряды, уподобляясь в том скомороху, жизнь оставит ему обманчивые наслаждения, и у него не достанет сил вспомнить о высшем состоянии. Конечно, нельзя постичь и малой толики Высшего Закона тому, кого не сподобил на это Единый. Но у всякого человека на пути самосовершенствования остается надежда -возможность следовать своему нравственному долгу, держаться очищенных веками родовых значений. Но нет и не может быть совершенствования без подвижничества.

Пока мать как могла сообщалась с силою высшею, Святослав все нетерпеливее ерзал в седле, поскольку однообразие поначалу развлекшей обстановки успело ему прискучить.

– Асмуд! Асмуд! – все чаще обращался он к своему дядьке-наставнику. – А что мамка там ищет?

И поскольку Асмуд только шикал на него да, утихомиривая все возраставшую проказливость княжича, то и дело дергал его за брыкливую ножку, обутую в точно такой же, как у взрослого мужчины сапожок, только очень маленький.

– Асмуд, смотри вон кто по небу летит!

И поскольку тот ни в какую не хотел глядеть туда, куда указывал ручонкой Святослав, малец затаенно шептал ему с коня:

– Петух по небу летит!

И тут же сам покатывался со смеху.

Когда же Ольга наконец поднялась с колен, в сопровождении возносящих хвалы Сварожичу Перуну четырех волхвов, Святославова коня подвели к самому краю горы и поставили так, чтобы глядел он в сторону между севером и западом. Свенельд подал княжичу сулицу со словами:

– Дружина, князь, идет отмстить мерзостным древлянам за смерть отца твоего – светлейшего князя земли русской. Вон внизу ждут твои вои княжеского веления. Брось копье – укажи им дорогу на своих зложелателей.

Копье, хоть и было всего лишь сулицей, все же не могло показаться легким для мальчика. Однако это было настоящее копье, и Святослав почти с жадностью схватил его, размахнулся, как учил Асмуд, и бросил вперед со всей силой, накопленной им за четыре года жизни. Сам он при этом едва не вывалился из седла, а копье, пролетев между ушами коня, шмякнулось коню под ноги. Свенельд же повернулся к толпе конников внизу, которую на почтительном удалении уж успели окружить стайки тех киевлян и поселян ближних весей, кто счел возможным отложить дела насущные ради запросов любопытства, прокричал им:

– Князь уж начал! Последуем, дружина, за князем!

Дружным гулом отозвалось подножие горы. И поход начался.

Обитатели деревских сел встречали могучую рать большей частью едва ли не радушно. Это сословие, изначала испытывающее глубочайшее почтение к силе, слишком женственно, и потому из всех способов сопротивления обстоятельствам выбирает терпение. А кроме того после сбора неумеренной дани (для того же Киева) многие поселяне видели виновником такой напасти именно своего князя, не умея неразвитым умом протиснуться к первопричине, и потому идущие воевать с Малом люди казались им едва ли и не освободителями. Для не слишком усложненного человека, приспособленного единственно к производству-преобразованию материи, не стремящегося или неспособного к строительству того, что не может быть обозначено органами чувств, по сути дела все равно, кто станет отымать часть его труда: природа, более сильный собрат или чужак. И только если его дыхание, подобно крохотной дробнице, вместе с прочими нанизано на нить знания превосходнейшего, свитую лучшими представителями его народа, только тогда он может быть частью божественного узора.

Малые города древлян в отличие от сел порывались оказывать какое-то сопротивление, но что они могли противопоставить сокрушительной мощи нескольких дружин, соединенных в могучую рать. Однако впереди был Искоростень – сердце и главная сила деревской земли. И как раз за его стенами укрывался опасный смельчак, дерзнувший отстаивать свое достоинство.

Город Искоростень был безупречно укреплен не только природой (находясь на холме, обведенном речкой Ужом), но и руками его обитателей. Линия крепких бревенчатых стен, воздымавшаяся на высоченном земляном валу, не была прямой, но складывалась из выгибов и выступов, чем могла противостоять ударам любых таранов. На всех углах ее были поставлены частые башенки, чтобы если какой ненавистник стал бы прилаживать к стенам лестницы, его можно было бы поражать не только спереди, но и с боков. Множество бойниц, прикрытых от неприятельских стрел тростниковыми циновками, напряженно следили за приближением Свенельдовой рати.

Множество воев, шевелящимся пестрым ковром затопившее все пространство вокруг крепости, впечатление производило поистине значительное. Этим-то и решил воспользоваться Свенельд, рассчитывая одним духом покорить воображение запершихся в городе древлян. В ближнем лесу стучали топоры, валя стволы, из которых здесь же, на глазах у осажденных, ладили какие-то простейшие стенобойные орудия. Отсюда туда, оттуда сюда носились бойкие крики, обрывки развеселых песен. В стороне полыхал, застилая черную сырость бесснежной зимы сизым дымом, брошенный жителями посад, в кураже подожженный пришельцами. Взирая на кипящее внизу оживление со спины угрюмого холма, город молчал. Казалось, он уснул последним сном от страха перед надвигающимся кошмаром.

Но вот беспорядочно зыбившаяся толпа разбивается на отдельные отряды, мимо которых то и дело проносятся, выкрикивая на скаку какие-то наставления, разного полета вожди. Выстроенное войско с нацеленными на город всякими устрашающими стенобойными орудиями, длиннющими лестницами, шестами, увенчанными мощными крюками, на какой-то миг замирает, и вдруг, точно рев разбуженного Чернобога накрывает весь окрестный заспанный промозглый мир. Стаи напуганных птиц взвиваются над ближними лесами, – уносятся прочь в блеклую туманную даль. И, надо быть, чтобы умножить возжигаемый в сердцах всего живого ужас, к ожесточенному гаму толпы присовокупляется нестройный перегуд боевых рогов и дудок. Тотчас же под прикрытием облаков из поднявшихся в сырой мерзлый воздух стрел и сулиц вперед выступают громадные трехсаженные короба, с деревянными крышами, нарытыми сырыми шкурами, с боками, заплетенными толстыми прутьями. Эти живые сооружения движутся на человеческих ногах, и время от времени спереди у них выглядывают острые железные крюки.

Город молчит.

Одушевленная бездейственностью осажденных Свенельдова рать с удвоенной решимостью бросается к стенам города. Концы четырех-пятисаженных бревен с глухим уханьем валятся на противоположный берег заградительного рва в самом его узком месте, против главных городских ворот. Толстенные канаты гигантскими змеями взвиваются тут и там, стремясь изогнутыми железными жалами зацепиться за что-либо по ту сторону рукотворного препятствия.

Город молчит.

Вот уж опьяняясь предчувствием недорогой победы вверх по земляному валу несутся с ликующими кликами сотни Свенельдовых воев. Вот первые наскоро сколоченные лестницы коснулись молчаливых стен. Вот натянулись первые канаты, готовые вознести повисших на них удальцов на верх бревенчатой крепости… И тогда медленно нарастающим гудом город подает голос: этот звук, при рождении своем подобный напряженному вздоху ветра, точно наполняется шумом летнего бора, будто вбирает в себя бурление воды на речном перекате, клекот стаи растревоженных чаек, жаркий крик оленя в конце серпня, хрип волчьей стаи, повалившей в снег загнанную жертву, грохот несущейся вниз каменной лавины, и наконец ярым громовым ударом оглушает все живое вокруг. Тотчас ручьи стрел хлынули из бойниц, ливнем обрушились на осаждающих камни, разнося вдрызг самые отчаянные головы вместе с прикрывавшими их шлемами, а исполинские валуны, невесть какими усилиями поднятые на стену и сброшенные вниз, скатываясь по валу, раздавливали и увечили людей десятками. Однако кто-то все же достигал заветного края стены, но только коснувшись ее, невольно задевал специальным образом установленные здесь корзины и опрокидывали на себя груды камней, сопровождавшие его полет до самой земли. Первая кровь, завывания и корчи первых умирающих передали происходящему очертания безучастной существенности. Столь решительная отповедь только что, казалось, дремавшего города начинала стопорить блеснувшую было ретивость нападавших.

– Нет! Назад! – бешено выплевывал слова Свенельд, направляя разгоряченного коня на стайки бросившихся вспять новобранцев. – Назад! Дайте им огня! Пусть их облобызает Мара! Пусть заглянут в глаза Нию²⁸⁷¹! Огня!

Подобные огненным птицам Сварожича к деревянной крепости понеслись стаи горящих стрел. Каждая из них была обмотана паклей, с пропиткой из серы, смолы и земляного масла.

Горящие стрелы одна за другой вонзались в старое дерево стен, но тут же сверху на них обрушивались потоки воды. Более уязвимые бойницы древляне прикрыли мокрыми циновками. Кроме того закрепленные только вверху, качаясь, они уступали ударам стрел и сулиц, и те не способны были даже пронзить их. А ворота города и вовсе были окованы железом и обтянуты свежесодранными шкурами животных, из специально проделанных отверстий на них еще и постоянно лилась вода, так что открыть их с помощью огня не предоставлялось возможным.

Еще не раз Свенельдовы вои предпринимали наскоки на Искоростень. В одном случае им даже удалось врыть в землю под крепостью столб, с тем, чтобы устроить гигантский рычаг, способный перебросить на стену своих людей. И тем не менее всякий порыв оказывался напрасным. Воистину, город был неприступен. А значит, оставалась осада – усилия многосложные, скучные, исход которых мало предсказуем. Ведь часто занятие это затягивается настолько, что осаждающие, мечтая погубить голодом осажденных, сами и в большей мере начинают страдать от голода, болезней, с каждым днем умножающихся внутренних раздоров, чем запертые за стеной горожане. К тому же сложности с нехваткой воды у древлян просто не могло возникнуть, да и времени у них все-таки было достаточно, дабы свезти в город из своих сел скот и зерно.

Тем не менее еще несколько дней потребовалось Свенельду для борьбы на этот раз уже с собственным самолюбием. После же того, как чувство собственного достоинства отдало свой меч, Ольгин воевода отослал гонца княгине, спрашивая ее совета. Ответом послужило ее незамедлительное прибытие к стенам спесивца-города.

Первое, что потребовала Ольга, одним только взглядом окинув утыканную безуспешными стрелами крепость и потерянные лица своих воев, был лоскуток бересты. На нем она тут же нацарапала послание древлянам, в котором уверяла, что Свенельд пришел под стены Искоростеня против ее воли, что она немедленно отправляет его назад, в Киев, но сама хочет остаться здесь с малой дружиной на какое-то время, чтобы совершить запоздалые тризну²⁸⁸¹ и страву по мужу. Стрела с привязанной к ней грамоткой перелетела неодолимую стену…

А вскоре древляне действительно могли видеть, как Свенельдова дружина, собрав и по русскому обычаю предав огню всех сложивших здесь свою голову воев, понуро уходит в сторону дальнего леса, откуда несколькими днями ранее она столь лихо неслась под стены Искоростеня.

Разумеется, никто по ту сторону стены не торопился довериться киевской княгине. Однако со стены на канатах было спущено небольшое посольство. Перед ним Ольга еще раз засвидетельствовала на словах свое миролюбие и попросила указать ей путь к месту погребения ее мужа. Озадаченные кротостью киевской княгини, древляне объяснили ее себе унылостью безутешной вдовы, высказали сожаление свое по поводу случившегося, сказали, что, хоть Игорь и поступил по-волчьи, все же общим решением заключили не лишать его благости последнего чина.

Изменничество и вероломство допущенные Игорем, конечно же, помешали древлянам наполнить то погребение поистине княжескими почестями. Жалкий вид крохотного холмика (находившегося в версте от города) к которому привели Ольгу, вышиб из ее глаз неподдельные слезы. Не горькой участи мужа, понятно, посвящались они, но тому небрежению, которое вновь, точно только что заточенный хазарский сабельный клинок, полоснуло по ее княжескому достоинству. Ни слова о том не сказала Ольга. Достав из-под высокой бобровой шапки с красным шелковым верхом маленький платочек, обведенный золотой бахромою, и утерев им свое весноватое лицо, она подозвала бесперечь вертевшегося вокруг нее барда Иггивлада и велела, чтоб он передал ее людям указ готовить все необходимое для обряда.