Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Ольгина компания, которую составляла ее ближайшая родня, самые выдающиеся витязи дружины, русские послы и торговцы, постоянно проживавшие в Константинополе, держала путь в одно из великолепных зданий Большого дворца, где ее ожидала встреча с василевсом Ромейской державы, с тем чтобы затем они вместе прошествовали в церковь для свершения ритуала приобщения русской княгини к круговой поруке одного из самых обширных и влиятельных сообществ, нашедшего остроумный способ выдавливания в свою пользу из людей ближних и людей весьма отдаленных чудесной эссенции – человеческой энергии – способной умножать удовольствия плотской жизни. Многочисленные греки сопровождали русскую процессию. Ряды стражи по мере приближения к палатам все множились, где-то за ними спрятанные музыканты перебирали струны кифар, звенели кимвалами, юные евнухи выводили неземными голосами вокальные аккламации… Эти свидетельства безнадежной зависимости тутошнего сознания от материальных образов мира не могли не радовать Ольгу: вся эта многокрасочная и по сути своей пустая круговерть представлялась ей гигантским капканом, непреодолимым омутом, способным затягивать в себя все новых и новых людей, города, страны, совершенным оружием, единственно пригодным для осуществления ею выстроенных предначертаний.

По уплотнению толпы и удорожанию нарядов Ольга безошибочно определяла, что уже совсем скоро ее глазам предстанет тот, с кем она должна соединить свою судьбу любой ценой во имя эпохального триумфа. Что ж, она по праву чувствовала себя справной невестой. Ведь такое приданое разве имел еще кто? Выяснилось, правда, что августа Елена все еще коптила небо, но это обстоятельство для каждого, кто хоть что-то знал о жизни этого сообщества, представлялось столь несущественным, что подолгу задумываться о том никак не стоило. Тын из разномастных фигур все застил Ольге обзор, так, что она и не заметила, как всеобъемлющее движение, подчинившее себе сотни людей, внесло ее под высокие своды, красот которых не позволяла разглядеть все нараставшая торжественная суета.

Палата Магнавра, где и была назначена встреча, помимо вездесущего здесь золота была полна каких-то безумных игрушек. Два огромных льва из золоченой бронзы (похожие на оригинал, как свинья на коня) потешно разевали бронзовые свои пасти, и при этом из их утроб вылетало какое-то странное скрипение, видимо, должное обозначать львиный рык. Над ними помещались бронзовые птицы, в металлическое оперение которых были добавлены ограненные самоцветы. Птицы тоже открывали клювы и тоже издавали непонятные звуки более высокого тона, при этом приподымались их крылья и шевелились высокие хохолки на головах. Кто-то за Ольгиной спиной умиленно ахал и восхищенно вскрикивал, но ей было не до этих глупых безделок, она жадно искала…

Появление императора в палате предупредило особенно торжественное лязганье кимвалов и пугающе внезапно грянувший в сотню глоток гимн-аккламация, – свитый из густых голосов и голосов звонких, он ударился о высокие своды и тотчас переливчатым гудением пронизал задрожавший воздух.

Славим сегодня царя мы из всех высочайшего -

Светоч, хранителя мудрости, знаний божественных,

Чье боголюбие чтят племена отдаленные

И умоляют открыть им дорогу всесветлую

К трону Христа – Всецаря, к золотому свечению…

Как ни обставляла греческая хитрость выразителя господствовавшей идеи крикливыми любодействеными побрякушками, женский глаз Ольги без труда отбрасывал эту липкую сверкающую шелуху, с тем, чтобы разглядеть интересовавшую ее сердцевину. И она отчетливо различала под заслоном золотого сияния худосочного жалкого человека; нездоровая белизна лица его и слабые пальцы ненароком выдавали, что под прикрытием яркого кокона прячется немощное тело, разрушенное хмельным питьем и порожденными тем хворями. (Несколько раз Ольге приходилось видеть людей, позволявших себе прикладываться к ритуальному питию чуть ли не каждый день, но на Руси они были столь презираемы, что жизнь у них обыкновенно складывалась короткая). Это был Константин – объявляемый собравшимися здесь людьми василевсом Ромейской державы. Пожалуй, даже постылый Игорь в сопоставлении с ним показался бы всякой женщине перлом создания, но это, сгорбившееся под тяжестью нацепленного на него злата, существо являлось залогом ее, Ольгиных, свершений, и потому не все ли равно какой этот залог обладал наружностью. Главное – рядом с ним не было августы Елены, и это показалось княгине хорошим знаком.

– Радуйся царь! – выдохнула из себя Ольга, лишь только утихли громы велеречивого гимна,

выдохнула с таким чувством, что чудо, как из нее при этом вместе со словами не вылетела и самая душа.

– И ты радуйся, княгиня, – сдержанно отвечал на ее приветствие Константин. – Так много приходилось слыхивать о мудрой среди разумных и разумной среди мудрейших, чьи прекрасные женские руки умеют крепко держать кормило Русского царства, и прокладывать путь своему…

Ольга поняла, что здесь ее воспринимают ели и не полной дурой, то уж во всяком случае бабой обычной, туповатой, падкой до разукрашенного обмана. На то она ответила самой себе тайной улыбкой, а на лице поторопилась изобразить удовольствие.

– … и вот эта разумнейшая из правительниц, – продолжал растабарывать Константин, – чувствуя нежной душой своей потребность обретения духовного отца, искала благодать Всецаря, произошедшего из левитского колена Иуды. Ибо видела каждый день совершаемые им чудеса: как его святой силою слепые становятся зрячими, прокаженные – очищенными, расслабленные – богатырями и даже мертвые единым его словом способны вновь восстать к жизни. Не даром же Давид славил его благодать: «Благодать излилась из уст твоих, посему благословил тебя Бог навеки…»

Как бы млея от удовольствия, доставляемого воспоминанием о чудесных строках еврейской книги, Константин даже прикрыл веки и все длил бесконечную цитату, так что облеплявшие его патрикии и всякие новелиссимы³³⁹¹, переглянувшись, принялись тихонько подвывать.

– Нет Бога милостивее! Ведь даже, человек совершивший за свою жизнь грехов больше, чем песчинок в Ливийской пустыне, но воспринявший купель божественного крещения, будет омыт от всех прегрешений. Зная это, наша дражайшая гостья, царица могучих росов, решила ступить на путь святости…

Ольга уже едва удерживалась от смеха. Все, что сейчас вливалось в ее уши, было похоже на то, как если бы дурак, неученый скоморох взялся бы перекривлять недоступную его темному неуспокоенному уму речь волхва. Так криворукий бездельник кичится перед искусником своим невежеством: «Ну и что! Я тоже так могу. Раз-два и готово!» Вот даже очищение, на достижение которой русские мудрецы считали необходимым положить десятилетия подвижничества, со слов этого пустобреха, оказывается, способно было заполучить одним мимолетным обрядом. Все это напоминало лавку, торгующую благочестивыми понятиями. Но Ольга вполне отдавала себе отчет, что в лавку она и пришла, и задача ее здесь была не изобличать шельмовство торгаша, но самой, приложив старания, перехитрить плута. Оттого слова оставались словами, и только между ними княгиня стремилась выделить истинные движения души говорящего. И ей казалось, что она различает кое-какие намеки, скользкие недоговоренности, будучи почти убежденной, что торг состоялся прежде, и некий невещественный договор давно уже подписан к удовольствию обеих сторон.

– … и где же, как не в благословенном городе Константина, было ей найти свою Силоамскую купель, чтобы смыть все скверны божественным крещением, сменить смерть на жизнь а грех на святость…

Что ж, не было ничего удивительного, что после таких-то слов русской княгине было предложено незамедлительно проследовать в одну из церквей для того, чтобы там поскорее обрести святость. Яркая шумливая толпа под возобновившееся бряцание струн, под экстатические трели евнухов повалила на двор. Ольга шла бок о бок с василевсом, и большую испытывала гордость за то, что смогла довести себя до сего момента, и досадовала, что пока ей предстоит не тот обряд, который перед лицом толпы объединит их судьбы, а в истинной сущности своей опустит к ее ногам лестницу, ведущую к золотому небу.

Ольгу несколько изобидело, что крестить ее привели не в тот, огромный, как гора, пресловутый храм, носивший имя Премудрости, а в небольшую церквушку, жизнь которой была столь же недоступна ромейскому народу, как и все, что происходило здесь, за семью заслонами, ограждавшими от плебейского любопытства упоительные владения Большого дворца. Но тут же в этом обстоятельстве ее изворотливое желание исхитрилось отыскать подходящий толк: конечно, зачем перед народом, соединенным определенными правилами, оглашать недавнюю непричастность к ним их будущей августы; пусть думают, что она всегда была прикосновенна к их законам.

Все, что обступало Ольгино самосознание гудело и колыхалось, и влекло куда-то. Много времени не прошло и «куда-то» определилось как очередное свидетельство неуемности тутошней похоти. Низ внутренних стен церкви был выложен многоцветными мраморами, а верх – мозаиками. Толстые яшмовые и порфировые колонны, капители которых были украшены тончайшей резьбой, подпирали широкий купол. Лучи света, проникающие сквозь прорезанные у его основания оконца и отраженные от неровных золотых кубиков мозаики, создавали ощущение некоего зыбкого мерцающего пространства над головой. В отблесках множества свечей и лампад насмешливо подмаргивали блики на бронзовых лампадофорах, крестах, плакетках, алтарных дверях с тонким вытравленным рисунком и богатых окладах икон. И вся эта рукотворная пышность, на самом деле символизировавшая одну только алчность неразвитого рассудка, тщилась превзойти очарованием созданный Богом мир, от которого собравшийся здесь люд отделяли всего-то цветные каменные стены.

Как и в Киеве прежде звучала молитва, только читал ее теперь сам патриарх Феофилакт – брат августы Елены, прикончить которого все никак не удавалось новым хозяевам Романии по причине косности обширных сил, уже вложивших в него свои деньги. Он был так же худ и бледен, как и василевс, но в его носастой физике было больше жизни и сластолюбия. Хоть прежний Ольгин наставник – Григорий присутствовал здесь же в числе ее свиты, Феофилакт (возможно, для надежности?) сызнова проделывал все те же действия, отличавшиеся от уже знакомых княгине разве что некоторой высокомерной небрежностью.

– Кому вы отдаете себя в рабы для послушания, того вы и рабы, кому повинуетесь, – читал патриарх из толстой книги с драгоценной покрышкой, деланно растягивая гласные, – или рабы греха и смерти, или послушания и праведности?

И вновь, как тогда в деревянной церквушке на Подоле, эта мысль показалась Ольге упрощенным перепевом некогда слышанных ею слов волхва, говоривших, что именно разум является причиной несвободы или освобождения человеческой души, и что стремящемуся к освобождению следует уберегать разум от привязанности к предметам восприятия. Но о каком подобном избавлении можно было думать, находясь внутри этого золотого ларца?!

– Как евреи питались каждый день манной небесной, так и мы… – слышала Ольга.

– Евреям было сказано не пытаться собирать в один день манну небесную…

– Как евреи пили также из потока, который шел из разрушенной скалы, так точно и мы…

«Почему они так хотят сходствовать с евреями? – невольно задумывалась Ольга. – Им никогда не удастся стать большими евреями, чем сами евреи. За каким лешим им чужие задачи, чужие пути? А мне на кой прах? Ведь все это со мной происходит…»

– Мы, подобно евреям, проходящим через море…

«!!!»

Здесь же Ольге было дано новое имя – Елена. «Елена?» И тут же княгиня усмотрела в том многозначительный символ. Конечно, она должна заменить Елену, ее предназначение – стать новой Еленой для этой земли.

Все свершалось удивительно долго, мучительно долго. Уже в голове мутилось от кружения сонмища вездесущих мерцающих бликов, от приторного запаха курений, заунывных бормотаний и тяжких испарений множества людей, набившихся в эту золотую избу. Однако стоически преодолевая головную боль и приступы тошноты Ольга с хищностью ловила редкие взгляды Константина, как и прежде наделяя их особенными, ей одной понятными истолкованиями, и только неиссякающая сила желания давала ей возможность преодолевать тяготу обстоятельств.

Возвращение во дворец вылилось в церемонию еще более удручающую своей длительностью и однообразием, чем все, что уже было явлено до того. Опять песни кастратов, опять нескончаемые выспренние речи теперь уже не только первых лиц, но целой стаи каких-то вовсе посторонних людей…

Тем не менее и это удалось пережить. Засим должен был последовать торжественный обед. И хотя Ольга давно уже была голодна, как волчица, голод иной природы терзал ее куда больше. Но тут какие-то люди из свиты императора приблизились к ней и объявили, что василевс перед застольем желает провести гостью по Дворцу и говорить с ней с глазу на глаз. Дух занялся в княгине: чудовищный жар охватил ее горло, сжег грудь, тонкие огненные нити прошили все ее члены.

– Да-а… – подняла подбородок княгиня. – Передайте, что я готова принять его милость.

Выяснилось: «с глазу на глаз» означало лишь то, что неизбывные наперсники царя теперь не дышали прямо в затылок, но шли следом, отступив на десяток шагов. Не слишком полагаясь на свои познания в греческом Ольга, разумеется, прихватила с собой толмача, чтобы в наиболее ответственные моменты бесед никакая нечаянность не могла перекосить их суть. Предстоящий разговор виделся ей именно таким, нельзя было допустить, чтобы от нее ускользнул смысл даже полуслова, но вместе с тем присутствие подле постороннего лица в значительной степени умоляло свободу ее словоизлияний.

– Эту ротонду против моего дворца поставили совсем недавно, – ленивым жестом Константин простер вперед руку. – Для нее привезли колонны из одного святилища идолопоклонников возле Рима, Но их создавали люди дикие, не знавшие Христова благословения. Колонны те были белые и такие простые, что никакой радости взгляду не доставляли. Пришлось бросить их и соорудить новые.

Новые колонны были яркие пестрые, по желтому и красному полю там и здесь пробегали жилки других цветов – тоненькие, как паутинки, то подобные шнурам и ветвям. Они пересекались, свивались – белые на красном, красные на белом, золотистые на черном, черные на золотисто-желтом, – растворяясь друг в друге. В окружении тех колон помещалась огромная чаша из желтоватого камня с причудливым узором светло– и темно-зеленых пятен, наполненная водой. А на торчащей с краю водопроводящей трубке восседал серебряный орел, удерживающий в когтях золотую змею.

Ольга, конечно, похвалила это свидетельство заботы греческого царя о нуждах своего отечества, но интересовало ее совсем другое.

– Чудесно все, что я вижу здесь… – заговорила она по-русски, напряженно косясь на шествовавшего подле молодого толмача, тут же повторившего ее слова по-гречески. – Но сдается мне, такие ли еще дива могли бы возникать на земле, когда бы Романия и великая Русь не просто записали на хартию свои пожелания жить во взаимной любви, но возвестили бы перед всем миром свою волю вовсе никогда не разлучаться.

Константин повернул к Ольге свой горбоносый лик, и какая-то странная улыбка едва приметно трепыхнулась на его бледных губах.

– Не могу и высказать, великая княгиня, как приятны слуху моему эти твои слова. Только чудом твоего восшествия в обновленную жизнь могу я объяснить то счастье, которое ты доставляешь мне, произнося их.

Что ж в таком ответе было довольно оснований для того, чтобы разглядеть в нем некий посул, будь он написан либо кем-то пересказан. Но сейчас произносивший их человек был перед Ольгой, и она имела возможность воспользоваться подсказкой интонаций голоса и движений лица своего собеседника, в каковых как правило и содержится истинность намерений человека. Но в том-то и дело, что выражение голубых глаз Константина казалось ей весьма отстраненным, а голос слишком уж холодным для того, чтобы за привычными звуками можно было углядеть заинтересованность вопросом, равную Ольгиной, а вместе с тем и готовность к немедленным и решающим действиям.

– Только ведь для такого союза и ручательства нужны особенные, – вновь закидывала хитрое словечко Ольга, жадно всматриваясь в дохлое лицо Константина, дабы не упустить самого малого отсвета мысли, отразившегося на нем. – Мне казалось, в тех грамотках, что привозили мне от тебя, ты и сам о чем-то таком соображал.

Сизоватые мешки под глазами ромейского царя собрались в тоненькие продольные складки, припухлые веки опустились ниже, так, словно, его уязвила внезапная боль.

– Все в этом мире поддерживается, сохраняется одной только добротой да еще великой любовью. Именно узы неизреченной любви следует признать самыми прочными. Но Бог ангелов и людей говорит, что он будет Богом тех, кто просветится благодатью. Теперь ты знаешь, что такое благодать. Это Евангелие и крещение. Ты вовремя, величайшая из княгинь, повела свою душевную ладью к божественной пристани благочестия. С помощью божественного писания ты избежишь любых невзгод, которыми подчас испытывает крепость нашей веры Господь. В самые тяжелые минуты теперь ты можешь раскрыть священную книгу и с помощью божественных слов потопить дьявола со всей его черной ратью. Я всегда буду молиться за тебя. Нет в мире другой силы, кроме Христовой любви, которая смогла бы так крепко соединить нас, которая дала бы и твоему и моему народу такие ручательства верности и…

Ольга не отрывала от него только что синих, да вдруг потемневших глаз. Нет, не то, чтобы он валял дурака… Но не было в его словах и той страстной одержимости, которая присуща всякой значительной увлеченности. Он просто произносил давно заученные сентенции, дробя их и вновь соединяя в чуть измененных словесных узорах. С той же степенью убежденности, видать, он уверял царей иных стран (как о том слышала Ольга), просивших или требовавших открыть им тайну жидкого огня, что оружие это было передано Романии через ангела самим Богом с условием, что никакой народ не получит того огня и не будет обучен секрету его приготовления. И тут ужасная мысль, точно тем самым жидким огнем окатила ее: а способен ли вообще этот человек что-то решать? От него ли приходили те вести, а если и так, – сам ли он измышлял то, что в них содержалось?

– …мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу с благоговением и страхом… А вот там я строю дворец своему сыну, Роману. Он будет благолепиее моего собственного.

И какая-то глумливая тревога закралась в сердце княгини.

Впрочем прогулка длилась недолго. Вновь Константина окружила его свита, а Ольгу – своя. Русскому посольству было предложено в обществе каких-то пестрых особ, в сопровождении кифаристов и песельников еще насладиться красотами здешних вертоградов с тем, чтобы император мог приготовиться к очередному торжеству – большому обеду, для которого будет отдана храмина Юстинианова.

Ольга давно уже устала от всей этой лезшей отовсюду в глаза сверкающей мишуры, все менее воспринимавшейся ею, как свидетельство обосновавшейся здесь мощи, все более обнаруживавшей заурядность, слишком низкий подъем деятельной мыли и отсутствие молодого стремления к захвату новых жизненных рубежей. (Да разве может сознание, нагруженное всем этим барахлом, осуществлять какие-то стремительные движения, когда его хозяину едва хватает сил, чтобы не утратить накопленного?) Оттого новая храмина, в которой все также было наполнено фаворским³⁴⁰¹ цветом, уже неспособна была удивить. Здесь Ольгу поджидала нечаянность иного рода.

Русскую княгиню с ее людьми ввели в палату уже полную народа. Пестро одетые люди, молодые и старые (но больше старые), накрашенные женщины сидели за расставленными по всему залу многочисленными столами по несколько человек за каждым. Было шумно и душно от смешавшихся в воздухе тысячи благовоний. При появлении в храмине Ольги многие лица на какое-то время поворотились в ее сторону, и на каждом было запечатлено любопытство человека впервые увидавшего струфокамила³⁴¹².

– Ты посмотри, что это она на себя надела! – весело зашептала дочь Константина Агафа сидящей подле нее Евдоксие, бывшей жене Мариана Аргира, одного из исполнителей заговора против Романа Лакапина, которого после успешного завершения дела и помогла умертвить, как свидетеля, за что была возвышена новым василевсом – выдана замуж за магистра Николая. – Похоже, эту ризу она получила от своей прапрабабушки.

И горбоносая, как отец, Агафа, отведя взгляд от незадачливой щеголихи, передернула бровями и негромко рассмеялась, обнажив меж накрашенными пухлыми губами мелкие желтоватые зубы.

Ольга очень тщательно готовилась к этому своему походу, но несмотря на все усилия, ей все-тки не удалось вызнать всего. Ткань для того наряда, в который она сейчас была облачена, специально прошлой осенью привезли из Царьграда. Но не могла знать Ольга, что вот уже почти год между обитательницами Большого дворца было признано, что завиток узора должен быть направлен в противоположную сторону, что вытканная отделка многоузорчатого шелка только на одну четверть может состоять из серебряных нитей, все остальное должно быть золото… Да и нашитые на башмаки разномастные камни давно уж, кто мог, сменил на золотые бляшки и снискавшие последнее время особенную любовь у охотников обращать на себя внимание кроваво-красные капельки лала³⁴²³.

Не успела Ольга еще толком оглядеться, как в противоположной стороне зала опять же под торжественное бряцание кимвалов и пронзительные звуки каких-то дудок растворились серебряные врата, и в храмину вступил император... со своей императрицей. Все сидевшие за столами тотчас повскакали со своих мест, попадали ниц (помня о том, с какой целью она сюда явилась, Ольга нашла в себе мужество не последовать их примеру), затем с позволения василевса вновь поднявшись на ноги, принялись выкрикивать какую-то здравицу (причем удивительно слаженно), и покуда царственная чета не прошла к серебряному столу, установленному на некотором возвышении, и пока не устроилась в тронных креслах подле него, толпа так и продолжала стоять, одушевленно славя своего василевса. Но вот когда эта церемони окончилась, и все вновь заняли свои места за столами…

Оказалось, что стоящими осталась одна только Ольга да еще несколько самых значительных лиц из ее свиты, допущенных в этот зал (прочие для торжественного обеда были препровождены в другие, более скромные комнаты), не считая прислужников, плясунов и каких-то ничтожных лиц, жавшихся по углам. Ольга стояла как столб едва ли не посередине зала, глядя на вроде бы занятых каким-то разговором Константина и Елену, щеками, затылком, поясницей ощущая въедливое зубоскальство немилосердной толпы. Ей казалось, она должна сгореть от этого позора. Простояв со своими лодьями в Суде едва ли не целый день, прежде чем ее впустили в город, она уже должна была бы понять, что может ожидать ее здесь. И вот вновь, теперь уже куда более жестко, ей указывали на то, какую, собственно, поживу она может здесь отыскать. Ольга продолжала стоять, напрасно ловя глазами случайный взгляд Константина, и ей казалось, что все это стадо не взрывается безудержным хохотом только для того, чтобы, оттягивая момент удовольствия, довести его до наивысшего предела. Боль бесчестья родила в княгине волну столь сокрушительной злобы, что, будь хоть какое-то сиденье, она тут же, рискуя вломиться в скандал, уселась бы на него, не дожидаясь пробуждения задремавшей внимательности хозяев, но в том то и дело, что рядом не было ни одного свободного места. Долго ли продолжалось это мучительство? Ольге казалось – бесконечно. Но вот августа как бы невзначай разглядела стоящую столбом гостью и, обратив к ней свое круглое пухлое лицо, от которого далеко вперед выступал длинный нос, возговорила нескрываемо искусственным голосом:

– А что же это наша дорогая княгиня все стоит? Ведь обед уже начался.

Гулявший по храмине ропот стих. Замолчала и музыка.

– Да вот стою я в знак глубокого почтения к супруге великого царя! – влив в слова достаточное количество яда, отвечала княгиня по-гречески.

– О! – очень мило улыбнувшись сильно подкрасненными губами, украшенными коротенькими темными усиками, воскликнула Елена. – Так пройди же, княгиня и займи свое место за… за вот тем столиком среди самых величественных жен Ромейской державы, достойных твоего общества.

Итак, к царскому столу русскую княгиню не допустили, а поместили рядом с какими-то вертлявыми бабами, нагло таращившимися на нее своими бесстыжими нарисованными глазами. Празднество, поводом к которому, вроде, послужил приезд русской княгини, развивалось по своим законам, – византийская знать жевала, плясуны плясали, музыканты музицировали, – и, казалось, никому уж больше не было никакого дела до Ольги. (Потом она никак не могла припомнить, чем же там угощали ее). Когда же этот самый незадачливый обед в ее жизни стал подходить к концу, возле царского столика поставили какую-то бронзовую табуретку, и Константин под зверские улыбки Елены жестом пригласил княгиню приблизиться к их столу. Стараясь удержать последние ошметки растоптанного достоинства, Ольга не торопясь покинула отведенное ей место и, сколь возможно широко развернув плечи, стараясь дышать ровно и незаметно, поднялась на возвышение к императорской чете.

– А теперь мы хотели бы, – возгласил Константин, – пожаловать наших гостей из далекой северной страны в знак утвержденной между нами вечной дружбы и любви… пожаловать каждого из наших гостей, соразмерно их величию, различными подарениями.

Толпа вновь затянула здравицу, а на помосте появился некто с золотой тарелкой в руках. Зычным голосом он выкрикнул:

– Умножая блеск празднества щедрейшими благодеяниями василевс Романии дарствует великой царице Ольге золотую тарелку, украшенную драгоценнейшими каменьями, с запечатленным на ней всесвятым ликом Христа, и вдобавок пятьсот милиарисий³⁴³¹!

Толпа, как ей и полагалось, загудела от восторга.

Ольга приготовилась слушать, какие же подарки еще приуготовил для нее Константин, но услышала другое:

– Племяннику росской царицы – тридцать милиарисий! Каждому послу росскому по двенадцать милиарисий!...

« Как?! И это все?!! Пятьсот серебряных монет и золотая тарелка? И все?! Нет, не может быть, чтобы такими подарками… такими подачками он хотел уж вовсе уничтожить меня… Нет. Нужно подождать. Нет. Это всего лишь начало… Все еще впереди». Так судорожно раскидывала умом Ольга, вовсе обескураженная новой сногсшибательной оказией. Дар принесенный Константину Ольгой, – рабы, меха, специально для этого случая закупленные драгоценные камни и жемчуга, – достоинством своим составлял никак не менее двадцати литр³⁴⁴¹; и вот теперь русской княгине доходчиво поясняли в каком соотношении в дальнейшем будет осуществляться хозяйственный обмен, целью которого назывались «вечная дружба и любовь» между двумя державами.

Уже все было ясно, уже все было понятно, но Ольгино желание продолжало бороться с рассудком. Оно отчаянно, по-женски истерично цеплялось за какие-то ничтожные частности, обещая невозможные истолкования навязанных им значений. И действительно, разве могло то великое деяние, подготавливаемое всею жизнью, закончиться так просто, так пошло?..

Бесконечный обед закончился ночью. В отведенные ей палаты Ольга вернулась полуживая от столь удручающей усталости, каковой ей никогда в жизни испытывать не доводилось. Обе сегодняшние встречи с автократором Романии не принесли ничего. Но Ольга не собиралась сдаваться. Кто знает, откуда черпала она силы, но только до половины и этой ночи она не спала, напряженно обдумывая последовательность своих дальнейших действий.

Наутро княгине сообщили, что она может оставаться во Дворце сколь угодно долго, чтобы наслаждаться даруемыми им усладами, но василевс беспокоится, что, ежели княгиня задержится здесь до холодов, как бы ей не пришлось возвращаться тяжелой и опасной дорогой через владения пачинокитов (ведь мороз скует реку), и потому просит ее в случае чего не стесняясь обращаться к нему за помощью. Из этих слов следовало, что ей пора убираться восвояси. Она-то прибыла в Царьград так поздно (против обыкновения росов посещать здешние места лишь в летние месяцы) с тайным упованием, если и не остаться навсегда, то уж не задумываться ни о каком возвращении до весны. И хотя Ольга из последних сил пыталась убеждать себя, что ее удача того и гляди вынырнет с умилительной внезапностью из вязкой тины ближайших дней, она не могла не видеть: обстоятельства, представлявшиеся ей судьбоносными, просыпаются меж пальцами подобно речному песку. Каждый день она посылала к василевсу прошения о встрече, и всякий раз ей отвечали, что император занят решением тех или иных государственных дел, что ему недужится, что он участвует в службе… А вместо того ей предлагали наведаться в царский зверинец и поглазеть на белого елефана, только в этом году доставленного во дворец, или послушать вспеваков из Папии³⁴⁵², присланных тамошним королем. Но не до песен, не до заморских чудовищ было русской княгине, вновь и вновь она просила Константина о встрече. И наконец на восьмой день от василевса пришло заверение, что завтра будет дан еще один обед в течение которого могут быть уточнены все животрепетные вопросы.

Второй обед, на который пригласили русскую княгиню, был обставлен куда как умереннее первого. Проходил он в триклинии покоев царицы. Убранство этой залы выглядело значительно скромнее, и только чудовищные каменные цветы на серебряных стеблях, торчавшие из порфировых чаш, понаставленных вдоль рябых мраморных стен, неприятно поражали своей драгоценной бездушностью. Приглашенных так же оказалось много меньше.

На этот раз Ольгу усадили за стол рядом с Еленой, ее сыном Романом и еще кое-кем из царской семьи. Константина за столом не было.

– Мне так нравятся русские лисы! – беззаботно молола языком Елена. – Я не раз говорила василевсу: уже ради одних этих лис нам необходимо иметь самую крепкую дружбу с русской княгиней. Это, конечно, шутка. Но когда твои, Ольга, люди привозять в Царьград меха, я прежде требую показать их мне и первой выбираю самое лучшее.

– Я рада, что это так, – покорливо поддерживала беседу княгиня, прямо глядя в набеленное и нарумяненное лицо августы.

– А мне гораздо больше нравится мех… такого белого маленького зверька… – поддержала разговор сидящая рядом средняя дочь Елены Феодора, крепкая дородная баба, едва ли не единственная за этим столом за обе щеки уписывавшая все, что на нем ни появлялось.