Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

– Скажи, как достичь бесконечного мира! – кричал он.

– Где Он, свободный от зла и страха?! – и слезы заструились по щекам.

Едкая пелена заволокла глаза, чудовищная тяжесть налегла на его жалкие плечи, и, валясь на острые ледяные камни, он вопиял то ли голосом, то ли одной только мыслью:

– Ты обманул меня! Обманул! Насмеялся…

Дорога вниз время от времени всплывала в обессиленном сознании Константина мглистыми следами, оставленными уже ненужными предметами и явлениями безучастного внешнего мира: катящиеся вниз камни, неприятное колючее прикосновение к лицу золотошвейной каймы чьего-то рукава, черные крестики грифов в безумной небесной глубине, плавно рисующие большие круги, запах фруктов и водорослей, бережное покачивание моря...

И вот он, укутанный во множество драгоценных шуб и меховых одеял, в заботливом окружении ласковых подушек, помещенный в золотое кресло, таращит глаза на хвостатую звездочку, неощутимо для глаза ползущую в черноте неба.

«Эфесский мудрец считал… считал… Или то был Анаксимандр? Что же он считал?.. – слабо двигалась замерзающая мысль в издержанном мозгу. – Ах, да! Эфесский мудрец считал, что космос через какие-то промежутки времени вынужден возвращаться в мировую судную плавильню, а потом рождаться из огня вновь…»

Все звезды на небе исчезли, только комета неверно мерцала на нем одинокой кровавой слезой.

«Что же там, за смертью?» – неожиданно чуть сильнее ударилось сердце, но тут же вновь охладело. «Гераклит из Эфеса говорил, что людей после смерти то ожидает, на что они не надеются и чего себе не представляют…»

Константин закрыл глаза.

Л

ица у красных девок были истинно красными, рдяными. Их щеки, постоянно круглящиеся от неуемного смеха, в огромном звонком мире белильницы-зимы смотрелись, натурально, снегириными грудками. Разбрасывая на бегу красными, зелеными, лазоревыми сапогами высокие суметы⁴⁴⁵¹, постоянно попадая внутрь искристых облаков поднятой снежной пыли, они бежали, силясь сдерживать распирающий их смех, отчего тот то и дело вырывался из их румяных губ приумноженным. И то! Ведь им только что удалось сбежать от парней, которые вели себя… безобразно, просто возмутительно. А какие бесстыдные, распущенные штуки они себе позволяли! Вот такими упреками засыпали тех вертопрахов беглянки, при том почему-то самозабвенно хохоча. Какую уж там вольность мог бы себе кто позволить на этом морозе да еще и при надзоре сотен заинтересованных глаз! Киев – большой город, но достаточное число его обитателей было, конечно, осведомлено, что один из охальников – жених Цветаны, а родители Чаруши и княжьего отрока Большака (другого прилипалы) уж выслушали своих детей и сговорились между собой в эти Велесовы дни⁴⁴⁶² сыграть им свадьбу. И к Вишне приставал никак не пришлый ухарь.

– Ты видела, Цвета, – уж замедляя шаг, звонким голосом, будто бы серебрящим и без того блистающую явь, высказывала краснощекая Вишня краснощекой же Цветане свое возмущение на дерзкого ухажера, – ведь он же поцеловал меня, ты понимаешь! Ведь поцеловал же прямо при всех! Я прямо не знаю!.. Это же…

Четыре девушки, залитые белоснежным счастьем, торили свой маленький путь в белости неоглядной зимы. Косы, переплетенные пурпурными лентами, пересыпанные снегом, мотались за их спинами, подобные раскосмаченным метелкам. А у Предславы так и вовсе косы распустились и рассыпались по плечам льняной куделью. Налипший снег также скрадывал яркие цвета девичьих шуб – дивных одежд, извлеченных из клетей ради этих праздничных дней, тех одежд, чья ценность составлялась многими предыдущими поколениями.

И вот уж девушки просто брели вдоль черемуховой опушки гая, которая то ли в честь этих волшебных дней, то ли ради девичьей радости решила процвесть, не дожидаясь месяца травня. На изрядном удалении таяла в белом небе городская стена, на зубцах которой будто кто развесил пуховые перины, чтобы прочахли на морозе. Белая с бурыми пестринками пташка снегурка⁴⁴⁷¹, прилетевшая сюда зимовать с далекой полночи, словно играя с красавицами, с громким отрывистым свитом выпархивала едва ли не из-под их цветных сапожек, перелетала все вперед и вперед, пока не примкнула к стайке своих товарок, чтобы вместе с ними умчаться по-своему праздновать отраду этого дня.

Как вдруг… треск сучьев, глухой топот копыт… И прямо из зачарованного белого леса вылетел всадник. Черный конище, рассекая грудью разуборные ветки оснеженных кустов, вздымая копытами трепещущие белые столпы, несся прямо на девок. Сквозь оседающее снежное марево видно было, что на соскочившего с коня человека была наброшена волчья шкура. В восторге ужаса заверещали девки неподдельно безумными голосами – бросились врассыпную. Диво ли! Ведь в эти страшные Велесовы дни не то что девицы, но и молодайки переходили на шепот, лишь только кто-то вспоминал волка. Те, что постарше уверяли, что об эту пору сам сын Небесной Коровы – хозяин черного нижнего мира в волчьем теле выходит посмотреть на белый свет. И хоть на все эти байки молодые девицы смотрели с усмешкой, сейчас каждая из них, позабыв о спесивости, улепетывая во весь дух, судорожно вспоминала имена трех упокоившихся родственников, ведь суеверие предписывало при встрече с волком выкрикнуть эти три имени, дабы зверь не тронул. Но так ли все девушки хотели, чтобы этот волк прошел стороной?

Одним прыжком человек в волчьей шкуре достиг Предславы, схватил ее. И, несмотря на то, что девицей она была хоть и не дебелой, но и отощалой никак не была, сильные руки оторвали ее от земли, бросили поперек коня… Тотчас взлетели в воздух снежные облака, застя уносящегося прочь умыкателя.

Разбежавшиеся Цветана, Чаруша и Вишня замерли кто где, в священном трепете провожая вдвое увеличившимися глазами черную тень, скрывающуюся в противоположном леске. Вот уж они натерпелись страху! И хотя почти сразу каждая из них признала в налетчике Святослава, сила смятенности ничуть тем не умалялась, ибо, хоть и был мохнатый наряд личиной, в подлинности страсти того бесого⁴⁴⁸² волка кто бы мог усомниться. Что же удивительного, что растревоженная зажигательным происшествием молодая женственность вынужденно сосредоточивается на собственном предназначении, требующем известной жертвы?

Девушки стали сходиться. Но потеря одной из подруг унесла все улыбки с их ягодных уст. Сколько-то времени так стояли они, все глядя в ту сторону, куда унес «серый волк» Предславу, точно ждали ее возвращения. Но вот Чаруша отерла расшитой зеленой рукавицей, отороченной бобром, капельки от растаявших снежинок на бровях, и так же, не отводя затуманенный взор от белоснежной дали, неспешно произнесла с плохо скрываемой завистью:

– Мне тоже третьего дня волк снился⁴⁴⁹³, – значит, подружки… и меня Большак вот так вот сгребет в охапку и… и все…

И вдруг обильные слезы полились из ее красивых светлых глаз.

А Святослав тем временем, проскочив лесок, бесперечь закидывавший его с Предславой путь снежным осыпалом⁴⁵⁰⁴, наконец осадил Воронка. Соскочил с коня, бережно опустил на землю Предславу. Она была, воистину, ни жива ни мертва. И не потому, чтобы не было ей желанно это похищение, просто слишком велико было для нее значение этого снежистого дня, слишком много душевных сил спрашивал он с нее.

– Какие щеки! Слушай, у тебя такие смешные щеки! Яблоки просто, – восхищенно зарычал Святослав, обхватив Предславу так, что их лбы соединились.

– Я смешная? – с деланной обидой и таким же ненатуральными попытками вырваться из железных объятий сверкнула исподлобья васильковым взором дивчина.

– Да-а, смешная. Очень.

– Почему?

– Потому что хорошая.

Губы их соединились… Но это было так… прекрасно, что сердечко Предславы никак не могло выдержать удара той незнаемой силы: счастья – не счастья, ужаса – не ужаса, ликования – не ликования, боли – не боли… Хитро вывернувшись из молодецких объятий она бросилась прочь, не разбирая дороги. А Святослав (вот же злодей!) даже и не сразу поторопился за ней, а нарочно дал ей чуть отбежать, и тогда только нарочно неспешно пошел по ее следу. И тем не менее не длиннее пятнадцати сажень оказалось во взрытой их ногами борозде. Настигнув Предславу серый овчар набросился на нее, повалил в снег, – восторженному писку девицы ответил коротким лошадиным хохотом оставленный в одиночестве Воронок.

Вновь лица Святоши и Предславы сблизились так, что для каждого видимые им черты стали расплываться, смешиваться с обступающей снежной белизной, так похожей на свет Белобога. Теперь не было слов. Святослав тихо целовал сладко румянящиеся щеки дивчины, а она невольно улыбалась, думая, как же вдруг песий запах этой волчьей меховины кажется ей почти приятным.

С неба падали редкие приплясывающие хлопья.

Новый год разворачивал свои первые дни, страша неведомщиной грядущего, потрясая непреложностью Закона: чтобы родился Коляда⁴⁵¹¹, необходимо было умереть старому солнцу. И все-то на этой земле так:, хоть и страшна смерть, да только она, Морена, вдохновляет всякое начало. Но какое начатие бывает тихим, мирным, безмятежным?! Нет, право на жизнь высекается в борении противоположного: мороза и пламени, тьмы и света, старого и молодого, Чернобога и Белобога… Оттого-то в начале новолетья и творится такая кутерьма, что только держись. Простыши, если и не доверялись вчистую ими же измысленным сказкам, все же очен-но любили поболтать о том, что навии, лихоманки и прочие насельники подземельного мира выбираются в эти дни на поверхность, воруют звезды, до смерти задаивают коров и подстраивают самые вредоносные шкоды; мертвецы нередко приходят вечерять в прежние свои дома, и, если им забывают выставить угощение, запросто могут сделать так, чтобы баба родила уродище, а то и вовсе превратить ее в бесплоду, а то даже наслать на двор Коровью смерть. И странное дело: хоть большинство людей посмеивались над теми россказнями, все же как бы в шутку чертили углем над дверями русские солнечные кресты, выжигали кресты дома на притолоках, кропили все самое ценное водой, еще на Купалу принесенной из святого источника, выходили среди ночи трясти яблони и вишни, ведь Карачун⁴⁵²² мог погубить их смертельным сном, а кроме того в эту пору на всякий случай, чтобы не отягощать злорадением и без того смутное время, даже самые завзятые недруги быстренько прекращали все тяжбы и раздоры, готовили друг другу извинительные подарения, многие даже отпускали на волю захваченных на полях брани и подчиненных рабству иноплеменников… и все во избежание несчетных несчастий, якобы сопутствующих установлению нового времени. Так что, с тех пор, как волхвы стали обходить по Коляде⁴⁵³³ вверенные им Родом белоликие города и селения, распевая хвалы русскому Богу, уже многое успело произойти…

Целоваться на снегу да при морозе долго не станешь, – и вот Святослав уж вез свою нареченную в Киев. Теперь он усадил ее на Воронка перед собой боком, так что Предславе, чтобы удержаться на лошади, пришлось обхватить молодца руками, при том ее красивая головка в высокой шапке то и дело на подскоках невольно прижималась к его груди, и личико окуналось в космы запашистой волчьей шерсти. Зато такое положение позволяло деве не встречаться глазами со встречными и поперечными, при виде князя, везущего невесту, останавливавшимися с раззявленными ртами, а то и бегущими следом с шумными привечаниями. Предслава прятала глаза, потому что было в этом внимании что-то такое нескромное, отчего становилось стыдно.

– Святоша, а, Святоша, – наконец после очередного привета взмолилась Предслава, – давай не будем сейчас в город ехать. Потом… Давай сейчас к кому-нибудь… Да хоть и вуя⁴⁵⁴¹ можно навестить. Он на Подоле живет.

– Ну что же, – счастливо пробубнил ей в лоб, при том касаясь губами русых бровей, Святослав, – много родни – мало беды.

Если Предслава надеялась завернуть в посад, чтобы укрыться от докучливого постороннего любопытства, то не здесь было искать затишья. По всему Подолу новогодняя русалия гудела, как порожистый Днепр, только что проломивший лед, расцветала радужными платками и шапками, будто луг в Ярилин день, двигалась, текла, кипела, подобно бьющейся на ветру расписной осенней листве. Вон пляшут, кувыркаются, выкрикивая то писклявыми, то потешно грубыми голосами какие-то припевки ряженые зверями русальцы. Там веселые ватаги детворы носятся, забрасывают друг друга снегом, и в слитном гаме тонут и смех, и непременные при всяком веселье слезы. А здесь на утоптанном и уже не раз окропленном кровью снегу выстроились в два ряда друг против друга кулачники…

Коляда, ой, Коляда!

Завидев этих, последних, сталевые очи Святослава так и засверкали, словно солнечный луч ударился о нагой клинок. Он едва ли и о невесте не позабыл, лишь только они спешились. Точно магнит камень потянуло к себе князя напряжение животворящей борьбы, выявляющее ничем неодолимое желание быть. Постягивавшие с себя рубахи бойцы, но все-таки набросившие тулупы либо нагольные шубы на раскрасневшиеся, пышущие от неслабого мороза и здоровья тела, кто – прижав щеку к плечу, кто – закусив шапку, чтобы зубами не рисковать, набычившись, двинулись, не размыкая двух десятков плеч (с каждой стороны), навстречу друг другу. Посыпались звучные удары огромных кулаков, и, если бы соперники не уворачивались от них с тем же усердием, с каким шли на приступ, то, казалось бы, ни одному из них невозможно было бы выйти живым из этой сшибки. Хоть и не впервой было видеть Предславе такое вот побоище, а все-таки и в этот раз напугало оно ее: было не просто жутко, а душа в пятки уходила от близости к этому раскаленному размету мужской воли. А Святослав в ту же минуту, наблюдая для него еще более неновое зрелище, зажигался сердцем при одном только воспоминании о том ощущении братского ратного единении, которое возможно испытать единственно в боевом вдохновении. Как всегда мир заявлял о себе, что, мол, возможен он только в противоборстве. И этот простой секрет (в виде жертвы кулачного ритуала), как можно было наблюдать, по-своему был доступен не только княжескому сознанию, но и соображениям детей Велеса – рогатого землевладыки, спокон веку уступающему свое мужское творческое начало женскому предметному пониманию сущего.

– На счастье, на здоровье, на новое лето! – грянули рядом с молодой парой прямо-таки нечеловеческие, очень смешные голоса, и откуда-то сбоку в лица Святославу и Предславе полетели пшеничные, ржаные, овсяные зерна.

Веселые те голоса принадлежали удивительным существам. Всего их было семеро. Тот, что находился посередине, самый вертлявый, напялил на себя вывернутый наизнанку тулуп. Ноги его были вдеты в рукава другого тулупа, на голову нахлобучена косматая шапка с длинными настоящими турьими рогами, на лице рыжая кожаная харя. На лицах прочих русальцев тоже были кожаные маски, в которых по цвету, форме, по обрамляющему их меху или перьям без труда можно было угадать образы медведя, волка, лисы, журавля и барана. На седьмом русальце, который, конечно, и был их предводителем – ватафином, личина была лубяная с лиловым бураком вместо носа, с длиннущей пеньковой бородой. В руках ватафин держал небольшие гусли, хотя и представлялось странным, как он собирался играть на них при таком-то морозе. Прочие ряженые также были оснащены всякой музыкой: у двоих сопели, у двоих дудки, у Журавля гудок, у рогача бубен. При том у каждого за нарядным поясом торчали деревянные жезлы с бородатыми, а то и рогатыми головами. В известной степени это странное общество смотрелось шуточным подражанием шествиям волхвов, которые в это же время также с жезлами и нередко в личинах, проходя стороной, обводили молитвой кипучее многолюдство бесшабашных гуляний, отгоняя происки навий, вымаливая у многоликого Бога благоденствия для своего народа. Однако для незатейливого большинства этого самого народа слишком невразумительным представлялся образ действий духовЕдцев и оно невольно силилось обезьянством, минуя годы духовного труда, протиснуться к чему-то непостижимому, но маняще светлому.

Обступили ряженые князя с его зазнобой, принялись хороводничать.

Коляда, ой, коляда!

Он ходил, он гулял

По крутым по горам,

По святым вечерам.

Коляда, ой, Коляда!

Как посередь Киева

Ходит Свет Святослав.

Ой, сударь хорош!

Словно месяц пригож!

А с ним рядом идет

Точно солнышко,

Ой, подруга его –

Свет Предславушка.

Коляда, ой, Коляда!

Ты услышь нас,

Макошь матушка,

Со своим мохнатым хозяином,

Ты пошли Святославу сударю,

Ты подай Предславе сударушке

И жито – пшеницу,

И всякую пашницу.

Коляда, ой, Коляда!

С праздником,

Люди русские!

И тут закрякали дудки, засвиристели сопели, запищал гудок. Заскакали русальцы, запрыгали, стали такие кренделя ногами выделывать, что не то, что Предслава, но и сам Святослав хохотать принялся. Уж бежали со всех сторон девки, парни, и старшие тоже поспешали к разгоравшемуся новому средоточию праздничного веселья. Кто над ужимками ряженых гоготал, кто сам в пляс пускался, да так, чтобы посмехотворнее выходило. Не удержался ватафин в лубяной маске с пеньковой бородой, сорвал с десной рукавицу, ударил по гусельным струнам, – тут и снег, что только что просто летел, закружил будто. Прибежал даже долгогривый поп из церкви, в которой отщепенцы распятому еврею поклонялись.

– Что это, душехищник, тебя принесло? – кричат ему весело. – Ты в свою молельню беги, пусть тебя там жиды нечестивые идолами мазаными распотешат.

А волосатый только рукой машет, и туда же – в пляс.

Ярится веселье. И каждый плясун, всякий попрыгун как бы невзначай норовит в сумет плюхнуться, да при том, упадая, еще за кого-нибудь ухватиться, чтобы, значит, не одному по снегу кататься. Ох, видать, неспроста ослабли ноги у Даждьбожьих внуков и внучек! Не в русском обычае было в обыденной жизни хмельным баловаться, а только на большом празднике, на братчине, на событии даже волхвы подымали медовую Святовитову чашу, а уж что до тех, кто по жизни чувством ведом, те при случае норовили не одну чашу поднять, да и не две, а, случалось, столько вливали в себя простого вина или греческого, даже не разведя его водой, что уж очень начинали смахивать на выродков. Но, ежели в какой другой день за поругание в себе божественного образа можно было домой и оплеванному придти, то в праздники много чего прощалось.

– Эй, Яра-Тура зовите! – выкрикивал кто-то из раззадоренной толпы.

– Да какой Яр-Тур! – с другой стороны кричали в ответ. – Турицы⁴⁵⁵¹ еще когда! Через три дня еще!

– Ну и что! Зовите гнедого Тура!

Что за шум поднялся! Больше всех шумели нарядные девки, показывая, они, дескать, особенно против эдакой затеи, но по охватившей их игривой взволнованности можно было судить, что это как раз то, чего они больше всего ждали.

Парень в рогатой шапке, наряженный в два вывернутых тулупа, тут как тут вскочил в как-то сам собой образовавшийся круг. В середку стали выталкивать молодых девок, и те как бы нехотя выбирались из толпы и в лад с разнежившимся гудком, в согласии с разомлевшими сопелями, чуть склонив головы, мелкими шажками уплывали в круговратном движении. Все слаще стонал гудок. Все мягче, все округленнее помавали руками, покачивали плечами девушки, когда все это время наблюдавший за ними мохнатый Тур вдруг что есть силы жахнул в бубен. Тотчас встревожено закудахтали дудки, заспешили сопели, взвизгнул гудок. Ойкнули, айкнули, грянули плясовую красотки, полетели по кругу по снеговому плясалищу, радостно разметывая разубранные косы.

Эх, раз, по два раз!

Расподмахивать горазд!

Шилды-булдыпачики-чикалды,

Шивалды-валды,

Бух-булды!

Осторожно, чтобы не съехала с головы тяжелая рогатая шапка, не слишком ловко, но все-таки пустился в присядку бубенщик.

Кабы чарочка винца,

Да ковшик пивца,

На закуску пирожка,

Для потешки девушка!

А девки уж разошлись: взгляды их, что стрелы каленые, повадки – дерзость одна. Тут и бросился на них Тур.

Где гнедой Тур ходит,

Там всякая родит.

Тур их бодать, а девки верещать. Какая и убежать бы рада, да толпа сомкнулась, хохочет, улизнуть не дает. Переполох! А Тур бодастый не просто куда попало рогами пыряет, а все норовит в такое место толкнуть, что у девок от стыда слезы на глаза наворачиваются, а глазопялов, кажется, от смеха вот-вот на части разорвет.

Где гнедой Тур рогом,

Там детвора стогом!

Парню приходилось держать рогатую шапку двумя руками, ведь для того, чтобы достать до самых занятных мест проворных вострушек, ему приходилось низко наклонять голову. Бубном его давно уж завладела самая разбитная из девок, бия в него, она все металась перед самым носом раззадоренного быка, как бы из сердоболия отводя угрозу от товарок, а, может быть, просто из желания привлечь побольше этого самого внимания к себе.

Ряженый волком как завопит:

– Надо быка реза-ать!

Подскочили к Туру прочие ряженые, обхватили его со всех сторон, тут Журавль его смычком и заколол.

Пал гнедой Тур на белый снег.

– Ой, помираю я, помираю не для чего, чего иного, как прочего другого…

Затих Тур. Тотчас бросились с воем к почившему балагуру только что бегавшие от него девки. Сгрудились над ним, запричитали, заплакали.

Ты послушай-ка, мил-сердечный друг,

Рьяный Тур – рога золоченые,

Горе горькое наших песенок,

Сокрушения плачей жалостных,

Не с кем нам теперь забавлятися,

Шуткой, игрищем потешатися…

Задрыгал ногами ярый Тур, замычал весело, в один миг вскочил на ноги. Как же исступленно заверещали девки! Как взметнулись, возликовав, обновленные звуки! Пошла гудьба… Тут уж всяк и все, что их слышать могло, в пляс пустилось. И так жарко стало, что никого не удивила расцветшая под летящим снегом Купальская песня.

Ой, Лада, калина моя!

Ой, Леля, малина моя!

– Пойдем, что ли? – несмело тронула раскрасневшегося растрепанного, едва переводящего дыхание от неистовой пляски, Святослава его подруга.

– А?.. Да. Да, пошли, – приходя в себя легонько приобнял Предславу князь.

Сквозь цветные буруны белого праздника двинулись они рука в руку дальше. Велес-Волк, Велес-Тур, Велес-Мороз на всю Русь хохотал белым смехом, захватив в свои мохнатые объятия и чернядь, и торгашей, и князей, досадливо скаля ослепительные клыки разве что на безучастных к плотским приманкам святых волхвов. Лютый Велес знал, что ненадолго уступили ему Сварожичи безраздельное владение белосветом, и потому торопился, торопился дарить, торопился и брать положенное ему воздаяние всех тех, кто не гнушался сокровищницы предметов и страстей. А пока внизу глубинный дух черной земли упивался неистощимой волей, где-то в светоначальной вышине холодное дыхание неба все сильнее начинало подгонять оживающие потоки снежинок.

Можно было уйти с гульбища, но выйти за пределы праздника в эти дни кто бы смог? Чтобы сократить путь Святослав с Предславой не стали спускаться в примыкающую к киевским горам низину по уходящему несколько в сторону пологому спуску. Там, у храма Матери-сырой-земли – Макоши, небольшого, но весьма густо украшенного деревянной резьбой (наведенной цветом), возле росшей по соседству елки также скучилось немало людей, все больше баб. Ель, выросшая на приволье была пышна, а на ее нижних ветках с оббитым снегом, почти касавшихся земли, было понавешано множество всякой яркой чепуховины: свернутые куски крашенины, морковь и репа, мотки шерстяной пряжи, беличьи шкурки, выпеченные из теста туры и медведи, деревянные ребячьи игрушки… Эти подношения хозяйке женской судьбы проявляли тот мир, который в представлении хлопотливых баб и был воплощением счастья и значения жизни, а, может быть, и отображением блаженного Ирия. Опасаясь быть втянутыми и в их хороводы, князь и его любезная отвергли этот путь.

– Идем-ка сюда.

Святослав за руку потянул девицу к краю той кручи, на которой они находились, подвел ее поближе к тонкоголосистой стае детворы, среди которой кто на маленьких санках, кто на пузе, кто на ногах то и знай скатывался с горы и тут же вновь усердно карабкался вверх.

– Ну что, поехали?

Предслава кивнула. Тогда Святослав охватил ее сзади тесным кольцом рук, сам упал на спину… и полетели они, глядящие в небо, словно и не вниз, а куда-то туда, сквозь белую бель, туда, откуда Светлоноша⁴⁵⁶¹ высыпала на землю короба своих крохотных зимних цветов. И со всех сторон звенящим гвалтом взлетели, сталкиваясь и разлетаясь, голоса и подголоски детских выкриков:

– Жених и невеста! Жених и невеста!

В доме Предславиного родственника все его население (кроме хозяина дома все сплошь женское) оказалось занятым чрезвычайно важным делом, настолько важным, что гостей толком и не приветили, не поздравили, не расспросили, в избу и то не провели.

– Ой, Славуня, какая же ты выросла! – восклицала полноватая, но очень живая и даже порывистая в движениях Предславина дедна⁴⁵⁷², то и дело бедово стреляя глазами в молодого князя. – Что за глазоньки! Что за личико! Чисто ягода!

– Да ладно тебе, Дарина, – наконец не выдержала девица, смущенная словами, которые не столько предназначались ей, сколько ее спутнику.

– А чего стыдиться-то! Уж когда послала Лада красоту, так что ж, сажей вымазаться? Вы, гости дорогие, можете в терем идти, как хотите. А можете пока с нами на дворе… Мы уж тут перегоном занялись.

Это означало, что четверо незамужних дочек вуя Ингварта и Дарины всю прошлую ночь не смыкая глаз ткали новину – суровый холст, и теперь на скотном дворе этот холст требовалось расстелить и через него прогнать всю имевшуюся скотину.

– Мы не то, чтобы очень уж этому всему доверялись… – как бы извиняясь за приверженность к столь простецкому способу общения с хозяином земных богатств, криво улыбнулась Дарина, страгиваясь с места и увлекая за собой гостей. – А только говорят: коли Велес не сохранит двор, – не сохранит ни стража, ни забор.

На скотном дворе, который был отделен от терема только небольшим житным двориком с одной житницей⁴⁵⁸³, вуй Ингварт, не в пример своему могучему брату, Рулаву, человек величины обыкновенной (хотя и не без братней величавой повадки), наскоро облобызал пришедших, подвел поклониться дочек, и тут же его синеглазое лицо, широкое из-за коротко подрезанной бороды, сделалось озабоченным, что могло показаться потешным по причине внезапности той перемены.

– Ну-ка! – прикрикнул он на дочерей. – Милолика, воду неси! Здрава, где топор? Траву поджигай! – вдруг повернулся к самой младшей своей дочери, девочке лет тринадцати с такими же, как у Предславы прямодушными ярко-синими глазами, и вдруг голос его сам собой переменился, наполнившись строгой лаской: – А ты, Лиса, что? Ты, Лиска, иди с мамкой в терем, возьмите Велеса с полки, Макошь. И Дажьбога возьмите!

А затем к Святославу:

– Послушай, Святоша, ты бы нам подсобил. А то, вишь, бабы одни. А чтоб перегон правильно прошел, нужно, чтобы мужик начинал ход, мужик и заканчивал. Конечно, тебя сам Богомил уму-разуму наставляет. Может, и смешны для него наши забобоны, не знаю… А только мы уж так привыкли. Так что, не откажи.

И вот выстроилось шествие: впереди Святослав с топором в руках, за ним Дарина, с ней дочурка меньшая Лиса, обе с деревянными изваяниями – Спаса Дажьбога, Велеса, Макоши – в руках и еще с какими-то маленькими, завернутыми в вышивные рушники, за ними Здрава с тлеющим пучком духовитой травы боронец⁴⁵⁹⁴, за Здравой Милолика с мисой, наполненной святой водой, а рядом с ней сам хозяин с кропилом из царь-мурама⁴⁶⁰⁵. Предславе места не нашлось, и потому она стояла в стороне, привалясь плечиком к срубовому углу хлебни⁴⁶¹⁶, со светлой улыбкой в счастливом лице наблюдая за происходящим. Но когда шествие, в третий раз обходя двор, затянуло заклинательную песнь, вроде чем-то напоминающую славословия волхвов, но уморительно подменяющую вселенские значения житейскими вожделениями, Предслава прикрыла губы рукавицей.

Мы по двору ходили,

Велеса окликали,

Батюшку величали:

Велес ты наш щедрый,

Заступник, волшебник,

Охрани нашу скотинушку,

В поле и за полем,

В лесу и за лесом,

Под светлым под месяцем,

Под красным под солнышком,

От волка от хищного,

От медведя лютого,

От человека лукавого.

Затем через весь скотный двор расстелили новину. В дальней его стороне разложили шесть немолоченных снопов: сноп ржи, сноп пшеницы, овса сноп, ячменя, полбы и проса. Тогда открыли хлева, поманили скотину к снопам ржаными лепешками. Та уговаривать себя не заставила, – живо пошла, побежала через двор к приготовленному угощению. А как корова какая или коза расстеленный холст переступали, так Ингварт каждую голову взбрызгивал царь-муратовым кропилом, макая его в воду, взятую в святом ключе еще с осени.

Покончив с этим в дом пошли.

– Ну что, теперь скотина в порядке будет? – от избытка ни с того ни с сего нахлынувших чувств обняла за плечи свою дедну Предслава.

– Может, Домовой это знает, – усмехнулась Дарина, сняла с гостьи шапку и огладила ей волосы, – а только старики наши так делали, и мы делаем.

Не светит зимой солнышко против летнего, быстро день гаснет. По случаю праздничных дней зажгли восковой светоч. Хозяйка принялась стол к вечере готовить. Прежде насыпала на него ржаного зерна, гороха, гречи, овса, да не просто, а в виде креста, крест же тот кругом обвела. Так к бесконечному множеству в доме солнечных знаков добавился еще один. Поверх зеренья лег подскатертник с расшитыми каймами, а поверх него уже и скатерть, покороче подскатертника, браная, где вкруг Вырия, разбросавшего под цветком Хорса свои пышные ветви, собрались и нарядные плясуньи, и волхвы с гуслями, и кувыркающиеся волкодлаки⁴⁶²¹, и журавли, и птицы с человеческими ликами, и корова – на одном рогу баня, на другом котел, и заморские чуды, и князья, и ратаи, здесь, среди людей, и сама матушка Макошь ходила, и Лада с сыновьями своими, Лелем и Полелем, и старинушка Стрибо, и Див с Дивой, и другие совершенные существа, с тем, чтобы люди русские могли лицезреть их совершенство, и кто хотел, мог бы ценою своих усилий сам становиться богоподобным и достигать бессмертия.

А вот среди вышитых русальских игрищ, среди многоцветного виноградья стали появляться, будто бы овеществленные рисунки, мисы, рассольники, братина с ковшиками, кувшины, всякие горшки. Среди выставленных кушаний самое почетное место занимали непременные в эти дни молочные блины, толокно с квасом, ржаной кисель, очевидное излишество – медвяный взвар из заморского изюма, фиников и сушеных вишен и, конечно же, пшеничная каша с вареными в меду яблоками, сливами и грушами.

Начало трапезничанья прошло, как и полагается, в строгом молчании. Когда же беседа вновь могла быть признана уместной, Милолика повернулась к Предславе.

– А что, Слава, оставайся у нас ночевать, – проговорила она, беря с деревянного блюда выпеченного из теста, посыпанного льняным семенем гуся и разламывая его пополам.