Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 47 страниц)

– Вот только никак понять не могу, как же так случается, что люди от исконной веры отходят? И ради чего?

– Ну, во-первых, люди эти – всегда недостойные небесного мира, развратившаяся чернь или наиболее невоздержанные князья, завсе легко переметчивые родничи⁴¹³³, всякие мухоблуды⁴¹⁴⁴ … Но иногда целые народы не просто бессмысленно, но в каком-то гибельном порыве покидают свои высшие цели, предают воспитанные веками совершенные образцы миропонимания, нравственности, творчества. Самое печальное здесь (а вместе с тем и смешное) – это то, что подобные приступы умопомешательства люди зачастую считают движением к совершенству. Конечно, мозги их слабнут не без усердия захватливых живоглотов, да только собственные глупость и слабость – смешное оправдание. Такой народ, отступивший от своего прошлого опыта и благоумия, всеконечно, поджидают великие злоключения. Но я верю, что ты, Святоша, будешь нетороплив и сосредоточен, я вижу, знанием, размышлением и самоотверженностью ты достигнешь Чистого, Душу всех существ, и тогда вздохнет свободно Русь, улыбнется Род, а ты исполнишь свой долг…

Какими чувствами был охвачен, наполнен и прикреплен к этой минуте Святослав! Он остановился и какое-то время смотрел на волхва будто бы вдвое увеличившимися глазами.

– Богомил! Учитель! – наконец выговорил он. – Ты поистине досточтимый волхв, достославный облакопрогонитель! Пожалуйста, учи меня. Я вижу, что ты – мой путь к спасению, что нет другого пути. Я познаю свой долг и отдам ему все, чем удостоил меня наш Род, чтобы освободиться от грехов, чтобы получить свой удел наверху, чтобы достичь счастья неизмеримого и негибнущего.

Прямодушная улыбка соединила взгляды учителя и ученика, и было в этой улыбке что-то от святого зарока. Тогда звездные очи Сварога разглядели на погруженной во мрак холодной земле крохотную искру, и Небесный наполнил отважные сердца детей своих силой и решимостью. Пахнущий холодом и сосновой смолой Похвист⁴¹⁵¹ – посланец Стрибы⁴¹⁶², – точно возрадовавшись тому происшествию, рванул, закружил, со свистящим смехом швырнул в лица избранников Рода снежинки, крупные и стремительные, как бабочки. Только тут Богомил и Святоша обнаружили, что находятся далеко за княжеским двором, где-то на краю, у городской стены. А в руках у Богомила все тот же водонос, такой нелепый, с которым он прошествовал через весь город. То-то принялись они хохотать! Так хохотали-грохотали, что собаки, облаивающие их изо всех подворотен, осипли, а редкие встречные и выглядывавшие из заборных щелей, силившиеся сквозь мрак разглядеть возмутителей спокоя обыватели городских окраин с удовлетворением усмехались, что вот же и благородные позволяют себе тайком поклониться Квасуру.

Как весна начинается в середине студня⁴¹⁷³, как новый день зарождается тогда, когда неутомимый Ящер ввечеру только проглатывает светозарный лик Хорса, так и в этот момент из тьмы и затаившегося в облаках небесного огня, из возмущения и неизмеримой любви, из оскудения и холода под руками судьбы-Макоши свивалась нить будущности, чей образ, различимый лишь божественным зрением, еще долгое время должен был скрываться от простецов.

Да защитит нас Род!

Да будет Род доволен нами!

Да будем мы трудиться во славу святого имени Рода!

Да сделает он нас прекрасными!

Р

омеи месяц листопад называют октябрем, что означает – восьмой, потому что в прежнем Риме во времена царя Юлия он считался восьмым в году. Так, несомненно, проще, хотя листья в Романии об эту пору тоже со многих дерев облетают. А за восьмым месяцем, как не трудно догадаться, приходит девятый – ноябрь, и время устанавливается прескучнейшее. Дуют угрюмые ветры, то и дело принося долгие холодные дожди.

Добрый и христоподобный, как его частенько называли в глаза, царь Константин, укутанный во множество драгоценных шуб и меховых одеял, сидел в изумительном золоченом кресле, усыпанном чудесными каменьями, сидел, а по сути дела лежал, окруженный мягчайшими подушками, обтянутыми то китайской парчой, то сирийским шелком, сотканным пополам с золотом. Употребив остаток с каждой минутой угасающих сил, ему удалось умолить тех людей, в чьих руках находились последки его, казавшейся теперь такой нелепой и напрасной, жизни, упросил в этот поздний час вынести его в порфировую ротонду, с порфировой же чашей посередине, которую в свое время он велел установить перед своими покоями, чем тогда чрезвычайно гордился. Теперь на том же месте, где он нередко любил покрасоваться перед именитыми иноземными гостями словом, жестом и нарядом, высилась на четыре стопы⁴¹⁸⁴ от мокрых мраморных плит в немощном свете притушенных факелов гора золота, слоновой кости, драгоценных каменьев, цветного стекла, шелка и золотого шитья, из которой выглядывали одни только полуприкрытые дряблыми веками умирающие глаза. Со стороны могло показаться, что глаза эти ничего не различают во тьме перед собой, тем не менее, устремленные в черноту неба, они были прикованы к поселившейся в нем не так давно комете, мерцавшей тусклой красноватой звездой.

Любомудрый (как нередко величали ласкатели) царь Константин понимал, что жизнь угасает под воздействием какого-то медленного яда, которым его настойчиво продолжает угощать некто из самых близких людей, вхожих в его покои, триклиний, в его опочивальню. Это мог быть его сын Роман, жена Елена, так и не простившая ему дурно организованной, а потому не состоявшейся игры с царицей русов Ольгой, это могло быть нужно и евнуху Василию для каких-то очередных подкопов, в чем он никогда не терял резвости, и невестке Анастасии, дочери харчевника Кратера, переименованной им самим в Феофано… А, возможно, его смерть была желательна им всем, как водится, ненавидящим друг друга, но на каком-то отрезке своего жизненного пути решившим объединить усилия? Так это было или чуть-чуть иначе уже не могло иметь значения, и умирающий василевс радовался уже одному тому, что, ежели от него избавляются при помощи медленно действующей отравы, значит в спальню среди ночи не ворвутся подкупленные дорифоры и не проткнут копьем худую потную грудь, значит не сошлют в монастырь с отрезанными ушами и вырванными ноздрями, значит удастся избегнуть других, куда более тягостных пыток, пользующихся общественными симпатиями в этой христопоборной стране. А сколько раз в отношении своих нескончаемых врагов прибегал к этим кровожадным средствам сам христолюбивый (как высказывались заинтересованные в его милостях лица) царь Константин! В ту пору дворцовые крючкотворцы, церковные ипокриты придумывали ему тысячи самых невероятных оправданий, ставивших своей целью примирить изощренные иудейские зверства с плебейским пустозвонством о милосердии христовой идеи. Теперь-то все представлялось ему до смешного очевидным: как не переиначивай ты еврейскую суть, какие дивные ветви ни прививай к ее ядовитому стволу – не созреет на них здоровый плод, тем более там, где взращивается этот несуразный гибрид на субстрате невежества и чувственности.

То, что кто-то уже торит ему путь в мир иной, Константин, будучи рожден и воспитан во Дворце, сообразил давно, однако его усилий противодействия было недостаточно для того, чтобы противиться обстоятельствам, – как видно, в таком развитии событий было заинтересовано абсолютное большинство его окружения. Что ж, произведенному на свет в Порфире ему следовало готовиться к этому. Ведь не было секретом, что редчайшие византийские василевсы удостаивались естестенной смерти; так рассказывали обыкновенно о каких-то древних почти легендарных правителях, да и то в отношении многих из них, как казалось Константину, просто не сохранилось правдивых сведений.

Уже несколько месяцев назад страшная догадка в том, что затянувшаяся брюшная болезнь, время от времени сопровождающаяся приступами лихорадки, есть ничто иное, как действие какого-то вредоносного, а, возможно, убийственного снадобья, играла с сознанием Константина. И то одиночество, о котором во времена всевластия Романа Лакапина он плакался своему наперснику – митрополиту Кизикскому, показалось ему смехотворным.

Господи! Перед тобою все желания мои, и воздыхание мое не скрыто от тебя.

Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, – и того нет у меня.

Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали.

Ищущие же души моей ставят сети, и желающие мне зла говорят о погибели моей

и замышляют всякий день козни.

А я, как глухой, не слышу, и как немой, который не открывает уст своих…

Тогда он попытался лично присмотреть за теми, кто готовил ему пищу и питье, стелил постель и обмывал тело, но ничего, кроме смеха из этого выйти не могло: слишком много было вокруг него всякой челяди, слишком глубоко была подчинена его жизнь всяческим предписаниям, учитывавшим едва ли не каждую минуту его жизни, да и кроме того излишняя подозрительность и отстраненность могли толкнуть его недоброхотов на более решительные поступки. Одни сказали бы, что воля его с детства была задавлена предприимчивостью неуча (как о нем всегда отзавался Константин) Романа Лакапина и вероломного, неизманно двоедушного, пестуна – евнуха Василия, но другие выдвинули бы противное тому утверждение: он и был задавлен потому, что Господь изначально не наделил его волей. И вот Константин вне зависимости от направляющих причин в последний раз был изводим отпущенными ему обстоятельствами.

Не умея довести до чего-то толкового прежнюю идею самоспасения, обезумевший от страха василевс решил бежать… Но поскольку бежать от своих же заблуждений, от собственных пороков и привычек у него никогда не хватило бы ни сил, ни духа, бежать Константин решился недалеко, в Вифинию, всего лишь в небольшое путешествие, объяснив это тем, что усугубляющаяся хворь вынуждает его отправиться к теплым целебным источникам, что возле Прусы, а заодно посетить святой Афиногенов монастырь⁴¹⁹¹ у подножия Олимпа⁴²⁰². Однако болезнь, предоставившая ему возможность бегства, предполагала неизбывное соседство целой стаи врачей, лекарей и всяких знахарей, так что по сути никуда от непрошеного надзора незнаемого заботника уклониться так и не задалось. И тем не менее с той самой минуты, как царский дромоний отчалил от Константинопольской пристани, для Константина распахнулось время, которое он смело мог бы наречь самым счастливым в его жизни.

Осень началась рано. Однако когда не слишком буйный, но удивительно холодный ветер унимался, устанавливалась безупречное согласие меж всеми частями улыбчивой сине-бело-зеленой благодати. Как ни пытался Константин сократить число соглядатаев, предписанных утвержденным порядком, во всяком случае хотя бы отослать большую их часть на второй дромон (ходящий следом за царским, и потому получивший прозвище «Привязка»), все же не мог избегнуть общества друнгария виглы, друнгария флота, начальника ведомства почты и тайного сыска, начальника над телохранителями, личного секретаря, начальника прошений⁴²¹³ и еще каких-то, как полагалось, совершенно необходимых ему в пути архонтов⁴²²⁴, магистров⁴²³⁵, патрикиев, всяких евнухов, стражников……………………………….……………

Несмотря на постоянно трущихся возле него людей, Константин в хорошую погоду полюбил стоять на носу дромона и вглядываться в безупречную гладь. Сначала он выбрал для себя место на боковом настильном проходе, но пять десятков могучих гребцов на нижнем ярусе и сотня – на верхнем, делая этот громадный корабль необыкновенно быстроходным, тем не менее так возмущали воду, что в ней ничего нельзя было разглядеть, кроме кипения белой пены. А здесь, заглянув вниз, видно было, как в темной берилловой глубине, сжимаясь и разжимаясь, парят медузы. Вот в стороне, в тридцати оргиях, кувыркнулся дельфин, на короткое время выставив напоказ блестящую черную спину. И если не оглядываться назад на все эти хищные, опасливые, дерзкие, сытые, злобные, блажные, сальные бородатые морды так называемых архонтов и по-бабьи гладкие и дряблые рожи евнухов, то возможно лицезреть мир, являющий восхитительную сообразность, упоительное согласие видимого и сокровенного, действительного и возможного, движущегося и неподвижного, так, что, вслушиваясь в созвучность хора всех составляющих действительный момент вероятий, казалось бы, ничуть не удивишься, если вместо дельфина из морской пучины поднимется зеленогривый тритон или сбежавшая из отцовского чертога нереида.

Откуда ни возьмись появившаяся было стайка острокрылых короткохвостых буревестников какое-то время сопровождала дромон, но вот скрылась также внезапно, как и возникла. Вновь, на этот раз справа, из мерцающих вод выкатил свою глазурную спину дельфин и пошел на север, в сторону открытого моря, через правильные промежутки времени обнаруживая себя на поверхности. Константин провожал взглядом его путь, как вдруг приметил на горизонте какое-то темноватое пятно. Возможно, то был далекий смерч, возможно, – приближающаяся буря, и он понимал, что необходимо покинуть свое наблюдательное место, сообщить о том Иосифу, чтобы тот принял какие-то необходимые в данной ситуации меры… Однако некая сила будто приковала его ноги, обутые в остроносые башмачки, украшенные золотыми полосками (в свою очередь уснащенные драгоценными винно-желтыми топазами и жемчугом) от кедровых досок настила. Темное пятно увеличивалось разрасталось, и (это было очевидно) неуклонно приближалось к царскому дромону, как вдруг Константин разглядел …………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………….

По все более волнующемуся водному раздолью мчалась, вздымая столбы брызг… четверня громадных (каждый, как три поставленных друг на друга храма Софии) гиппокампов⁴²⁴¹!!! И не было никаких сомнений, кто же, находясь в колеснице, управлял ими. Сперва Константину казалось, что тот, кто покровительствовал Истмийским ристаниям, направляет свою четверку прямо на дромон, и катастрофа неизбежна. Однако уже едва различимые в облаках брызг изогнутые белые шеи и то и дело взлетающие копыта передних ног, вполовину ширины купола, построенного Анфимием и Исидором, проносились мимо в пяти стадиях от корабля, направляясь в обратном ему направлении – в сторону столицы ромеев. Дромон взлетал на огромных волнах и падал в ухабины между ними, но Константин ухватился за какую-то снасть и, несмотря на свои казалось бы изрядно разрушенные силы, все же удерживался на прежнем месте. Между тем, валы кипели только рядом с несущейся колесницей, в то время, как даль была прозрачна и безмятежна.

Оглушительный птичий крик за спиной, усиливающийся в мощи своей и уж приближающийся к громовому треску, понудил Константина обернуться, – виденная им недавно стая буревесников умножилась многократно и теперь заслоняла собое едва ли не четверть неба, а среди голосящих трепещущих птиц проступал будто сотканный из уплотненного воздуха образ великанши с копьем в правой руке, со шитом в левой. На громадную ее голову был водружен, смотревшийся ледяным, шлем. Из-под шлема сияли круглые и желтые, подобные двум лунам, глаза, делая вид великанши ужасным. Она разомкнула уста, – послышался будто пронзительный свист и завывание ветра, но Константин, точно наделенный божественным даром, невольно различил в том вое слова.

АФИНА. Не слишком ли ты торопишься, Синекудрый? И почему вдруг решил, будто именно твоя рука должна нести воздаяние?

ПОСЕЙДОН. Воздаяние – это хлопоты Эриний. Это пусть собакоголовые старухи преследуют и терзают своих жертв. Я же не собираюсь тянуть жилы из клятвопреступников, предателей человеческих законов, я просто уничтожу это выродившееся племя. Или ты не видишь, Совоокая, что те, кто называют себя ромеями, получившие от нас величайшие сокровища мира, – мужество, целомудрие, мудрость, справедливость, – невозвратно предали полученное наследие: что можно было – распродали, что нельзя было продать – изгадили. Или твои глаза утратили ясность?

АФИНА. Я пока ничего не скажу на эти твои слова, но как же ты собираешься уничтожать изменников?

ПОСЕЙДОН. Я отпущу поводья всем потокам, от могучих рек до малейших ручьев, – пусть преумноженные хлынут они в моря. Стоит ударить трезубцем, и непобедимые волны понесутся по нивам и по лесам, по ущельям и душистым лугам, по городам и весям, сметая все на пути своем: деревья, камни, скот, людей и сами их дома. И не остановлю я бег вод! Тогда редкие счастливцы, кому удастся завладеть наскоро сколоченным плотом или золотом расцвеченным кораблем станут проплывать мимо верхушек самых высоких вязов, как мимо кустиков морской травы. И тогда не остановятся волны, неся в одном потоке царей и голытьбу, волков и овец, шлюх и называвших себя добронравными матерями, примиренных единым страданием. Будут катиться валы, превращая их ковчеги в гробы…

АФИНА. Нет, Посейдон, преждевременна такая кара. Слишком торопливо ты, Гиппий⁴²⁵², приготовил ослушникам столь беспощадную расплату. Никто из нас, всемогущих Богов, ты же знаешь, не может завершить время смертных без указа того, кто создал нас самих. Верно, из мира ромеев ушла и правда, и верность, и стыд улетел, подобно быстрокрылой птице; вместо прежних кумиров, вероломству и насилию поклонились они, распаляемые ядовитой страстью к обладанию, прежним чистым радостям они предпочли добывание богатств – побуждение ко всякому злу, окончательно растоптав поверженное благочестие. Но пусть у них остается возможность вернуться к отчим законам. Ведь так случалось с народами, находившими в себе силы противостоять охватившему их смертельному недугу.

ПОСЕЙДОН. Им этот путь недоступен. У каждого из многочисленных народов, населяющих ту землю, свои представления о нас, но среди всей их разнообразности ромеи выбрали понятия паразитского народа, среди которых нет тебя – повелительницы туч, покровительницы труда, ведь тунежительствующему племени нет дела до того, что именно ты, Эргана⁴²⁶¹, научила людей запрягать быков, делать колесницы и строить корабли, пахать землю и ткать одежды, ибо ничем этим они заниматься не хотят и лишь стремятся к обладанию плодами чужого труда. Что им учрежденный тобой ареопаг, когда чтить они способны одно-единственное правило – расчет выгод!

АФИНА. Не пытайся разбередить во мне гордыню. Мы не имеем права проявлять своеволие вопреки Закону того, кто не имеет имени. Я знаю, что потомки Эллина вот уже в третий раз назвали своими божествами серебро и золото, самоцветные камни и деньги, дорогую утварь и златотканую одежду, а если кто присоединяет к этому оружие и доспехи, то только те, что сверкают драгоценной отделкой. Я знаю что их воины с готовностью меняют меч и щит на судейские и адвокатские мантии, так как они приносят им гораздо большие выгоды. А суд их продажен, и многим приходится вести тяжбы до глубокой старости. В этом суде тот, чье имущество оценивается менее, чем в пятьдесят номисм не может быть признан даже достойным веры свидетелем. Как правило из неимущих же определяют и виновных. Известно, что всякое общество избавляется от вырожденцев, разрушающих архитектонику души рода, и для того существует единственная честная и разумная мера – скорая казнь. Но те, что преклонили колена перед опытом уродского племени, наполнили уродством и свои сердца. Нет, они не торопятся освободить злоумышленника от дыхания, они отрезают ему нос, уши, выкалывают глаза, оскопляют, жгут огнем, бередят металлом его тело, бросают в темницу страшнее Аида, где узники во мраке не могут даже видеть лица друг друга. Верно, только нездоровый народ благоразумному устранению вредителя предпочитает извращенное упоение пытками жертвы, устраивая по этому поводу праздники в театре.

ПОСЕЙДОН. За кого же ты заступаешься? За тех, кто, набравшись обычая у нации соглядатаев, всю страну превратил в клубок выслеживающих друг друга, доносящих одина на другую рептилий? Ведь они даже перед близкими и родными опасаются лишний раз открыть рот, чтобы не отправиться вослед тем, кто уже претерпел, может быть, от их же наветов. Первое, чему учат они детей своих: «Главное – осторожность и оглядка!» Где демагогия – основа укрепления власти, там донос и клевета торжествуют победу. Никогда не был люб сердцу моему ни Фемистокл, ни Перикл – это жалкое потомство великих героев, и все-таки они еще что-то помнили о том, что лучшие в своем народе умеренны, в меньшей степени подвержены страстям, со всеми одинаково ровны, беспристрастны и милостивы, а те, которые называют себя василевсами, нередко пробираются к власти из самых дремучих сословий, таща за собой плебейскую жажду роскоши, невежество и жестокость привычек грубой черни.

АФИНА. И все-таки пусть они получат еще одну возможность оглянуться. Меня послал твой брат⁴²⁷² предупредить твое самовольство.

ПОСЕЙДОН. Ожидание будет напрасным, и неуместное милосердие принесет не благо, но лишние ростки зла. Ведь если этот народ состарился раньше срока, не лучше ли очистить землю от ее бездарных доильщиков с тем, чтобы какое-то иное племя, которому доступна созидательная сила, воспользовалось бы ее дарами? Называющиеся ромеями не просто сами по себе разлагаются в разврате и недостойных забавах, в бездарности и самодурстве, они заражают своими пороками иные народы, которые в считанные столетия из молодости своей сразу упадают в дряхлость. И значит – ты не сможешь удержать меня.

АФИНА. Я не хотела напоминать, что мы с тобой как-то уже сходились в споре, и тот спор принес победу мне. Но достойный ли пример подают Боги своим детям на земле, не умея договориться друг с другом?

И тут раздался голос, какой нельзя было бы назвать ни громозвучным, ни зычным, ни велегласным, потому что был он таков, будто каждая капелька моря, каждый лучик света, каждая самая мельчайшая частичка, составляющая этот мир, возговорили единовременно, и потому было это так, словно содрогнулось все мироздание.

– Пусть живут еще два столетия…

Сей голос точно удар волны, точно удар вихря швырнул недужного василевса на палубу дромона. Со всех сторон к нему бросились люди.

– А что это там такое маленькое и цветистое? – продолжало звучать в ушах Константина. – Какой василевс? А, тот что уподоблялся зверю в своей жестокости, когда творил суд, тот который не стыдился выслушивать от синклитиков и рабов восхваления себе, «мудрейшему из мудрых, всесведущему и непогрешимому»? Пусть же скорая и бесславная смерть этого пьяницы послужит еще одним уроком тем, кто не собирается созидать новое, но намерен утверждать существующее.

А затем уши Константина уловили какой-то вой. И похрюкиванье, и лай. Приложив невероятные усилия он разомкнул тяжелые и неподатливые, как камень, веки… и различил перед собой в окружении уязвляющих багровых солнечных стрел какие-то темные лица, красные их губы расползались в стороны, обнажая острые зубы, наполняясь животной страстью к убийству, глаза приобретали нечеловеческое сверкание, уши заострялись, седоватый волос превращался в серую шерсть, когтистые лапы потянулись к нему… Преисполненный ужаса Константин закричал (или то ему только показалось) так, словно впервые узрел обиталище смертных, и тотчас упорхнувшее сознание избавило его от дальнейших страданий.

Однако это не было концом. Это было еще одним нападением боли, только в жестокости пуще всех предыдущих. Меж тем, красный царский дромон, сверкая золотыми выкрутасами, выведенными на его боках, в сопровождении целого флота всяких мелких судов входил в глубокую бухту Прусы⁴²⁸¹.

Позади остался размах морской сини с огромными стаями чаек вдали, следующими за рыбными косяками. Теперь и по левую и по правую руку были видны берега, – один ближе, другой дальше, и все-таки это создавало ощущение защищенности. Темную листву лавров, самшитов, мирт, одевавших прибрежную полосу, там и здесь прорезали пронзительные шафранные вошвы⁴²⁹² черешневых и яблоневых деревьев, расшитые темным багрянцем крушины и алычи. Основания стоящих на некотором отдалении гор окутывали изрядно поредевшие ржаво-желтые буковые и каштановые леса, над которыми зеленисто-синие хвойные склоны уходили ввысь, в беловатую муть низких октябрьских облаков. Иногда же береговые виды были заслоняемы обрывистыми скалами, точно на глазах растущими из сумрачных водных недр, дикими, мрачными, с ярко—зеленой полосой водорослей по линии соприкосновения бурого камня с лениво играющей водой. И вновь роняющие рудые листья израненные осенью кроны засыпающих северных дерев меж каскадов невозмутимой вечной зелени полдня.

– Гилас! Гилас! – слышится приманчивый шепот нимф в тихом плеске таких нежных и таких коварных волн.

– Гилас! Гилас! – точно застывающий от отчаяния клич опечаленного мужа звучит в грохоте сорвавшихся со скалы камней.

Здесь, среди столь счастливого сплетения стихий, в дни, когда сюда заходил «Арго», пленившись красотой Гиласа, сладострастные нереиды заманили его к себе, на дно реки. А может быть, это дочери Океана увлекли красавца в пучину моря? Напрасно искал друга Геракл, тщетно повторял его имя, – только слабый стон ветра, только шелест листвы, только затаенное хихиканье волн…

– Гилас! Гилас!

На своем совете эскулапы царя ромеев (с каждым днем теряющего ошметки царственного вида) постановили погружать драгоценное тело его в чашу с горячей водой целебных источников ежедневно в течение семи дней. Сообщая об этом, они так выворачивали слова, что те едва ли не выстраивались в размере амфибрахия. Ничуть не связывая своего сервилизма, давно оставившего человеческие границы, в непродолжительной речи лекарям удалось присовокупить к имени своего господина такое количество метафорических прилагательных, что их совместное врачебное заключение напоминало, скорее, торжественную хоровую песнь. А Константин смотрел на их лица (то ли человеческие, то ли не очень) и, уже привычно преодолевая медленно нарастающую желудочную боль, пытался раскидывать мозгами, кто же из них потчует его отравой. Андроник? А, может, этот, Диодор, стригущий бороду так, чтобы походить на изображения Асклепиада? Или вот тот, маленький пузатый еврейчик с пеликаньим мешком под скошенным подбородком, называющий себя армянином? Всего же верней, что действуют они сообща, – неважно, договариваясь или с полувзгляда понимая общую задачу, установленную шайкой будущего христолюбивого василевса.

– И смена привычных уже обстоятельств, а также благорастворенность воздушной стихии великому благочестивому нравом царю поправят здоровье на многая лета. Но все же разумники в нашей науке советуют в месяц девятый не брезговать в пищу порей потреблять. Прислушайся, наш самодержец и благочестивый помазанник божий, пусть запах его неприятен, зато изгоняет брюшные недуги…

Теперь пореем пованивала не только пища благочестивого помазанника божьего; врачующая вода, в которую его макали, также смердела гнилым луком. И все бесперечь мельтешащие вокруг лица тоже казались какими-то… протухшими. Но Константин уже почти смирился с тем, что тесный и душный маленький мирок, породивший его в урочный час и питавший известное время, теперь преет и разлагается, лопаясь, как скорлупа яйца, сквозь трещины которого уж начинает проглядывать иной, огромный яркий и сильный мир, оказывается всегда находившийся с ним по соседству, однако соль которого пятьдесят пять лет оставалась для него сокрытой.

В первые же дни пребывания автократора на водах к нему точно мухи стали слетаться отовсюду просители – стратиг фемы⁴³⁰¹, судья фемы и даже вовсе мелкая сволочь, вроде начальников банд и турм⁴³¹². Несметная свита, состоявшая из родственников и соратников, оруженосцев, прислужников и рабов, их, разумеется, отгоняла, ссылаясь на то, что василевс несказанно занят и вообщи прибыл сюда по делам державной важности, частью которых является его здоровье – ценность общегосударственная.

– Я передам Саре… Ах какой блеск! Я передам Саре твои слова и эти покрывала, и серьги, – на всякий случай оглянувшись, заворачивал в простенькую овечью шкурку какой-нибудь архонт из царской свиты драгоценные дары местного магната, – она будет немало тебе благодарна, однако подвести к василевсу в этот раз тебя не удастся. Не унывай, все будет, как ты хочешь. Только немного позже. Слава нашему Богу с единородным его сыном и Всесвятым Духом, каковому и слава, и держава во веки веков да будет. Амен.

А после ухода просителя тот же архонт пересмеивался с каким-нибудь другим архонтом, своим соумышленником:

– Во на-ле-тели!

– Эти провинциальные фофаны всегда были отъявленными сребролюбцами.

– Ты помнишь, в светлое Христово воскресение какую свалку они устроили прямо в Оноподе⁴³²³?

– Ну как же! Ведь специально нашим… да… благочестивым помазанником божьим в святой день пасхи назначена раздача руги. Казалось бы, удостоили тебя награды – радуйся. Так нет, они решили спориться, кому по праву больше, а кому несправедливо меньше… И ведь нашли место!

– Но умора!.. Помнишь, тот… – не удержал приступа смеха один из злоязычников. – Как его… У него еще жена, говорят, ненасытством страдает… троглодит… да, стратиг фемы Лангобардия⁴³³¹… Ох, умора! Он же Опсикию прямо в бороду вцепился!

– А этот старый колченогий содомит… Ха-ха-ха! Содомит-митрополит! Сзади его по башке… Да?!

– Какой там Театр!.. – уж приходилось утирать выступившие на глазах слезы. – Это ж надо, быть такими сквалыжниками…

Однако кое-кому удавалось прорывать оцепление, возможно, принося более щедрые подношения сановникам или прокладывая путь по родственным связям. Так наиболее удачливым пронырой среди прочих шельмецов оказался настоятель монастыря, носившего имя страстотерпца Афиногена. Правда, у него в руках оказалось одно неоспоримое преимущество, которым он орудовол, точно гелеполой⁴³⁴². То была некая грамота, писаная киноварью якобы самим василевсом Львом – покойным отцом Константина, якобы посетившим монастырь с тем, чтобы помолиться в его стенах о ниспослании ему сына. Так это было или нет, теперь никто не мог бы утверждать (впрочем, как и опровергать) с определенностью, так что игумен, будучи наслышан об охватившем нынешнего василевса (особенно в последние годы) отцепочитании, верно рассчитал, избрав такой способ завоевать его расположение.

– Кто не помнит, какая благочестивость была присуща василевсу Льву! Какая стыдливость суждений! Какая приятность нрава и умеренность духа! По сей день о них говорят в монастыре даже те, кто знает об этом лишь со слов старших братьев, – разливался настоятель, орнаментируя напевную свою речь всеми видами мелизмов, плавно помавая белыми кистями рук и закатывая глаза. – Недаром же василевс Лев получил прозвание Мудрого. И вот когда этот наимудрейший из всех венценосцев молился в стенах святой обители, богоугодный Петр, тогдашний настоятель монастыря, предрек ему рождение наследника и то, что сын его не только унаследует от отца благочестие и мудрость, но и обретет неизбывное стремление покровительствовать как здешней добродетельной монашеской братии, особенно же прославившимся своей святостью, так и самой святочтимой обители, о благоденствии которой непрестанно молится у самого божьего престола святой великомученик Афиноген.