Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

Так вот, перелопатив пол-огорода, Добрава решила забежать в свою избушку заморить червяка. У житницы, где хранилось зерно, мука и сухари, несколько баб так оживленно судачили о чем-то (вероятно, о предстоящем пиршестве), что откуда ни возьмись появилась старая колченогая ключница Щука и всех их разогнала по местам. Миновав поставленное над погребом сушило, источавшее крепкий дух находящихся в нем соленого мяса, вяленой, ветряной и пластовой рыбы в рогожах, потом – дровяной сарай, проскочила, не поднимая глаз от дорожки, несколько больших людских изб (там жило по несколько семейств) и юркнула в свою избушку, крохотную, но зато кроме нее никем не занимаемую. За обедом ей следовало бы зайти в поварню, но чтобы лишний раз не мозолить никому глаза, Добрава стремилась иметь дома небольшой запас съестного. А все оттого, что очень тяготилась своим положением здесь: щи с подбелкой, да в щах метелка.

Вот разложила она прямо в сенях на бочке с разными мелкими принадлежностями хозяйства свои припасы, – сыр, овощи разные, белорыбицу вяленую, налила в ковшик черемухового кваса, простого, конечно, не твореного²³⁰¹ (хоть многие в городе, она примечала, потягивали и твореный квас, и мед без всякого дозволения волхвов, да и волхвы были тут какие-то другие), пироги с горохом. Дверь Добрава отворенной оставила, поскольку жарко было. Только она собралась первый кусок в рот положить, как увидела… по крытому рогожей полу ползет-виляет тонким блестящим сероватым телом с пестрым темным узором змея. И против обыкновения этих тварей при виде человека наутек пускаться, эта прямо к Добраве ползет. Странное дело, ведь сколько она их в жизни перевидала и всякий раз, как встречала, странный столбняк на нее нападал, и внутри все холодело.

Змея проползет чуток, – остановится, голову поднимет. И все ближе, ближе. Вот уж не боле трех локтей остается, чтобы ноги достичь… А Добрава и пошелохнуться не может. Что делать?!……………

……………………………….

Да вдруг со двора влетает полешко, – и в змею. Та забилась, закрутилась на месте. И появляется на пороге трехлетний княжич. Добрава и опомниться не успела, как тот полешко схватил и ну гадюку им охаживать. Змея билась-билась, но в конце концов дух испустила. Малолеток с коленок поднялся, стал и на Добраву смотрит, – Добрава на него глядит. Тогда он и говорит:

– Я Святослав. Игоря сын. А ты кто?

Добрава и слов найти не может, только руками разводит.

– Ты кто?

– Я… Я жена Игоря… князя…

Святослав светлые бровки свел и еще пристальнее поглядел на незнакомку. Хоть в возрасте он пребывал самом ребячьем, но одет был, знать, по случаю ожидания гостей, как взрослый мужчина: и рубаха шитая, и штанишки, даже сапожки крохотные красные и пояс, к которому был подвешен игрушка-акинак.

– Не-е. Жена его – мамка моя. А ты кто?

Боль привычно обожгла сердце, но Добрава совладала с нею.

– Ты есть хочешь, муравль²³¹²? – сказала она первое, что пришло на ум. – Сыр, может….

– Нет, – быстро забыл о своем вопросе ребятенок, – я сыр не люблю. Дай пирог.

И тут ужас куда больший, чем испытанный при виде змеи, овладел ею: это как же княжич один оказался да так далеко от терема, ведь Ольга на шаг его от себя не отпускала; видать, хлопоты по поводу… Тот же миг, как подтверждение наихудших ожиданий, по двору разнесся не на шутку встревоженный и оттого звенящий голос княгини:

– Святоша! Святоша!

И тут же едва ли не звериный рык:

– Я тебе говорю, почему не углядела?! Я с тебя кожу спущу!…

Ольга была где-то совсем рядом, и Добрава стремглав выскочила во двор, выкрикивая на бегу:

– Он здесь! Он ко мне забежал!

– Что-о?! – леденящим кровь голосом воскликнула Ольга и, тут же оставляя свою прежнюю

жертву, оттолкнув стоящую на пути Добраву, едва не бегом бросилась в ее избушку.

Не слушая летящего в затылок оправдательного лепета, она подхватила на руки сына и с видимой силой прижав его к груди, вперила в Добраву сверкающий ненавистью взор раскаленно-желтых глаз:

– Ты заманила его?! Да?! Говори!

– Пусти! Пусти! – усердно вырывался из материнских рук Святослав.

– Да нет же… – путалась в словах, бормотала Добрава. – Я была… Гной²³²³ носила…на огороде… Я

сыр…

Тут Ольга заметила зажатый в ручонке малыша пирожок.

– Что ты ешь? Где ты это взял? Это ты дала?! – Ольга вырвала пирог из руки сына и бросила наземь.

Взгляд княгини невольно проследил его полет и остановился, замер…

– Змея?

Это слово Добраве едва удалось расслышать, так тихо оно было произнесено.

– Змея? – повторила Ольга чуть громче, еще плотнее прижимая к себе Святослава, не замечая,

как тот тузит ее в обвислую грудь, стремясь высвободиться.

И тут уж ничего бы не спасло Добраву, но Святослав вдруг громко закричал своим потешным баском:

– Это я гадюку убил! Это я! Я видел. В дом ползет. У меня полено, чтобы город строить. Я ка-ак бросил в змею. Ну пусти меня. Пусти, я покажу!

Поджав губы Ольга опустила Святослава на землю, не выпуская его руки из своей, и, не смотря на упирательство сына, повела за собой.

Ольга не только чужие проступки не привыкла прощать, но и собственные оплошности невольно переписывала на чью-либо совесть. Поэтому первое, что она сделала, – отправилась за Игорем в столовую²³³¹, где тот (она знала) отдавал последние наказы относительно предстоящего застолья. Вызвав мужа, она распорядилась о надзоре за Святославом сразу трех нянек (чтобы те помимо своих непосредственных обязанностей могли еще и наблюдать друг за другом, на случай, если у кого из них возникнут каверзные намерения) – кормилицы Людмилы, ключницы Щуки и дядьки Асмуда, после чего предложила Игорю подняться в горницу для безотложного разговора.

– Какой ты сегодня… Орел орлом, – любовно оглаживая мужа мягким взором голубых глаз, проворковала Ольга, когда они остались наедине. – Не наглядеться!

Просто и вместе с тем искусно польщенный незатейливой похвалой жены Игорь смущенно посопел, глядя в пол, огладил бороду и, пересев поближе, на скамью, ласково потрепал рукой по ее туго обтянутому платком затылку:

– Неужто для этого ты меня сюда вызвала?

Ольга руку его отвела, улыбка растаяла на ее губах, а в глазах появились зеленые отсветы.

– Не только. Хотела просить тебя, чтобы приветным был с греками. Пусть они перья распускают. Даже занятно поглядеть.

– Да я что?

– А то. Выпьешь лишнего и станешь, как тогда, кричать, что все их цари убивцы, и никто из них

последний вздох не испустил спокойно.

– Это кому ж я такое говорил?

– Ну тому, не помню, как там его звали, у него еще из носа волосы росли.

– А что, не правду говорил?

– Ну что за шутки ребячьи? – вновь улыбнулась Ольга. – Что нам до их обычаев? Нам нужно, чтобы торговля у нас была. А то ведь, видишь, с хазарским царем год от года все труднее столковаться: захочет – пустит в свое море, не захочет – откажет, а то, ведь знаешь, ропщут наши торговые люди, что ничего Иосифу не стоит взять да и приказать своим разбойникам ограбить наши ладьи.

При упоминании о хазарском малике Иосифе большая бритая голова Игоря с седоватой щетиной на висках, как ни усиливался он вознести ее гордо над плечами, стала клониться долу, и затуманившийся взор его синих глаз все чаще упирался в затейный рисунок дубового кирпича, из какого был сложен в горнице пол.

– Мы и так уже, почитай, решились всего по ту сторону Днепра. И северяне, и радимичи – скорей уж Хазарии подвластны, – продолжала княгиня. – У тиверцев, уличей печенеги хозяйничают. Половина от той дани, что царь Роман послал, опять же Иосифу ушла… Так что, нечего нам с греками в перекоры влезать. Надо с ними любовь заключить, даже если они за то многого попросят.

Возможно, больше Ольга желала бы заключения любви с Хазарией, да только опыт и здравый рассудок подсказывали, что евреи – действительные хозяева этой страны – никогда не допустят в своем обществе появления иноплеменников, и вся их стрекотня о всеобщем братстве – паточная небывальщина для невольников. Их вера всегда оставалась внутри этого народа законом тех, кого греки называют аристократами, – то есть, лучших людей народа. Но хотя Закон Мироздания один, взгляд на него отнюдь не одинаков у различных народов. И представления о совершенстве тоже нацело самобытно. Ведь то, что у одного народа признано умом, другие называют подлостью; то, что у тех именуется благоразумием, у этих – стяжательством; там – достоинство, здесь о том же скажут – паразитство. А вот владеющее Византией христианство – сознание куда более податливое, безродное. И потому именно здесь Ольга замыслила искать свою удачу.

Впрочем, все, о чем говорилось в данную минуту, было уже терто-перетерто в разговорах, но сейчас ей представлялось необходимым раздразнить самолюбие мужа с тем, чтобы ему, потерявшему охранительных контроль над собой, исподволь навязать свое произволение. Ольга старалась:

– Вспомни, что было четыре года тому назад.

– Если бы никто не выслушивал жидовскую трепотню, не играл в бирюльки, от них давно бы уже мокрого места не осталось, – кое-как князь пытался страховать свое достоинство, терпящее убыток. – Самкерц мы тогда, между прочим, без потерь взяли.

– Взять-то взяли. Ты – Самкерц. Свенельд – Пересечен.²³⁴¹ И что? Тут же Иосиф послал Песаха с такой ратью исмаильтян и этих диких, печенегов, которым с кем бы ни воевать, лишь бы выгоду иметь, что не только все назад отобрали, так и до самого Киева дошли. Кабы мы не согласились дань им платить, – уж и не знаю, что было бы.

Игорь начинал злобиться:

– Кабы бабушка не бабушка, то была б она дедушкой.

– И, может быть, пора нам греческую веру принять, – продолжала свое Ольга.

– Что-о?

– Если ты не хочешь, я и сама могу…

– Я тебе покажу «сама могу»! – Игорь вперил в лицо супружницы пламенный взор. – Еще мне

таковского позора не хватало! Где это видано, чтобы веру отцовскую, будто товар менять.

– Да уж в Киеве сколько людей ее поменяло, – не унималась Ольга. – Да хоть и Свенельд.

– Свенельд, может, за красную рубаху и отца с матерью обменяет. Мне ли на этого огольца

пакостного смотреть? Ты гляди мне: «сама могу»! – он поднялся на ноги. – Для того, наверное, русь кровь свою проливала, чтобы у греческого царя в холопах ходить! Вишь, мирных забав ей захотелось!

Ольга тоже вскочила с лавки.

– Ай! Да что тебе за такая забота: кто там кровь проливал? Тебе ведь детей не рожать! На сына наплевать. Святослав подрастет, – ему тоже идти мечом махать? Хотя что там! Глядишь, его прежде твои потаскухи смертью изведут!

– Кто?

– Давеча одна из твоих наложниц, Добрава эта полудикая, ведь в избу к себе его заманила.

Хорошо, я вовремя подоспела. Замешкай минуту, как знать, нашла бы его живым-то? Развел! Уж и дома от твоих блядей деться некуда!

– Что-о? – взревел Игорь и отпустил вздурившей жене увесистую оплеуху.

Взвизгнув, Ольга отлетела в угол горницы, в падении хватаясь за стол и сдергивая с него украшенную золотошвейной каймой переливчато-червонную скатерть вместе с белым подскатертником. Платок смешно съехавший с головы она тут же сорвала, – копна рыжих волос рассыпалась по плечам. Сквозь упавшие на лицо огненные пряди горели ненавистью красные глаза. Ее узкое рябое лицо, искаженное гримасой ожесточения, сделалось вовсе страховидным.

– Ну бей! Ну убей меня! – выплевывая горячие слова, поднялась она с пола, вновь подступила к мужу. – Только вряд ли после этого люди забудут, как ты перед Песахом тогда уничижался.

Еще одна затрещина, крепче прежней, заставила бунтарку вернуться в прежнее положение в углу горницы. Всеконечно, хитроумная женщина вовсе не продумывала всех своих поступков заранее, а смекала ситуацию, скорей, по наитию. И тем не менее некую общую устремленность, начертание образа действий она продолжала держать в своей растрепанной рыжей голове. И поскольку дарованием строить ковы княгиня обладала исключительным, а значит имела представление о великости значения в этом ремесле выдумки и перемены средств, – то на сей раз на смену враждебным броскам пришли тихие слезы. Образ беззащитного ребенка удавался ей хуже, и все же даже в таком исполнении смог тронуть не слишком стойкое сердце Игоря. Он, правда, не снизошел до слюнтяйских оправданий, а только махнул рукой да и вышел вон из горницы.

Сколько раз прибегали осведомители: вот греки подплывают, вот на берег сходят, вот уж к Золотым воротам идут… Когда же для встречи их Ольга показалась на княжеском дворе, сплошь засыпанном важными людьми от русского воинства, от всякого княжья, от волхвов, от купцов, от еврейского кагала, в облике русской княгини не было уж ровно ничего из того, что несколькими часами ранее мог видеть Игорь. Только величавость. Только томность и высокомерие. Люди попроще гомонили, выкрикивали славословия то гостям, то своим властителям. Особы более досточтимые держались особняком, стараясь под степенностью упрятать возбуждение, порожденное торжественностью дня. За этой пестро разодетой толпой из всех окон и щелей торчали живые лица челяди. Мало того, крыши мыльни, кузницы и поварни, конюшен, житниц, надпогребниц, сараев и клетей тоже были облеплены княжеской прислугой в нарядном цветном платье, в основном детьми. А за бревенчатой городьбой, уснащенной вырезными башенками караульных избушек, колыхалось море горожан, по которому волной время от времени прокатывалось оживление, вызываемое очередной порцией сведений, передаваемой счастливчиками, уместившимися в первых рядах.

И все-то время велеречивых приветствий и многочисленных ступеней торжественного чина над русским князем витал призрак Песаха. Так что, когда дело дошло до торга, – что же, собственно, Русь готова предоставить Византии в обмен на обещание свободной торговли в греческой земле, – Игорь, чувствуя, что поступает в полном соответствии с собственным волеизъявлением, с одушевлением убеждал в кругу своих соратников сомневающихся, что можно согласиться с греками и в том, что, ежели пожелают Византийские цари русских витязей для борьбы со своими противниками, то следует предоставить им русскую силу в любом количестве; коль настаивают на том, чтобы русские послы и купцы, прибывающие по каким своим делам в Византий, в Болгарию или Македонию, не оставались зимовать нигде на морском берегу, даже в устье Днепра в Белобережье, то и под этим след подписаться. И черных болгар по просьбе греческого царя объявить своими врагами. И в Корсунской земле никогда не воевать. И даже на то пойти, чтобы дать слово не покупать на рынках Константинополя поволоки дороже пятидесяти золотников.

Все происходило на дворе перед княжеским теремом, и, когда что нужно было подписано, Игорь выступил в маленькое пространство, остававшееся свободным от люда, не устававшего гомонить, не смотря на часы стояния.

– Вот мы, русские из Киева, из Невогорода, из Чернигова и всех городов наших и весей, заключили союз любви с греческими царями и со всеми людьми греческими, и хартию подписали. Пусть же во всех странах знают, какую любовь имеют греки и русские! А для того, чтобы никто из христиан или нехристиан не мог и помыслить назад отступить, а случись такое, был бы достоин умереть от своего же оружия, и был бы проклят от Бога, и стал бы рабом в новой жизни своей, каждый из нас даст клятву. Все, кто крещен, да отправятся в церковь Ильи, к купцам на Подол, где дадут зарок не нарушать ничего из того, что нами написано, а кто верует в русского Бога, пусть идут сейчас к горе Хоревице, к мольбищу Перуна, и там, у капи, пусть клянутся сохранять любовь эту верную, да не нарушится она до тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит, в нынешние времена и во все будущие!

И видели кружившие над Киевской крепостью запоздалые ластовицы, как из главных ее Золотых ворот на бревенчатый мост, перекинутый через ров, течет народ в великом множестве, и за мостом разделяется на два рукава: один – широкой рекой устремляется по зеленому долу к русскому святилищу, другой – тонким ручейком струится к посаду, где теряется среди купеческих домов на высоких (для сваливания товаров) подклетах невзрачная церквушка.

А ближе к вечеру, конечно, Киев пировал. Всех, кто подходил к княжескому двору обносили ржаным хлебом, а кому повезло, то и смесными²³⁵¹ калачами, пирогами, гречневой кашей, киселем, копченым мясом. А чем же угощались гости в княжеской столовой?

Нет, не был этот праздник похож на братчину, где все делилось на всех. Не овсяным киселем баловались князья. Крупные куски лососины привезенной из северных областей и ломти хазарской осетрины влажно блестели перламутром. Из рыб здесь еще можно было увидеть судаков и ладогу, но ни гольцы, ни лещи, ни вандыши, ни вьюны не были допущены на этот стол. Бараньи ножки, начиненные яйцами, рубцы – кашею, печенка иссеченная с луком, куры с сарацинским пшеном²³⁶² и пафлагонским изюмом дышали жаром только что оставленных печей. И если журавля или лебедя приносили каждого на отдельном блюде, то куропатки, перепела, жаворонки были горами навалены в глубокие ценинные мисы. В одних оловянниках гусиные потроха под медвяным взваром, в других – зайчатина с репой, в третьих, поменьше, – румяная лососевая икра, варенная в маковом молоке. Не успевали гости отведать рыбного каравая, как несли уже пряженые пироги с творогом, яйцами, рыжиками, с разными ягодами; в широких овощниках – кислую свеклу и капусту, соленые сливы и вишни, еще икряные блины, еще яблоки и груши в патоке и в квасе, свернутые трубочками леваши²³⁷³ из черники. В мушормы и братины то и дело подливали красный взвар из винных ягод и фиников, пиво, подпаренное патокой, с ягодами и мед ставленый, который до того был крепок, что некоторых очень скоро приходилось вытаскивать из-под стола на свежий воздух. А те, что оставались за столом, продолжали черпать пиво и мед из оловянных братин серебряными черпальцами, все наполняя и наполняя свои стопы и чарки, все больше серебряные, а для гостей поданные, – так из камня сердолика или агатеса.

К траченному хмелем слуху пирующих напрасно взывали то гусельные наигрыши Иггивлада и домрача Фарлова, то хоры девок и баб с волынщиками, размещенные на дворе, под стенами столовой избы.

И была в этом обжорстве и беспутном шуме такая тяжесть, будто устраивая праздник, люди исполняли нелегкий труд, против естества своего изводя уж перемученные тела свои и дух. Ведь мало кто даже среди имущего своевольного княжества в обычной жизни своей исповедовал изнеженность и чревоугодие, по дедовскому закону обыкновенно чтя умеренность во всем. Но христианское мировидение греков, гостящее на русской земле, взращенное голодными мечтами татей, нищих и бродяг Рима, издыхавшего от язв любострастия, требовало уважения к себе. И уважение в который раз было оказываемо.

Утомившись наконец весельем, от которого болела голова, поташнивало и то и дело тянуло оправиться, Игорь покинул столовую, в которой у развороченного стола продолжали реветь и хрюкать несколько самых завзятых бражников. В сопровождении холопов с огнем в руках он, спотыкаясь подчас, направился в свой терем, поднялся в ту горницу в красном хоромном наряде, в которой довелось ему поутру воевать с женой, оттуда в ложницу²³⁸⁴, на пороге которой холопы и оставили его.

В ложнице горела лампадка, как видно, дожидаясь его прихода. У окна с зеленым (в полумраке почти черным) наоконником к лавке была приставлена широкая скамья. Там на перине с чижовым пухом, наполовину укрытая атласным с гривами²³⁹⁵ одеялом, подбитым соболем, лежала Ольга. Игорь скинул верхнюю одежу на ближайший столец, постоял, слегка раскачиваясь, думая, снимать ли исподнюю рубаху, все же решил не снимать, и так полез под бок к жене. Ольга молчала, и только чуть углубившееся дыхание ее говорило о том, что та не спит.

Какое-то время он полежал на спине, заложив руки под голову, наблюдая живые тени на темном дощатом потолке, вяло танцующие под руководительством непотушенной лампадки. Затем повернулся к жене и положил руку ей на живот. Под тонкой тканью рубахи ощущалась студенистая плоть тела, до срока увядшего в отсутствие всяких усилий. Ольга зашевелилась и горячо выдохнула:

– Милый! Я ждала тебя…

Слова, показалось Игорю, прозвучали донельзя ненатурально, и ему еще тягостнее сделалось на душе. Героически преодолевая все возраставшее чувство гадливости, кое-как провозившись с этим дряблым несвежим телом некоторый срок, он все-таки вылез из-под одеяла, сославшись на тошноту, в чем на самом деле было немало правды. Вновь натянув на себя верхнюю рубаху, обивая дюжими плечами косяки узких дверных проемов, отчего жиковины²⁴⁰³, брякали так громко, что от этого не спасало и подложенное под них сукно, Игорь вышел на крыльцо, и тут, закинув голову к ночному небу, глубоко и свободно вздохнул.

Сверху черное очертание узорчатого карниза кровли над крыльцом, по бокам кувшиноподобные столбы, а снизу треплемые ветром угольные очерки еще полных древесных крон обрамляли чуть более светлое выпуклое небо. Сквозь разрывы летучих облаков вспыхивали часом звезды, но луна была упрятана надежно, не показалась ни разу. Немощный глухой шорох деревьев. Где-то далеко тявкнула собака. Что-то стукнуло на льняном дворе. И вдруг из самой сокровенной глубины бездонного поднебесья раздались нежные безыскусные и такие царственные крики гусей. Они были похожи на стон. И на колыбельную песню. На безнадежность мудрости. Они были голосом неба, жалеющего ничтожных своих чад. Волшебный звук, пронизывая пространство, указывал путь невидимой стаи. Туда, правее Днепра, через печенежскую степь. Голоса невидимых птиц стихали, становились едва слышны и вот замирали вдали… И только сделавшийся будто еще глуше шум состарившейся листвы.

То, что солнечность дня была всего лишь шуткой осени, подтвердил резкий порыв пронизывающего ночного ветра, заставивший Игоря оглянуться на дверь, из которой он не так давно вышел. Однако в дом он не поворотил, а напротив, придерживаясь за перила крыльца, спустился по ступеням вниз. Прошел по двору, вроде бесцельно, вроде просто для того, чтобы выгнать из головы праздничный хмель. На самом же деле он ясно понимал, что вот так вот, сами собой, ноги должны принести его к маленькой избушке, стоящей несколько особняком от соединенных крытыми переходами строений больших княжеских хором.

Она возникла столь неожиданно, что он в темноте не сразу сумел взять в толк кто же это перед ним.

– Я тут это… Спать ведь совсем не хочется, да?.. Гуси улетают… И не холодно ведь еще… – будто оправдываясь затараторила Добрава, дрожа при этом всем телом, то ли от пронизывающего осеннего ветра, то ли еще от чего.

Она стояла, прижавшись к стене своей избушки, спрятав за спиной руки, а Игорь, ни слова не говоря в ответ, привалился к ней, вжав ее спину в бугристую бревенчатую стену, и большим сильным поцелуем накрыл подрагивающие спелые губы, пахнущие какими-то осенними ягодами. Его руки пробежали по ее бедрам, спине, по круглым плечам и надолго остановились на пружинистых чашах груди.