Текст книги "Русалия"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

Старуха все более возбуждалась от собственных слов, и в который раз ее безответный сын поражался тому, как при этом неким фантастическим образом молодели, наливаясь синим огнем, ее удивительные глаза.

– Нельзя вести войну, – продолжала Зоя Карвонопсида, – сразу на стольких фронтах. С кем-то разумно было бы и подружить… хотя бы какое-то время. Но нет, этот плебей, этот пройдоха возомнил, что ему удастся снискать лавры святого василевса Константина!

Негромкий торжествующий смех, – нервная ухмылка искривила тонкие старушечьи губы.

– И хотя именно булгары первыми донесли Роману о приближении росов, помилуй нас Бог от таких наперсников. Сколько было мною положено сил на то, чтобы прикармливать степных дикарей…

Но тут она остановилась, видимо осознав, что дает слишком много воли чувству, что по ее мнению не могла извинить даже старость. Какое-то время она просто стояла молча, отвернувшись от сына, и старая грудь ее, уязвленная ядом нахлынувших переживаний, порывисто вздымалась под золотой тяжестью пенулы. Однако, если и шевельнулся в сердце Константина порыв сострадания к матери, то он его тут же отмел, ибо знал наверное: любое сентиментальное слово с его стороны будет воспринято матерью как оскорбление, так суверенна была ее гордость. Наконец, переведя дыхание, Зоя Карвонопсида заговорила вновь:

– Сейчас пойдешь… Какой ты бледный! Ты как чувствуешь-то себя?

– Хорошо, – поторопился ответить сын.

– Сейчас ты идешь беседовать со Стефаном…

– Со Стефаном?! – невольно вырвалось у Константина, и ту же минуту он почувствовал, как к

горлу подступил тошнотный клубок, и по всем членам разлилась знакомая предательская слабость.

Стефан был старшим сыном Романа Лакапина, столь дерзко и просто узурпировавшего по рождению принадлежавшую Константину власть, точно отобрал ребячью игрушку у бестолкового младенца. Так что, может быть, и не было ничего удивительного в том, что все относящееся к Лакапинидам, сыновьям его – Стефану, тезке Константину и вот уже тринадцать лет, как, слава Богу, упокоившемуся Христофору, да и к собственной жене Елене – дочери нагло восседающего на византийском троне деспота, вызывало в душе обесчещенного порфирогенета смешанное чувство ожесточения, гадливости и страха. Однако вдовствующая императрица не собиралась находить основания для поблажек опасной и презренной на ее взгляд чувствительности сына.

– К Стефану, к Стефану! – сдвинула свои подчерненные брови Карвонопсида, и вновь гримаса отвращения вырезалась на ее энергическом лице. – К нему. И почему я постоянно за тебя делаю все то, к чему должна была бы побуждать тебя кровь создателя Прохирона¹⁴⁸¹! Ну ладно, только не надо кукситься. Не время. Это очень хорошо, что нам удалось подрядить эти чудовищ – Василия, Мариана, Мануила Куртикия… Замечательно, что каждого из них удалось убедить в возможности стать патрикием¹⁴⁹² и, почти не вызвав подозрений прощелыги Романа, одному посулить должность этериарха¹⁵⁰³, другому обещать царскую конюшню… С Куртикием, конечно, не все понятно. Но, я думаю, теперь уж он осознал, под какой залог ему дано высочайшее слово о возможности назначения друнгарием виглы¹⁵¹⁴. Все это хорошо… уже почти хорошо… но этого мало для того, чтобы начать действовать. Ты сам не раз приводил слова Вегеция – «ни один даже самый маленький народ не может быть уничтожен врагами, если он сам себя не истощит своими внутренними неурядицами». Сейчас все складывается благополучно, но важно не упустить момент. Армянская семья, видя подступающую дряхлость своего хрыча, уже дрожит от нетерпения, чтобы вцепиться ему в глотку, и при этом, как у них водится, каждый рассчитывает отхватить больший кусок мяса, и каждый видит в другом ненавистника и негодяя. Теперь главное – не мешать им в столь увлекающем их деле, не сковывать их энергию. Когда же час наступит, – действовать решительно и молниеносно.

Так, взбивая из слов тонизирующее снадобье, мать вливала его в уши сына, пока неспешной поступью они мерили бесконечную арабскую вязь дорожек дворцового парка. И хотя за двадцать шесть лет жизни узником в собственном дворце, волей которого не просто пренебрегали, но держали ее под бдительнейшим надзором, все упования давным-давно должны были бы изгибнуть… Но нет, вновь немощные искалеченные откуда-то из самых-самых потаенных глубин они поднимались в сердце Константина, и густые жгучие слезы готовы были показаться на его прекрасных глазах.

– Куда же мне нужно идти… говорить с этим… говорить со Стефаном? – не без трепета выдавил из себя Константин.

– Циканистр¹⁵²⁵ – лучшее место для переговоров.

– Циканистр?! Но ведь там даже в такую жару и то будут люди…

– И прекрасно. Прятаться нужно там, где тебя видно. Вот твоя благоверная. Видать, нечаянно сюда забрела, – с нескрываемой едкостью бросила Карвонопсида, даже не повернув головы в сторону приближающейся небольшой стайки пестро одетых женщин. – Она тебе и составит компанию.

Все в этом громадном Дворце, истинно внутренней Константинопольской крепости, со всеми ее неисчислимыми палатами, покоями, храмами, часовнями, парками, галереями, беседками, верандами и даже тюрьмами, все здесь происходило как бы нечаянно, как бы случайно; случайно встречались какие-то люди, обсуждали какие-то случайные темы с таким простодушием в голосе и с такими невинными минами… И вдруг вовсе уж случайно кого-то хватали среди ночи, выкалывали глаза, лишали имущества, ссылали на острова, и сокровища Дворца спешно перераспределялись, иногда всего на несколько дней, иногда на долгие годы.

Появившись так же «случайно», Елена в окружении трех своих наперсниц с несвойственной их вовсе не юному возрасту какой-то девичьей игривостью подступили к Константину и Зое. На всех женщинах поверх нижней столы с узкими в запястьях рукавами были надеты стоящие колом от золота вышивок верхние туники, по недавно возобновившейся моде украшенные орнаментом из кругов, в каждый из которых было вписано какое-либо животное: либо лев, либо слон, либо орел – извечные символы власти. Мурлыча какие-то любезные слова Елена расцеловалась со свекровью и тут же поторопилась изъяснить причину своей веселости:

– Филадельф сочинил очередную эпиграмму. Весь Дворец только и делает, что повторяет ее. Это что-то невозможное! Послушайте вот. Клавдия, как там начало? – обернулась она к одной из товарок.

– В былое время…

– А, да!

В былое время граду Константинову

Арабы, росы, иудеи хитрые

Со всех сторон дары несли бесценные,

Святой престол ромейский славя истово.

Теперь же вижу, Рим, хранимый господом,

Шлет поволоки богомерзким варварам.

Глядишь, нелепица наречий варварских

С торговых улиц перейдет в триклинии.

Ну, вы понимаете, кого он имел в виду, – поигрывая широкими бровями, хитро осклаблялась Елена. – Ох, он допросится, этот Филадельф! Нет, конечно, талант – что и говорить. Но как это терпит… вы понимаете кто.

Константин улыбался, поскольку за пестрыми словами на самом деле стоял вопрос о готовности к некоему сотрудничеству, и вернее всего было ответить на него вежливой улыбкой. И тем не менее Зое Карвонопсиде не удалось в полной мере взнуздать свою женскую природу:

– Какие вы все-таки теперь все охальники! – как бы благодушно журя, самым медоточивым голосом, прикрыв лицо добрейшей улыбкой, проговорила Зоя, ласково коснувшись рукой плеча низкорослой невестки, находившегося почти на уровне ее локтя. – В мое время такое насмешничество не приветствовалось. Но для вас, молодых красивых, разве существует указ?

Все это было высказано с безупречно правдивой ласковостью, но Елена тоже была женщиной, и, хотя не отличалась таким, как у свекрови едким умом, без труда уловила скрытую издевку в адрес собственных «молодости» и «красоты», поскольку даже заслон женской гордыни не мог утаить от нее того обстоятельства, что крупные бесформенные черты ее траченного жизнью лица и малорослость никогда не позволили бы ей снискать звание красавицы. Тем не менее отвечала она с тем же дружелюбием интонаций, словно благожелательность слов свекрови отразилась в чистейшем зеркале:

– Но разве Зоя Карвонопсида способна постареть? Никогда! – ласково защебетала Елена, с жадностью выискивая в индиговых глазах свекрови крохотные золотые искорки немой ярости. – После того, как преставился достославный василевс Лев, проведя столько тягостных лет, Зоя Карвонопсида по-прежнему остается образцом стойкости, нравственности и духовности.

Со стороны Елены это был удачный удар, ведь большинство вдов проникаются к опочившим мужьям возвышеннейшей любовью, чего при их жизни вовсе не наблюдалось, к тому же отсутствие мужчины подле всегда рождает в их душах маету и даже некое чувство униженности. Однако опыт и исключительная природная сила воли позволили пожилой женщине ничем (или почти ничем) не выдать взметнувшихся в ее сердце ураганов.

– Да и о тебе вокруг говорят только самое лучшее, – все-таки обронила она злобный намек. – Ладно, пойду своей дорогой. Я ведь ненароком твоего мужа повстречала, и был он немного скучен. А теперь, с твоим появлением, вон как расцвел. Ну храни вас Бог!

На прощание Карвонопсида стрельнула глазами в напряженное молочно-белое лицо сына и зашагала прочь. И при каждом ее порывистом шаге концы тяжелой пенулы встряхивались, точно больные крылья большой темной птицы…………………………………………….

Наконец Елена оторвала взгляд своих подкрашенных выпуклых армянских глаз от удаляющейся золото-лиловой фигуры и, снизу вверх заглянув все в такое же напряженное и такое же бледное лицо мужа, растянула полные губы в улыбку. Вослед за ней надели улыбки на свои лица и все ее подруженьки.

– Пойдем, дорогой, – нежно выговорила она, едва коснувшись Константина плечом.

– Куда?

– Но ведь ты куда-то шел?

– Да я так… Думал, может, прогуляться… к Циканистру…

– Я как раз туда шла! – по-восточному горячо воскликнула Елена. – Хотела взглянуть на царевича. Я сяду в паланкин? Жарко становится…

Впрочем вопрос прозвучал скорее утверждением.

– Сюда! – крикнула августа куда-то сторону.

И, что не диво было для этой страны магов и чародеев, откуда ни возьмись возник белый паланкин с носильщиками, а вместе с ними и четверо дорифоров¹⁵³¹ с дротиками в руках и парамерионами¹⁵⁴² на поясе. Елена ловко нырнула под шелковую занавеску, и процессия двинулась в означенном направлении. Константин вышагивал рядом с паланкином. Товарки августы учтиво отстали на несколько шагов. Замыкали шествие дорифоры.

Солнцу было еще далеко до зенита, но с каждым часом утверждавшаяся в правах жара уже успела загнать под защиту кровель всех местных бездельников. По пути попадались лишь голосистые дети дворцовой прислуги да скучные равдухи¹⁵⁵³, отбывающие положенный срок на своих постах. Один из них оказался в непосредственной близости от пути августейших особ. Он незамедлительно изобразил предписанное уставом приветствие и окаменел в позе, по здешним представлениям знаменовавшей предельную степень почтительности. Тяжелый лепесток магнолии, некогда белый, теперь поржавевший, сорвался с ветки и падая зацепился за ухо недвижимого равдуха. Это смотрелось довольно потешно.

Неохотно, кое-как ныли цикады. В горячем воздухе успели поникнуть все самые нежные листья и травы, а от ближайшей рощицы слабый ветерок приносил выжатый солнцем из коры босвелии мертвящий запах ладана.

Тем не менее Циканистр не пустовал. В западной части площадки полтора десятка отроков самых именитых семей Дворца, кто верхом, кто держа тонконогого скакуна под уздцы, обступили гимнасиарха¹⁵⁶⁴ Асинкрита, как видно, получая очередную порцию наставлений относительно исполнения гимнастических упражнений на лошади. По лавкам трибун там и здесь размещалось несколько небольших групп людей. Центром самой из них многочисленной был сидящий на передней скамье широкоплечий мужчина в хитоне не пурпурного, но какого-то красноватого оттенка, с голубым гиматием, – фибула была расстегнута, и плащ просто оставался наброшенным на одно плечо. Это был Стефан. Рядом с ним не по-детски зычно хохотал его семилетний племянник – сын Константина Роман. Ему следовало бы находиться среди прочих мальчиков. Но подаренный Константином любимому чаду год назад жеребец, за которого были уплачены несусветные деньги, скучал на противоположной стороне площадки, лениво отгоняя великолепным шелковым хвостом докучливых мух.

Елена выползла из своей переносной коробки, и пятерка ярких «птиц высокого полета» двинулась по проходу между секторами трибун к передней скамье. Равдухи были оставлены у входа, поскольку здесь, в этом не слишком совершенном земном раю, где и без того всякого рода охраны и соглядатаев было не меряно, личные телохранители исполняли роль скорее декоративную и знаковую. Ведь, если уж при хорошем приготовлении какая история затевалась, то никакие равдухи от горьких слез спасти не могли.

Обстановка вокруг представала самая, что ни на есть обыкновенная, но Константину казалось, будто люди, предметы, сам через меру насыщенный солнцем воздух, все кругом дрожит в согласии с взлетающим подчас над ипподромом приглушенным конским ржанием, дрожит, туманится и будто плывет куда-то. Эти чудаческие видения Константин готов был бы отнести на счет особенностей погоды, да только не время было наслаждаться утехой самообмана. Ведь люди… или обстоятельства привели его сюда во имя каких-то действий, к чему Константин давно уже потерял не только вкус, но и способность. И опять же, что за испытание!..

Вновь перед ним эта играющая на солнце щетина зверя на широкой скуле… Небольшая голова на короткой толстой шее нескладно поворачивается… Могучий самовластный нос Романа Лакапина устремляется на него… И хотя перед Константином не сам охальный деспот, а только его сын, и все столь болезненно воспринимаемые черты сглажены, уменьшены, в них больше чувственности, изящества, а самая суть дерзновенности как бы выхолощена, внутренний взор все равно видит в них Романа, и только его.

После всех, предусмотренных этикетом, ужимок приветствия новоприбывшие расселись на скамьях опять же в соответствии с установленным здесь каноном.

– Почему царевич вместе с молодыми людьми не слушает урок Асинкрита? – спросила Елена то ли у сына, то ли у брата Стефана. – Роман, не пора ли вернуться к занятиям?

По понятной предусмотрительности сын Константина и Елены был назван в честь деда Романом, и вот теперь это имя, страшным фантазмом донимавшее порфирородного зятя всю жизнь, вновь тиранило его слух.

– Это я уже все знаю, – капризно хмурился и кривил пухлые губки семилетний наследник святого ромейского престола, – это все он каждый раз повторяет.

– Но, может быть, учитель делает это для того, чтобы ты лучше смог запомнить науку? – вставил свое отцовское слово Константин.

Но несмотря на нежный возраст, Роман уже прекрасно знал, кто из окружения реально может ограничивать его свободу и влиять на обретение им от повседневности обыкновенных удовольствий. Поэтому слова отца он просто не удостоил никаким вниманием, и отец стерпел это со свойственной ему покорливостью.

– Дядя говорит, – вдруг оживившись лицом заерзал на скамье царский отпрыск, придвигаясь ближе к Стефану, – что, если накормить лошадь фасолью, у нее раздувается брюхо, как у жабы, и она начинает страшно пердеть! Я хочу так со своим Электроном¹⁵⁷¹ попробовать!..

Последние слова царское чадо едва смогло выдавить сквозь душащие его приступы смеха.

– Что это еще за слова! От кого ты услышал… – в меру, на сколько то позволяли царственные манеры, возвысила голос Елена, но довольно быстро сообразив откуда сыновний словарный запас пополнился столь омерзительной лексикой, со значением посмотрела в хитро сощуренные глаза брата: – Стефан!

А Константин с неизменной тоской поглядел на высокого, статного, сухоногого жеребца с небольшой по-щучьи вытянутой головой, тонкой кожей, под которой так отчетливо при каждом движении перекатывались сильные мышцы… С каким тщанием он выбирал его. Вспомнилось, как допытывался у коноставла¹⁵⁸² Христодула о всяких тонкостях: «А какая масть признана самой красивой?» На что тот отвечал арабской пословицей: «Никогда не покупай рыжей лошади, продай вороную, заботься о белой, а сам езди на гнедой». Потому скакун в подарок сыну был выбран именно такой, красновато-коричневый, с черной гривой, с черным хвостом и черными в полпясти, в полплюсны ногами. И вот теперь сын собирается накормить его фасолью …

Долго взор Константина был прикован к своему прозябающему в стороне бесполезному подарку. Когда же он вновь опустил его в многоцветье великородной братии, обнаружил, что перед августой стоит гимнасиарх Асинкрит и обычным для такого случая вкрадчивым голосом, стараясь не глядеть на юного Романа, повещает ее:

– Царевич не очень хорошо чувствует себя, поэтому я разрешил ему не участвовать в занятиях. Тем более, что сегодняшний урок требует серьезных физических усилий… И… К тому же вторую неделю стоит такая жара… Впрочем, урок подходит к концу…

– Хорошо, хорошо, – кивнула ему Елена, – иди, Асинкрит, продолжай.

Гимнасиарх вернулся к ученикам, и тотчас металлически зазвучал его сильный резкий голос:

– Трофим, привяжи лошадь к корде!

Стройный широкоплечий мальчик в короткой синеватой тунике, возможно, двумя годами старше Константинова сына, вослед за сподручниками-конюхами выбежал на середину площадки, ловко привязал свою кобылку тигровой масти с коротковатыми вразмет ногами к длинной джутовой веревке. Один из конюхов погнал ее на корде по кругу, а второй щелканьем бича задавал ей необходимый темп аллюра.

– Стой! Не торопись! – крикнул учитель готовому броситься в круг Трофиму. – Жди! Жди! Теперь можно!

Мальчик вошел в круг, бегом приблизился к лошади с левого ее бока, ухватился за седло и побежал в ногу с лошадью и в одном темпе с ней.

– Держи спину прогнутой! – кричал ему гимнасиарх (возможно, усердие, с которым он это исполнял более предназначалось не ученику, а достопочтенной публике), – Не опускай голову! Не заваливайся назад! Плечи перпендикулярны боку лошади! Можно!

Следуя команде, Трофим оттолкнулся от земли, вытянулся на прямых руках и, верным движением перенеся ногу через круп лошади, ловко опустился в седло.

– Перемах! – подал команду Асинкрит.

И Трофим, перебросив левую ногу через шею лошади, на скаку сел боком, затем несколько раз повторил упражнение, пересаживаясь то на одну, то на другую сторону лошади.

– Вертушка! – последовала новая команда.

Синяя туника мальчика сделалась черной от пота, но что он вытворял в седле лошади, уже перешедшей с рыси в галоп!

Мордашка семилетнего Романа старилась на глазах. И по мере того, как, заглядывая в лица старших, прикованных к искусным упражнениям наездника, он находил в них все нараставшее восхищение, его странно повзрослевшие черты становились все более растерянными и злобными.

– Ну и что, – наконец не выдержал мальчишка, – а один раз он так вот прыгал, а потом ка-ак бабахнулся башкой об землю!..

– Что ты говоришь: «башкой», «бабахнулся»!.. – на секунду повернулась к нему мать, но тут же вновь возвратила свое внимание верткому удальцу.

Посопев с минуту царевич вновь забубнил, смешно оттопыривая губы:

– Я тоже так могу… Просто мне в трапезиты¹⁵⁹¹ готовиться совсем не нужно…

В завершение урока мальчики, оседлав лошадей, прошли несколько кругов, по команде гимнасиарха меняя аллюры и направление движения. Затем лошади вместе со своими хозяевами постепенно стали покидать площадку ипподрома.. Компания в полтора десятка особ, окружавшая Стефана, распалась на несколько групп. Елена вместе с сопровождавшими ее подругами оттащила сына Романа куда-то в сторону, верно, для дачи наставлений относительно достойных манер. Константин в растерянности топтался на месте, не зная к кому примкнуть, гадая, зачем же мать направила его именно сюда. Но тут он ощутил, как чья-то рука сжала его локоть. Он обернулся, – Стефан дьявольской улыбкой своего отца приглашал его к разговору.

– Отменного жеребца подарил ты сыну! Сколько ни смотрю – не могу насмотреться, – говорил Стефан. – Не продашь?

– Ну что ты говоришь! – покачал головой Константин.

– Но пощупать-то его можно? Пройдем.

Они отделились от окружавшего их общества и двинулись по взрытой копытами лошадей земле на другую сторону площадки.

Гнедой Электрон поистине слишком явно отличался от всех присутствовавших здесь сегодня лошадей гармоничностью атлетического сложения. Короткое туловище. Широкая грудь. Высоко поставленная грациозно изогнутая шея. Мастью своей он действительно напоминал продаваемый рахдонитами¹⁶⁰² драгоценный красноватый янтарь, привозимый из тех стран, где восходит солнце. Приближение людей Электрон отметил негромким храпом, протянул к ним свою небольшую голову с белой звездой на широком лбу и белой же проточиной до переносья в ожидании какого-нибудь лакомства. Однако угощения для него предусмотрено не было, Стефан лишь по-хозяйски потрепал его затылок между короткими подвижными ушами, на что жеребец фыркнул и тряхнул головой.

– Я говорил с Василием, – негромко заговорил Стефан, оглаживая теперь холку жеребца и с неправдоподобной заинтересованностью разглядывая его стати.

– Да, – сказал Константин.

– И с Мануилом…

– Да.

– Я говорил еще со многими людьми, и все они очень недовольны положением дел в Романии.

Константин не мог знать (как никто в здешних краях не мог быть уверен полностью ни в чем), слова его шурина – это игривая болтовня, провокация, призыв к объединению или что-то еще, и поэтому он опять сказал:

– Да.

– Я и не рассчитываю на твое сиюминутное доверие, – как бы прочел его несложные мысли

Стефан, – но твоя мать, Зоя, я знаю, тоже считает, что перемены могли бы пойти империи только на пользу. Мои люди привозят мне информацию из провинций, – и там зреют какие-то опасные настроения. Плебс в любой день может перейти к каким-нибудь неразумным гибельным действиям. Господи, охрани державу ромеев! Уже не благородство, а просто здравый смысл призывает нас, властителей империи, предотвратить чреватые для нее пагубой события. Люди хотят, чтобы престол был возвращен тому, кому он принадлежит по порфирородному праву. Но разве должны при этом пролиться реки ромейской крови?

– Да, – сказал первый соправитель Романа Лакапина. – В смысле, конечно, нет.

Разумеется, Константин прекрасно знал, что, как для столичной черни, так и тем паче для провинциальной нет никакой разницы, кто там, облаченный в дивитисий и цацакий¹⁶¹¹, восседает в конситории¹⁶²², ежели большая часть их незамысловатых потребностей удовлетворена. Но знал Константин и то, что при известных усилиях, обещая большие удовольствия (а лучше – дав вкусить их толику), возможно возбудить примитивную чувственность плебса, а затем и подтолкнуть его темную глупую силу к столь нелюбимому им действию. А для того, чтобы неразвитое сознание, лишенное способности абстрагирироваться, могло различать направление этого движения, перед ним непременно должен быть выставлен различимый знак (как в религии персонифицированный образ идеальных явлений), икона, роль которой и предлагал взять на себя Константину Стефан. Только нельзя было не знать и того, что функции наглядной агитации заканчиваются вместе с достижением цели… Может быть, неиспытанное счастье быть автократором и сулит неизъяснимые удовольствия (хотя бы сласть справедливого мщения), но сопряженные с тем бесконечные хлопоты и риски всерьез охлаждали в последние годы фантазии Константина. И сейчас ему более всего хотелось немедленно прервать эту душесжигающую беседу, броситься прочь, скрыться где-нибудь в саду, в библиотеке, и, влив в себя полуторную дозу вонючего сикера, засыпаться грудами всех этих даром написанных книг, забыть, уснуть, исчезнуть…