Текст книги "Три версты с гаком"
Автор книги: Вильям Козлов
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– Мордастый, говоришь? – улыбнулся Артем, нанося на холст быстрые мазки. – Ты смеяться-то умеешь, Гаврилыч?
– Что я тебе, дурачок: палец покажешь – и засмеюсь?
В дверь кто-то поскребся. Сначала чуть слышно, потом громче, послышался визг. Артем с сожалением положил кисть и пошел открывать. Это был Эд. Лапы в снегу, на бороде сосульки, а в блестящих глазах – радость. Он ткнулся Артему в ноги – поздоровался, – потом подбежал к хозяину, потерся мордой о руки. Запах краски ему не понравился: сморщив нос, отошел к печке и, потоптавшись, плюхнулся на пол. Положив морду на лапы, стал внимательно смотреть на Артема и хозяина.
– Не лежится ему дома в избе, – проворчал Гаврилыч. – В любой мороз идет со мной на дежурство... Тоже не хочет задарма хлеб есть.
Артем, позабыв про время, стоял у мольберта. На холсте оживало темное корявое лицо. Нашел, поймал... И вдруг в Гаврилыче будто выключилась электрическая лампочка: он помрачнел, лицо стало старым, морщинистым, потухли глаза. Артем с сожалением опустил кисть.
– С женой поругался, что ли? – огорченно спросил он.
– Я как из дома, так про жену и не помню... Дружок мой хороший прошлой ночью окочурился... Дежурный по станции. Да ты ж его знаешь! Григорий! Вместе были у него на станции... И старше-то меня всего на шесть годов. Прямо на службе этот чертов инфаркт хватил. На моих глазах. Носом в стол сунулся, и красная фуражечка по полу покатилась... Хороший человек был, царствие ему небесное! Оно, конешно, такая смерть легкая. Вот в прошлом году Мишку-прицепщика задавило маневровым... Как раз промеж двух буферов сердешного зажало... Три дня на крик кричал, пока не помер.
Гаврилыч стал одеваться. Надев тулуп, принялся наматывать на тощую морщинистую шею шарф. Артем вспомнил, что в бутылке еще осталось немного. Подошел к буфету и, налив в стакан, протянул плотнику. Закуску и искать не стал, зная, что он без нее обходится. Гаврилыч замахал обеими руками и сказал:
– Спрячь подальше эту заразу.
– Что? – удивился Артем. Такого ему еще не приходилось от него слышать. Стакан со спиртным всегда вызывал широкую довольную ухмылку на щетинистом лице плотника.
– Не пью я больше, Иваныч, вот какая штука, – смущенно сказал он, вертя скомканную ушанку в руках. И лицо у него было такое, будто он и сам себе не верил.
– Ты меня разыгрываешь... – все еще не мог прийти в себя от удивления Артем.
– Я же тебе еще не рассказал... Вчерась ночью-то, когда Григорий сковырнулся, пассажирский из Полоцка прибывал, а встречь ему товарняк из Бологого. Механизма на станции гудит, мигает, селектор тарахтит, а я вокруг Григория хлопочу, думаю, может, отойдет еще, только куда там... Глаза закатил, подрожал маленько и успокоился. Я к механизме и давай орудовать – зря, что ли, кажинную ночь торчал на станции? Пассажирский-то должон проскочить с ходу, а товарняк переждать его. И понимаешь, какая тут петрушка вышла? Покойник-то пассажирскому открыл зеленый, как и полагается, а товарняк уж не успел отвести на запасной, тот и прибыл на. первый путь, но которому должон на полном ходу
прочесать пассажирский... Гляжу из окна – пыхает товарняк, стоит на пути, а полоцкому уже зеленый открыт. И по макушкам сосен уже фарой своей вовсю шарит... Смикитил тут я: хлоп семафор на красный! Да только неспокойно мне: вдруг все-таки проскочил? Темень, не видно, где он там чухает. Схватил фонарь и на путя. Бегу вдоль товарняка, длинный, паразит, а пассажирский где-то совсем близко. И не пойму: тормозит али прет полным ходом? Добег до паровоза, ору машинисту товарняка, чтоб фару вырубил, а он, бестолочь, башкой крутит, не слухает меня... Впопыхах-то я не домикитил, что красную фуражечку следовало б нахлобучить на башку... А так без фуражки кто я? Постороннее лицо... Ну, объяснил ему по матушке... Вырубил фару-то, а я встал перед паровозом и машу фонарем... А он гудит надо мной, чуть не оглох! Только пассажирский и так уж останавливался: успел, видишь, я семафор прикрыть... А все одно страху натерпелся, как на фронте! И потом ежели не остановился бы, так меня и сплющил бы о товарняк. Фара светит, я ничего не вижу...
– И что ж, больше никого на станции не было? – спросил Артем.
– В три часа ночи-то? Люди добрые спят в такое время... Машинист из полоцкого выскочил – лица на нем нет. «Это, говорит, почти крушение! Я бы мог и не обратить внимания на семафор – всю жизнь прохожу тут без остановки...» Я ему толкую – человек помер, с каждым такое может стрястись, а он, чудак, глазами хлопает и за голову хватается... Вызвали по телефону начальника станции – прибежал в шинелишке и прям на голубые кальсоны валенки надеты... И тоже за голову хватается. Отогнали мы с ним товарняк на запасный путь, пропустили пассажирский. С опозданием, конешно... А потом он, начальник-то, хлопнулся на стул и заплакал, чисто дите... «Не ты бы, говорит, Василь Гаврилыч (так по имени и отчеству и назвал), прямым ходом, без остановки, как пассажирский, пошел бы я, говорит, под строгий суд». А что я? Повернул рукоятку, да и все. Столько ночей проторчал на станции с Григорием, уж семафор-то закрывать иль открывать как-нибудь научился...
– А при чем тут выпивка? – спросил ошарашенный всем этим Артем.
– При мне ведь бутылка с этим пойлом была... Будто бог остановил – взял да не выпил. А коли вылакал бы, какая ведь ерунда могла получиться? Заснул бы на столе багажного кассира – это у меня заместо дивана, – и столкнулись бы пассажирский с товарняком... Сколько бы покойничков на путях образовалось? Не хватило бы нашего кладбища хоронить... Утром я ушел домой и за завтраком хотел было бутылочку красного приговорить, а у меня перед глазами вся эта история... Да и Гриша покойничек... И глядеть не могу на выпивку. Веришь, такого у меня сроду не бывало. Взял бутылку-то
и в отхожее место выкинул, чтоб и глаза, проклятая, не мозолила… Поглядел бы ты, какие шары у моей бабы были!
– Представляю себе, – сказал Артем. – А ведь ты, Гаврилыч, геройский подвиг совершил: собственноручно предотвратил неминуемое крушение. Шутка сказать!
– Я ж говорю, семафор закрыл, и все... Сидел-то я рядом с Григорием и видел, как он поездами распоряжается. А как сковырнулся он, тут я и подменил его. Тоже, нашел геройство – семафор закрыть! Вот прошлой зимой Гаврила Сотников почтальоншу Анастасию из беды вызволил – это было дело! Анастасия телеграмму в Левонтъево отнесла и уж в сумерках возвращалась обратно, а тут, откуда ни возьмись – волки... Штук восемь. Дурным голосом заорала баба, вот-вот накинутся на нее, ну Гаврила и услыхал, он с делянки возвращался домой. Подоспел в самый раз и топором одного, потом второго. В общем, трех порешил, а когда топор в снег отлетел, четвертого руками задушил... Остальные взвыли – и тягу. О Гавриле даже в газете написали... За убитых волков-то ему в охотохозяйстве премию отвалили: двести рублей. Ох, тогда мы с ним и погуляли... А вот в позапрошлом году у нас какой-то шальной медведь объявился, так Михей Кириллов без ружья с ним сладил...
– Я гляжу, у вас тут кругом герои, – сказал Артем.
– Как говорится, пока гром не грянет, не перекрестишься, – Гаврилыч кивнул на мольберт. – Бойко ты нынче кисточкой своей махал... Говоришь, нашел чего-то? Закончил, что ли?
– Взгляни! – Артем повернул к нему мольберт.
Гаврилыч взял настольную лампу и, щурясь от яркого света, долго смотрел на свой портрет. Губы его шевелились, но слов было не слыхать. И оттого непонятно было: ругается он или, наоборот, восхищается.
Поставив лампу на стол и ни слова не говоря, он нахлобучил шапку и направился к двери. Артем озадаченно смотрел ему вслед.
– Что заторопился-то? – спросил он. – Не нравится?
Взявшись за ручку двери, Гаврилыч остановился. Облезлое ухо шапки смешно оттопыривалось. Голубоватые глаза смущенно помаргивали, рукой он тер колючий подбородок.
– Что же ты сотворил такое, Иваныч? – изумленно сказал он. – Вроде бы обличье-то мое, а пришей к гимнастерке погоны – и как есть на портрете важный генерал...
– Так уж и генерал, – возразил Артем. – Я написал русского человека, а кем он может быть: пастухом, плотником, инженером или генералом – какая разница?
Гаврилыч топтался на пороге и не уходил. Эд стоял рядом и смотрел на него.
– Можно, я свою бабу приведу – пущай поглядит, а то она меня давно и за человека-то не считает... И еще шуряка своего – Петруху?
– Пускай приходят, – сказал Артем. – Только через неделю, я к тому времени все закончу.
– Люди-то не будут смеяться, Иваныч?
– Это с какой же стати? – удивился Артем.
– Жизня человеческая, она, как ручеек весенний, течет, пробивает себе дорогу, – задумчиво сказал Гаврилыч. – Посильнее ручей-то – он прямо норовит бежать, камни сворачивает на своей дороге, а хилый – обходит кажинный камушек, все норовит сторонкой да где полегче... Кто же его знает, как она, моя жизня, могла бы повернуться, ежели бы не война? Может, сейчас не топором бы махал...
– Сам рассказывал, как на фронте немцы тебя за генерала приняли... – напомнил Артем.
Эд – ему надоело стоять у двери – негромко гавкнул, поторапливая хозяина.
– Пущай поглядят на меня, какой я есть на самом деле, – сказал Гаврилыч. – И Носкову покажи, и Юрке-милиционеру... Хорошо б и в Бологое отвезти – показать бы следовало Митричу... А то Васька да Васька, а вон он какой орел – Василий Гаврилыч Иванов!
Плотник хлюпнул носом, а может быть, Артему показалось, и, пропустив вперед собаку, ушел.
4
В первый раз после болезни Артем снова встал на лыжи. Был ясный зимний день. Мороз без всякой злости, скорее добродушно, пощипывал нос, щеки. Когда сквозь высокие разреженные облака прорывалось низкое солнце, снег так ослепительно сверкал, что смотреть на него было больно. Как и в прошлый раз, Артем пошел вдоль железнодорожных путей к Березайке. Блестящие рельсы ощетинились инеем. Метель до самых маковок занесла маленькие елки, зато начисто сдула снег с больших деревьев. А вот и Горбатый карьер. И снова он, ставя лыжи крест-накрест, поднимается на крутую гору. Когда он с верхотуры взглянул на глубокую накатанную лыжню, зажатую между зелеными стенами леса и убегавшую далеко вниз, под шапкой, как раз в том месте, где шрам, вдруг стало холодно.
Трое мальчишек почти одновременно поднялись на гору. Старший из них, подождав немного, потеснил Артема с лыжни.
– Пустите-ка, дяденька, – сказал он, звучно прихлопывая лыжами. Потом, проверив, как они скользят, нахмурился и, пригнувшись, понесся вниз. Вот его вдвое уменьшившаяся фигурка вымахнула на ровное место, он притормозил и ловко развернулся на самой опушке.
Артем поймал себя на том, что ему хочется подольше потоптаться на месте, поглазеть по сторонам...
Оттолкнулся палками и уже внизу, выскакивая на просеку перед стеной леса, он стал счастливо смеяться и что-то орать глазевшим на него мальчишкам. А когда, лихо сделав разворот, остановился, все еще ощущая свист холодного ветра в ушах, громко похвалил себя:
– Молодец, Артем Иванович!
5
Уже февраль, а от Тани нет и нет письма. Почему-то Артем был уверен, что к Новому году или она сама приедет в Смехово, или хотя бы поздравительную открытку пришлет. Когда Алексей прислал телеграмму, чтобы он немедленно приезжал на праздник в Ленинград, Артем заколебался, но все-таки не поехал, в надежде, что Таня даст знать о себе.
Когда-то он мечтал встретить Новый год в настоящем еловом лесу, где громоздятся сугробы, над головой мерцают звезды, белесый Млечный Путь и луна в радужных кругах... Прямо под настоящей елкой накрыть стол и, дождавшись двенадцати часов, выстрелить в небо пробками от шампанского... Много раз собирался он с приятелями вот так отпраздновать, но всегда эта хорошая идея в самый последний момент почему-то лопалась. И вот теперь есть бор, и шампанское, и даже стол можно в два счета сколотить. А в гости пригласить зайцев, лисиц, медведей...
Тридцать первого декабря приехал на «газике» Алексей Иванович Мыльников и увез к себе, заявив, что вся его семья и друзья не велели возвращаться без Артема.
Праздник прошел великолепно, а утром первого января они уехали на тихое, занесенное снегом озеро. К обеду уже была готова окуневая уха, сваренная прямо на льду. Алексей Иванович оказался на диво гостеприимным хозяином. Там, на зимней рыбалке, он и сообщил Артему ошеломляющую новость: с весны приступает к капитальному ремонту дороги. Осинский дает бульдозер, скрепер и построит бетонный мост через Березайку. Обо всем этом они договорились в райисполкоме. Артем торжественно заявил, что это не только для него, но и для всех смеховцев самый лучший новогодний подарок. И на
радостях прибавил, что уже давно мечтал написать маслом портрет Алексея Ивановича. На это Мыльников юмористически заметил, что он вполне удовлетворился карикатурой в районной газете...
В это февральское утро Артем встал, когда еще было темно. На столбе, освещая белые изоляторы, горела электрическая лампочка. Значит, еще нет восьми. Ровно в восемь приходит Леха-электрик и выключает уличное освещение. Сквозь замерзшие окна просачивался тусклый рассвет.
Позавтракав и затопив печку, Артем вышел на улицу. В черном дедовском полушубке и высоких серых валенках, он сейчас ничем не отличался от смеховцев. У поселкового еще с вечера были свалены длинные неотесанные бревна. Носков, Леха-электрик, сосед Кошкин и Леха-телеграфист дружно взваливали на плечи бревно. Получилось так, что крепыш Леха-электрик взвалил на себя комель, а Леха-телеграфист – вершину. Председатель и Кошкин оказались в середине. Оба Лехи-коротышки были примерно одного роста. Кошкин гораздо выше, а Кирилл Евграфович просто великан рядом с ними. Когда они вчетвером понесли бревно к сараю, Артем не смог удержаться от смеха: бедный Носков вынужден был присесть и, раскорячив и так кривые ноги, выделывать такие замысловатые па, будто танцор из ансамбля песни и пляски.
Сбросив по команде Лехи-электрика бревно на две положенные на снег жердины, они пошли за следующим. Тут Кирилл Евграфович увидел ухмыляющегося Артема,
– Чего зубы скалишь? Лучше бы подсобил. Нынче в поселке субботник.
– В таком разе мы свое для обчества отработали... – Оба Лехи стряхнули с плеч древесную труху и степенно направились в сторону сельпо.
– Вот– ведь избаловался народ, – сказал Носков. – Пальцем не пошевелят бесплатно!
Он подышал на скрюченные пальцы и достал папиросы. В длинной кавалерийской шинели, с обветренным худым лицом и усталыми глазами, он напоминал буденновца времен гражданской войны. Если бы вместо серой солдатской ушанки ему на голову остроконечный шлем с красной звездой, на шею башлык да сбоку длинную саблю – буденновец и буденновец. Глядя на него, Артем подумал, что нелегкая это работа быть председателем поселкового Совета. Прав не так уж много, а обязанностей и спросу хоть отбавляй. Редкий день не выскажет кто-нибудь своих претензий председателю: или дотошный пенсионер, которого обвесили в магазине, или работник спиртзавода, утверждающий, что его незаконно уволили, или недовольный, что вовремя не представили сводку, работник райисполкома. И каждому нужно дать ответ, объяснить, оправдаться. Ругают Кирилла Евграфовича по любому поводу, а как выборы, так снова выбирают своим председателем. Даже Артему сейчас уже невозможно представить себе поселок без Носкова. Встает он утром, а уж в окно видит длинную фигуру Кирилла Евграфовича, толкующего о чем-то с односельчанами. И вечером мерцает его папироса у крыльца, на ступеньках которого сидят люди. Не любит он в конторе торчать, за что частенько достается от районного начальства. Как срочный вызов, так бежит кассир Настенька по поселку разыскивать председателя.
Да разве мало дел у председателя? Все заботы поселка – его заботы. Осенью сгорел дом у.Нади-сироты. Так и не выяснили отчего. Может, проводка загорелась, или искра из трубы попала в сено, что было навалено у сарая. Дом вспыхнул как свечка и сгорел. Успели корову вывести да кое-какие вещички сироты в окошко выбросить. Глупая девчонка три года страховку не платила. Пришлось председателю не один месяц заниматься этим делом. И вот стоит на Кооперативной улице новый дом, покрытый серым шифером. И дым идет из трубы. Государство помогло, да и добрые люди собрали девчонке на мебель и прочую домашнюю утварь. А кто ездил не один раз в район? Кто обивал пороги у начальства? Все он, председатель!
– Кирилл Евграфович, – сказал Артем. – Выходит, все-таки пробили мы с вами дорогу-то, а? Эти несчастные три версты с гаком...
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – несколько охладил его пыл Носков. – Еще до весны далеко, потом Мыльников и Осинский – оба люди капризные. Ну, как снова заартачатся друг перед дружкой?
– Мыльников не подведет, – уверенно сказал Артем. – Я ведь тоже его немного знаю.
– Как говорится, дай бог...
Артем уже пошел, когда Носков окликнул:
– Приходи вечером в клуб. Награду будут вручать.
– Вам орден за трудную службу? – пошутил Артем.
– Гаврилыч тут у нас отличился...
– Как же, слышал... – улыбнулся Артем. – А помните, как вы его в поселковом крыли? Тунеядец и все такое.
– Что заслужил, то и получает... Пил, бездельничал – вот и ругали. А доброе дело сделал для людей – получай заслуженную награду! Так оно и должно быть... Оступился человек, ни в коем разе нельзя бить его по голове. Наказать нужно, но так, чтобы он сам понимал, что за дело. А выправился, стал человеком – и отношение к нему должно быть человеческое. И дурак, кто тычет в глаза прошлым, попрекает. Именными серебряными часами будет нашего Васю награждать сам начальник отделения дороги. На личной дрезине из Бологого прибудет. Сколько уж я тут живу, а и в глаза-то еще не видел начальника отделения... Какой почет нашему « Ваське-то а? Только вот чего я опасаюсь – пропьет он эти часы...
– Вряд ли, – сказал Артем. – Он, кажется, бросил пить.
– Это ведь дело такое: сегодня бросил, а завтра опять начал.
– Гаврилыч не такой человек.
– А ведь и верно, – сказал Носков. – Что я его знаю, всегда пил... Ни разу не бросал. Не зарекался, как другие. Убежденный был пьяница.
– И все-таки мне непонятно, почему он вдруг вот так взял и бросил? Неужели действительно на него подействовал этот случай?
Кирилл Евграфович взглянул на Артема и усмехнулся:
– Может, и ты к этому делу причастный...
– Я ему с осени больше ни одной бутылки не выставил, – сказал Артем.
– Не в этом дело... Тут он мне толковал про портрет, который ты нарисовал... Ты знаешь, сильно это на него подействовало. Ну, как бы тебе объяснить?.. Человека всю жизнь по голове били чем попало, понимаешь? И за дело и не за дело. Честно признаться, и я к этому руку приложил... Он уж и человеком перестал себя считать. Говорят, скажи человеку сто раз свинья, он и захрюкает... Так вот и он. А тут вдруг художник красками портрет рисует. Да еще, чем черт не шутит, в музее выставят? Ну и спросят в музее люди: что это за личность, мол, такая? И скажут: да так, какой-то пьяница... Нехорошо, это он-то мне говорит, получается... На портрете, дескать, я вышел представительный, будто генерал. Ну и в жизни должен соответствовать этому. Чуешь, как заговорил? Мужик ведь он умный, сам знаешь. Толкует, что разглядел ты в нем человека. Увидел в нем то, что он и сам уже давно позабыл. Вот это, я думаю, главное, что перевернуло ему все нутро... Разбередил ты его душу своим портретом... Показал бы?
– Да хоть сейчас, – сказал Артем.
– Придешь в клуб-то?
– А как же!
6
Когда Артем пришел в клуб – он немного опоздал, – начальник отделения дороги вручал щуплому и внешне невозмутимому Гаврилычу серебряные часы и грамоту министерства.
– ...Мне особенно приятно поздравить Василия Гавриловича Иванова еще и потому, что он мой земляк... Я ведь родом из Бологого. И еще от отца своего – путевого обходчика с восемнадцатого километра – слышал историю о том, как тоже наш земляк – Андрей Иванович Абрамов – не пропустил через Смехово поезд с царскими сатрапами, удиравшими из. революционного Петрограда...
Артем подумал, что ослышался. В зале зашевелились, загудели.
– Помер Андрей Иванович, – сказал кто-то негромко. – В прошлом году похоронили.
Лицо начальника стало торжественно-суровым. Выпрямившись и опустив руки по швам, он сказал:
– Почтим, товарищи, память нашего старейшего железнодорожника и борца за революцию Андрея Ивановича Абрамова минутой молчания...
И люди в зале, скрипя стульями, недружно поднялись со своих мест. А со сцены в зал все так же торжественно-сурово смотрел начальник отделения. Возле него, прижимая к груди большую, в красной обложке министерскую грамоту и коробочку с часами, стоял Гаврилыч, от волнения моргая голубыми глазами.
Артем встал сзади, рядом с высоким худым стариком в полушубке и огромных подбитых валенках. Когда все опустились на свои места, старик истово перекрестился и пробормотал:
– Царствие ему небесное... Ишь, ведь большие люди помнють Андрея Ивановича!
– Мне тут сообщили, что трем жителям вашего поселка во время Великой Отечественной войны присвоено звание Героя Советского Союза... Как видите, в вашем поселке мужественных и храбрых людей немало... Еще раз, уже не от коллегии нашего министерства, а от себя лично благодарю вас, дорогой Василий Гаврилович, за проявленные мужество, находчивость и храбрость при предотвращении крушения поездов.
Начальник пожал плотнику руку, потом вдруг обнял и облобызал. В зале грохнули аплодисменты. Растерявшийся Гаврилыч почесал нос свободной рукой и сказал:
– И делов-то всего: семафор открыть-закрыть... За часики и грамоту благодарствую. – И, выпрямившись, прижал руки к туловищу и по-военному отрапортовал: – Служу Советскому Союзу!
Смешно выглядел Гаврилыч в помятом бумажном костюме, в том самом, в котором он однажды пришел позировать, в стоптанных валенках и с седым хохолком на голове. И чего это он вдруг вспомнил военное время и ответил начальнику отделения по-военному? Никто в зале не засмеялся. Ни один человек.
Когда Гаврилыч спустился со сцены, ему кто-то освободил место во втором ряду. Носков объявил, что торжественное собрание закрывается и сейчас будет кинофильм «Ошибка резидента».
Гаврилыч на кинофильм не остался. Вместе с ним вышли из клуба еще несколько человек. Артем догнал их у автобусной остановки. Попыхивая папиросами и ежась от пронизывающего ветра, с шорохом гонявшего по дороге поземку, мужики разговорились:
– Важная ты теперя птица, Гаврилыч... Небось в газете про тебя напечатают?
– Шутка ли, сам начальник прикатил на дрезине!
– Покажи хоть часы-то? С надписью?
Зачиркали спички: мужики стали разбирать надпись.
– Гляди-ка, именные! С такими часами Юрка тебя уж не посмеет в вытрезвитель доставлять. А коли додумается, ты начальнику на стол – бряк – глядите, люди добрые, часы-то сам министр пожаловал!
– Зачем же меня в вытрезвитель, ежели я и в рот теперя не беру? – сказал Гаврилыч.
– И награду твою не спрыснем?
– Противно мне твои глупые речи слушать, Тимофей, – сказал Гаврилыч. – Неужто, окромя закуски да выпивки, тебе не о чем и толковать-то? Сказано, не пью я больше – и точка.
– Такой случай раз в жизни бывает... И не отметить?
– Отвяжись ты, Тимоха! – с досадой сказал кто-то. – Василь Гаврилыч, ты и дальше будешь куковать сторожем?
– А ты что же думал, голова два уха, коли у меня серебряные часы, так теперя мне кабинету отдельную дадут и бумаги буду подмахивать?..
Мужики засмеялись. Артем – он стоял немного поодаль – тоже улыбнулся и зашагал к своему дому. Порыв ветра с треском захлопнул за ним калитку, засвистел на разные голоса, продираясь сквозь частокол забора. Поднимаясь на крыльцо, Артем оглянулся: у автобусной остановки все еще мерцали огоньки папирос.
Глава девятнадцатая
1
Еще ничто не предвещало весну: плотный, слежавшийся снег надежно прикрывал землю, дули холодные ветры, принося с собой колючую снежную крупу, мела по дорогам и спрятавшимся под снежным настом полям поземка, по ночам сердито и басисто покрякивали морозы, но прежней февральской лютости уже не было. Утром взойдет солнце – теперь оно не крадется над лесом, как в январе, а подымается вровень с водонапорной башней – глядишь, через час-два и с крыш закапало. И снег вокруг будто испаряется. Вот уже зачернели в саду яблоневые стволы, обнажился обледенелый сруб колодца. Это днем, а к вечеру вдруг зашумят в бору сосны, стряхивая остатки слежавшегося снега с усталых ветвей, помутнеет на горизонте заголубевшееся было небо и чертом налетит на поселок снежная вьюга. Завоет, засвистит, застучит в окна, попадешься навстречу – за милую душу по щекам отхлещет. А ночью мороз ударит. Когда вьюга налетает, на улице сразу становится пустынно. Редкий прохожий, согнувшись и подняв воротник полушубка, торопливо пройдет по дороге, прикрывая рукавицей лицо.
Как-то днем повстречался Артем с бабкой Фросей. Давно не видно было ее: морозы загнали на теплую печку, и нос на улицу не показывала, а тут запахло весной, и выбралась на свет божий. В руках суковатая палка, платок домиком надвинут на живые зоркие глаза, ноги в расшлепанных валенках переставляет, будто чужие. Увидела Артема – обрадовалась, остановилась.
– Гляжу, родимый, в окошко-то, а у тебя допоздна свет в избе горит... Ну, ладно, думаю, слава богу, не уехал в Питер-то свой, остался туточка. Уж больно дед-то твой, Андрей Иванович, хотел, чтобы дом не пустой был. Не дождусь, когда растает, давненько свою доченьку-то не проведывала... – Бабка Фрося сморщилась и пустила слезу. – Весной-то два года будет, как похоронена моя Галюшка-то, лежит в сырой землице зарытая... Артемушко, отвезешь меня на пасху на кладбище? Ноги-то никуда не годятся, не дойду пешыо-то, родимый. И деда твоего, Андрей Иваныча, помяну в своей молитве.
– Отвезу, бабушка!
– Ну? дай бог тебе здоровьичка... Скоро таять начнет. С Евдокеи-плющихи жди оттенель. Машинку-то твою, гляжу, совсем снегом замело. Не испортится она, Артемушко?
Ничего не попишешь – пришлось «Москвичу» зимовать на дворе. Вот весной начнут они с Гаврилычем строить сарай-гараж. Будет там место и для машины, и для верстака. В Ленинграде у него много разного инструмента. Автомобилисту нельзя без этого. Он давно мечтал оборудовать себе что-нибудь вроде слесарно-столярной мастерской.
– Скорей бы уж тепло, – продолжала старуха. – Машенька-то вчера из лесу вербы принесла. Сунула в банку с водой, к утру вся как есть и распустилась... Верба-то, она самая первая чует весну.
Артем тоже ждет лета. Недавно он начал большое полотно, которое назвал «Три версты с гаком...». Еще летом, гуляя с Таней вдоль путей, он обратил внимание на великолепный вид с железнодорожного моста: речка Березайка с почерневшими кладками, перед речкой большой луг с редкими могучими соснами и кусок проселка. Дальше за рекой бор, а. на опушке несколько стогов... Всякий раз, глядя на этот пейзаж, он испытывал такое же волнение, что и в свой первый приезд в Смехово, когда подвез на «Москвиче» Носкова.
Несколько раз летом и осенью приходил он сюда и делал эскизы. Особенно красив здесь был закат. Багровое небо с легкими облаками опрокидывалось в тихую Березайку, а ели и сосны пылали как факелы...
Холст, натянутый на подрамник, загораживал весь угол. Первое время днем удавалось поработать всего несколько часов: очень уж короток зимний день, да и освещение так себе. Как только станет потеплее, перетащит он подрамник наверх, в мастерскую.
– Правда это, Артемушко, говорят про Ваську-то, будто большой начальник приезжал на дрезине и орден ему повесил... За какие же это доблести?
– Не орден, а именные часы, – сказал Артем.
– Ваське-то? Ведь пропьет, окаянный!
– Не пьет он теперь, бабушка.
– С дружками своими и пропьет... Иль потеряет! Артем понял, что надо уходить. Бабка Фрося может до сумерек беседовать. Ее даже не смущает, что иногда ответов не слышит. Она готова разговаривать и в одностороннем порядке. Артем покивал ей, показал на часы, дескать, время подпирает, ретировался к своей калитке.
Он уже прошел мимо почтового ящика – газету утром вынул – и остановился. Сквозь дырочки невозможно было разглядеть конверт, но у него почему-то появилась уверенность, что там лежит письмо! Ключ торопливо царапнул по металлу, откинулась крышка, и в руки Артема упал тонкий голубоватый конверт. Обратный адрес: Пермская область. Серьгинский район. Улица. Дом. Почерк не ее, не Танин. Быстро надорвал конверт, обратив внимание, что руки дрожат. Строчки мельтешат, сразу и не разобрать. Незнакомый косой почерк: «Артем Иванович! Вам пишет Танина подруга – Зоя. Я толком не знаю, что у вас с ней произошло, но вижу, что Таня вас любит. Она рассердится, если узнает, что я вам написала. Но я должна это сделать: Таня в больнице. Ее положили сегодня утром. До свидания. Зоя».
Артем вертел письмо, вернее – записку в руках. Ну что за манера у людей не ставить число! Вспомнил, что на почтовом штемпеле указывается дата. Письмо отправлено из Перми 6 марта. А сегодня десятое...
– Здравствуйте, Артем Иванович! – поздоровалась Машенька, проходя мимо калитки. Артем посмотрел на нее невидящими глазами и не ответил. Машенька удивленно подняла брови и с обиженным видом прошла к своему дому.
Он выехал в этот же день. Положил в сумку чистую пару белья, шерстяные носки, мыло, зубную щетку. Запер на замок дом, ключ спрятал под крыльцо. Полчаса слонялся возле клуба, дожидаясь автобуса. Проходившие мимо с работы люди здоровались, Артем рассеянно отвечал. За несколько минут до прихода автобуса вспомнил про школу – завтра ведь занятия, – сбегал на почту и позвонил директору. Тот только спросил, когда Артем вернется, и без всяких возражений разрешил отпуск на две недели. В Бологом купил билет – поезд отправлялся через три часа – и стал слоняться по пустынному перрону. Бологое – оживленная станция. В залах много народу. То и дело прибывали и отправлялись разные поезда: пассажирские, скорые, экспрессы.
Прибывая и покидая станцию, тепловозы и электровозы издавали продолжительный мелодичный сигнал, совсем непохожий на привычный в Смехове паровозный гудок. Красивые экспрессы с белыми надписями на красных и синих вагонах: «Нева», «Ладога», «Северная Пальмира» бесшумно отрывались от высокого перрона и, окутавшись снежной дымкой, уносились вдаль.
По перрону гулял ветер. Он выдувал из массивных бетонных урн пустые коробки из-под сигарет, конфетные обертки и швырял их на пути. Артем продрог в своей куртке и, отворив тяжелую дверь, вошел в зал ожидания. У буфета парни в лыжных куртках и шапочках пили пиво. В углу пухлые рюкзаки, связанные по всем правилам лыжи. Артем купил в киоске газету «Советская Россия» и присел на тяжелую скамью.
