Текст книги "Три версты с гаком"
Автор книги: Вильям Козлов
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Сколько раз видел Артем, как в сквере у вокзала галдят перед бутылкой совсем еще мальчишки. А мимо проходят взрослые, порой даже родители, и никто на это внимания не обращает, как будто так и надо... И он, Артем, проходил... А может, если бы в поселке побольше было таких людей, как Кошкин, и не распускалась бы так молодежь? Пожилой человек, а вот бросился в самое пекло. А ведь вгорячах и сам мог пострадать. И почему он, Артем, ввязался в это дело? Люди давно спят, а он тащится из Бологого по разбитой дороге...
Нельзя проходить мимо всего этого. Как в том доме напротив, у которого началась драка. В окошко поглядел кто-то, а потом снова прикрыл и лег спать. И наверное, совесть у него чистая. Вот, скажет, хулиганы дерутся, а я хороший, лежу себе дома и мирно отдыхаю... А ведь хулиган – он труслив. И финку свою бросил Олежка, и зайцем зафинтил прочь, когда Артем кинулся за ним...
Короткая летняя ночь была на исходе. На востоке уже полыхали бледно-зеленые зарницы, над озером стлался полупрозрачный туман. Кое-где на спокойной поверхности, уже очистившейся от испарений, виднелись черные неподвижные лодки. Рыбаки ждали утреннюю зорьку. Озеро осталось позади, и снова по обеим сторонам шоссе замелькали сосны, ели, березы. Сразу за какой-то небольшой деревушкой Артем увидел лося. Мощный и такой же дымчато-серый, как занимающийся рассвет, он, чуть сгибая удивительно длинные ноги, не спеша пересек шоссе и растворился в окропленных росою кустах. Исчез, унеся на своих ветвистых рогах ночь.
Кошкин склонил голову на грудь и задремал. Артем повел машину тише. «А что, – подумал он, – может быть, и мне стать дружинником, как Кошкин... Вот Носков-то обрадуется...».
2
Утром возле поселкового остановился запыленный «газик». На крыльце появился Кирилл Евграфович. Он всегда встречал начальство у крыльца. Начальства хватало. Любая машина, которая притормаживала возле поселкового, привозила начальство. И районное, и областное, и ведомственное.
Было жарко. На проводах млели ласточки. У клуба на скамейке дремал Леха-электрик. На лоб надвинут выгоревший берет. На заборе висят кривые железные когти.
Артем помогал Гаврилычу вставлять рамы. Плотник украсил каркасы сверху и снизу резными наличниками. Когда Артем заметил, что это не что иное, как архитектурные излишества, не предусмотренные сметой, плотник сказал:
– Я с тебя, Иваныч, за эти самые излишества денег не возьму. Понял? Дом должен быть повернут к людям лицом. А если лицо неинтересное? Плоское и все в прыщах, тогда что? Плюнуть на такой дом хочется.
– Тогда другое дело, – рассмеялся Артем.
Носков и приезжие не пошли в контору. Уселись на скамейке под липой.
– Из района, – кивнул на них Гаврилыч, постукивая ребром ладони по краю рамы, которая туго входила в оконный проем. Артем поддерживал сбоку.
– Кто это такие? – спросил он.
– Начальников много, а я один... Всех разве запомнишь? Вон тот в очках будто знакомая личность... Из райисполкома, что ли. Я ему в прошлом году крышу крыл. Шифером. Обходительный такой. Угощал кофием... А второго вроде бы и не видел... Вот из районной милиции всех знаю... Они меня тоже. Чего зубы-то скалишь? Наш участковый Юрка меня завсегда понятым или свидетелем берет. Мы с ним приятели —водой не разольешь. Когда первый раз к нам приехал, напустил на себя туману – не подойти! Взял я, значит, бутылку и вечерком подгребаю к нему. Прихожу, а он сидит в поселковом, там у него комнатка с телефоном, и в тетрадку чего-то пишет. Поговорили о том, о сем, вижу – парень серьезный, соображает. Заочно в институте учится. Мне бы и не надо бутылку-то из кармана доставать, и так мы с ним понравились друг дружке, а я возьми сдуру и вытащи. Не могу, понимаешь, долго бутылку-то в кармане носить...
Захотел его подманить на пробочный поплавок. Куда там! Не клюнул. Сразу улыбаться перестал. Встал из-за стола, мундир одернул... В общем, выставил за дверь... Не за шиворот, понятно, этого не было... Вежливо так попросил покинуть евоную комнатку с телефоном. Не пьющий оказался, понимаешь.
– А зачем тебе, Гаврилыч, нужно было к нему в гости-то идти?
Плотник подогнал раму, точными ударами вбил несколько блестящих гвоздей. Слез с лестницы и наморщил лоб. Так всегда он делал, если что-либо его озадачивало.
– Пользы-то от милиции я, понятно, никакой не имею... – помолчав, сказал он. – Человек я выпивающий, надо же представиться по начальству... Лучше сам, чем люди представят. Бывает, наговорят такого, что другому и во сне не приснится... Особливо бабы. На что мы с Юркой приятели, а попадись я на пьяном деле – без звука отправит в район. У него мотоцикл с коляской в сараюшке стоит. Я ее ему и поставил, сараюшку-то. Погрузит в свою трещотку, и покедова! А там, в суде, разговор короток: десять, а то и пятнадцать суток схлопочешь, и отрабатывай казенные харчи.
– И ты отрабатывал?
– Было дело, – скромно сказал Гаврилыч. – Как где какая пьянка, черт-те знает, я всегда почему-то оказываюсь поблизости. Ну, меня и загребают в свидетели... Все как на духу выложу. Раза два на товарищеском суде выступал. И милиция довольна, и мужики не в обиде. Другой невесть чего наплетет по своей дурости, а я завсегда говорю по совести... А истина в таком деле, она, брат, всем по сердцу. В прошлом месяце у сельпо Ванька Дудкин ни с того ни с сего – хрясть меня бутылкой из-под красного по черепушке! Я голову-то немного отвернул, и попало в аккурат по уху. Тут бабы – они за хлебом стояли – шум подняли, крик. У меня кровь хлещет. Как раз подвернулся и Юрка. Дудкина за шкирку и в эту самую комнатку с телефоном. И меня, как пострадавшего. «Бил тебя Дудкин по голове бутылкой?» – спрашивает Юрка. «Нет, – ответствую я, – такого не было». Потому как врать и воровать я смолоду отучен.
«У тебя же кровь!» – сердится Юрка.
«Так не по голове ж меня ударил, а вскользь пс уху», – отвечаю я. А это большая разница. По черепушке тюкнут – дурачком можно заделаться, а ухо что? Лоскут кожи. Видимость одна. Я знал одного, так ему, маленькому, свиньи оба уха отгрызли, и ничего, живет, не тужит. Вот только в армии фуражку носить не мог – все время на глаза сваливалась. Когда уши есть, так они вроде тормоза, поддерживают фуражку-то...
– Бог с ними, с ушами, – улыбнулся Артем. – Ну и что дальше было?
– Так Юрка и записал в протокол. Не по голове, значит, а по уху. А на другое утро, я тогда кухню в детском садике ремонтировал, приходит Ванька Дудкин. Рожа красная, глаз от земли не оторвать. Кепку снял и христом богом прощения просит. Юрка, говорит, послал. Как Гаврилыч, дескать, решит, так и будет. Его ухо пострадало – он пусть и наказание тебе придумывает. Скажет на десять суток – на десять и посажу. Простит – так и быть, и я на первый раз прощу. Вот какой наш участковый справедливый человек! Ну, я, как водится, отчитал его, забулдыгу несчастного. Не можешь пить – не пей. Иль заберись дома под одеяло и дуй хоть до второго пришествия, а на люди не моги морду свою разбойничью показывать... Ежели кажинный гражданин будет тебя бутылкой по голове бить, тогда на нашем погосте мест на всех не хватит... В общем, снял с него стружку и отпустил с богом... Не со зла ведь он. Нашло затмение на человека. Я ж его, Ваньку Дудкина, сто лет знаю... Клялся-божился, сукин сын, что в рот больше не возьмет до получки, а сам через час прибежал с пол-литрой... Меня, значит, угостить. На радостях. Ну, как было не уважить человека?..
3
На обед Гаврилыч уходил ровно в час. Причем ему не нужно было смотреть на часы, которых у него никогда и не было. Время он чувствовал, как сам говорил, животом. Сегодня, уходя обедать – жил Гаврилыч на соседней улице, что упиралась в болото, – сказал, что после обеда задержится. Обычно он не докладывал. Гаврилыч любил свободу и сам себе был начальник. Случалось, запивал на два-три дня. Потом приходил тихий и несчастный. Озирался все время на калитку, как будто опасался, что вот-вот придет его лучший друг участковый Юрка и увезет на своем мотоцикле в районное отделение милиции.
Так страдал он с полчаса, охал, стонал, держался за голову и говорил, что в ней тяжелый утюг. Хочешь повернуть голову, а утюг не дает, возвращает ее в первоначальное положение. А язык во рту, будто точильный брусок, едва ворочается и царапает. Слезным голосом Гаврилыч просил на бутылку красного. Не опохмелившись, он не мог начать работу. В магазин Артем не пускал Гаврилыча. Там дружки найдутся, и снова понеслось! Сам шел в сельпо и брал бутылку вермута. С неделю они вдвоем исправно трудились, иногда дней десять. А потом плотник мрачнел, становился раздражительным. Правда,
недовольство свое он срывал на ни в чем не повинных досках да бревнах. Все чаще заговаривал с прохожими, дымя цигарку за цигаркой. В такие дни Эд держался от хозяина подальше, хотя Гаврилыч никогда на собаку голос не повышал и тем более руку не поднимал. Деликатный пес, чувствуя настроение хозяина, просто не желал попадаться на глаза. Лежа где-нибудь в тени, дремал, изредка вскидывал голову, пристально смотрел на Гаврилыча, шумно и тоскливо вздыхал: дескать, сочувствую, но помочь ничем не могу.
Каждый вечер Артем выдавал плотнику рубль двадцать на бутылку согласно договоренности. Гаврилыч со вздохом засовывал деньги в карман и шел в магазин.
Бутылка красного была для него, что для слона дробина.
Артем сам варил себе на тагане суп, кашу. Гаврилыч однажды принес полмешка картошки, в другой раз десяток яиц, несколько луковиц. И сколько раз Артем ни уговаривал его пообедать с ним, плотник ни разу не согласился. Не то чтобы не доверял кулинарным способностям Артема – к еде он был равнодушен, – просто привык всегда обедать дома.
Артем садился за стол позже Гаврилыча, и тот, поглядывая на него, первое время заводил разговор, что неплохо бы перед обедом тяпнуть для аппетита. И сам вызывался сбегать в магазин. Но Артем прекрасно знал, чем все это может кончиться, и наотрез отказывался. Тогда плотник пускался на разные уловки: как-то подозвал пса и, почесывая ему за ушами, сказал:
– Давай на спор? Ты даешь деньги, а я посылаю его в магазин. Через пять минут притащит маленькую!
Артем клюнул на эту удочку. Гаврилыч завернул три рубля в обрывок газеты, сунул Эду в зубы и что-то пошептал на ухо. Пес понимающе посмотрел ему в глаза и потрусил к калитке. Носом толкнул ее и убежал, а через несколько минут появился с зеленой бутылкой в зубах. Помахивая хвостом, подошел к хозяину и разжал зубы лишь тогда, когда тот потянул бутылку за горлышко.
– Настоящий принц, – сказал Гаврилыч, вручая Эду вывалянный в кармане кусок пиленого сахару. – Никогда сдачи не берет...
За полтора месяца Артем так привык к Гаврилычу и его причудам, что уже скучал без него.
Утро после очередного загула. Сгорбленная с опущенными плечами фигура Гаврилыча. Загорелое лицо, исполосованное морщинами. Выслушивание жалоб на проклятый «утюг». Десятиминутное сражение за несчастную бутылку. Артем железным голосом говорил, что с утра давать на бутылку – такого уговора не было. Вечером – пожалуйста, как договаривались. А то что же получится: и утром бутылка, и вечером, а работа как же? Гаврилыч, не глядя на него, долго и старательно собирал в мешок инструмент, выколачивал стружку из рубанка, обтирал рукавом наточенный топор, потом решительно направлялся к калитке. Больше здесь и ноги его не будет. Где это видано, чтобы страдающему человеку с утра не дали опохмелиться? Ведь он не просит бутылку водки, а всего-навсего одну жалкую бутылку вермута за рубль девять, крепость восемнадцать градусов. Причем не христа ради, а за свои же кровные, трудом-потом заработанные!
Думаешь, большая радость ковыряться в этом гнилье? Да он, Гаврилыч, нарасхват. В Голышах бригадир Кузьма ждет его не дождется. Вот завсегда так, возьмешься людям сделать доброе дело, а они в твою нужду вникнуть не желают... Разве же можно так?
Все эти речи плотник произносил, держась за ручку двери и глядя куда-то вдаль. Смотреть людям в глаза с похмелья он не любил.
Артем сдавался и приносил бутылку. И демонстративно отворачивался, не хотел даже смотреть на Гаврилыча. Тот и не упрашивал составить ему компанию. С удовольствием выпивал один, никогда ничем не закусывая. Брался за топор и начинал на удивление азартно и хорошо работать. Артем медленно оттаивал. Сначала со стороны смотрел на плотника, потом начинал помогать ему, и в процессе работы у них восстанавливались прежние добрые отношения.
Когда сегодня Гаврилыч сказал, что после обеда задержится, Артем забеспокоился: не собирается ли он снова загулять? А слоняться по захламленному двору и ждать, когда он – красное солнышко – покажется, было невеселое занятие..
– Ты не думай, что я нынче выпивать собираюсь. На какие шиши? – сказал Гаврилыч, ухмыляясь. Он тоже хорошо изучил Артема. – Сегодня у нас в клубе интересный суд будет, куриный процесс...
– А мне можно? – спросил Артем.
Гаврилыч взглянул на него, задумчиво почесал переносицу.
– Не стоит, я думаю... Это наше, смеховское дело. Степаниду Петрову судить будем. Ты человек далекий пока от нашей жизни. Степаниду не знаешь, и потом тут дело не в курице паршивой... Лучше уж не встревай... Я тебе все как есть потом расскажу.
Гаврилыч вернулся часа через четыре. Трезвый и веселый. Еще от калитки стал пофыркивать, ухмыляться и качать головой. Будто побывал не на суде, а в цирке.
Усевшись на свое любимое бревно – Гаврилыч много уже бревен обтесал и пустил в дело, а это, ядреное и крепкое пока не трогал, будто специально оставлял его, чтобы садиться, – стал рассказывать.
Произошла вот какая история.
В каждом селе есть свой юродивый или дурачок, свой добрый человек и злой. Доброго все любят и уважают, никогда плохого слова не скажут, а злого, недоброго сторонятся, стараются с ним не связываться. И длится это долгие годы. Таким недобрым человеком считалась в Смехове Степанида Петрова – рослая моложавая женщина с гладкими черными волосами. Говорят, смолоду была завидной красавицей. А замуж почему-то вышла за незаметного тихого мужика – Терентия Петрова. Человек он был хороший, и люди его уважали. Ни с кем не вступал в споры, сильно не напивался, никогда не шумел и не буянил. И вообще за всю свою жизнь ни разу никого не обидел. Правда, говорят, он еще и смолоду трусоват был. Когда два кулацких сына подкараулили секретаря
комсомольской организации Михаила Абрамова – дядю Артема, – присутствовавший при этом Терентий, бросив приятеля, убежал. Абрамова подобрали на земле
с одиннадцатью ножевыми ранами. Выжил Михаил Андреевич и, надо сказать, простил Терентия, хотя былой дружбы между ними уже не стало.
Степанида же, наоборот, была баба напористая, горластая. Ей ничего не стоило схватиться на улице с соседкой из-за любого пустяка. И тогда ее высокий чистый голос вздымался над Смеховом, как клаксон «скорой помощи». Поговаривали, что Степанида иногда и Терентия поколачивает. А тот убегает от нее в баню, что на задах их большой усадьбы, и, запершись, страдает в одиночестве. Пережидает там бурю.
Неприязнь людская – она как капля: постепенно наполняет бочку, а потом приходит момент, когда эта самая бочка переполняется. Такой последней каплей и была история с курицей...
Степанида, несмотря на свое могучее здоровье и мужицкую силищу, не любила утруждать себя тяжелой работой по дому. Эту работу у нее выполняла Настасья Селезнева, женщина безответная и услужливая. Мыла полы, стирала белье, чистила хлев. Причем денег Степанида ей не давала. То угостит обедом и вина на стол выставит, то отдаст какую-нибудь ненужную вещь, вроде кастрюли без крышки, старую шерстяную кофточку, прихваченную молью, или сунет десяток яиц. У Степаниды было штук
сорок кур и два самых драчливых в поселке петуха, которые, случалось, даже на людей наскакивали.
Настасья, вдова с военных лет, любила немного выпить. Выпивала она тихо, никому не досаждала. Выпьет вдова Настасья – и домой, в свою вдовью постель.
Так и в тот раз: вычистив хлев и вымыв полы у Степаниды, она отобедала и собралась домой. Было у нее с собой эмалированное ведро с крышкой. И тут Степанида вдруг расщедрилась: взяла да в ведро положила курицу. И крышкой прикрыла. Бери, мол, Настасья, за все труды свои и помни мою, Степанидину, доброту. А курицу нынче же зарежь, вроде бы она малость захворала.
Настасья растрогалась и даже всплакнула в платочек. Не часто баловала ее прижимистая хозяйка такими подарками. Поблагодарив Степаниду, взяла ведро с курицей, и домой. По дороге то ли немного развезло вдову после красненького вина, которое выставила на стол хозяйка, то ли споткнулась, но случилось так, что ведро выскользнуло из рук и упало на дорогу. Курица с криком выскочила из ведра и припустила по улице. И тут эту чудом спасшуюся хохлатку опознала Татьяна Сидорова, которая разыскивала ее с утра. С помощью доброхотов поймав курицу, Татьяна сразу же обнаружила на ней свою чернильную отметину.
Естественно, она и очевидцы этого факта заинтересовались, как Татьянина хохлатка попала в Настасьино ведро.
Бедная вдова стала клясться, что эту курицу ей только что дала Степанида за работу. Может быть, это пустяковое дело и не получило бы такой громкой огласки и тем более не дошло бы до товарищеского суда, но была суббота и народу на улице было много. Степаниду не любили, и кто-то предложил пойти к ней и выяснить, что это за мода дарить людям чужих кур.
Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. Народ хлынул к дому Степаниды – кто любопытства ради, кто от нечего делать, а кто с тайным умыслом вывести наконец ненавистную Степаниду на чистую воду.
Суд был показательный, и судили Степаниду не за несчастную курицу, которая вместе со своими товарками, давно забыв эту пренеприятную историю, клевала всякую дрянь на дороге, – судили Степаниду за то, что она жадная, нечестная, мужика затыркала сплетничает, обливает всех грязью... Судили за зло. И судили зло. Никогда за всю свою жизнь Степанида не слышала столько горьких слов от односельчан. И главное, никогда Степанида не думала, что эти люди, с которыми она и разговаривала-то сквозь зубы, когда-то будут ее судьями. Многое припомнили Степаниде, многое такое, что она и сама-то позабыла.
Председатель товарищеского суда пенсионер Логинов вынужден был напомнить односельчанам, что суд разбирает дело о курице, а не жизнь Степаниды Петровой. Когда вернулись к курице, дело пошло быстрее.
Заключительное слово обвиняемой было коротким и безапелляционным: «Я ничего не знаю, я ничего не ведаю... Курицу в глаза не видела и видеть не хочу. У меня своих сорок штук, можете пересчитать. А как она попала в ведро Настасьи, той лучше знать».
Приговор суда был еще короче: оштрафовать Степаниду Петрову за неблаговидные дела на пятьдесят рублей.
И тут Степанида, известная своей скупостью на все село, не выдержала. Она вскочила со скамейки и, обернувшись к публике, с жаром произнесла:
– Люди добрые, где ж такое видано-слыхано? Татьяниной курице-то – поглядите, какая она тощая – в базарный день красная цена три рубля! Нету моего согласия на такое вопиющее безобразие, нету! Буду самому главному жаловаться!
После суда разбушевавшаяся Степанида вышла из клуба первой, с высоко поднятой головой. Но оценить ее героизм мог лишь один муж Терентий, который весь процесс тихо просидел на задней скамье, свесив на грудь свою круглую лысую голову. Он шел вслед за своей так неожиданно прославившейся женой на почтительном расстоянии и с тоской думал, что сейчас ему придется выслушать все то, что жена не высказала на этом интересном процессе.
4
Заканчивал работу Гаврилыч ровно в половине восьмого. И тут его не могла удержать на месте никакая сила. Получив деньги, он, как ракета, устремлялся в сельпо, которое закрывалось в восемь. Там его уже дожидались дружки-приятели. Гаврилыч один в общем-то пить не любил. Человек он был широкий, щедрый и охотно угощал всех, кто подворачивался под руку.
Рассказывая о злоключениях Степаниды, Гаврилыч рубанком строгал доску для двери. Солнечный луч запутался в ворохе стружек. Лицо Гаврилыча сосредоточенное, но глаза задумчивые. В седой щетине поблескивают опилки. Брился плотник один раз в неделю – в пятницу, после бани. Надевал навыпуск синюю сатиновую косоворотку, новые хлопчатобумажные галифе и неизменные кирзовые сапоги с завернутыми голенищами.
– Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жалко ее, – сказал он. – Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нравилось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди-ка, как обернулось... Люди-то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в глаза, что жила-то она нехорошо, неправильно. Это в
двадцать лет услышать, еще куда нн шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить-то на свете, а? Она привыкла по-своему и, ей-богу, думала, что живет как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперек не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться – больно горластая. Жила себе баба и думала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза-то после этого всего глядеть?
– А ты правильно живешь, Гаврилыч? – спросил Артем.
– А как же? – искренне удивился он. – Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперек не перешел, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я тихо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик... Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придет с работы – он на спиртзаводе шофером работает – и во дворе все возится. Двух поросят завел, птица, корова, огород – не чета моему, – у него там всякая всячина произрастает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонтирует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить-то? Сын у него инженер, в Москве живет. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тратить... Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кривит харю, когда меня выпившего увидит, а сдается мне, что завидует.
– Чему же завидовать-то? – усмехнулся Артем. – Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несет?
– Ты меня этим не попрекай, – сказал Гаврилыч. – Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать – упрекать-то. Бывает, разведет пожиже на целый день.
– Я и не попрекаю, – возразил Артем. – Удивляюсь...
– Вот ты художник, а я плотник, да еще пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..
Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он безошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, повесил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.
Артем выдал ему законные рубль двадцать и тоже задымил.
– А еще больше жалко мне Терентия, – сказал Гаврилыч. – Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она завсегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей-то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом-то наискосок от ихнего. Сосет, бывает, свою трубку до ночи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.
Гаврилыч пошел по тропинке к калитке и остановился. На лице – смущенная улыбка.
– Я ведь смолоду к ней сватался... К Степаниде-то.
– Ну и как?
– От ворот поворот... И еще высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий – это, значит, я, – а еще, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину... А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края...
– И все равно повезло тебе, – сказал Артем. Гаврилыч выплюнул окурок, по привычке затоптал сапогом. Эд понюхал это место и поднял ногу.
– Повезло, понятно... – пробурчал Гаврилыч и толкнул ногой калитку. И уже, выйдя на дорогу, прибавил: – В баньке-то оно, конешно, мало радости полжизни проторчать...
Глава тринадцатая
1
Уже несколько дней с утра до вечера Артем и Гаврилыч крыли крышу. Ослепительное солнце, чуть поднявшись над лесом, начинало нещадно припекать. Расколов знойную тишину мощным взрывом, в стороне иногда пролетали реактивные самолеты. Возникшая в небесной голубизне широкая белая полоса быстро расползалась, таяла. Одинокий и безмятежный, над поселком парил ястреб. Дранка блестела так, что глазам было больно. Артем раздевался до трусов, а Гаврилыч как ни в чем не бывало работал в полном армейском обмундировании. От жары на сосновых горбылях закипала беловатая смола, а плотник даже не потел. Не спеша вытаскивал из брезентового мешочка на груди длинные кровельные гвозди, приставлял к горбатившейся дранке и точным ударом молотка забивал до шляпки. У Артема тоже висел на шее мешочек с блестящими гвоздями, а в руках прыгал молоток. Однако так ловко, как у Гаврилыча, у него не получалось.
Покончив с крышей, плотник обшил комнату сосновыми досками – к этой работе он своего напарника не допустил. Артем тут же втащил громоздкую дедовскую кровать.
Комната получилась квадратная, светлая, с двумя окнами. Доски, пропитанные олифой, постепенно краснели, а многочисленные сучки в ореоле морщин темнели. В окна заглядывало солнце, и пока лучи ползли наискосок от некрашеного подоконника к потолку, стены в комнате все время меняли свой цвет.
Уже больше месяца Артема занимают такие проблемы, как пиломатериалы, цемент, кирпич, штакетник, вагонка, гвозди семидесятка и восьмидесятка и тысяча других мелочей. Они часами обсуждают с Гаврилычем проект второй комнаты, кухни.
Артем втянулся в работу, и Гаврилыч – он сначала использовал Артема как подсобника – стал поручать более сложную работу, например, подгонку ступенек к крыльцу или шлифовку фуганком досок. А вообще он любил все делать сам. Даже когда нужно было поднимать на чердак тяжелые бревна, он придумывал хитроумные приспособления и управлялся без помощников. И к Артему обращался редко, правда, никогда и не отказывался от помощи.
Как-то Артем спросил:
– Тяжело ведь ворочать все одному? Взял бы напарника. От меня тебе проку мало, я ведь не плотник.
– Я бы рад, да напарники со мной работать не желают... Вот какая штука!
– Понимаю...
– Ни шиша ты не понимаешь! Дело не в выпивке. В этом смысле мои напарники никогда от меня не отставали... Я, брат, не умею тяп-ляп, как твой Паровозников. Душа не позволяет гвоздь криво вбить али доску косо посадить в простенок... А нынешние плотнички-столяры избаловались!
– Это верно, – заметил Артем.
– В прошлом году сынок Ефима Сидорова ездил за границу, туристом, что ли, – вспомнил Гаврилыч. – Так разговору было на год: и дома там красивые белокаменные, и чисто на улицах, и кафе-рестораны всякие, и в магазинах чего только твоя душенька пожелает... Не знает Ефимов сынок, что к нам приезжают эти самые из-за границы и диву даются. Такого раздолья, богатства и красоты, как у нас, и нет-то ни у кого. Только еще не научились мы ценить это богатство. Да какой там у них лес, ежели его испокон веков у нас на чистое золото покупают. Прошел я за войну-то по всем этим Европам-заграницам, нагляделся на всякое! Ничего не скажешь, люди культурно живут. И дома справные, и хозяйство, особливо кто побогаче – очень крепкое. Там ни один клин земли не пропадет. Ухожен, обработан, что городской парк. Каждое дерево помечено номером. Это все хорошо, конешно... Ну а зато такой природы-матери, как у нас, нигде не сыщешь. Там на речонке захудалой тыща рыбачков соберется. Плечом к плечу, как в пехотном строю. А рыбешка – форелька всякая – все одно клюет! Следят, значит, чтобы рыбешка в речках плавала, размножалась... А наш мужичок-рыбачок и сеткой ее, неводом черпает, и ночью темной лучом-острогой колет, и в нерест из ружья палит... Откуда ж в озерах-реках рыбе-то быть? Раньше-то, еще я мальцом помню, охотой да рыбалкой богатеи баловались, а мужик – он завсегда был при деле: то с сохой-бороной, то на покосе, то на заработки ударится. До охоты ли, рыбалки ему? А теперь кажинный человек, как в отпуск, так в магазин бегом: подавай ему сетку, удочку, блесны, а то и ружьишко покупает. Какой же отпуск без охоты-рыбалки?
Гаврилыч вогнал топор в бревно и взялся за готовую потолочину для верхней комнаты. Артем подхватил тяжелую доску с другой стороны. Молча взобрались по лестнице на чердак. Поставив потолочину на место, Гаврилыч поглядел на Артема чистыми голубыми глазами. Артем никогда не знал, что сейчас скажет плотник. На его задубелом с бугристым носом лице никогда ничего не отражалось. То ли оттого, что он научился скрывать свои чувства, то ли оттого, что лицо было не слишком выразительным.
– Вот как ты думаешь, Иваныч, – сказал он. – Я все про охоту да рыбалку... Отчего такое получается: раньше мужик был бедный, а в лесах-озерах богато дичь да рыба водилась, а нынче наоборот – люди неплохо зажили, а зверье да рыба пропали. Помню, у нас на всю деревню один рыбак был – Степка Кривой, так его первым бездельником считали.
– А ты никогда не охотился и не рыбачил? – спросил Артем.
– Нестоющие это для человека занятия. Ну, понятно, когда голодный год или другая какая напасть, тут уж и воробья готов сожрать...
– Не прав ты, Гаврилыч, – сказал Артем. – Иной человек идет с удочкой на озеро, чтобы побыть на природе, отдохнуть, а улов – дело второстепенное.
– Что-то я еще не встречал рыбачка иль охотника, который бы от дармовой добычи отказался! Уж ежели стало клевать, полную лодку рыбы навалит, хоть и не нужно ему столько. Ловит и ловит, как ошалелый... Сидит вот в людях этакая непонятная жадность.
– Я вот тоже рыбак, а больше, чем на уху, мне рыбы и не надо.
– Что ни говори, Иваныч, а не уважаю я рыбаков-охотничков. Особенно жадных. А рыбалка и охота – сестры жадности да жестокости. И не спорь со мной, все одно не переспоришь!
2
Сидя на коньке крыши, Артем прилаживал к печной трубе цинковый защитный колпак от дождя. Гаврилыч с Эдом ушли обедать. Сверху было видно, как у семафора полуголые путейцы ремонтировали полотно. Чистый металлический стук – кто-то забивал кувалдой в шпалы костыли – далеко разносился окрест. Затарахтел мотоцикл: мимо дома проскочил на «Яве» Володя. Остановился у сельпо, поставил мотоцикл в сторонке, рядом с мопедами и велосипедами, а сам бодро взбежал по крутой лестнице в магазин. Появился он скоро. В руках кулек, очевидно, с конфетами, карман нового пиджака оттопыривает бутылка.