Текст книги "Три версты с гаком"
Автор книги: Вильям Козлов
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Три версты с гаком
Глава первая
1
Умирал дед Андрей, как умирали в старину русские люди. До последнего дня копошился по хозяйству: залатал прохудившуюся изгородь, приколотил гвоздями отлетевшую от колодезной крышки ржавую петлю, чисто подмел избу. Хотел сосновый чурбан расколоть, но, подержав топор в руках, положил на место. Понял, что не осилить. Сходил к соседке – бабке Фросе, попросил жарко истопить баньку. Попарился на желтом полке с березовым веником, умылся, обрядился в белье смертное – годов пять назад положенное в нижний ящик комода, – постриг ножницами длинную белую бороду и, улегшись на резную дубовую кровать, велел соседской девчонке Машеньке, вертевшейся во дворе, позвать столяра.
Когда тот притопал в своих гулких кирзовых сапогах и остановился на пороге, моргая со света маленькими глазками, дед Андрей сказал:
– Сапоги-то небось железными подковами подбиты? Грохаешь, чисто танкетка какая... Старика раздражали громкие звуки, они тупой болью отдавались в давно онемевшем желудке и в висках.
– Что глаза-то таращишь? Подь сюда!
Столяр, его звали Петром, подошел, – он уже, как и все в небольшом поселке, знал, что дед Андрей собрался умирать, – и внимательно посмотрел на старика. Огромный, широкий в кости, дед вытянулся, как старый выжженный изнутри дуб. Заостренный бледный нос смотрел в потолок, на обтянутых скулах желтела сморщенная кожа, ясный сосредоточенный взгляд устремлен куда-то сквозь Петьку, будто дед Андрей видит нечто такое значительное и сверхъестественное, что пока еще недоступно другим. И, глянув в эти ясные стариковские глаза, столяр не стал говорить то, что принято в таких случаях,
дескать, не кручинься, дед Андрей, тебе еще жить да жить... И невооруженным глазом было видно, что жить ему осталось в обрез.
– Достань тут у меня в головах кошель, – сказал дед Андрей. – Чудно, рука правая чевой-то не поднимается...
Петька достал из-под подушки потертый кожаный бумажник. Дед Андрей даже головы не повернул, лишь немного глаза скосил в сторону.
– Таксу твою я знаю, – сказал он. – Возьми пятерку, и чтоб к утру был готов... Красить не надоть. Худо у тебя получается. Жидковато. Олифы, думаю я, жалеешь.
– Краска-то в сельпо какая, Андрей Иваныч? – возразил столяр. – Густотертая, высохшая вся...
Дед Андрей сглотнул слюну – видно было, как на тощей шее судорожно мотнулся из стороны в сторону кадык, – и на секунду прикрыл глаза. Левое веко заметно подергивалось. Петр, засунув пятерку в карман, положил бумажник под подушку и на цыпочках направился к двери. Но старик, справившись с навалившейся на него болью, открыл глаза и продолжал:
– Красить не надоть... Внука жду я. Должон приехать на похороны. Он этот... художник. Шесть лет учился, шутка ли? Уж надо полагать, гроб-то как следует сумеет покрасить... Не чета тебе. Чевой-то не вижу я тебя, Петр... Ушел, что ли?
– Тут я, дядя Андрей, тут, – отозвался с порога столяр. – Кошелек твой в головы положил, как было. А насчет... – у него язык не повернулся сказать – гроба, – будет сделано. Все как полагается, из сосновых досок. В обиде не будешь... – Петька прикусил язык и поморщился: неладно как-то сказал!
– Чего ж она не идет? – снова прикрыв глаза, совсем тихо сказал дед Андрей.
– Кто? – тоже почему-то шепотом спросил Петр.
– Укол надо... Пойдешь мимо, скажи, чтоб побыстрей... Язык небось у поселкового чешет с бабами...
Старик крепко зажмурил глаза, грудь его под выносившимся серым одеялом стала быстро подниматься и опускаться. Он дышал хрипло, со свистом.
– Дядя Андрей... – топтался на пороге Петр. – Может, воды?
– Ступай, – тихо и внятно сказал старик.
2
После укола, как всегда, полегчало. Медсестра Варенька хотела ткнуть шприцем в ягодицу, но нынче Андрей Иванович не смог самостоятельно перевернуться на спину.
И хотя он высох в щепку, Вареньке тоже не удалось сдвинуть его с места. Старик вдруг потяжелел. Скосив побелевший от лютой боли глаз, он выдавил из себя:
– Коли куда хошь, задница и так вся в дырках, как решето.
Сложив свои блестящие побрякушки в никелированную коробку, Варенька, мельком взглянув в тусклое, засиженное мухами зеркало и поправив светлую вьющуюся прядь, ушла. Ушла и боль. Андрей Иванович наизусть знал весь ее путь: от горла вниз по пищеводу в верхнюю часть желудка, оттуда боль скатывалась в пах и потом, угасая и рассеиваясь, долго путешествовала по кишкам. Когда боль уходила, потолок переставал струиться и куда-то бежать, будто вьюжная поземка, и из зеленого снова становился белым, с темными подпалинами по углам.
Старик, все так же вытянувшись, лежал и смотрел в потолок. Он знал, что сегодня умрет, и терпеливо ждал своего часа. Он знал, что умрет, когда вернулся домой после операции, хотя ему никто не сказал, что после вскрытия обнаружили запущенный рак и снова зашили. Давно он носил под левым подреберьем эту тяжелую, как слиток руды, боль. И после операции она осталась все там же, в левом подреберье. Постепенно боль расползалась вширь и вглубь. Последние две недели он почти ничего не ел, а если и пытался что проглотить, то из этого ничего не получалось. Правда, ему уже давно есть не хотелось.
Смерти он не боялся. Ни сейчас, ни раньше. Три войны за плечами: японская, первая мировая и вторая. Кресты, ордена и медали лежат в комоде в жестяной банке из-под монпансье. Когда-то была большая семья, одних детей семеро. Кто в малые годы умер, трое сыновей с войны не вернулись. Похоронные лежат в этой же банке, где и боевые награды. Старуха умерла сразу после войны. Дочь попала под поезд. От дочери остался мальчонка. Дед Андрей помнит его: толстенький такой, черноволосенький, иос пуговкой. Бывало, вернувшись с переезда, Андрей Иванович ложился на эту самую дубовую кровать, сажал мальчонку на свою широкую грудь и забавлялся. Какую же песню пел?.. «Трын-трава, Захаровна, крупы драла трын-трава...» Первое время дочка с мужем и сыном жили вместе с ним. Артемка-то, так звали единственного внука Андрея Ивановича, вот по этим половицам впервые затопал некрепкими ножонками... А потом уехали на Урал. И еще куда-то дальше. Зять-то не любил долго на одном месте сидеть. Может быть, поменьше бы по свету мотался, и дочка была бы жива. Во время очередного переезда и угодила она под колеса... И больше не видел он своего внука. Зять женился во второй раз и уехал в Хабаровск. Одно письмо прислал и замолк. Что с него возьмешь – чужой человек. Видно, и Артемка забыл деда...
Но Андрей Иванович не сердился ни на зятя, ни на внука. Он прожил долгую трудную жизнь и не винил никого. У зятя новая семья, да и потом дорога немалая, шутка ли, живет на краю земли.
Так уж получилось, что на старости лет остался один. И вот, когда смерть постучалась в окошко, он решил во что бы то ни стало разыскать Артемку. Сколько ему сейчас? Лет тридцать, не меньше. И разыскал. Спасибо, помогли добрые люди. Нюшка Сироткина, дочка Елизарихи, она на почте работает, по старому хабаровскому адресу каким-то образом разыскала Артема Ивановича Тимашева в Ленинграде. Жил он на Литейном проспекте. Туда и послали ему телеграмму, что его родной дед Андрей Иванович Абрамов при смерти, необходимо прибыть по делам наследства.
Какое там наследство? Старый, чуть живой дом. Еще с войны покосился он на одну сторону. Конечно, если бы не проклятая хвороба, Андрей Иванович подправил бы дом, Перекрыл крышу. С плотником Гаврилычем была у него твердая договоренность... Не в наследстве, конечно, дело. Не мог Андрей Иванович спокойно умереть, зная, что после него ничего не останется. Будто червь, последние месяцы точила сердце эта мысль. Как же это он раньше-то не сумел внука разыскать, приохотить его к земле, родному дому?.. Сколько ночей старик не сомкнул глаз, думая об этом. Внук приедет, спасибо Нюшке – чужая, а вот разыскала парня. Он родился в этом доме, ему и решать его судьбу: хочет – пусть продает, только вряд ли кто польстится на такую хромоногую хибару; хочет – на дрова...
Не велико наследство оставляет внуку Андрей Иванович. Старый дом. Но в этом доме прошла вся его жизнь...
3
Более чем полвека назад Андрей Иванович Абрамов срубил этот дом вглухом лесу. Вместе со своим братом Степаном заготовил бревна, подождал, пока тес подсохнет, и весной стал рубить избу. Жена его, молчаливая и невозмутимая Ефимья Андреевна, безропотно оставила отчий дом в деревне Градобойцы и поселилась вместе с мужем и детишками – их тогда было пятеро – во времянке, которую Андрей Иванович соорудил за неделю.
Градобойские мужики посмеивались над Абрамовым: дескать, не долго проживет он в лесу без людей. Андрей Иванович помалкивал и потихоньку строил дом. Место он выбрал на пригорке, сухое. Огромные, в два обхвата, сосны, что напротив дома, пожалел, оставил, а остальные спилил и пни выкорчевал и сжег. На пустыре вскопал землю, посадил картошку, капусту, репу. Сразу за огородом начиналось полувысохшее болото. Там, среди молодых приземистых елок, на кочках, росли клюква, гонобобель, черника. Белые грибы-боровики выворачивались на тропинке у самого крыльца, а белки швыряли еловые шишки на крышу.
Андрей Иванович не любил охоту, считал это дело недостойным занятием, но на всякий случай держал дома заряженную двустволку. Но ни в зверя-птицу так ни разу и не выстрелил, даже когда сам Михайло Иваныч пожаловал в гости.
Абрамов ремонтировал во дворе хомут и вдруг услышал тяжкий вздох. Обернулся: медведь стоит на задних лапах и держится за сосновый ствол. Метрах в пятнадцати. В глазах злобы нет – одно любопытство. Другой бы человек, может, и до смерти перепугался, но только не Андрей Иванович. Он ни бога, ни черта не боялся. Роста был высокого, широкий в плечах и силищи неимоверной. Когда его лошадь провалилась в волчью яму и сломала передние ноги, он вытащил ее оттуда, взвалил на телегу и с добрый десяток километров, впрягшись в оглобли, тащил до дому...
Сидит Андрей Иванович на бревне, латает прохудившийся хомут и на Мишку поглядывает, а тот все ближе подходит. Интересно медведю: что же такое человек делает?.. Подошел вплотную и дышит Андрею Ивановичу в лицо крепким звериным духом. Тут человек встал да с маху и нахлобучил хомут Топтыгину на шею. Как взревел медведь, да улепетывать восвояси! Задевает на бегу хомутом за деревья и еще пуще орет. А Андрей Иванович хлопает себя по ляжкам, хохочет и кричит: «Тпру-у, окаянный... Башку не сверни!»
Убежал медведь и больше ни разу к дому не подходил – обиделся. А разодранный когтями хомут Андрей Иванович нашел у муравейника. Принес домой, залатал, но лошадь так и не дала на себя надеть. Очень уж силен медвежий дух, ничем его не вытравишь. До сих пор висит в сарае на ржавом крюке этот старый покорежившийся хомут со следами медвежьих когтей.
Хотя и посмеивались над Андреем Ивановичем градобойские мужики, а оказалось – Абрамов далеко смотрел вперед. Со стороны Питера на Полоцк сквозь дремучие леса и болота прорубалась двухколейная железная дорога. Два года прошло, прежде чем в этих краях раздался незнакомый паровозный гудок. И вот забурлила рядом с домом Абрамова жизнь: падали спиленные деревья, дробно стучали топоры, ухали кувалды, загоняя в просмоленные шпалы головастые костыли. Появились на расчищенном от леса участке другие избы. Из Градобойцев перебралось несколько семей. Теперь Андрей Иванович над ними подтрунивал. А там, где десяток-другой изб, уже и деревня. А деревни без названий не бывают. И назвали молодой лесной поселок Смеховом. И неспроста: на болоте каждую ночь до упаду хохотали совы да филины. Лишь теперь не хохочут. Не оттого, что стали слишком серьезными, просто сов да филинов мало осталось в наших лесах.
А потом построили здесь станцию: красивый деревянный вокзал с конусной башенкой и флюгером, багажное отделение, высокую по тем временам водонапорную башню, на путях появился длинноносый водолей. Строили в те времена прочно, навек. Для жителей села Смехово нашлась на станции работа. Андрей Иванович был первым путевым обходчиком, потом работал в дорожной бригаде, а к старости, уже став заслуженным железнодорожником, получил должность переездного сторожа.
Он чуть было не прославился на всю округу. Когда свергли Временное правительство, министры и генералы покинули революционный Петроград. Поезд с важными сановниками приближался к станции Смехово. Абрамов, возглавив группу путейцев, разобрал железнодорожный путь. Но задержать генералов со свитой не удалось:
поезд вовремя затормозил, и охрана открыла пулеметный огонь. Что могли сделать путейцы с ломами да охотничьими ружьями? Машинист дал задний ход и укатил в сторону Бологого. Во время перестрелки Андрея Ивановича ранили, но он, пока не упал, бежал за вагоном и палил из двустволки, которая наконец-то пригодилась.
4
Длинный весенний день нехотя угасал. Солнце щедро позолотило оцинкованную, с пятнами ржавчины башенку вокзала, опалило огнем вершины сосен и елей. Возвещая сумерки, недружно загорланили петухи. Где-то далеко, у висячего моста, крякнул паровоз. Ветер принес негромкий торопливый перестук колес и печальный голос кукушки. Сидя на сосновом суку, добрая кукушка кому-то щедро отсчитывала долгую жизнь.
Ничего этого не видел и не слышал Андрей Иванович. Сложив на груди, по христианскому обычаю, тяжелые, уже не чувствительные ни к чему руки, он умирал. Еще когда поезд зарезал последнюю дочь, Андрей Иванович, тяжело пережив это горе, подумал, что вот теперь он совсем один. И умирать будет один, никого рядом не будет. Тогда это казалось ему большим несчастьем. А сейчас вот, на пороге смерти, он не чувствовал этого одиночества. Покойно ему было и хорошо. И не хотелось видеть страдальческие сочувствующие лица, слышать бабье всхлипывание, пустые слова утешения.
Он уже ни о чем не думал, ничего не хотел. Где-то в потемках угасающего сознания всплыло губастое, глазастое лицо черноволосого мальчонки. И старик чуть слышно прошептал:
– Артемка...
Напрягая всю свою волю, он в последний раз раскрыл помутневшие глаза и взглянул на дверь: уж не внук ли стоит на пороге?
– Артемушка, приехал, родимый? – спрашивает Андрей Иванович и своего голоса не слышит. И уж не Артем стоит на пороге, а столяр Петр со складным метром в руках. И метр сам по себе медленно распрямляется...
– Красить не моги, – шепчет старик. – Артем покрасит как следовает...
– Дедушка, тебе плохо? – спрашивает соседская девчонка Машенька, тараща на него глаза. – Я сейчас квасу принесу... Или молока? Дедушка, дедушка, почему ты молчишь?!
А на станцию прибыл пассажирский. Остановился за стрелкой и засопел, задышал, выпуская облачка пара. Раздвинулись широкие двери багажного вагона, и оттуда стали выгружать ящики. Пассажиры с узлами и чемоданами выходили из вагонов.
Мимо дома, где умер старик, пробежали на высоких каблуках в клуб девушки в коротких ситцевых платьишках. Одна из них что-то сказала, остальные громко рассмеялись.
Пассажирский трубно гукнул, захлопали железные щиты поднимаемых подножек, зашелестели, трогаясь с места, вагоны. Дежурный обособленно стоял на перроне, глядя прямо перед собой.
На столбе, осветив летнюю танцплощадку, ярко вспыхнул прожектор, закряхтел динамик, визгливо царапнула пластинку игла радиолы, и жизнерадостный женский голос
с подъемом затянул: «Марина, Марина, Марина-а...»
Сегодня среда. В клубе танцы.
Глава вторая
1
Артем вернулся из Репина, где был на даче у приятеля, в субботу. Телеграмма из поселка Смехово его озадачила: какой дед? Какое наследство? Уж не разыгрывает ли его кто из приятелей?
С телеграммой в руке Артем присел на широкую, застланную толстым шерстяным пледом тахту. Еще раз внимательно прочел скупой текст. Конечно, это никакой не розыгрыш. Телеграмма самая настоящая.
Артем нахмурился и задумчиво уставился на портрет Черкасова, нарисованный им незадолго до смерти великого артиста. Приятели находили, что это лучший портрет артиста, и советовали его продать в художественный фонд, но Артем не захотел расставаться с оригиналом и оставил портрет у себя. Он любил Черкасова и был очень тронут, когда больной артист согласился ему позировать.
Ехать сейчас в какое-то Смехово Артему хотелось меньше всего. Неделю назад он с художником Алексеем закончил роспись нового Дворца культуры на Охте. Почти год они работали на лесах, расписывая стены и потолок. Иногда хотелось на все это плюнуть, порвать контракт и тихо-мирно писать карельские пейзажи. Артем так бы и сделал, но Алексей был волевой мужик и умело подавлял бунт в душе приятеля. Он говорил, что их работа – это самый благодарный труд. Тысячи, да что тысячи?! Миллионы людей будут любоваться их настенными панно, росписью на потолках. Они старались изо всех сил. И потом, за работу они должны были получить приличную сумму, а это в суровой жизни молодого художника имеет немаловажное значение. «Закончим сей гигантский подряд, .– говорил Алексей, – потом два-три года будем безбедно жить». И приводил известные со школьной скамьи примеры, как Микеланджело расписывал соборы, которые потом прославились на весь мир благодаря его фрескам...
Как бы там ни было, работу они закончили. Авторитетная комиссия оценила ее очень высоко. Получив по контракту деньги, Артем намеревался махнуть с приятелем в Прибалтику. «Отдохнуть на всю катушку!» – как говорил Алексей... И вот телеграмма! Сколько он пробудет в этом Смехове?
Конечно, Алексея можно уговорить, он подождет дня два-три. А если придется задержаться на неделю, а то и больше?
Артем взглянул на зазвонивший белый телефон, но с места не встал... Вообще-то ничего страшного не случится, если он не поедет в Прибалтику. Честно говоря, за год друзья порядком надоели друг другу. Алексей отличный товарищ, но когда дело касается хорошего заработка, он будет сам вкалывать, как вол, и другому не даст передохнуть. И как только он ухитряется находить такие большие подряды? Года три назад они в районном центре оформляли новое здание краеведческого музея. И хотя Артем купил на заработанные деньги подержанный «Москвич», он поклялся, что с него хватит такой работы. Он портретист и пейзажист, а не оформитель... Но прошло три года, и он снова вместе с Алексеем вскарабкался с кистью в руках на громоздкие леса...
Широкое окно распахнуто. На подоконнике уже набралась черная пыль. С Литейного доносился шум машин, скрежет и грохот сворачивающих на улицу Некрасова
Трамваев. На Неве три раза кряду прогудел буксир. Два голубя сидели на чугунных перилах балкона и с интересом посматривали на Артема, дожидаясь угощения.
Смехово... Как же он мог забыть? Он там родился. Правда, в паспорте записано, что родился в Бологом. В Смехове не было родильного дома.
Вспомнилось далекое полузабытое детство. Речка…Сосновый бор за клубом, вокзал с белой башенкой, водонапорная башня. Дом с яблоневым садом, скворечник на шесте... Дед Андрей. Большой, сивобородый, с крепким запахом махорки. Дед приходил с работы, снимал широкий пояс, на котором висел кожаный чехол с двумя флажками – желтым и зеленым, – жестяной изогнутый рожок и круглую коробку с петардами. Дед подбрасывал его под потолок и приговаривал: «Трын-трава, Захаровна, крупы драла трын-трава...»
Кунгур, Хабаровск, Иркутск, Тула и, наконец, Ленинград. Отец, женившись на другой, никогда не вспоминал про умершую мать, деда, Смехово. У Артема появились братья и сестра. Он никогда не чувствовал, что у него неродная мать. Почти сразу стал называть ее мамой. Наверное, поэтому и позабылось все, что было в далеком Смехове...
Нет, не позабылось. Иногда снились шумящие на ветру сосны, старый дом, забор с дыркой, пыльный чердак с глубокими ящиками, в которых лежали старинные книжки, рваная обувь, ребристая труба от граммофона и деревянный ящик с блестящей ручкой. Если покрутить эту ручку, то в брюхе ящика что-то закряхтит, а потом тоненько и жалобно мяукнет...
Как он мог все это позабыть?..
2
Артем выехал в тот же день. На малых оборотах барахлил карбюратор, но он не
стал с ним возиться: как-нибудь дотянет. От Ленинграда до Смехова всего четыреста километров.
До Новгорода пейзаж унылый и безрадостный: болотистые равнины, заросшие жидким, едва оперившимся кустарником. Иногда за кустарником просматривался редкий смешанный лес. И шоссе было прямое, без изгибов и подъемов. Такая однообразная дорога клонит ко сну.
За Новгородом все изменилось: к шоссе придвинулись настоящие сосновые леса, заблестели заросшие перезимовавшим камышом озера, на пригорках ярко зазеленели озимые. В стороне от деревень, преимущественно на возвышенностях, виднелись старые деревянные церквушки. Вокруг них чуть заметно шевелились на ветру высоченные ели, березы, осины, а внизу, под сенью деревьев, примолкли аккуратные могилы с крестами и без крестов.
Встречались и белокаменные церкви с ясными куполами, уткнувшимися в облачное небо. А через поля, леса, равнины размашисто шагали высоченные ажурные фермы линии высоковольтных передач. Будто железные гиганты, пришли они сюда из других миров, да так и замерли навек, держа в широко раскинутых руках гроздья блестящих коричневых изоляторов.
Началась Валдайская возвышенность. Шоссе то вскарабкивается на гору, то срывается вниз, извиваясь меж живописных деревень. На желтых крутых обрывах – здесь когда-то были песчаные карьеры – группами и в одиночку стоят вековые сосны. Над ними, пронизанные солнцем, величаво плывут облака.
Артем вертел головой, выглядывал из окна, с удовольствием вдыхал крепкий унавоженный запах земли. Он даже замедлял ход, чтобы получше разглядеть березовую рощу в глубокой лощине или лесное озеро. Его обгоняли грузовики, серебристые рефрижераторы. Шоферы, высовываясь из кабин, оглядывались на него.
«К черту дворцы и музеи! – думал Артем. – Вот она, целина для настоящего художника... Великое русское раздолье! Раскладывай мольберт, бери кисть и твори...»
Уже начинало смеркаться, когда он свернул с шоссе на проселочную дорогу. Высокий худощавый человек в синем помятом костюме и военной фуражке с зеленой кокардой поднял руку. Через плечо старая полевая сумка на тоненьком ремешке: сразу видно – бывший офицер. Привыкнув за долгие годы армейской службы к форме, старые кадровики, выйдя на пенсию, до конца дней своих сохраняют к ней привязанность.
– Далеко до Смехова? – спросил Артем, когда человек устроился рядом на сиденье.
– Три версты с гаком.
– Верста, гак... – усмехнулся Артем. – Как-то непривычно эти названия слышать.
– Пока ехали по шоссейке, были километры, а проселок – другое дело, он у нас по старинке измеряется верстами.
Человек заметно окал. На вид лет пятьдесят пять... Был он невозмутим и держался с достоинством, не то что иной случайный пассажир. Артему частенько приходилось подвозить людей. Вели они себя в машине по-разному: одни молча и сосредоточенно смотрели на дорогу, мучительно думая, сколько заплатить водителю, другие, наоборот, трещали без умолку, рассказывали разные истории, в общем, развлекали, как могли, надеясь задобрить водителя, прокатиться бесплатно. Третьи, вот как этот пассажир, не проявляли никаких чувств. Первыми не начинали пустой разговор, а если их о чем-либо спрашивали, толково и с достоинством отвечали. Такие попутчики больше всего нравились Артему.
Лишь отъехали от повертки, как впереди возникла огромная рытвина с черной окаемкой засохшей грязи. Артем притормозил. «Москвич» будто этого и ждал – сразу заглох. Сколько Артем ни включал стартер, машина стонала, визжала, но не заводилась. . – Пусть остынет, – сказал он.
– Как хороший конь, – усмехнулся попутчик. – Тоже требует отдыха после большой дороги...
– Вы, наверное, в кавалерии служили? – спросил Артем.
– Не служил, – сухо ответил попутчик.
Артем просто так спросил, без всякой задней мысли, и очень был удивлен, что незнакомец вдруг обиделся. Они вышли из машины.
Исхлестанные бортами грузовиков полуголые ольховые ветви согнулись до самых обочин. Отшатнулся прочь от дороги и покалеченный телеграфный столб, задетый машиной. Артем несколько раз присел, выпрямился – четыреста километров непрерывной езды сказывались. Поймав любопытный взгляд незнакомца, застеснялся и, раздвинув кусты, вышел на железнодорожный откос. Внизу проходила одноколейная ветка. Когда-то она была двухколейной. На свободном полотне велосипедисты и мотоциклисты наездили узкую дорожку. Правее, через путь, перекинулся висячий мост.
Незнакомец подошел и встал рядом.
– Курите?
Он протягивал смятую пачку «Беломора». Артем рассеянно взял и прикурил.
– Из Ленинграда? – спросил человек. Артем кивнул.
– Гляжу – номер ленинградский.
Артем смотрел на шершавые красноватые стволы сосен – сразу за железной дорогой начинался густой сосновый бор, – и что-то грустно-щемящее накатилось на него. Так, бывает, порыв ветра принесет неуловимо-знакомый запах, который всколыхнет всего тебя, растревожит и исчезнет. А ты долго потом с легкой тоской вспоминаешь что-то далекое и забытое. Нечто подобное испытывал сейчас ошеломленный Артем. Какие-то странные видения, смутные встревоженные лица, почему-то в закоулках памяти всплыл пожар – горело что-то жуткое, лохматое, шевелящееся на ветру, и снопы искр взлетали в черное небо...
– Здесь поблизости от села никогда не горел лес? – справившись с волнением, спросил он.
Человек сбоку внимательно посмотрел на Артема.
– Вы будете не внук Абрамова Андрея Ивановича?
– Как он?
– Нынче утром похоронили... Весь поселок за гробом шел. И из других деревень люди приехали. Сильно ждал вас дядя Андрей... Наказывал, чтобы вы гроб покрасили, внук, говорил, у меня художник, академию кончал. Если б телеграмма от вас была, один бы день подождали, а так на улице теплынь, сами понимаете...
– Похоронили, значит... – машинально повторил Артем. Он все еще прислушивался к себе, и чужие слова приходили откуда-то издалека, пробиваясь будто сквозь вату.
– Так в некрашеном и опустили в могилу... Не велел никому, окромя вас, гроб красить.
– Я его почти не помню, – сказал Артем. – Сколько мне тогда было? Года три-четыре?
– Сильно ждал вас дядя Андрей,– повторил человек. Артем никак не мог разобраться в своих чувствах. Он не испытывал глубокой горечи от этой утраты. Выходит, деда своего он не видел почти двадцать пять лет. И даже не подозревал, что жил на белом свете родной дед, который всегда его помнил. Наверное, отец не хотел расстраивать мачеху и никогда не вспоминал прошлое. Мачеха – ладно, но почему он ему, Артему, ничего не рассказал?.. И вдруг вот все сразу: и дед и смерть. И все-таки не дед, а что-то другое разбередило его душу, заставило учащенно биться сердце. Он вдыхал горьковатый запах молодой листвы. Лес еще кое-где просвечивал; но было ясно, что через несколько дней буйная листва залатает оставшиеся бреши. Трава на откосах высоко поднялась и влажно блестела. В низине под ольхой синью мерцали запоздавшие подснежники. Артем спустился вниз, нагнулся и долго разглядывал нежные хрупкие цветы, потом провел ладонью по пушистым головкам и выпрямился.
Послышалось пыхтенье, раскатистый шум – сразу и не поймешь, с какой стороны. Над вершинами сосен и елей взмыло одно белое облако, другое... И вот из-за кустов вырвалась пышущая паром черная громадина, гулко рявкнула и, скрежеща железом, стала надвигаться, горячо дыша в лицо.
Паровоз промчался мимо. Позади него – длинный хвост из товарных вагонов и платформ, груженных лесом, новенькими комбайнами, грузовиками. Молодой машинист в фуражке с белыми шнурами широко улыбнулся и помахал рукой, будто старому знакомому. Артем тоже улыбнулся и помахал. Паровоз давно скрылся под мостом, а вагоны все еще скрипели, шелестели и равномерно постукивали на рельсах.
3
«Москвич» с трудом ползет по искореженному проселку. То ныряет из ухабины в ухабину и жалобно стонет, то царапает железным брюхом по глубокой колее и выворачивает передней подвеской черную жирную грязь, то вдруг затрясется, как паралитик, попадая всеми четырьмя колесами в многочисленные колдобины. На спидометре – пять, десять километров. На малых оборотах мотор то и дело глохнет. Чего доброго сядет аккумулятор. Рытвин и ям столько, что и нарочно не придумаешь. Ни объехать, ни обойти.
– Давно такой дорожки не встречал, – удивляется Артем. – Как же вы тут живете?
– Так и живем, – невозмутимо отвечает пассажир.
Вместе с машиной они проваливаются в ямы, наполненные пенистой коричневой водой, карабкаются на скользкие вспученные бугры, подпрыгивают. Сосед вовремя пригибает голову, чтобы не удариться о верх кабины, хватается за сиденье. Чувствуется, он имеет большой опыт езды по этой дороге.
Артем бросает взгляд на спидометр и, бешено вращая руль – машина поползла в кювет, – спрашивает:
– Сколько же ваш гак?
– Наш гак самый большой в Калининской области, – ухмыляется пассажир.
– Вроде бы уж должны и приехать.
– Приедем, – оптимистически отвечает сосед.
– Не могут сделать бетонку... – возмущается Артем. – Я бы вашего председателя сельсовета за ноги вздернул за такую дорогу... У, черт! Так можно и картер пробить!
– На легковой еще ничего, – говорит человек, – а вот на грузовике все потроха вывернет наизнанку.
– Он у вас, наверное, на поезде ездит?
– Кто?
– Председатель ваш!
– И на поезде, – говорит пассажир, – и по дороге ездит, а то как же?
– Руководители, черт бы их побрал! Сколько техники, наверное, угробили...
– Много, – соглашается сосед. – Но ежели бы только от него одного зависело... Район денег не дает, а руководители местных предприятий, что пользуются дорогой, и слышать о ремонте не хотят. Они план выполняют.
– Какие еще предприятия? – удивляется Артем.
– Эту дорогу эксплуатируют стеклозавод и спиртзавод...
– Вы надо мной смеетесь, – говорит Артем. – По этой дороге возят водку и стекло?!
– До станции, а потом по железной дороге.
– Что же, интересно, они привозят на станцию? Битую посуду?
– Бывает, и бьют, – спокойно говорит пассажир. – Только они списывают бой. У них такая статья есть.
– То-то иногда с водкой перебои бывают... Оказывается, вот где собака зарыта! Моя бы воля, я этих руководителей предприятий и председателя сельсовета – всех под суд!
– Их надо бы, а председателя за что?
– И вы еще его защищаете!
– Да нет, чего его защищать... Только вот что я вам скажу: поселковому Совету на благоустройство поселка всего-то отпущено на год тыща рублей. Вот и думай, куда ее употребить: грязь эту месить или клуб ремонтировать... В эту дорогу не одну тыщу, а десятки тысяч надо вложить, ежели делать ее по-настоящему...
– Когда же ваш треклятый гак кончится?! – выходит из себя Артем, чувствуя, что еще километр-два, и «Москвич» рассыплется.
