Текст книги "Три версты с гаком"
Автор книги: Вильям Козлов
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Где я? – слабым голосом спросил он.
– Гляди, заговорил, – проскрипел старик. – Значит, с головой все в порядке.
– Есть такая пословица: не зная броду, не суйся в воду, – сказал Володя. – Наскочил одной лыжей на сук, тебя и кинуло в сторону... Поставь богу свечку, что жив остался.
Артем вспомнил, как он увидел с горы черную точку, медленно ползущую по солнечной поляне...
– Сначала-то я твою лыжу увидел... – продолжал Володя. – Валяется внизу под елкой. А наверху ты под сосной, зарывшись в сугроб, и кровь... Еще бы полежал с полчасика, и капут. Замерз бы.
– Володька-то приволок тебя, малец, на плечах... Версты две пер до сторожки-то. От ево аж пар валил.
Артем уперся локтями в жесткие нары и, чувствуя, как подкатывается к горлу тошнота, сел. В голове грохотали кувалды.
– Лежал бы, парень, – сказал старик. – Куды теперя торопиться?
Артем огляделся: это была избушка лесника. Толстые бревенчатые стены, грубо сколоченный стол, лавки вдоль стен. На железных костылях, вбитых в бревна, развешаны полушубки, ватники, одностволка с патронташем. Посреди просторной комнаты алеет красными боками железная печка-времянка. Потрескивают поленья, в трубе басисто завывает. Старик и Володя сидят напротив на скамейке и с интересом смотрят на него.
– Не здешний, а с горы сигаешь не глядя, – сказал старик. – Негоже так, родимый.
Артем уже привык к его голосу, и он больше не казался таким уж скрипучим.
– Как я не заметил этот сук? – пробормотал Артем. – И как он попал в лыжню?
– И на старуху бывает проруха, – заметил старик.
– Я было собрался за фельдшером идти, – сказал Володя. – Уж думал, на носилках тебя придется тащить... Машина-то сюда сейчас не пройдет. Разве что вездеход...
– Сам дойду, – сказал Артем и осторожно пощупал обмотанную холщовым полотенцем голову. В одном месте повязка мокрая. Взглянул на руку – кровь.
– Куды торопишься-то? – снова сказал старик. – Отлеживайся.
– Рана на голове глубокая, дядя Леша, – сказал Володя. – Без фельдшера не обойтись.
К Артему понемногу возвращались силы. Он даже встал и, пошатываясь, прошелся по комнате. Синие и красные искры перестали мельтешить перед глазами. Вроде бы и кувалды потише ухают в голове. Пожалуй, можно и на лыжи встать. Что это там Володя про лыжи да галоши толковал?..
– Говоришь, лыжи целы? – спросил он.
– Гляди-ко! – удивился старик. – Мы думали, он бревно бревном, а он все слышал...
– Не все, – сказал Артем. – Спасибо, дед, я пойду.
– Считай, повезло тебе. В прошлом году один парень насмерть убился. Только не с этой горы, а с другой, что поближе к Левонтьеву. Так его, сердешного, тут и хоронить не стали – запаковали в цинковый гроб, и родственники увезли на Кавказ. Родом-то он с тех краев.
Володя помог надеть лыжи – они действительно оказались целыми, – подал палки.
– Лыжи я разыскал, – сказал он. – А вот шапку так и. не смог найти.
– Черт с ней, – сказал Артем.
– Погоди, я у деда одолжу...
Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артем стиснул зубы: от боли в глазах снова замельтешили огоньки.
Володя первый, Артем за ним – не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело-зелеными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало еще морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повел его через бор напрямик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артему скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжелая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, который терпеливо ждал его.
В поселке Артем хотел было сворнуть к своему дому, но Володя воспротивился:
– Амбулатория в двух шагах, – сказал он. – Пускай фельдшер посмотрит...
Размотав полотенце, высокий черноволосый врач присвистнул:
– Вы, Артем, родились в сорочке... Еще бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился...
Артем молчал – его снова стало мутить. Говорил Володя:
– С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах покатил и... в сосну врезался. И лыжи целы остались... Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!
– Анекдот вы мне потом как-нибудь расскажете... – озабоченно сказал доктор. – Вера, пожалуйста, ножницы, раствор йода, скобки!
3
Неделю Артем не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч приносил в судках еду. Это его жена готовила Артему. Пока плотник нес еду, она становилась холодной. Приходилось подогревать на плите. Печь Артем топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артем заблаговременно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.
А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стекла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел
промерзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гусеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми,
простуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не расползался, а так и стоял торчком, будто примерз к жгучему туманному небу.
По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трет худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом подбежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.
– У вас таких морозов в Ленинграде не бывает, – говорит она. – Тридцать пять! К нам сегодня утром синичка в форточку залетела... Отогрелась, полетала по комнате, пшенной крупы поклевала, и снова фьють – на улицу. Я вечером снова форточку отворю – может, опять прилетит.
Артем молча смотрит на нее. Машенька делает вид, что не замечает его взгляда.
– Будь добра, посмотри, что там в ящике? – просит Артем.
– Сейчас, сейчас, – говорит она, не в силах оторваться от печки. – Схожу, трудно разве? Только все равно там ничего, кроме газет, нету.
Артему запрещено выходить на улицу, и Машенька достает ему из почтового ящика газеты. До сих пор Артем не теряет надежды, что Таня напишет, но пока – Маша права – приходят одни газеты.
Девчонка распахивает заиндевелую снизу дверь. В избу обрадованно врывается облако морозного пара. Артем слышит, как ее валенки шлепают по коридору, хлопает еще одна дверь. Кто знает, вдруг сегодня вместе с газетами в синий почтовый ящик упало письмо. Не может быть, чтобы Таня так и не написала. Одно-единственное письмо. Всего два слова и адрес. Он сразу же все бросит и помчится к ней. Хоть на край света!
– Вот вам «Известия», – кладет на одеяло газету Машенька. – Да не переживайте вы, Артем Иванович... А что, если вам бороду сбрить? Может, вы без бороды будете еще симпатичнее?
– Отстань ты от меня со своей бородой, – делает вид, что сердится, Артем.
– Борода-то ваша! – смеется она.
Чудесная эта девочка Машенька! Если бы не она, Артем пропал бы со скуки. Прибежит из школы, подметет, печку затопит, сварит картошку, чай вскипятит и посуду вымоет. А заодно и все школьные новости выложит. Одно удовольствие смотреть, как у нее все это ловко получается.
Затолкав в печку сухие сосновые поленья, Машенька выпрямляется и хозяйским взором окидывает прибранную комнату.
– Дров еще надо принести! – вспоминает она и, надев Артемов ватник, уходит в сарай. Артем знает, что с охапкой ей ни за что не открыть дверь. Чувствуя легкое головокружение, встает с кровати и подходит к порогу. Услышав ее шаги, распахивает дверь. Машенька боком пролезает с огромной охапкой поленьев. Глаза ее делаются большими, губы сурово сжимаются. Покачав головой, она с грохотом опускает поленья на железный лист у печки. Стряхнув с ватника труху, укоризненно смотрит на Артема.
– У вас ведь сотрясение мозга! – упрекает она. – Вам еще три дня вставать нельзя... А ну, быстренько в постель!
– Смотрите, какой командир выискался! – Артем все-таки укладывается и натягивает на ноги плед.
– Встанете – голова закружится.. и грохнетесь на пол, а уж тогда сразу и рана откроется. Выйдет из вас вся кровь, и умрете на полу.
– Для чего это ты мне на ночь глядя такие страсти рассказываешь?
– Чтобы не вставали, – говорит Машенька.
Надев свое пальто и повязав на голову пуховый платок, она с минуту крутится у буфета, вставая на цыпочки и заглядывая в мутное стекло. Прихорашивается, хотя до дома-то всего два шага.
– И что у вас за дом, Артем Иванович! – всякий раз возмущается она. – Как же можно жить без зеркала?
– Зачем мне зеркало? – усмехается Артем. – На голове волосы короткие – ладонью пригладил – и готово, бороду не брею... Девушки меня все равно не любят.
– Это уж вы зря, – возражает Машенька. – Очень даже многим вы нравитесь. Пришли бы как-нибудь на танцы, вас обязательно пригласили бы на дамский вальс. Я бы первая пригласила.
– Я думал, ты только с Людкой Волковой танцуешь...
– В прошлый раз меня Васька Лапшин пригласил... Только он плохо танцует: все время на ноги наступал. А вот Петька Иванов хорошо танцует...
– А тебя Петька не приглашает? – подзадоривает Артем. Ему не хочется, чтобы она уходила.
– Я бы и сама с ним не пошла, – дергает плечиком Машенька. – Он во время танца прижимается...
– Откуда ты знаешь? Ты ведь не танцевала с ним.
– Что я, слепая? И потом девочки говорят. Из нашего класса никто с Петькой не танцует.
– Игнорируете, значит?
Машенька уже не слушает. Она стоит у картины, накрытой холстом, и умоляюще смотрит на Артема:
– Можно?
– Любуйся на здоровье, – разрешает Артем. – Можешь даже на стенку повесить.
Этот ее законченный портрет притягивает девочку, будто магнит. Она осторожно поднимает холст и отступает в сторону. Лицо ее становится очень серьезным, голова склоняется набок. Так, не шелохнувшись, она долго смотрит на картину. Пухлые губы ее шевелятся, слышно, как она шепчет: «Господи, какая красивая, как артистка... Глаза-то, глаза, так и светятся... А веснушки к чему? Я это или не я?!»
Повздыхав и загрустив, Машенька закрывает картину и, попрощавшись, уходит домой.
И Артем снова один. Впрочем, ненадолго: через час с бидоном в руке пришел Женя. На голове видавшая виды солдатская шапка-ушанка, зимнее пальтишко, из которого давно вырос, на ногах – серые валенки с кожаными заплатками на задниках. В сенях Женя долго шаркал по полу валенками, слышно, как голиком обметал с них снег.
– Мамка молока прислала, – еще с порога простуженным голосом сказал он. – Лучше стало вам?
– Раздевайся, – предложил Артем.
Женя тоже приложил руки к белой печке, синим глазом покосился на Артема. Из просторного ворота коричневого свитера торчала его тонкая шея.
– Прочитал я книжки, что вы мне дали, – сказал он. – Ну, которые про живопись и рисунок – все понятно, а вот когда про художников читал, очень я расстроился... Жалко мне этого... Ван-Гога. Столько работал, а жил в нищете... Почему же люди сначала не понимают картин, не берут их, а после смерти художника платят за эти картины громадные деньги? Для того чтобы стать знаменитым, нужно поскорее умереть?
– Ван-Гог, Тулуз Лотрек, Дега, Гоген – это художники новой школы. Их картины резко отличались от привычной классической живописи, а все новое, особенно в искусстве, не сразу пробивает себе дорогу. У таких художников-революционеров в живописи, как правило, трудная, иногда трагическая судьба. Нужно неистово верить в себя, в свою работу, чтобы, несмотря на непризнание, насмешки, нищету, оставаться художником и работать, работать...
– Я бы хотел поглядеть на картины Ван-Гога, – вздохнул Женя.
– Ты был хоть раз в Ленинграде?
– Только на открытках видел да в кино, – ответил Женя. – Ух, красивый город!
– Хочешь, на каникулы махнем туда? – предложил Артем. – Сходим в Академию, в Эрмитаж, Русский музей.
– Вы это правду, Артем Иванович? – даже не поверил в такое счастье мальчишка.
– Если мать не пустит, я с ней потолкую...
– Что вы? С вами пустит, это точно!
Женя покрутился по комнате, сбегал в сарай и тоже принес охапку дров. Глаза его возбужденно блестели, видно было, что ему хочется с кем-нибудь поделиться этой радостной новостью.
Артем не стал его задерживать. На пороге Женя обернулся и спросил:
– На машине поедем?
– Если после таких морозов заведем.
– Заведется как миленькая! – убежденно сказал Женя и отворил дверь. Когда холодный пар рассеялся, мальчишка все еще стоял на пороге. – Артем Иванович, когда поедем, можно я сяду рядом с вами? На переднем сиденье?
– Хоть за руль, – улыбнулся Артем.
4
Обычно сумерки приходят в дом крадучись, незаметно. Долго алеет сквозь оконную изморозь ранний закат, по белому боку русской печки медленно ползет к потолку неровный красный ромб. Он бледнеет, стирается и наконец уползает в узкую щель. Снег в яблоневом саду голубеет, синеет, от черных заиндевелых деревьев исходит мерцающее серебристое сияние. Разноцветные огоньки вспыхивают на снегу, на заборе, на электрических проводах. Это над лесом взошла полная луна. Будто пушистыми шарфами окутана она в эти морозные дни. Чуть правее станционной башни ярко загорается Венера, пуская в глаза тоненькие, как спицы, лучики. Час-полтора погуляет она по остекленевшему от лютого мороза небу и также внезапно, как появилась, исчезает. А в дом вползают длинные лунные тени. Печка отступает в угол и вроде бы становится меньше, стушевывается некрашеный пол, сливается со стеной дверь, только медная ручка блестит. А по светлому потолку бегут и бегут трепетные тени.
Можно включать свет. Длинная зимняя ночь пришла.
Нынче все было не так. Не алел мимолетный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как-то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился красный уголек. Уголек мерцал, потухая, подергивался пеплом. Артем поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокотало в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо роем полетели искры. Артем не стал включать свет. Красноватый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиграли выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артем стал смотреть на огонь.
В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комнате с окнами на Литейный, он когда-то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскаленной печки в деревенском доме, занесенном по самые окна снегом... Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счастливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конечно, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу – мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить еще рано... Что-то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть характер, а вот чего-то не хватает в портрете... Чего-то! Пожалуй, самого главного – души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеется, то Гаврилыч пока дремлет... Хорошо Артему, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артем хотя бы день, когда он был бесконечно счастлив?
Помнит. Это было, когда вернулся из армии и поступил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе... Счастлив был он и летом на земляничном острове. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чувствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом... Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача... Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром говорят, что только в сравнении с несчастьем познается истинное счастье...
Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артема. Даже не поговорить перед отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная ее, не был все-таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удивительно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал... Или хуже – скрыл.
И как Артему не было горько, где-то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придет. Просто не может не прийти.
Где-то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по-змеиному снова втянулось в опаленную кирпичную утробу. Артем подошел к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длинный снежный хвост и хлестнула по стеклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Темное небо будто вымощено пухлыми растрепанными подушками, испещренную автомобильными шинами дорогу начисто вылизывает поземка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из-под отрубей. Затарахтела в дымоходе чугунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водонапорной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спиралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, телеграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, башни – все исчезло в пляшущей снежной круговерти.
Артем стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего-то ждал.
Глава восемнадцатая
1
Как-то в сельпо Артем увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, толпились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завернутыми голенищами. Артем так и не имел возможности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замерз бы Артем под сосной в сугробе.
Артем стоял за хлебом и подсолнечным маслом, однако, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».
– Зайдем ко мне? – предложил он Володе.
– Чего я у тебя забыл? – удивился тот.
Артем с сожалением взглянул на бутылку и вздохнул.
– Один я не пью, а вот за компанию...
– Я тоже один ни-ни, – сказал Володя. – Нет интересу.
– Ну так как? Зайдем?
Дребезжащая дверь на тугой пружине то и дело хлопала: в магазин входили все новые и новые покупатели. И каждый прихватывал с собой изрядную порцию клубящегося паром холода.
– Я за папиросами... – заколебался Володя.
– У меня есть.
Они вышли из магазина. Метель повсюду намела сугробы. От домов к калиткам тянулись неширокие, расчищенные от снега тропинки. У аптеки вымахал сугроб вровень с крышей. Небо поголубело. Заиндевелая водонапорная башня была окутана испариной. Холод отпустил, и снег под ногами уже не визжал так остервенело.
Дома Артем быстро приготовил закуску: открыл банку шпрот, нарезал розоватого шпига, выставил банку маринованных огурцов.
– Поджарить яичницу с салом? Володя не возражал.
В доме он не был таким самоуверенным, как обычно. Долго у порога обметал бурки, пошаркал подметками по половичку. Повесив на вешалку полушубок и шапку, достал из кармана расческу и завертел головой, разыскивая зеркало.
– Нет, понимаешь, – улыбнулся Артем, хлопоча у стола. – Не обжился еще как следует.
Володя пригнулся у стеклянного буфета, у которого всякий раз прихорашивалась Машенька, и стал водить расческой по курчавым светлым волосам. Потом подошел к картине, хотел было поднять холст, но, взглянув на хозяина, смутился и спросил:
– Можно поглядеть?
Артем кивнул. Володя долго смотрел на портрет, потом восхищенно покачал головой: дескать, ну и ну! Широко улыбнулся и с уважением посмотрел на Артема.
– Здорово похожа... Машка-то Кошкина!
Портрет Гаврилыча – он все еще был незакончен – Артем повернул к стене, и Володя, видевший это, ничего не сказал, но по лицу его скользнула тень.
– Это не Танин портрет,– сказал Артем, сообразив в чем дело. – Вот тут у меня есть наброски... – И протянул альбом.
Володя присел на скамейку у печки и, с осторожностью переворачивая листы, подолгу разглядывал каждый рисунок. Половина альбома была посвящена Тане, а половина – Гаврилычу. Дойдя до него, Володя удивился:
– Гляди-ка, Васька! С топором, с рубанком... С собакой. Нашел кого рисовать!
– Ты его не знаешь, – сказал Артем.
– Ваську-то плотника? Да кто его не знает...
– Я хотел сказать, ты знаешь его лишь с одной стороны...
– Ваську-то? Да его с какой стороны ни поверни...
– Садись к столу... – пригласил Артем, доставая из буфета две рюмки.
Артем разлил в высокие граненые рюмки холодную водку, положил на хлеб огурец. На сковороде шипела и взбулькивала яичница.
– Вздрогнем? – сказал Артем, поднимая рюмку. Тостов произносить он не умел, да и Володя вряд ли удержался бы от смеха, если бы Артем вдруг торжественно и напыщенно произнес: «Я поднимаю эту рюмку за тебя, Володя Дмитриенко! За то, что ты оказался настоящим парнем и спас мне жизнь!»
Они выпили и поставили рюмки на стол. Закусив огурцом, стали тыкать вилками в черную сковороду.
– Как ты попал-то туда? – спросил Артем. – Ну, где я ткнулся башкой в дерево?
– Деда решил проведать... Мой дед-то, Григорий, лесник. От заводского поселка напрямки через лес пять километров всего и будет-то до его сторожки. Идти-то на лыжах можно через Потерянную рощу иль мимо Горбатого карьера. Ну, я пошел через карьер. Тебя-то, может, и не заметил бы – прошел мимо, – да захотелось с горы разок скатиться. Сперва-то я лыжу внизу увидел. Думаю – бросил кто-нибудь. Бывает, сломается одна – другую тоже выкинут... Стал подниматься на гору-то, гляжу, что-то чернеет в снегу, будто рукавица меховая... А это твоя борода торчит. Сначала думал, сыграл ты, парень, в ящик – голова в кровище, и волосы уж смерзлись...
– Из-за какого-то проклятого сучка чуть было жизни не лишился, – сказал Артем.
– Интересно же бывает... – заулыбался Володя. – Сам вдребезги, а галошам хоть бы что... Это я про лыжи. Как в одном анекдоте...
– Про анекдот я слышал, – сказал Артем. – Ну а дальше?
– Дотащил до сторожки, потом за лыжами сходил, а там ты уже и очухался.
Выпили еще. Глаза у обоих заблестели. Яичница со сковородки исчезла, и они вычистили ее хлебным мякишем. Володя вдруг загрустил. Хмуро посмотрев на Артема, сказал:
– Стравил, борода, ты хорошую девку... Где теперь она?
– Если бы я знал, – ответил Артем, которому тоже было невесело.
– Как не знаешь? – удивился Володя. – Она тебе ничего не сказала?
– И даже письма не написала. До сих пор.
– Выходит, стравил девку и бросил?
– Она меня бросила, – сказал Артем.
– Я готов был прибить тебя...
– Камнем в окно? – усмехнулся Артем.
– Что же ты не пожаловался милиционеру Юрке?
– Зачем?
– Дали бы мне пятнадцать суток...
– Не пойму я тебя, – сказал Артем, – то ты готов был прибить меня, то вот от верной смерти спас...
– Валяется человек на снегу без сознания... Так и бросить его там? Пускай замерзает? – удивился Володя. – А ты бы разве прошел мимо?
– Не прошел бы.
– Так чего тогда спрашиваешь?
– Ладно, хватит об этом... Ну а ты как?
– Чего я?
– Ведь тоже ее любил?
Володя налил себе, чокнулся с рюмкой Артема, стоявшей на столе, и выпил. Задумчиво поглядел на огурец, но закусывать не стал.
– Я, Артем, – он в первый раз назвал его по имени, – свою любовь с тем камнем в твое окно зашвырнул... Не любит – не надо. Как говорится, насильно мил не будешь. Да потом я не из тех, которые сохнут из-за бабы... Что, в поселке девчонок мало? Да только свистни – любая моя. А с Татьянкой у меня счастья все одно не было бы... Это уж точно! Говорю-говорю ей что-нибудь и чувствую: не воспринимает она меня, хоть убей! Ходим бывало рядом, чего-то говорим, а вот не понимаем друг дружку. Как по телефону: я в одном городе, а она в другом, и слышимость плохая...
Володя замолчал и стал жевать хлеб с салом.
– У тебя тоже так? – немного погодя спросил он.
– Мы понимали друг друга, – сказал Артем.
– Поэтому она и сбежала от тебя к черту на кулички, – подковырнул Володя.
– Я сам виноват... Видишь ли...
– Ты лучше сам разбирайся в своих чувствах, – перебил Володя и поднялся. – Я тебе в этом деле хреновый помощник...
– Может, еще сбегать за бутылкой? – спросил Артем.
– Меня тут ждет одна... зазноба, – взглянув на часы, сказал Володя. – Чего на танцы не приходишь?
– Да как-то не хочется.
– Может, опасаешься... этого конфликта? Забудь, что было...
– Я и не помню, – сказал Артем.
– Спасибо за угощенье, – поблагодарил Володя. Оделся и, помешкав, неловко протянул широкую ладонь, а потом ушел, стуча по половицам своими крепкими бурками.
2
Я не знаю, то свет или мрак? .....
В чаще ветер поет иль петух?
Может, вместо зимы на полях
Это лебеди сели на луг?
Хороша ты, о белая гладь!
Греет кровь мою легкий мороз!
Так и хочется к телу прижать
Обнаженные груди берез.
В деревянном сундуке Андрея Ивановича Абрамова среди десятка других книг Артем обнаружил толстый том стихов Сергея Есенина. Вот уж не думал он, что дед его любил стихи. В книжке многие страницы загнуты. Наверное, в такие же зимние вьюжные вечера Андрей Иванович раскрывал том и, нацепив очки, читал прекрасные строки великого русского поэта.
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым...
Стихи Есенина, будто волшебная музыка, льются под вой метели. Спасибо, дед, за эту чудесную книжку! Конечно, все это Артем читал когда-то, но, наверное, для того, чтобы на всю жизнь полюбить Есенина, нужно вот так одному у потрескивающей печки, под гул метели белой еще раз прочитать его стихи...
Отложив книгу в сторону, Артем задумался. И мысли снова о Тане...
Сколько раз заводила она разговоры о его жизни в городе, о знакомых, о родителях. А он почему-то всегда отделывался шуткой. Даже тогда, когда чувствовал, что это ее обижает. Почему он уходил от этих разговоров? Наверное, просто не было настроения вдаваться в воспоминания. А она могла подумать, что он что-то скрывает от нее, утаивает. И приезд Нины окончательно убедил ее в этом...
День его в то время был наполнен до краев. Рано утром они вместе шли в Голыши. На глазах природа совершала свои великие таинства: изменялся, готовился к зиме лес, высоко в небе потянулись косяки птиц на юг. После занятий Артем шел в бор, раскладывал этюдник и рисовал, рисовал... Вернувшись домой, с азартом принимался помогать плотничать Гаврилычу... А вечером снова прогулка с Таней к семафору. И засыпал с радостным чувством, что завтра снова будет утро, опять такой же светлый день... И ему снились красивые, цветные сны. Сейчас-то он припоминает, когда она оставалась у него, еще ни разу не было так, чтобы она заснула раньше его. Всегда первым засыпал он. И утром, просыпаясь, он видел ее теплые большие глаза, в которых, казалось, отражался грядущий день... Иногда в ее глазах мелькала тень, немой вопрос, но он был слишком счастлив, чтобы замечать это... Он был счастлив, наверное, поэтому казалось, что и она должна быть счастлива, Ей было хорошо с ним, это он чувствовал, но вот счастлива ли она была? В этом теперь он сомневался. Больше того, после ее возвращения из Москвы он больше не заводил разговора о женитьбе: считал, что это само собой разумеется. Когда Таня избегала его, он при каждой встрече повторял, что хочет жениться на ней, а когда девушка после долгих колебаний и сомнений наконец пришла к нему, он больше ни разу даже и не заикнулся о женитьбе. Конечно, у него в душе и тени сомнения не было на этот счет. Он просто уже считал Таню своей женой. А так как она теперь была рядом, все формальности отступили на задний план. Он, этакий болван, просто-напросто забыл, что нужно было идти в загс. А Таня не из тех девушек, чтобы напоминать об этом...
А за окном все бушевала пурга. Брякали стекла в оконных рамах, протяжно и жутко завывало в трубе... Артем подбросил дров в печь и снова раскрыл Есенина.
Ах, метель такая, просто черт возьми.
Забивает крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно, и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе.
3
Как-то по пути на дежурство завернул Гаврилыч. Вот уж несколько дней, как он не работает у Артема. Внутри избы все сделали, а снаружи мороз не дает. Отложили они окончательную доделку дома до весны.
Одет Гаврилыч не очень-то надежно для ночного сторожа в зимнюю стужу: короткий полушубок с заплатками, прохудившиеся ватные штаны, длинный шерстяной шарф да суконная шаика-ушанка.
– И не мерзнешь ты на своей службе? – спросил Артем.
– Неужто я должон на крыльце сидеть и на замок любоваться? – удивился Гаврилыч. – Мою службу из вокзального окошка видать... Да и глядеть-то нечего. Нету у нас воров. Зря только сторожа держат. Ладно, женка деньги получает, мне стыдно было бы в ведомости расписываться...
Гаврилыч мял в руках шапку, и вид у него был несколько озадаченный.
– Послухай-ка меня, Артемушка, – сказал он. – Потрет-то мой сработал? Аль опять заставишь сидеть дурак дураком на табуретке?
Артем с любопытством всматривался в его лицо. Что-то изменилось в нем, а что, он еще не знал. Хоть и с мороза плотник, а нос вроде бы не такой багровый, как всегда, и умные голубые глаза чистые.
– Раздевайся-ка, – скомандовал Артем. – Кажется, наконец-то я нашел...
– Чего нашел-то, Иваныч? – забеспокоился плотник. – Прыщ на носу?
И хотя у него сегодня и в мыслях не было писать Гаврилыча, он почувствовал знакомое волнение. Так бывает с ним, когда кисть снова в руки просится.
– Мне же скоро на дежурство заступать, – попробовал отвертеться Гаврилыч.
– Сам ведь говорил, воров нет, – усмехнулся Артем.
– Зря ты все это затеял, – сказал плотник, усаживаясь на табуретку. – Моя рожа, может, еще и сгодилась бы для такой картины, где запорожцы пишут письмо турецкому султану... а для отдельного потрета – вряд ли. Женка и то смеется, говорит, на посмешище тебя рисуют. Иваныч, плюнь ты на это дело, а? Рази мало в поселке хороших людей? Носкова Кирилла Евграфыча можно изобразить, иль Мыльникова. Да на худой конец моего шурина Петра! Мордастый такой, представительный, и на работе не жалуются...
