Текст книги "Язык и философия культуры"

Автор книги: Вильгельм фон Гумбольдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Однако при перечислении причин, вызвавших своеобразие американских языков, нельзя забывать также и об их однородности, о чем мы говорили выше, а также об отграниченности Америки от других частей света. Даже в случаях, когда совершенно разные языки находятся в близком соседстве, как, например, в современной Новой Испании, я не мог обнаружить в их строении сколько-нибудь надежных следов живительного или формообразовательного влияния одного языка на другой. Но сила, богатство и форма языков весьма выигрывают от столкновения больших и даже противоречащих друг другу различий, ибо таким путем в них вливается богатое содержание человеческого бытия, уже претворенное в языковую форму. Только отсюда язык может черпать материал для своего обогащения; рациональная же обработка призвана выявить всю ценность этого материала в ясных и определенных мыслительных формах, избегая сухости и скудности. И письмо легче возникает и распространяется там, где своеобразные черты разных народов живо взаимодействуют друг с другом; но, уже возникнув и развившись, оно, как и логическая обработка, которой оно более всего способствует, может начать отрицательно сказываться на живости языка и влиянии последнего на дух.

Причина, удерживавшая американские народности от введения буквенного письма (учитывая то, что извне оно к ним не проникло), конечно, прежде всего заключалась в неполной сформированно– сти духа и вообще в несовершенстве интеллектуальной направленности. Характерный пример этого представляют мексиканцы. Они, как и египтяне, обладали иероглифическими рисунками и письмом, но не сделали ни одного из двух важнейших шагов, посредством которых этот древний народ доказал свою глубокую духовность, а именно – отделения письма от рисунка и превращения рисунка в чувственный символ – шагов, которые, проистекая из духовной индивидуальности народа, придали египетскому письму специфически присущую ему форму и которые, как мне кажется, нельзя рассматривать как просто постепенное развитие рисуночного письма, но можно уподобить духовным искрам, внезапно вспыхивающим в нации или в индивидууме, изменяя все вокруг. Мексиканская иероглифика не стала и формой искусства. И все же по характеру и духу мексиканцы представляются мне наиболее развитыми среди всех известных нам американских наций. В частности, они далеко превзошли перуанцев, что, по моему мнению, доказывают и преимущества их языка по сравнению с перуанским. В самом деле, человеческие жертвоприношения южноамериканских индейцев показывают их в невероятно грубом и устрашающем виде. Но не менее ужасна и та холодная политика, с которой перуанцы по простой прихоти своих правителей под предлогом мудрой опеки изгоняли со своей родины целые нации и вели кровавые войны с целью удовлетворения своей жажды власти и подавления народов под игом своего монашеского единообразия *. В мексиканской же истории есть живые и индивидуальные порывы, хотя и не свободные от некоторой грубости, но все же, при должном уровне образования, способные поднять нацию на более высокую духовную ступень. Расселение мексиканцев, их борьба с соседями, победоносное расширение территории их государства напоминает римскую историю. Об использовании их языка в поэтическом и ораторском искусстве трудно судить, так как даже то, что сохранилось в записях от их речей по государственным и хозяйственным вопросам, вряд ли достаточно достоверно. Но весьма вероятно, что по крайней мере их политические речи не испытывали недостатка в остроте, зажигательности и увлекательности формулировок. Ведь и по сей день все это обнаруживается в речах вождей североамериканских племен, в подлинности которых, видимо, не приходится сомневаться, причем эти достоинства никак нельзя объяснить результатом общения с европейцами. Так как все, что движет человеком, отражается в его языке, то нужно, видимо, отличать силу и своеобразие восприятия и жизненного характера вообще от интеллектуальной направленности и склонности к идеям. И то и другое сказывается на способе выражения, но без последнего невозможно значительное и устойчивое воздействие на форму и строение языка.

Весьма вероятно, что, если бы мексиканское и перуанское государства продолжали существовать еще многие столетия без чужеземного господства, нации эти все же не пришли бы сами по себе к буквенному письму. Рисуночное письмо и веревки с узелками, выполнявшие у этих наций функции письма (при этом по еще не вполне понятным причинам в государственном и собственно национальном употреблении мексиканцев было только первое, а у перуанцев – только второе), удовлетворяли внешним задачам выражения мыслей, и вряд ли в них пробудилась бы внутренняя потребность в более совершенных средствах.

Имеющиеся сведения о веревках с узелками, распространенных, помимо Перу и Мексики, также и в других областях Америки и приведших некоторых исследователей к предположению о связях населения Америки с Китаем (так же как наличие иероглифов породило теорию о связях с Египтом), я собираюсь изложить в другом месте. Конечно, сведения эти весьма отрывочны, но их все же достаточно, чтобы составить более определенное и точное представление об этой разновидности знаков, чем это предоставляют нам сообщения Ро– бертсона и других новейших авторов. Значение их заключалось в числе узелков, различии цветов и предположительно также в способе завязывания узелков. Но значение это, вероятно, не всегда было одинаковым, а различалось в соответствии с изображаемыми объектами, и, по всей видимости, для того, чтобы их понимать, нужно было знать, какую тему затрагивает сообщение и то, что к этой теме относится. Для хранения этих веревок выделялись специальные служащие в различных сферах государственного аппарата. Наконец, расшифровка их была нелегким делом, и для этой цели нужны были специальные истолкователи. Поэтому в целом они принадлежали, видимо, к тому же классу, что и палочки с зарубками, хотя и представляли собой довольно высокоразвитые искусственные вспомогательные средства – сначала мнемонические – для запоминания, – а затем, когда стал известен ключ взаимосвязи знаков с обозначаемым – для сообщения. Остается неясным только, в какой степени они отличались от субъективных соглашений, распространявшихся на определенные и точно обусловленные случаи, и приближались к настоящим обозначениям мысли. Очевидно, что они совмещали в себе черты как тех, так и других, поскольку к примеру, в случаях, когда судьи сообщали о количестве и характере вынесенных приговоров, цвет веревок обозначал характер преступления, а узелки – виды наказаний. Но неясно и весьма сомнительно при этом, было ли возможно выражение более общих мыслей, поскольку завязывание узлов даже на разноцветных веревках вряд ли может обеспечить необходимое разнообразие знаков.

Фактически искусство веревок с узелками сводилось скорее всего к специальным методам облегчения запоминания или мнемоники, которые не были чужды и классической древности. Вообще, подобные методы были, действительно, распространены среди перуанцев. Ведь сохранились рассказы о том, что их дети, чтобы запомнить усвоенные от испанцев молитвенные формулы, складывали в ряд разноцветные камушки, то есть производили с другими предметами действия, аналогичные завязыванию узелков на веревках. В такой ситуации веревки с узелками, хотя и представляли собой письмо в широком смысле этого слова, но на самом деле были весьма далеки от него: ведь понимание сообщения зависело от знания внешних обстоятельств, а в тех случаях, когда они служили для исторической передачи сведений, основная работа все же приходилась на долю памяти, для которой знаки были всего лишь вспомогательным средством, и необходима была передача устных комментариев, а потому знаки сами по себе не могли сохранить мысль полностью (что должно быть присуще письму, если только известен ключ к его прочтению).

Однако высказывать определенное суждение нам все же трудно. Вообще я коснулся здесь предполагаемой характеристики веревок с узелками, одна из которых (мексиканская) еще в прошлом веке хранилась в коллекции Ботурини лишь для того, чтобы показать, в каком виде народам Америки были известны оба типа знаков, которыми исчерпывается любая письменность– сами собою понятные знаки-рисунки и знаки, произвольным и мнемоническим образом связанные с идеями, напоминающие об обозначаемом посредством некоего третьего фактора (ключа к обозначению). Однако различение обоих этих типов, переходящих друг в друга тогда, когда аллегорическое рисуночное письмо перестает быть непосредственно понятным и по крайней мере часть первоначальных рисунков постепенно начинает казаться произвольными знаками, имеет исключительное значение, и особенно в том, что касается языка, как это видно на примере языков мексиканского и перуанского.

Мексиканские иероглифы достигли немалого совершенства; они явно сохраняли мысль сами по себе, так как они понятны еще и сейчас, и в то же время они отчетливо отличались от простых рисунков. Ведь даже если, например, понятие завоевания представлялось в них как битва двух воинов, все же мы обнаруживаем также и изображение сидящего царя с его именным знаком, затем трофейного оружия и, наконец, покоренного города, что в совокупности образует вполне ясную фразу: «Царь завоевал город». И выражение здесь гораздо более определенно, чем в знаменитой саитской надписи, которая считается единственной из древних надписей, сочетающей изображение (значение) с обозначением. Из сказанного видно, что существовали также средства для записи имен, а, следовательно, письмо это находилось на пути к созданию фонетических знаков наподобие китайских. И все же весьма сомнительно, чтобы мексиканская иероглифика превратилась когда-либо в настоящее письмо.

Ибо настоящим письмом можно назвать только такое, которое обозначает определенные слова в определенном порядке, что даже и при отсутствии букв можно осуществлять при помощи понятийных знаков и даже при помощи рисунков. Но если, напротив, письмом в широчайшем смысле этого слова называть любую передачу мыслей, осуществляемую посредством звуков, то есть при которой пишущий представляет себе слова и которую читающий также переводит в слова, пусть не совсем в те же самые (определение, без которого не было бы никакой границы между рисунком и письмом), то между двумя этими конечными пунктами окажется обширное пространство для разнообразных степеней совершенства письма. Последнее, в частности, зависит от того, закреплены ли знаки в своем употреблении за более или менее определенными словами или же только за мыслями, и, следовательно, от того, в какой мере расшифровка их приближается к чтению как таковому. И мексиканское иероглифическое письмо, как кажется, в своем развитии остановилось внутри этого пространства, не достигнув уровня настоящего письма, хотя и на такой ступени развития, которую сейчас трудно точно определить. Так, например, сейчас нельзя уже установить, можно ли было в иероглифической форме записывать стихи – а некоторые стихи были весьма известны и упоминания о них сохранились в источниках, – ведь неопровержимо, что форма поэзии связывает ее с определенными словами в определенном порядке. Если это было невозможно, то здесь перуанцы находились в более выгодном положении. Ибо письмо, или его аналог, не представляющее объекты как таковые, но являющееся скорее внутренним вспомогательным средством памяти, может, пусть не вполне адекватно, передаваться другому народу и весьма долго сохраняться во времени в органической связи с языком. При этом, конечно, нельзя забывать, что народ, пользующийся таким письмом, обладает не столько настоящим письмом, сколько лишь способом непосредственной отсылки к памяти без письма, высоко усовершенствованным при помощи искусных средств. Но как раз в том и заключается важнейшее различие между наличием и отсутствием письма, что в первом случае памяти не отводится уже главная роль среди устремлений духа.

Каковы бы ни были достоинства и недостатки каждой из этих двух систем письма, они все же удовлетворяли нации, их усвоившие; они к ним привыкли, и каждая из них (и прежде всего – перуанская) была даже интегрирована в государственное устройство и в аппарат государственной власти. Поэтому трудно представить себе, каким образом какой-либо из этих народов мог бы самостоятельно прийти к буквенному письму; однако возможность этого все же не исключена. Пример Египта показывает близкое родство звуковых иероглифов и букв, а из графического представления веревочных узелков могли бы возникнуть знаки, напоминающие по форме китайские, но допускающие также и фонетическую трактовку. Но для этого нужны были бы духовные предпосылки, сходные с теми, которые у египтян выявились настолько рано, что их можно обнаружить даже в самых древних источниках; а для будущего развития нации всегда является неблагоприятным признаком то, что она, еще при отсутствии подобных предпосылок, уже стоит на таком значительном уровне развития и характеризуется такими многообразными и прочными общественными формами, как это было в Мексике и Перу. Можно предположить, что в обоих государствах, как в настоящее время в Китае, имело бы место сопротивление принятию буквенного письма, если бы последнее предлагалось добровольно, а не принудительно, в результате завоевания.

Разбирая грамматические формы, я пытался показать, что место их могут занимать всего лишь аналоги; точно так же обстоит дело и с письмом. Там, где отсутствует настоящее письмо, единственно пригодное для языка, все внешние, а до некоторой степени также и внутренние цели и потребности могут удовлетворять и другие, заменяющие его системы. Но своеобразное воздействие настоящего письма, равно как и своеобразное воздействие подлинной грамматической формы, не может быть заменено ничем и никогда; оно заложено во внутреннем восприятии и обращении с языком, в способе формирования мысли, в индивидуальности мыслительных и чувственных потенций.

Но если такие заменяющие средства (поскольку теперь это выражение уже понятно) уже пустили свои корни, если инстинктивно стремящееся к лучшему сознание нации не воспрепятствовало их закреплению, то они еще более притупляют это сознание, поддерживают ложную, удобную для себя направленность системы языка и мышления или же придают ей такую направленность и становятся уже неискоренимыми, а если их все же удается искоренить, то ожидаемые благотворные последствия этого проявляются уже значительно слабее и медленнее. Следовательно, если народ с радостью принимает и усваивает буквенное письмо, он должен сделать это рано, на заре своей юности, по крайней мере в то время, когда он еще не создал при помощи искусственных и мучительных усилий другой разновидности письма и не привык к ней. В еще большей мере так должно обстоять дело, когда буквенное письмо изобретается исходя из внутренней потребности, не проходя через каких бы то ни было посредников. Но могло ли такое когда-либо действительно произойти или же это настолько неправдоподобно, что может рассматриваться лишь как отдаленная возможность, – к обсуждению этого вопроса я предполагаю вернуться в другом месте.

Примечания [43]43
  Составлены А. В. Гулыгой, М. И.Левиной, А. В» Михайловым, Г, В. Ра– мишвили, Вяч. Вс, Ивановым, С, А. Старостиным.


[Закрыть]

Настоящее издание непосредственно примыкает к книге Вильгельма фон Гумбольдта „Избранные труды по языкознанию", выпущенной издательством „Прогресс" в 1983 г. и впервые познакомившей советского читателя с творчеством великого немецкого гуманитария и гуманиста. Помимо языковедческих работ, здесь представлены труды Гумбольдта по философии культуры, эстетике, философии истории.

Большинство работ публикуется по-русски впервые. Все переводы выполнены по Полному собранию сочинений Гумбольдта: „GesammelteSchriften", Bd. 1—17. Berlin, 1901–1936. Neudruck, 1967–1968.

Примечания над строкой, отмеченные в тексте цифрами, принадлежат аптору. Редакционные примечания* отмеченные в тексте звездочками, следуют ниже,

ИДЕИ К ОПЫТУ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕМУ ГРАНИЦЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ГОСУДАРСТВА

Работа „IdeenzueinemVersuch, dieGrenzenderWirksamkeitdesStaatszubestimmen" написана в 1792 г. Читающая Германия жила в то время под впечатлением труда Гердера „Идеи к философии истории человечества", публиковавшегося отдельными выпусками. Можно увидеть определенную перекличку между заголовками, в которую потом включился Шеллинг своим трудом „Идеи к философии природы".

Прусская цензура не разрешила публикацию книги. Свет увидели только отрывки: один – в журнале Шиллера „Талия" под заголовком „Как далеко должна распространяться забота государства о благе своих граждан" (1792, т. 2, вып. 5) и три отрывка – в журнале Бистера „Берлинский ежемесячник" под названиями: „Забота государства о безопасности от внешних врагов" (20.10.1792), „Об улучшении нравов с помощью государственных учреждений" (20.11.1792), „О публичном государственном воспитании" (20.12.1792).

Основные идеи труда Гумбольдта получили известность и вызвали полемику. Карл Дальберг, литератор и церковный деятель, будущий бонапартист, ответил Гумбольдту в 1793 г. книгой „О подлинных границах деятельности государства", в которой отстаивалась идея „просвещенного абсолютизма".

Первая публикация работы была осуществлена посмертно в 1851 г. (Издательство Э. Тревенда, Бреслау). Книга пользовалась успехом в демократических кругах. По мнению Р. Гайма, это наиболее завершенное произведение Гумбольдта: «После него он не написал ничего, что равнялось бы ему по законченности, Пб строгости и ясности мысли. Из всех его сочинении это менее всего отрывочно». (Г а й м Р. Вильгельм фон Гумбольдт. М., 1898, с. 54). В ГДР книга Гумбольдта о государстве была выпущена массовым (карманным) изданием как «важный документ прогрессивной, антиабсолютистской мысли в Германии» (HumboldtW. Ideen… Leipzig[о. J], S. 203).

По-русски работа впервые была опубликована под названием „О границах деятельности государства" в качестве приложения к книге Р. Гайма. Для настоящего издания М. И. Левиной выполнен новый перевод. При переводе были опущены составленные автором краткие резюме к каждому разделу, помещенные перед тем или иным разделом.

К с. 25.

'Трудность состоит в том, чтобы публиковать действительно необходимые законы, всегда оставаться верным этому истинно конституционному принципу общества, всячески подавлять в себе необузданное желание править – самую пагубную болезнь современных государств1. (Мирабо **).

** Мирабе Виктор Рикети (1715–1789) – французский экономист, близкий к физиократам; отец деятеля Французской революции Оноре Габриеля Мирабо.

К с. 29.

'Хотя справедливость сама по себе и привлекает нас, однако если она не приносит никакой пользы, если в самом деле приходилось переносить все то, о чем рассказывают друзья, то справедливости следует предпочесть несправедливость, ибо то, что в наибольшей степени способствует нашему счастью, несомненно, предпочтительнее всего остального. Физические страдания, недостаток во всем необходимом, голод, бесчестье и все прочее, что, по словам друзей, вытекает из справедливости, бесспорно, значительно превосходят духовное наслаждение, даруемое справедливостью. Поэтому-то несправедливость предпочтительнее справедливости и должна быть отнесена к числу добродетелей*. (Платон). Тидеман. Изложение диалогов Платона. К 1.2. „О государстве".

** Немецкий историк философии Дитрих Тидеман (1748–1803) произвольно толкует начало диалога Платона „Государство" (см. Платон. Сочинения, т. 1,ч. 1. М., 1971, с. 106–144).

*** Указанные работы Канта см.: Кант И. Сочинения в шести томах, т, 4, ч. 1.

К с. 30.

Далее в рукописи – пропуск, по-видимому, в несколько строк, завершающих раздел. Возможная реконструкция незаконченной фразы: «…эта проверка должна исходить от отдельного человека и его конечных целей».

К с. 43.

Далее в рукописи следует значительный пропуск: пункт четвертый и начало пятого пункта размышлений Гумбольдта о негативных последствиях вмешательства государства в личную жизнь граждан. Судя по содержанию раздела, составленному автором, речь идет о следующих моментах: «4. Забота государства о положительном благе граждан вредна еще и потому, что она направлена на не– расчлененное множество и отдельному индивиду вредит мероприятиями, не предназначенными целиком для каждого в отдельности. 5, Она препятствует развитию индивидуальности и своеобразия человека»,

К с. 53.

'Безопасность и личная свобода – единственное, что человек не может гарантировать себе сам1.– Мi гa b еa u. Sur I'education publique, p. 119.

1Ь Гумбольд

К с. 62.

Ъ хорошо организованном обществе, напротив, все побуждает людей развивать свои природные данные: воспитание будет успешным без всякого вмешательства государства; оно будет тем лучше, чем большая свобода будет предоставлена деятельности преподавателей и соперничеству учащихся1. (Мирабо).

** 'Таким образом, возникает вопрос, не должны ли законодатели Франции заниматься общественным воспитанием лишь в той мере, в какой это необходимо, чтобы содействовать его успехам, и не является ли конституция, наиболее благоприятствующая развитию человеческого я, и законы, отводящие каждому наиболее соответствующее ему место, тем единственным воспитанием, которого вправе ждать от них народ' (1. с. р. 11). 'Если это так, то Национальное собрание должно, следуя неоспоримым принципам, заниматься воспитанием лишь настолько, чтобы охранять его от вмешательства учреждений и должностных лиц, которые могут причинить ему вред' (I. с. р. 12).

К с. 78.

См. Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 5, с. 348.

К с. 82.

Кант И. Критика способности суждения» – В кн.: Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 5, с. 317.

О РАЗЛИЧИИ ПОЛОВ И ЕГО ВЛИЯНИИ НА ОРГАНИЧЕСКУЮ ПРИРОДУ

Статья„Ueber den Geschlechtsunterschied und dessen Einflutt auf die organische Natur" написанав 1794 г. вЙене. Впервые напечатана в журнале Шиллера „Оры" (1795, т. I, вып. 2. В следующем выпуске появилась статья Гумбольдта „О мужской и женской форме", развивающая идеи предыдущей статьи). Шиллер послал номер журнала Канту, который следующим образом отозвался о статье Гумбольдта: «Статью „О различии полов в органической природе", помещенную во 2-м выпуске, – сколь ни кажется мне умен ее автор – я все же не могу разгадать… На мой взгляд, природа устроена так: всякое оплодотворение в обоих органических царствах нуждается в двух полах для продолжения своего вида, и это всегда кажется для человеческого разума чем-то удивительным, пропастью для мысли, потому что при этом не думают, что Провидение, как бы играючи, ради разнообразия, предпочло такой порядок, но ищут причину того, что иначе не может быть. Это открывает вид в необозримое, с которым, однако же, решительно нечего делать» (Кант И. Трактаты и письма. М., 1980, с. 599). По поводу отзыва Канта (и еще более суровой оценкн философа Эрхарда) Гумбольдт в письме Кернеру отмечал: «По-видимому, считают, что я рассмотрел предмет трансцендентно. Мне жаль, что не обратили внимание на изображение характеров и прежде всего на метод сведения в систематическую полноту сторон характера, выведения их из одного понятия и сведения к одному понятию. Конечно, в изложении статья содержит крупные недостатки. Над отзывом Канта я много думаю. Шиллер пытается меня утешить, но лучше всего обходиться без утешений». (Ни– m b оI d t W. Ansichten uber Asthetik und Literatur. Berlin, 1880, S. 41.) Положительный отзыв о статье Гумбольдта содержится в письме Кернера Шиллеру от 1.1.1795. Отзвуки статьи можно обнаружить в стихотворении Шиллера „Два пола" (1796).

К с. 149.

Джеймс Томсон (1700–1748) – английский поэт, У Гумбольдта ошибоч* но – Томпсон.

Эдвард Янг (1683–1766) – английский поэт.

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

О «Германе и Доротее» Гёте

Работа„Aesthetische Versuche. Erster Theil. Ueber G5thes Herrmann und Dorothea" быланаписанавПариже. Начата в ноябре 1797 г, и окончена весной 1798 г. Опубликована книгой в январе 1798 г. в издательстве «Фивег». Второй части работы не последовало.

Весной 1798 г. с рукописью ознакомились Гёте и Шиллер, большая часть ее была прочитана ими совместно. 27 июня Шиллер отправил Гумбольдту подробный разбор его работы, в котором отмечал: «Я рассматриваю Ваш труд как достижение скорее для философии, чем для искусства, и говорю это вовсе не в укор Вам. Ведь и вообще сомнительно, может ли философия искусства чему-нибудь научить художника… Вы наиболее полным, достойным и свободным образом представили философский, критический рассудок в той мере, в какой он занимается не столько регулятивными предписаниями, сколько общими законами, не столько физикой, сколько метафизикой искусства, – и мне кажется, что Вы исчерпали этот вопрос… Ваше изложение можно упрекнуть в том, что Вы избрали слишком спекулятивный путь для разбора индивидуального поэтического произведения. Догматическая часть Вашего сочинения (устанавливающая законы для поэта)… полностью удовлетворительна, не менее верна и безупречна критическая часть (применяющая эти законы к произведению и собственно оценивающая его); кажется, однако, что не хватает некоей средней части, именно такой, которая сводила бы метафизику поэзии к частным принципам и помогла бы применить самое общее понятие в самых индивидуальных случаях» (Шиллер Ф. Сочинения, т. 7, М., 1957, с. 502). Гёте был согласен с мнением своего друга, которому он писал: «Вы затронули весьма важный пункт: трудности, с которыми практика извлекает пользу из теории» („GoethesBriefe". Hamburg, 1968, Bd. 2, S. 353). В благодарственном письме Гумбольдту Гёте, однако, сообщал: «Ваше новое произведение, одарившее нас богатством идей и размышлений, будет Вам дорого вдвойне, когда Вы на деле узнаете, что оно подействовало на меня не только в одном плане. У меня возникло желание начать новую эпическую работу. Я много размышляю над этим жанром поэзии, и Ваше произведение дало мне новые плодотворные импульсы». (Там же, с. 356). Йенские романтики отнеслись к работе Гумбольдта негативно. А. В. Шлегель острил: для того, чтобы наслаждаться запахом цветов, нет необходимости читать лекции по ботанике.

Впервые по-русски отрывки из работы Вильгельма фон Гумбольдта „Эстетические опыты" были напечатаны под названием „О поэме Гёте Терман и Доротея*" в книге „История эстетики. Памятники эстетической мысли", т. III. М., 1967, с. 139–147. (Перевод А. Г. Левинтона). В нашем издании работа „Эстетические опыты" публикуется с сокращениями, которые касаются разделов, посвященных разбору и пересказу поэмы Гёте. Представление о содержании опущенных разделов, или глав, читатель может получить по их названиям, приведенным в настоящих примечаниях.

К с. 189 (Гл. XVII).

V, 166. Здесь и далее – перевод Д. Бродского и В. Бугаевского (с необ» ходимыми исправлениями).

К с. 202 (Гл. XXVI).

Греческий стих – гекзаметр,

К с. 203.

Далее опущены десять глав – с XXVIII по XXXVII. Их названия следующие:

Сравнение в этом отношении нашего поэта с Гомером. – Пример: Главк и Диомед обмениваются оружием.

Характеристика Германа и Доротеи.

Доротея впервые вводится в рассказе Германа о ней.

Характеристика девушки и ее воздействие на Германа.

Ее воздействие на юношу– не неопределенная величина, но характеризуемая определенным понятием совершенного соответствия их натур.

Появление самой Доротеи.

Рассказ о героическом мужестве девушки. – Верно ли поступил поэт, подчеркнув эту черту ее характера?

Встреча Доротеи с Германом – сначала у колодца, а затем на пути к его родителям.

Влюбленные входят в покои родителей. – Поведение Доротеи до конца поэмы. – Призыв Музы.

Краткое сравнение характеристики Доротеи со сказанным выше. – Чистая объективность характеристики и всей поэмы.

К с. 213.

Далее опущена глава XLIIIсо следующим названием: „Разъяснение предыдущего на примерах».

К. с. 236.

Перевод М. Л. Гаспарова.

К с. 247

„Геро и Леандр" – маленький эпос (эгисллион) V в н. э.

К с. 248.

житель… Аскры – Гесиод, которого В. фон Гумбольдт и цитирует здесь.

** Далее опущена глава LXXс названием „Описательные стихотворения

преследуют более ограниченную цель и уступают эпопее в художественной законченности".

К с. 25U

Далее опущена глава LXXIVс названием «Доказательство сказанного на примере из „Илиады"».

К с. 253 (Гл. LXXVI).

Обращение к Музе в поэме „Герман и Доротея" – лишь в последней, 9-й песне.

Кg. 255 (Гл. LXXVII).

„BurgerlichesTrauerspiel" зачастую ошибочно переводится как 'мещанская трагедия'. Biirgerlich означает 'бюргерский, гражданский, буржуазный', klein– biirgerlich – 'мещанский'.

К с. 256.

Сопоставление эпопеи и романа напрашивалось само собою. Известный немецкий писатель-просветитель Иоганн Карл Вецель (1747–1819) впервые, насколько известно, назвал роман „burgerjicheЕрорае" в предисловии к роману „Герман и Ульрика" (1780): «Сочинитель настоящего произведения постоянно придерживался того мнения, что снять с этого поэтического жанра (романа) позор и довести его до совершенства можно, приблизив его с одной стороны, к биографии, с другой – к поэзии: тогда возникнет настоящая бюргерская эпопея, чем и должен быть роман. Так называемая героическая поэма и роман отличаются лишь тоном, характерами и ситуациями: в поэме все поэтично, в романе все должно быть человечно, в поэме все должно возводиться к выспреннему идеалу, в романе – сохранять настроение действительной жизни» (Wе zе IJ. С. HermannundUlrike. Leipzig, 1980, S. 5–6), Впоследствии термином „biirgerlicheЕрорае" пользовался Гегель (см. Соч., т, XIV* с, 273, где термин переведен как 'буржуазная эпопея').

К с. 259 (Гл. LXXX), * V, 15.

** Текст Гёте в вольной парафразе (V, 229). Поэтическая цитата – VII 85.

К с. 269.

Далее опущены семь глав – с LXXXVIIIпо XCIV, – имеющие следующие названия:

LXXXV1I1, План поэмы, – Развитие действия.

LXXXIX.Подлинно поэтический замысел целого.

ХС. Начальный момент действия.

XCI. Решающие обстоятельства, ведущие к перипетиям.

XCII. Пользование временем и местом.

XCII1. Последовательность вызываемых ощущений. – Исключение. – Аптекарское средство против нетерпения.

XCIV. Характеры в поэме. – Общий род, к которому они относятся. – Сходство их с гомеровскими характерами.

** Термин „культура" употребляется здесь в специфическом смысле – как одностороннее, чисто техническое развитие человечества. Кант говорил о цивилизации как о „культуре умения", противопоставляя ее „культуре воспитания". О культуре во втором смысле Гумбольдт упоминает во „Введении" к „Эстетическим опытам": «Культура – это искусство, питая душу, делать ее плодоносной» (с. 163 наст. изд.).