Текст книги "Язык и философия культуры"

Автор книги: Вильгельм фон Гумбольдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

XLV.Своеобразие соединения в нашей поэме подлинно современного содержания с истинно античной формой

Мы развернули отдельные свойства поэмы и теперь стремимся дать себе отчет, каково ее воздействие. Мы установили, что по чистой объективности изображения она равна творениям древних, что в ней облечено такое богатое для духа и чувства содержание, какое только можно найти у новых поэтов, но что это содержание в свою очередь возводится здесь к простой и естественной истине древних. Нам остается соединить теперь эти отдельные составные части, и весь характер поэмы будет представлен.

Всякому эпическому и вообще описательному поэту следовало бы усваивать чисто художественную форму, которую столь подробно охарактеризовали мы в начале настоящей статьи; всякому поэту нового времени следовало бы стремиться к тому, чтобы питать наш ум и нашу душу такими идеями и чувствами, какие соответствуют нашей эпохе, накопленному нами опыту, достигнутому нами прогрессу. Наш поэт обладает тем и другим, но в этом всеобщем совершенстве заключен еще и его индивидуальный, отличающий его от других характер.

Прежде всего, во всем он – истинный художник. Его поэзия просто изображает, и мало этого, она совершенно эпична, она всегда остается близкой всеобщему понятию искусства, производящему свой предмет силой воображения; она близкородственна стилю пластического искусства и использует все специфически присущие ей преимущества движения и выразительности. Описываемые ею мысли и чувства – это лишь душа ее персонажей, они служат лишь для того, чтобы вдохнуть в них жизнь и язык.

Мы думаем, что просто видим этих персонажей, следим за ними, повсюду наблюдаем движение и очертания форм, однако трогает нас, по существу, их внутренняя духовность; наша грудь дышит полнее, чем тогда, когда читаем мы иного поэта, мы глубже проникаем внутрь своей же души, мы бываем настроены более чисто и человечно. А фигуры – это лишь как бы тонкое тело живой души, которая проглядывает сквозь них.

Благодаря тому что фигура и характер всегда столь соответствуют друг другу, нам начинает казаться, что фигура существует ради характера, то, наоборот, характер – ради фигуры, – и мы всегда видим целого человека в его естественности и истинности. Наш поэт берет человека во всем его своеобразии, в высшем его выражении, и затем налагает на этот материал зримую печать искусства. Благодаря этому двойному методу материал уподобляется творениям древних – поэт возводит его к простой истине природы и сообщает ему чистую объективность изображения.

У кого в душе живы „Вертер", „Гёц" и эта поэма, тот почувствует правду сказанного. Но чтобы убедиться, что наш анализ творчества поэта привел не к нераскрытым чувствам, но к ясным и прочным результатам, необходимо резюмировать эти результаты в виде определенного и простого итога. Итак, если все специфически свойственное ему и производящее воздействие, в определении которого все читатели обычно сходятся между собой, разложить на элементы, то в основном замечаешь следующее:

Поэт не просто объективен и подлинно художествен, он в самом точном смысле этого слова пластический и эпический художник; все, что он рисует – фигуру и движение, – все чувственно наглядно, все – чистое порождение пластической фантазии.

Его материал, то, что, собственно говоря, изображается в ею описаниях, что проглядывает сквозь них, словно сквозь тонкое покрывало, все, что созерцаем мы у него постоянно, но лишь в чувственном облике и живом движении, – все это внутренняя человечность, все это то множество мыслей и чувств, которые обретает душа, когда, наделенная полнотою сил, она объемлет самое себя и всю природу вокруг, человечество в его величайшем совершенстве и в его простейшей истине.

Высокое воздействие, производимое отчасти содержанием, вложенным в материал, отчасти поэтичностью изображения, еще более усиливается благодаря тому, что ради последнего исполняются лишь требования совершенной объективности и нигде не наносится излишний колорит, – в результате формы выступают с большей определенностью, чище, а сам материал производит тем более глубокое и трогательное впечатление, чем он проще, чем менее приукрашен.

Если, как показали мы в одном из разделов (см. гл. XL), наш поэт и теряет в чувственном богатстве по сравнению с творениями древних, то, с другой стороны, он вновь обретает все это в той же самой мере благодаря смелости, с которой он готов жертвовать решительно всем. Потому что, на первый взгляд, нет для искусства большей опасности, чем немудреная истина, легко опускающаяся до простой прозы, чем проникновенность чувства, которая слишком сильно затрагивает наши действительные чувства, чтобы подниматься отсюда до чувства идеального и художественного. Однако как раз здесь и сказывается сила поэта, справедливо полагающегося на себя. Не бурным и страстным подъемом настроения возносит он свой предмет над действительностью, но тем, что придает ему бесконечную широту, вмещая в него все; не удаляясь от природы, он удерживает свой предмет в сфере воображения, но лишь тем, что постигает его в природе, природу же поэт постигает в ее подлинном и изначальном облике.

XLVI.Отечественный характер нашего поэта в сравнении с древними и новыми поэтами других народов

Чтобы понять особенность своего положения, нам всегда необходимо учитывать два момента – древность и чужие страны. Да будет нам дозволено рассмотреть нашего поэта и с этих двух сторон.

При описании внутреннего человека, при описании души, наш поэт, как мы видели, не только останавливается по преимуществу на своих мыслях и чувствах, но и показывает нам все это так, что душа жаждет иного, высшего, чего не может дать нам непосредственная природа вокруг нас, чего-то идеального, выходящего за рамки внешней деятельности и внешней жизни. И вообще, он противопоставляет внутреннее пребывание в душе внешнему пребыванию в мире, а во внутреннем мире нередко преследует такие цели, которые чужды внешнему миру, и отнюдь ие готов немедленно отказаться от всего того, чего невозможно достигнуть в этом мире. Этим он отличается от древних: древние представляют человека скорее окруженным природой, чем противопоставленным ей; в этом отношении он имеет много общего с большинством новых поэтов.

Однако внутренние движения ума и сердца способны на самые различные тоны, а среди них по преимуществу два служат своего рода крайностями – это тон высокий и громкий и тон тихий и кроткий. У мысли один облик, когда она рождается размышлением, не поддержанным внешним опытом, когда она, сформованная фантазией, выступает в виде блестящей сентенции, и другой – когда она сводит в простую истину обширный опыт, выводя из него основательную мудрость; одни движения у чувства, когда оно охвачено страстью, и другие – когда оно включило в свой круг все, что только могло, из самой природы, когда оно гармонически пронизано могучими, бесконечными, однако согласными чувствами и глубоко взволновано, но внешне сохраняет покой. Вот настроение, в каком Гёте всегда рисует чувства, и если он вызывает страсти, то они поднимаются, словно волны в бескрайнем океане, опираясь на такое настроение, и затихают, ложась на его ясную, беспредельную, подвижную поверхность. Этим он отличается от новейших поэтов других наций, которые живописуют не столько душу, сколько страсть, обладают не столько проникновенностью и теплотой, сколько бурным пламенем, – и благодаря этому он вновь приближается к прекрасному равновесию, к покойной гармонии древних.

Эта двойственная противоположность завершает его немецкий характер, – и об этом мы можем сказать с гордостью. Ибо очевидная склонность к тому, чтобы безраздельно занимать дух и сердце, сильная тяга к истине и интимности, а не к внешнему, бросающемуся в глаза блеску и порыву страстей – вот основные отличительные черты нашей нации; эти черты, несомненно, присущи лучшим философским и поэтическим произведениям нашего народа, благодаря им, когда в дело вступает художественный гений, творения нашего народа обретают более глубокое содержание и внутреннюю твердость.

Но если этой поэме и всей новейшей поэзии мы приписываем нечто, отличающее ее от поэзии более древней, то это отнюдь не преимущество, которое затрагивало бы внутреннее существо искусства. Древние остаются мастерами – их никогда нельзя будет догнать по мастерству, тем более превзойти. Заслуги же, о которых говорим мы сейчас, заключаются в том, что поэт открыл путь, на котором все богатство мыслей и чувств, присущее новейшему времени, можно облекать в подлинно художественную форму, в такую форму, какую обнаруживаешь лишь у древних.

XLVI1.Влияние своеобразия поэмы на ее целостное воздействие

Наш поэт стремится к одному: представлять – представлять силой воображения, представлять целого человека в его внешнем облике и в его внутренней сущности, – и такой задачи он достигает в поразительной степени. Он никогда не развлекает, не напрягает, не волнует нашу фантазию преднамеренно – у него дело истинное и настоящее, великое и безмерное: явить нам природу и человечество в том самом всецело поэтическом облике, в каком предстают они перед ним. Это дело требует всех его сил, всей энергии.

Благодаря этому он прежде всего и главным образом пробуждает наше пластическое чувство – мы повсюду ищем и находим прочность, порядок, взаимосвязь, мы творим со всем гармоничную, насквозь органически упорядоченную природу, внешние формы перед нашими глазами всегда совершенно наглядны, внутренние – глубоко истинны, всякий раз наше воображение и наши чувства, вдохновляясь, возносятся ввысь с твердой, хорошо подготовленной почвы. Нигде нет сумятицы, чрезмерного напряжения – все ясно и естественно в совершенстве.

Но и более того. Главное воздействие художественного произведения основано на взаимосвязи его облика и его характера. В этой связи и заключено невыразимое и неизъяснимое, ибо связь зависит от простейшей мысли, которую художник непостижимым образом запечатлевает в своем творении, а притом переносит ее и на нас. Благодаря тому, что в нашей поэме внешние и внутренние формы тесно согласованы друг с другом, что они взаимно облекают и дополняют друг друга, весь характер поэмы, в самом чистом и полном смысле слова – с большей чистотой, нежели у всех современных, с большей полнотой, нежели у всех древних поэтов, – составляют простота, истина, природа. Человеческая душа предстает в поэме в известной обнаженностиу а потому воздействует на нас более проникновенно и трогательно, чем у какого-либо иного поэта.

XLVIII.Итоги. Всеобщий характер, присущий нашему поэту

Теперь мы подошли к цели, к какой стремились во всех своих рассуждениях, – мы описали характер гётевской поэмы и указали место, занимаемое ею как в искусстве вообще, так и сопоставительно с другими поэмами такого же рода. Бросим теперь беглый взгляд на пройденный нами путь.

Два достоинства придают благодаря своей глубокой взаимосвязанности своеобразие манере нашего поэта:

простота, с которой поэт останавливается лишь на всем том, что необходимо и непременно для искусства, без чего оно не будет заслуживать такого наименования;

сила воздействия, достигаемая тем, что поэт вкладывает в произведение столько содержания и души, сколько можно представить в нем чувственно.

Поэт единственно и исключительно стремится к тому, чтобы превратить свой материал в чистое создание поэтического, именно пластического воображения. Отсюда прочное сочленение всех частей в целое, величие и простота характерных черт, объективность манеры, лишь представляющей свой предмет, и именно потому отсутствие чуждых красот, возвышения духа, которое не производилось бы непосредственно сутью дела, чрезмерного колорита.

Он всегда выбирает такой материал, в котором заключалось бы преобладающее, значительное содержание для внутреннего чувства, но сохранялась бы и полнейшая значимость для чувств внешних. Он живописует душу людей и природы, но всегда живо и пластично. Отсюда сентиментальность, скорее мягкий, чем блестящий свет его картин, отсюда более сильное воздействие их на ум и сердце.

Благодаря тому и другому, благодаря тому, что он берет природу там, где взаимосвязь ее всего прочнее, родство всех ее элементов всего очевиднее, – в ее духовном облике, – и обращается с ней последовательно объективно, он в подчеркнутом смысле слова становится пластическим художником, в подчеркнутом смысле слова стремится к определенности очертаний, единству целого и соразмерности частей. Ибо все свои силы он тратит исключительно на то, чтобы воздвигнуть формы великого идеала, – идеала, подобного духу человечества и природы (дух этот в сущности один и тот. же).

От образцов древности его отличает меньшая содержательность для чувств и фантазии, но большее многообразие и утонченность для духа и восприятия. Однако если это так в большей или меньшей степени у всех новых поэтов, то Гёте отличает от них в свою очередь то, что благодаря объективности, гармонии и цельности, возвещающих о себе читателю настроением покоя, он несравненно ближе, чем кто-либо из новых поэтов, приближается к древним.

Та же сторона его манеры, благодаря которой он подвержен заблуждениям и, быть может, действительно впадает иногда в ошибки, – это простота его средств. Поэтому ему можно было бы иногда предъявить упрек в недостаточном разнообразии движения и действия, в недостаточном многообразии фигур, полноты и переменчивости слога и благозвучия, – говоря одним словом, все это недостаток чувственного богатства, однако и здесь для него характерно то, что этот недостаток никогда не становится недостатком чувственной индивидуальности, потому что определенность контуров и последовательность движения не испытывают у него ни малейшего ущерба.

Если чистотой форм и душевностью выражения он заметно сходен с Рафаэлем, то напоминает об этом художнике также и его колорит, иной раз кажущийся бедным.

XLIX.Оправдание избранной для характеристики нашего поэта последовательности

Чтобы кратко и определенно (таков был наш замысел) обрисовать характер нашего поэта и вместе с тем оправдать нашу характеристику, мы считали необходимым идти долгим путем – теперь он весь пройден. Поскольку же нам надлежало обсудить прежде всего две вещи – простое художественное чувство и высокое интеллектуальное и сентиментальное содержание поэмы, – то, естественно, все наше прилежание мы, при должной обстоятельности, обратили на первый пункт как наиболее существенный.

При этом мы исходили из существа искусства вообще, а поскольку оно заключается в решении одной задачи – задачи претворения действительности в образ, – то мы обратились к тому поэтическому методу, который решительно принуждает воображение порождать вольно и свободно такой образ, все формы которого вполне определенны.

Для этой нашей цели мы постепенно сузили круг возможностей, удовлетворяющих такому требованию, и положили:

подлинно художественный стиль: он на деле пробуждает творческую деятельность воображения, стремится к идеальности и целостности и противоположен ложному стилю, который либо воздействует не только на воображение, либо воздействует на него недостаточно сильно, трудясь ради одного – нравиться и блистать (гл. Ill – XII);

поэтический стиль: он весь устремлен к облику и движению, иными словами, к объективности, тесно примыкает к изобразительным искусствам в их существе и противоположен стилю, который в большей мере заявляет об исключительных достоинствах риторических искусств (непосредственное изображение мысли и ощущения) (гл. XIII–XIX);

3) эпический стиль: он как бы оставляет читателя наедине с предметом, заставляет его позабыть о поэте и не столько живописует образ, предлагая его фантазии слушателя, сколько заставляет сам образ исходить из его фантазии; он достигает высшей степени объективности и противоположен такому стилю, который, прибегая к иному методу, настраивает фантазию не столько на определенный образ, сколько на образы вообще, и не вольно и живо, но в согласии с закономерностью (гл. XX–XXXVII).

Показав на примере каждого из перечисленных стилей, какой из них свойствен нашей поэме, и показав сходство его с творениями древних как по простоте, так и по истинности изложения (гл. XXXVIII, XXXIX), мы смогли перейти к характеру материала и говорить о том своеобразии, благодаря которому поэма в свою очередь отличается от созданий древних (гл. XI–XLVII), завершив тем самым характеристику индивидуального характера поэмы.

L. Беглый взгляд на соотношение между характером нашего поэта вообще и особенным характером поэмы

Может показаться, что мы слишком много занимались самим художником, а не его новым произведением. Если подобный упрек основателен, он лишь доказывает, сколь чисто отражена индиви* дуальность поэта в этом его произведении. Это так на деле. Ни одно из поэтических созданий Гёте не представляет столь зримо самое суть его поэтического характера, хотя некоторые его стороны в других произведениях выступают более сильно и ярко – именно потому, что это более ранние произведения. Но чтобы проступило целое, оно должно было складываться и очищаться в течение времени благодаря многообразному упражнению сил, – настроение, способное произвести подобное творение, должно было подготавливаться опытом и зрелостью. Очень ясно начинаешь это чувствовать, когда пытаешься хотя бы как-то представить себе такое настроение души.

Если жил когда-либо на земле человек, наделенный от природы открытым взором, чтобы чисто и ясно и как бы взглядом естествоиспытателя вобрать в себя все, что окружает его, человек, который во всех предметах мысли и чувства ценил лишь правду и основательность содержания и не терпел ни созданий искусства, не упорядоченных рассудительно и планомерно, ни рассуждений, не основанных на подвергнутых строгой поверке наблюдениях, ни действий, не опирающихся на последовательность принципов, и если теперь этот человек по самому своему существу призван стать поэтом и весь его характер до конца слит с таким его предназначением, так что все создаваемое им зримо несет на себе печать его принципов и умонастроений, если этот человек прожил уже ряд лет и, близкий классическому духу древних, пронизанный духом лучших новейших поэтов, в то же время сложился в такую индивидуальность, какая и появиться на свет могла лишь в своей нации и в свою эпоху, так что все чужое, что усваивает он себе, перестраивается в согласии с этим индивидуальным сложением его духа, а он может являть себя нам лишь на своем родном языке и непереводим ни на какой иной, главным образом именно вследствие своей самобытности, – вот если такому человеку удастся свести в единство поэтической идеи свой опыт человеческой жизни и человеческого счастья, если удастся ему во всем совершенстве исполнить эту идею, – то возникнет поэма, подобная настоящей, и ничего иного не может и не должно возникнуть. Ведь описанный характер столь нерасторжимо целен, что невозможно выделить в нем какую-либо отдельную черту – столь тесно сопряжена в нем простота древних с поступательным развитием нашего времени, и все это так пронизано единым духом, вобравшим в себя с чистотой и подлинностью все основные формы человеческого существования (среди всех индивидуальных форм реальных отношений), что все они в свою очередь выводимы из него как из единого центра.

И создание, подобное рассматриваемой нами поэме, действительно могло быть порождено лишь зрелостью богатой опытом жизни: чтобы описывать так, нужно увидеть все собственными глазами. При этом надо сказать, что особенное восхищение вызывает в нас соединяющаяся с такой зрелостью юношеская свежесть фантазии, живость изображения, нежность и очарование при описании чувств.

LI.Двоякая оценка произведения искусства

Критическое обсуждение, какому должно подвергать произведение искусства, двояко, и сейчас мы закончили одну его сторону, – остается другая.

Всякое произведение искусства, как и создавшего его художника, можно рассматривать как самостоятельный индивид. Это живое целое. Оно имеет внутреннюю силу и жизненный принцип, благодаря которому оно воздействует определенным образом. Так рассматривали мы поэму Гёте „Герман и Доротея" до сих пор. Не рассуждая об отдельных частях поэмы, не приспосабливая ее к установленным заранее правилам, мы просто описывали производимое ею воздействие, пытаясь выяснить его причины, и благодаря этому охарактеризовали ее природу лишь в общем, по степени и роду.

Однако, помимо того, что всякое поэтическое произведение наделено внутренней природой, оно по своему внешнему строению принадлежит к особому роду художественных произведений, а потому обязано удовлетворять особенным требованиям и следовать особенным правилам. Как наша поэма сообразуется с этими правилами, нам и остается теперь рассмотреть. Ибо внутренний характер и

Ёйешняя правильность лишь в совокупности определяют качество произведения.

Первый вид нашего критического рассмотрения в применении к художественным творениям в подчеркнутом смысле слова можно назвать эстетическим – поскольку здесь определяются подлинная художественность предмета, его подлинно художественная ценность, его отношение к идеалу, – тогда как второй вид можно назвать техническим – поскольку этот подход требует от произведения не приближения к идеалу, недостижимому в полной мере, но следования правилам и законам, какие должны исполняться строго и полно.

Оба вида редко соединяют между собой, и это причина известной эстетической односторонности. Механические умы ясно понимают, что такое правило, но пренебрегают оригинальностью и силой первозданного содержания, а умы горячие и беспорядочные постоянно отказывают в должном уважении технической стороне дела.

LII.Эпическая поэзия. Неопределенность ее обычного понимания

Произведение „Герман и Доротея" принадлежит к роду эпических поэм, и это столь очевидно, что молча предполагалось во всех предшествующих наших рассуждениях. Никто не станет отрицать, что в поэме представлено действие и что представлено оно от начала до конца. Однако от эпической поэмы до настоящей эпопеи, пожалуй, так же далеко, как от трагической поэзии до настоящей трагедии, а потому мы лишь теперь подходим к более тщательному исследованию вопроса о том, насколько наша поэма заслуживает более гордого наименования эпопеи?

Эстетическую критику на деле осложняет недостаток полной – не общезначимой (это уж было бы слишком!), но хотя бы последовательной и согласующейся со справедливыми требованиями подлинного художественного чувства эстетики, на законы которой можно было бы ссылаться, не тратя лишних слов. Пока же такой эстетики нет, пребываешь в затруднительном положении – приходится прерывать критическое обсуждение отдельного произведения и заниматься дедукцией теоретических принципов; вот и мы должны посвятить предварительное рассуждение теории эпической поэмы. Но чтобы это отступление не слишком далеко уводило нас от нашего предмета, мы удовольствуемся тем, что, определив понятие эпической поэмы, выведем из него самые главные ее, первым делом вытекающие из этого определения законы.

Пожалуй, нет такого поэтического вида, когда столь бы смущала необходимость дать удовлетворительное определение ему, как эпос. Многообразные жанры повествовательных и описательных стихотворений родственны между собой и не отличаются друг от друга сколько-нибудь существенными признаками, так что трудно определить, что именно характерно для настоящей эпопеи. Трудность еще возрастает, поскольку наличные образцы эпического рода, строго говоря, имеют мало общего между собой и сходятся разве только в том, что все они повествуют о действиях, различаясь уже тем, что не во всех представлено одно-единственное действие. Поэтому испокон века к определению примешивали все новые и новые понятия, по большей части не столь уж существенные, а именно: содействие богов, применение чудесного, необходимость наличия героических персонажей, весьма неопределенные представления о значительности и важности действия, – вследствие чего недостаточно подчеркивали именно то, в чем состоит сущность эпопеи и откуда вытекают важнейшие законы этого поэтического вида.

LIII.Метод выведения различных поэтических видов

Однако такой неопределенности нельзя избежать, если следовать общепринятым путем. Критики всегда останавливались лишь на самом объекте, на созданном поэтом, мы же уже выше замечали и доказали на известных примерах, что в эстетических исследованиях необходимо прежде всего обращаться к настроению духа и природе воображения.

Особенно же rfeследовало бы, разбирая различные поэтические жанры или поэтические натуры, довольствоваться подтверждением своих суждений, ссылаясь на реально существующие образцы. Ведь сами образцы надлежало бы сначала проверить и оценить в соответствии с этими суждениями. Сами образцы могут претендовать на правомерность своего существования в качестве особых жанров, определяемых так-то и так-то, лишь постольку, поскольку сами они выводимы из природы воображения и различных возможностей эстетического воздействия. Ибо лишь постольку, поскольку в согласии с фантазией, с ее устроенностью имеет место существенно отличное от иных поэтическое настроение, ей может соответствовать особый жанр, будь то отдельный поэтический вид или особая индивидуальность поэта – в зависимости от того, требует ли это настроение особого для себя предмета или же особой, субъективно-отличной разработки прежнего предмета.

Вот таков источник, к которому необходимо постоянно обращаться вновь и вновь. Основание для разделения всех существенно различных поэтических видов – это лишь сама природа поэтического воображения и общего состояния души, какое рождается воображением в каждом отдельном поэтическом жанре. Исследование этих двух моментов – каждого как особо, так и во взаимосвязи с другим – определяет характер любого отдельного поэтического вида, [то есть] субъективное настроение, из которого он проистекает и который в свою очередь вновь порождает, а из такого субъективного настроения в свою очередь может быть выведена объективная дефиниция жанра.

LIV.Всеобщий характер эпопеи. Из какого настроения души проистекает потребность в эпической поэзии?

Если применить только что описанный метод к нашему предмету, то основными составными частями воздействия, производимого эпическим поэтом, будут следующие: живая чувственная деятельность, захватывающий интерес в развитии представляемых событий, бескорыстие покоя и широта взгляда на природу и на человечество в его взаимосвязи.

Отсюда и требование, значительного и примечательного действия, которое приводит в движение массу индивидов, отсюда и героические личности, и участие высших существ, благодаря чему воображению придается необходимая энергия, отсюда известный объем целого, в рамках которого мы проходим мимо множества объектов. Итак, характерное свойство эпической поэзии, как представляется, заключено в том, что она максимально чувственным и живым образом представляет нам свой предмет, что она благодаря этому открывает перед нашим взором широкую, пространную перспективу и помещает нас на такой высоте над этим предметом, чтобы мы были лишь участливыми наблюдателями, однако продолжали смотреть на него как на нечто чуждое, совершающееся вне нас.

Все это и сходится воедино, когда наша душа пребывает в состоянии спокойного, но живого созерцания, и именно такое состояние ищет для себя удовлетворения в эпической поэме, а потому мы можем с полным правом надеяться, что более тщательное исследование этого состояния приблизит нас к цели.

LV. Состояние всеобщего созерцания в противоположении его состоянию определенного ощущения

Очевидно, в человеческой душе пребывают два состояния, предельно расходящихся между собой как в отношении предмета, так и в отношении изменений, какие происходят в нас благодаря им. Все прочие состояния, в каких способна находиться наша душа, охватываются этими двумя, словно двумя большими классами явлений. Эти два состояния мы назовем всеобщим созерцанием и определенным ощущением.

В одном состоянии царит объект, в другом – субъект. Первое, взятое во всем своем совершенстве, возникает благодаря тому, что наши внешние чувства соединяются с нашей интеллектуальной способностью, которая согласуется с ними в том, что она с совершенной ясностью и отчетливостью отделяет себя от предмета и смотрит на него лишь в связи с ним же самим, без какого бы то ни было корыстного интереса, касающегося его использования или наслаждения этим предметом. Второе же состояние проистекает из совместной деятельности чувств и желаний, и тогда любые объекты сопрягаются с потребностью или склонностью субъекта. Первое состояние – если это касается предмета – отличается объемом и целостностью, если же это касается внутреннего настроения – покоем; находящийся в таком состоянии, ограничивая одни объекты другими, стремится выделить в их множестве индивидуальную форму каждого, а в их соединениях отыскивает взаимосвязь, в их же соотношениях – взаимодействие, в их сущности и бытии – действительность, а в прочности их связей – по крайней мере ограниченную необходимость. Напротив, ощущение, всегда исходящее из определенной связи цели с желанием, избегает ограничений, знает только один свой предмет, которому должны уступать все прочие, стремится к одностороннему удовлетворению, живет в мире возможностей, а ищет одно – только действительность.

В состоянии созерцания само собой заложено нечто всеобщее и идеальное, поскольку в нем деятельна главным образом наша интеллектуальная природа, которая и не может устремляться к иной цели. Ощущение же даже и тогда, когда оно совершенно очищено практическим разумом или силой воображения, продолжает хранить по меньшей мере форму своего изначального характера, потому что, как бы его ни преобразовали, сопряженность с субъектом остается в нем по-прежнему.

Поэтому, если искусство намерено поэтически воспользоваться этими двумя состояниями, то ему необходимо устранить в первом из них прозаичность деталей, вытекающих из наблюдения, вполне лишенных фантазии, и сухость интеллектуального взгляда, а во втором – своекорыстную соотнесенность с реальностью обладания и возникающее вследствие этого ограничение самого предмета. В первое состояние искусству надлежит вдохнуть живую чувственность, а во второе – идеальную легкокрылость фантазии.

LVLОсобая характеристика всеобщего созерцательного состояния

Если мы отличаем это состояние от того всеобщего, в котором нас занимает знание окружающей нас природы, то происходит это потому, что двумя принадлежащими исключительно ему признаками оно отличается от всех сходных с ним состояний. Этими признаками являются! ровная настроенность души; благодаря этому состоянию, руководимому лишь всеобщим интересом объекта, равномерно распределяется наблюдение и внимание между всеми точками, широтой взгляда, который прослеживает каждый предмет и всю совокупность предметов, постепенно и последовательно достигая самых крайних пределов и охватывая целое. Именно этим данное состояние отличается и от ситуации исследования, когда мы устремляемся к отдельной, определенной точке и скорее внедряемся в глубину ее, нежели растекаемся по поверхности, а также от такого состояния, когда мы изучаем природу лишь в какой-то ее части, направляемые случаем или определенной целью.